Андрей Викторович Дробот
Эффект безмолвия
СВЯТОЕ
«Стараясь угодить недоброжелателю можно стать блюдом на его столе».
Пашка Турков не интересовался властью и теми, кто боролся за его права, так как считал, что во власть попадают одни хапуги и дураки. Его не интересовали библии, иконы и философские категории, казавшиеся ему дьявольскими призраками в залитом канализацией подвале, он имел свои ценности и святости, которые хотя и носили бытовой характер, но зато не перенапрягали ум. И одной из самых главных пашкиных ценностей было соблюдение очередности.
Спина впередиидущего представлялась ему дверью в рай, за которой кончаются шум и гам, чих и писк, давка и хамство и наступает тихая беседа с глазу на глаз с волшебником, дарующим нужный плод. Эта ступенчатая ценность искренне волновала Туркова.
Конечно, впередиидущий мог быть не только натуральным, но и в виде фамилии на бумаге, и в виде электронного сигнала, но он всегда был.
Бородатого в черно-коричневой клетчатой рубашке и темных штанах шароварного типа, Турков приметил сразу, как гвоздя очереди, от которого уже не отцепишься. Этот гвоздь был третьим за ним. А впередиидущая спина была в кожаной жилетке с одутловатым нездоровым лицом, и заметным лишним весом. Сам Турков был одет бойко, как на праздник, но с маленькой не соответствующей отапливаемому помещению деталью – серой норковой кепкой на голове. Эту деталь Турков нацепил специально, чтобы и очередь не забыла о нем.
От безделья Турков блуждающим взглядом осматривал белое просторное помещение поликлиники, двери, пол, какие-то стекла, через которые люди, находящиеся на втором этаже, смотрели на них, находящихся на первом, как на домашних свинок в аквариуме.
Иногда взгляд цеплялся за белые халаты, исчезавшие за дверью туалета с надписью «ремонт», иногда устремлялся к гардеробу, в ответ на ругань относительно того, что не принимают шапки. Затем взгляд возвращался к очереди для проверки знакомых очередников, а иногда прыгал к открывающейся двери кабинета и тогда…
«Еще на одного меньше и еще на одного.», – мысленно радовался он.
На фоне обычного приема больных в поликлинике маленького нефтяного города шел профессиональный осмотр. Трудящиеся держали в руках амбулаторные карты и листы с перечнем специалистов, они бегали от кабинета к кабинету, везде занимая очереди, а потом уточняя их продвижение. А поскольку это действо свершалось одновременно на двух этажах поликлиники, то суета стояла неописуемая, и люди возникали в очереди и исчезали из нее примерно так, как это происходит в популярном автобусном маршруте. То там, то здесь возникали трагические утери впередиидущей спины, то там, то здесь одиночки, занявшие очередь на коллектив, искали коллег.
Иногда и в очереди Туркова впереди одного очередника вдруг появлялось еще несколько. Тогда Турков скрипел зубами, быстро моргал, укладывал ладони в карманы и нервно переминался с ноги на ногу, что по манерности было сходно с поведением дикого животного в зоопарке, когда кормили других в соседних клетках. Но Турков сдерживал себя, поскольку впередиидущая спина оставалась прежней, а впередиидущие спины, по его логике, помнили спины всех своих впередиидущих.
«Значит, занимали», – успокаивал он себя и ждал.
В эту очередь встал и Алик, вслед за бородатым. Он мог бы пройти медосмотр и без очереди, как руководитель, но, если договариваться о благе для себя, значит быть должным, а лишних долгов он не желал. Во-вторых, он знал, что только близость к народу может подарить любопытную тему, какую не найдешь, сидя в кабинете…
Проходя по врачам, он делал мысленные закладки. Дерматовенеролог и хирург поставили «годен» безо всякого осмотра. Алик вышел из кабинетов с таким
настроением, как если бы он в магазине заплатил деньги, а ему бы выдали справку вместо товара.
Лор-врач Отлупионова сделала то же самое, но с тем отличием, что поочередно вставила в уши и ноздри небольшую металлическую воронку, причем, совершенно не глядя на Алика, а затем попросила его открыть рот и, мечтательно глядя в окно, точно попала металлической ложечкой в разинутый зев Алика. Осознав, что она произвела все необходимые действия, она повернулась к нему и сказала:
– Вы абсолютно здоровы.
– Но вы же смотрели в другую сторону, – напомнил Алик.
– А мне и не надо смотреть на здорового, – ответила Отлупионова. – Знаете, вас тут сколько, и каждому загляни в нос, в ухо, в горло, а там все одно и то же…
«Если спрашивают не за дело, а за количество пациентов, то зачем работать? – понял Алик.
Его оранжевый свитер горел среди серых одежд, словно факел в пещере. Он отвлекся от мыслей и заметил впереди кожаную жилетку Виталия Ушлого, техника-специалиста телецентра. Алик подошел к нему, провожаемый взглядом Туркова.
Турков знал этого журналиста, который, по мнению многих, в свое время на словах был за народ, а сегодня работал начальником телерадиокомпании маленького нефтяного города.
«Продался с потрохами, падла, – оценил Турков. – Под оранжевую революцию рядится, но апельсины здесь не растут. В морду бы ему».
Но более всего встревожило Туркова то, что Алик беседовал с его впередиидущей спиной в кожаной жилетке, как со своим старым знакомцем, а это могло закончиться тем, что он мог пройти раньше.
Однако, дверь в кабинет врача открылась, впередистоящая спина Ушлого скрылась за ней, и теперь наступала его Туркова очередь. Это как локоток положить на полку кассы. Турков свободно вздохнул, поправил кепку и прислонился к дверному косяку, так, чтобы и открывающаяся дверь его не задела, и никто не смог прошмыгнуть мимо.
Алик отошел к своему бородатому и вдруг заметил, что за бородатым, не обращая на него внимания, пристраивается еще несколько мужиков.
– А вы куда? – спросил он. – Я тут стою.
– Ничего подобного, – ответил ближайший, одетый в светлую футболку и спортивные штаны. – Я за ним занимал. Просто мы отходили.
– Это, что все за вами? – спросил Алик бородатого.
– Да, – ответил тот. – Давненько, правда, занимали, но они здесь были.
Подобного Алик не ожидал. Его сдвинули, как когда-то во времена дефицита железнодорожных билетов, подошедшие к кассе мужики иногда отодвигали очередь от окошечка кассира запросто, словно дворник – собранный в кучку мусор. Но у кассы никто никого не знал, а здесь был маленький нефтяной город, а он в этом городе работал иной раз, как он считал, на этих самых мужиков, рискуя должностью и здоровьем. Алик растерялся и спросил:
– Так, а я сейчас где стою?
– А нам по барабану, – ответил мужик в футболке.
Алик окинул взглядом очередь, та молчала, как палка копченой колбасы, напоминая о своем сорте изгибами и крупными сальными вкраплениями лиц. Разрезать подобную кулинарию возможно только силой и хамством. Алик вспомнил Хамовского, но решил достать еще один козырь, ушедший в колоду врачебного кабинета.
– Тогда я тоже пойду за своим знакомым, который сейчас в кабинете, – сказал Алик и опасно сблизился с Турковым.
– Этот номер не пройдет, – тут же отреагировал Турков. – Сейчас пойду я.
– Слушай, ты же видел, что он мой знакомый, – призвал к рассудку Алик. – Нас разделяло три человека, не хотел вставать впереди без острой нужды. Но теперь она возникла. Видишь, за моим бородатым какая толпа встала?
– А хрен тебе с винтом, как у свиньи, – едко сказал Турков и крепче встал возле дверного косяка. – Это мое место.
Бородатый, мужчина в футболке и другие сделали вид, что ничего не слышат. Алик понял, что ему надо занимать очередь заново. Он отошел в сторону, внутри все кипело, как в кастрюле борща, и пузыри доставляли наверх то капусту огорчения, то картошку непонимания.
Турков проводил его мыслью: «Хоть что-то отобрал у власти. Пусть стоит, нечего в кабинете кресло отсиживать».
«Какая мелочность и неблагодарность», – раздумывал Алик, отходя от очереди.
Дверь в кабинет врача открылась, и из нее вышла кожаная жилетка. Но едва Турков направил в ногу в кабинет, как голос позади него строго произнес:
– Подождите, отойдите!
Турков на командные голоса реагировал, как звуковые включатели на хлопок. Он обернулся и увидел солидного мужчину в белом халате.
– Вам придется подождать, – коротко, но четко приказал тот. – Тут группа вне очереди.
За спиной белого халата стояло не меньше десятка человек, но против командного голоса власти Турков был бессилен. Он мог ненавидеть, ругать в глубине души, но внешне его внутреннее негодование выражалось в огорченном смирении.
Алик наблюдал эту сцену, находясь у гардероба.
Первый из пациентов, приведенных мужчиной в белом халате, вошел во врачебный кабинет, и дверь закрылась. Турков по-прежнему стоял рядом с входом, но уже не уверенно, а подавлено и разбито и только норковая кепка по-боевому блистала мехом.
Да что Турков! Вся очередь вместе с бородатым и мужиком в футболке растерянно замерла. Взгляды переместились на Алика, и он прочитал в них народный призыв: «Ну, что же ты?! Ты же журналист боевой, смотри, что вытворяют! Нас за людей не считают. Давай, помоги».
На мгновенье сердце Алика заколотилось в предвкушении,… но он вспомнил, как эта же очередь его отринула, отвернулся и протянул гардеробщице грушевидный зеленый номерок.
«Все они одинаковые, ни у кого помощи не допросишься, – подумал Турков, наблюдая за Аликом. – Вот только бы эту очередь выстоять, и тогда…».
***
Обида – это та почва, на которой деформируются чувства. Обида засасывает как болото и разъедает как кислота. Однако «Затмение проходит, если солнце продолжает гореть, а небесные тела движутся», – Алик опять вытачивал фразы, сидя в кресле, и тут же себя ругал. – Длинно и ничего необычного. «Затмение проходит, если движение продолжается». Главным при избавлении от затмения становится движение. Надо двигаться. Сумрак сменяется светом, если движение продолжается, возможно, потому человек хватается за движение как за последний шанс, но, к сожалению, это движение человек чаще воспринимает не как внутреннее изменение, а как физическое упражнение.
Большинство смиренно сидит перед мясорубкой и следит за падением жизненных показателей, так же спокойно, как палач. И, видимо, это не страшно, пока не осознаешь всей сердцем реальность приближения смерти».
Алик побежал в ванную и взглянул на себя в зеркало. Морщины, синяки под глазами, испорченные временем волосы. «Может, ты уже дошел до предела и можешь жить лишь в поддерживающей жизнь Системе и дружить с властями? Может «Золотое перо России» – это вершина твоего восхождения? – огорченно думал он. – А как же истина, люди? А ты видел от них благодарность?».
ВРЕМЕННОЕ ПОМУТНЕНИЕ
«С мышлением, как с хорошей погодой, – предсказать озарение невозможно».
Воздух словно бы сгустился до желеподобного состояния, когда Алик поднимался по ступеням городской администрации, заканчивавшимся на третьем этаже входом в приемную главы маленького нефтяного города. Каждый шаг давался с трудом, его руки сжимали четыре скупо заполненных текстом листа, на каждом из которых излагалось печальное для Алика объяснение его проступков в отношении Хамовского и просьба оставить его на работе.
Борьба за самостоятельность муниципальной телерадиокомпании слишком захватила Алика.
«Вся жизнь – это один эксперимент», – любил повторять он, когда шел на авантюры.
Он видел смерть родных. Нет – не умерших родных, а умирающих. Мысль о том, что это неизменно произойдет и с ним и в любой непредсказуемый момент, придавала ему силы.
Он вспоминал героев Белого отряда Конан Дойла, жаждавших красиво погибнуть. Красиво погибнуть!? Постепенная смерть в постели ужасна. Это судороги мухи, которой постепенно отщипывают крылья и лапки, чтобы потом оторвать ей голову или отщипнуть туловище, чтобы она еще помучилась напоследок.
«Уж лучше пусть судьба прихлопнет разом, чем медленно…», – строка, не родившись, затухла.
Смелые информации, которые он мог выдавать в эфир маленького нефтяного города, руководя телерадиокомпанией и не имея цензора над собой, весь ореол, сиявший над его головой – все это он шел уничтожать сейчас за сохранение должности и зарплаты. Правда, ореол, скорее всего, видел лишь он один.
Одни усмехались, говоря, что местное телевидение лишь подтверждает, то, что знает весь маленький нефтяной город.
Другие не понимая, как телевидение, финансируемое администрацией маленького нефтяного города, критикует саму администрацию, считали, что подобное – очередной политический ход Хамовского.
Алику было по-прежнему наплевать, что думает о его поступках публика, он не видел публику, он видел себя и понимал, чего стоят для него его простые действия. Они стоят Миски. Того, за что каждый член разрозненной публики удавится, предаст и продаст. Поэтому он презирал публику.
К сожалению, именно на презренной почве удовлетворенности примитивных желаний зреют высшие. Цветущее дерево, теряя почву, завянет. Цветок можно убить и лишив его пищи, и лишив его цвета.
Страх потерять основу произрастания таланта гнал его вверх по лестнице администрации маленького нефтяного города, но он понимал, что каждый его шаг к приемной Хамовского есть уничтожение самого себя в смысле незримом, но ощутимом, который называется утеря гордости, самоценности, того слабого огонька, который человек разумный старается сохранить несмотря ни на что. Именно это делало воздух таким тягучим, а движения тяжелыми.
Алик не был героем, он не хотел расставаться со сладкими обеспеченными днями, но и любил себя, понимал, что идеалы, за которые он боролся, существуют, он сердцем любил эти идеалы.
Незаметно он очутился на втором этаже, где за дверью, расположенной прямо, находилась теперь Сирова, когда-то руководившая Управлением образования и, будучи муниципальным служащим, незаконно получила депутатский мандат. Алик этот факт опубликовал в своей газете, но Сирова не покраснела от стыда и не ушла с должности депутата. И теперь она заместитель Хамовского.
***
Чужой дом навязывает чужие мысли. Что для мыши трагедия, для мышеловки – процесс. Сегодня человек свободен лишь на территории, не нужной ее владельцу.
Как стать свободным, если не отстраниться от общества? Любой общественный выбор предполагает обязательства. И даже осознание необходимости этих обязательств, согласие с ними, не дает свободы, а развивает только иллюзии в этом направлении. Причем, человек адаптируется в систему цивилизации настолько, что даже смерть не может принять без помощи цивилизации. В нынешнем мире свободным можно быть, только оставшись без работы, жены и детей, да и то при минимальных личных потребностях.
Мимо проходили служащие и с любопытством поглядывали на Алика, и их взгляды прилипали так, что хотелось стряхнуть их с пиджака, как пыль или грязь.
«Идет на поклон, как и говорил Хамовский», – понимающе говорили взгляды.
Если бы его уволили, то эти взгляды говорили бы:
«Конечно, местечко он себе приготовил. Когда у тебя за спиной сила – тогда можно. Он сейчас уедет и точно на хорошую зарплату, иначе, с чего он такой храбрый?»
Алик понимал эту многоликую массу, переводившую в фарс любую трагедию, потому что иначе стыдно, а так, когда герой погиб из соображений выгоды, тогда легче, гораздо легче. А если невозможно придумать подобное, то лучше забыть, забыть, как не было никогда человека. Герои Белого отряда теперь не в почете. За добычей шли. И в этом есть историческая правда. Но доблесть тигра мышам не понять.
Пойманный и завороженный взглядами, Алик коротко задержался на втором этаже, и пошел выше.
«А что останется мне, когда я предам себя, когда я убью себя, и таким образом, стану живым трупом? – задумался он. – Только забота о семье. Умерший живет только для потомков. Умерший не имеет права на себя. Прах должен служить удобрением и произрастать. Прах не имеет права даже на мечты. Какие мечты могут быть у умершего? Могу ли я жить так, как живет большинство?
Могут ли дети любить мертвецов? Лично я никогда не любил. Не любил ни кладбища, ни музеи. Меня всегда привлекала жизнь. Лучше смотреть в окно с хорошим видом, чем на самую красивую картину.
«Убого!» – осудит так называемая элита. Они любители кладбищ. Я – нет. Самое лучшее кладбище – это кино.
Что в мире есть живого, кроме незримой воли, кроме характера и инстинктов? Даже ласки тела воспринимаются душой. Укрощенный зверь видит свет через решетку или стекло. Так можно ли отказаться от себя, не убивая себя? И зачем убивать себя, если Убийца тысячелетиями бродит по Земле, не пропуская ни единой живой души? Зачем торопиться?»
Секретарша в приемной Хамовского заметила его и послала узнающий взгляд, примерно такой, каким узнают мебель, стоящую на привычном месте. И Алик понял, что его ждут, что сам Хамовский и распространил слух, и сделал он это непременно в такой манере:
«Герой хренов! Приползет, будет проситься, увидите. Он такой же, как все. Ему надо денег. Пусть ползет, я дам ему туфлю поцеловать, но прощать не буду».
Алик вспомнил, как Хамовский уволил Сапу, как убирал других.
Возможно, они просили, оставить их на работе. Но, отвергая просящего, предавшего себя ради благополучия, можно наказать его еще сильнее. Лишить не только должности, места и дохода, но и чести – внутреннего осознания своей ценности. Сделать из врага пустышку, что может быть приятнее для Хамовского. Выпить сок и дать пинка упаковке, а еще лучше: надуть ее, прикрыть дырочки для воздуха и прихлопнуть так, чтобы вспыхнул устрашающий звук.
Алик, уже находясь на этаже прямо напротив кабинета Хамовского, пошел вдоль перил, не приближаясь к приемной. Его провожал взгляд секретарши. Какие-то придворные тени, появлялись и исчезали в кабинетах, проходили мимо: то ли души прихлопнутых обессоченных пакетов, то ли тени бестолковых воздушных змеев, то ли мухи в паутине Хамовского – химеры благополучной жизни. Алик замер возле ступеней, ведущих вниз. Падение не всегда упадок. Это просто путь. Полет за сердцем. Любой может попасть в болото, но не надо обожествлять кормящую жабу.
«Да пошел он, – подумал Алик, – все умирают». Мысль о смерти нисколько не обрадовала его. Это была та темнота за окном со вспыхивающими как звездочки блесками, которой он всегда боялся. Это был самый большой страх.
Иногда Алик задумывался о том, что его рождение имеет две стороны. С одной стороны, он испытывал благодарность к родителям за то счастье, которое он познал в этом мире. С другой – его преследовала мысль, что все миги человеческого счастья смерть перечеркивает настолько крепко, что их словно бы и не существовало никогда, так стоило ли рождаться, зная перспективу собственного уничтожения, порой и мучительного? Но никто нас не спрашивает, нас заставляют рождаться, учиться, соблюдать, работать и делать еще массу разных дел, которые неизменно заканчиваются смертельными муками и деревянной мусорницей. Итоговый подарок родителей – это смерть. Так стоит ли бояться потери благополучия?..
Путь вниз Алик преодолел легко. Стоило открыться дверям администрации маленького нефтяного города, выпуская его на улицу, как открылось множество дорог. Можешь идти, прямо, можешь – направо, можешь – налево. Мир – это не только болота и сосны Крайнего Севера и не только соты административных кабинетов, где копится и слизывается мед.
Потеряв размеренную сытую жизнь, можно, словно выпущенное из зверинца животное, умереть, не найдя пропитания. Можно…, но спешить не надо, надо – лучше искать. В конце концов, человек – это не только рот, пищевод и желудок и не только накопительная мошна – это собственный богатый мир, познакомиться с которым не хватит и множества жизней. Как попробовать все, если не отказаться от монопитания? Надо радоваться, что нечто заставляет нас двигаться, чтобы познать мир хоть немного лучше.
***
С окончательным решением пройти путь честного журналиста до конца Алик сел в служебный «Соболь», ожидавший его на площади перед администрацией маленького нефтяного города, и сказал своему водителю Василию:
– Поехали на базу.
ПОЖАР В ВЕДОМСТВЕ ГОРИЛОВОИ
«Самый теплый для проштрафившегося чиновника очаг – тот, в котором горят компрометирующие его документы».
Конфликт между Хамовским и Гориловой нарастал, словно борьба между сообщающимися, взаимосвязанными сосудами, если предположить, что данные сосуды обрели разум и силу, чтобы слить сопернику часть ненужной жидкости. А жидкость эта в реалиях маленького нефтяного города представляла собой вину за исчезнувшие в карманах чиновников миллионы, направленные на благоустройство города.
– Я вас назначил на эту должность, и вы мне обязаны своим благосостоянием! – закричал Хамовский, оставшись наедине с Гориловой. – Вы берете на себя часть вины по моему уголовному делу, а я с вами рассчитаюсь деньгами.
– Не пойдет, Семен Петрович, – спокойно ответила Горилова. – Тут могут и посадить. Что мне ваши деньги. Я не хочу в камеру.
– Никто вас не посадит. Суд будет здесь. Судьи наши, порешают как надо, – укротил эмоции Хамовский. – Мне нельзя под суд, я хочу на следующие выборы.
– Кто их, судей, знает. Я не буду подставляться за ваши деньги, – уперлась Горилова.
– Так подставитесь за свои! – пригрозил Хамовский. – У вас достаточно нарушений, за которые вас можно посадить.
– Какие?! – гневно вскрикнула Горилова. – У нас все проверки прошли хорошо.
– Проверки проходят хорошо, пока живете по понятиям! – заверил Хамовский. – У нас есть ревизоры, которые представят как нарушение даже сон в выходной. У нас есть следователи, сочиняющие уголовные дела, как литературу. У нас есть судьи, которые – по максимуму, не смотря в дело. А вас есть за что взять. Знаю я ваши ремонты в общежитиях, списания и премии. Что вы ерепенитесь?
– Я вас не понимаю, – отстранилась Горилова. – И в таком тоне с вами разговаривать не хочу. Я пока еще депутат и обладаю неприкосновенностью.
– Найдем нарушения, на Думе проголосуем, и не будет у вас неприкосновенности, – бросил Хамовский…
Горилова шла домой понурая. Она понимала, что финансовые ищейки Хамовского могут утопить кого угодно. Перед ее мысленным взором пролетали лица Болонских, Калкина, Мандосовой, Самхуян, Сирдиковой. По одиночке они покупались, но группой имели силу. Угрозы Хамовского не были пустыми бреднями. Разжиревший, потерявший мужскую силу глава маленького нефтяного города брал добычу чужими умами, когтями, зубами и другими членами и мог взять ее – Горилову, так, что она не узнала бы – кто…
Она пришла домой вечером, когда семья готовилась отдыхать. Горилов-старший, ее муж, ел котлеты из щуки под щебет телевизора, а сын, Горилов-младший, расстреливал обезумевших компьютерных солдат, подчинявшихся тени сумасшедшей девчонки.
– Выключаем все и идем на кухню! – крикнула Горилова прямо с порога квартиры, дрыгая ногами и отбрасывая от себя туфли. Декоративная собачка Джульбарс, выскочив из комнаты навстречу хозяйке, получила туфлей в морду и с визгом умчалась обратно. Вторая туфля улетела в зал, где сидел муж, и, попав в переключатель каналов, заблокировала его, превратив экран в смешение кадров.
– Дорогая, что случилось? – спросил обеспокоенно Горилов-старший.
– Мам, ты что? – выскочил на визг Джульбарса Горилов-младший.
– Все на кухню. Вы мужики или кто? – грозно проговорила Горилова. – Я семью кормлю, нужна ваша помощь.
Все трое Гориловых сели вокруг кухонного стола и Горилова произнесла:
– Меня могут посадить еще до Нового года. Хамовский хочет либо повесить свое уголовное дело на меня, либо провести в организации проверку и накопать на тюремную камеру. Я его дело брать на себя не хочу, а защищать наше житье-бытье наша общая обязанность.
– Я правильно понял, что твоя ахиллесова пята – документы организации? – спросил Горилов-старший.
– Да, – ответила Горилова. – Оформлено все правильно, но ручаться ни за что нельзя. Вон сынок таскает деньги из карманов. Вроде свой, но действие называется – кража. Через мою организацию столько денег прошло, сколько весь город не стоит, а на камеру надо всего ничего.
– Мама, а нельзя в документах циферки и подписи подтереть? – спросил Горилов-младший, привыкший подделывать подписи в дневнике.
– Такие фокусы только мы, твои родители, пропускаем, – грозно сказала Горилова. – А комиссии только того и надо, чтобы еще подделку документов пришить.
– Нужные документы надо украсть, а остальное – поджечь. Огонь все вычистит, а что не вычистит, пожарные смоют, – сказал Горилов-старший.
– Это и без тебя ясно, – сказала Горилова. – Но как?
Горилов-старший работал электриком в одной из организаций маленького нефтяного города и в особенностях случайных пожаров разбирался.
– Ты и сама знаешь, – ответил Горилов-старший. – Что, в твоем ведомстве не горели деревянные здания? Вспомни причины.
– Ну пьянство, не затушенные окурки, – нетерпеливо отмахнулась Горилова. – Замыкание электропроводки…
– Электричество и станет нашим спасителем, – сказал Горилов-старший.
– Если пожар произойдет из-за неисправной проводки, то меня же и накажут, – напомнила Горилова.
– Сынок, выйди из кухни в свою комнату и послушай музыку, – сказал Горилов-старший и Горилов-младший нехотя удалился.
Как только из комнаты Горилова младшего понеслись современные музыкальные ритмы, Горилов-старший сказал:
– Дорогая, ты и сама знаешь, сколько пожаров возникает из-за оставленных включенными чайников и лампочек.
– Мне надо, чтобы выгорел архивный кабинет. Если там оставить чайник, это вызовет подозрение, – напомнила Горилова.
– Лампочка-то там есть? – спросил Горилов-старший.
– Конечно, – удивилась глупости вопроса Горилова.
– Тогда слушай, у тебя два варианта, – сказал Горилов- старший. – Оставить на ночь включенной лампу освещения помещения, либо, что еще лучше, внести в архив настольную лампу с абажуром и пластиковым цоколем, и также оставить ее включенной.
– И что это даст? – удивилась Горилова. – У нас бывает, что свет забывают выключать, и ничего не происходит. Мне нужен обязательный пожар, а не возможный.
– Не торопись, – остановил супругу Горилов-старший. – Слушай дальше. Наша задача: сделать для нашей самовозгорающейся лампы еще один абажур – бумажный. Он должен быть достаточно широк, и быть полностью непроницаем для воздуха. Поближе к нашему абажуру располагаешь бумагу отдельными листами, как тонкие прутики для розжига костра, а далее уже свои пачки, рядом оставляешь кружку со спиртом – он сгорает полностью.
– А как же все вспыхнет? – спросила Горилова.
– Очень просто, – сказал Горилов-старший с напыщенностью профессионала разъясняющего прописные истины малышу. – Ты включаешь лампу, закрываешь архив и уходишь, как обычно, сдавая помещения под охрану. Через некоторое время: час, два, три, это всегда по-разному, воздух, разогреваемый лампой, устремляясь вверх, но, не имея выхода, раскалится под бумажным абажуром так, что начнет плавиться цоколь и тут либо пластмасса загорится, либо бумага, либо спирт, а дальше все твои бумаги, а у тебя алиби – ты ушла.
– Идеальное преступление! – выдохнула Горилова. – И никакого риска. И никакой прямой связи с нами.
– Пожарные оповестят тебя…, – продолжил Горилов-старший.
– А дальше можешь не говорить, – сказала Горилова. – Я организую паническую эвакуацию документов, тут всю неразбериху можно будет списать на желание спасти…
В течение недели Горилова унесла из архива все компрометирующие документы, вырывая их целыми листами из подшитых пачек, а когда архив был вычищен, сделала все, как говорил муж, и, оставив включенной лампу, покинула деревянное Управление коммунального заказа.
***
Конечно, обо всех этих событиях Алик не ведал. Он с нетерпением ждал съемочную группу, чтобы узнать подробности пожара, и как только начинающая корреспондентка Набобова вернулась, Алик тут же вызвал ее к себе.
– Ну, рассказывай, – попросил он.
– Да нечего рассказывать, – сказала Набобова, сильно гордившаяся собой после того, как один заезжий заместитель губернатора, ответив на ее вопросы в коротком интервью, пригласил ее в гостиничный номер, намекая на большие сердечные порывы, вплоть до женитьбы.
– Как, нечего? – удивился Алик.
– Внутрь нас не пустили, – объяснила Набобова. – Там все залито водой.
– Что пожарные говорят? – вытягивал слова Алик.
– Сгорело два кабинета.
– Архив? – нетерпеливо спросил Алик.
– Не сказали, – ответила Набобова. – Сказали, что подробности будут после расследования.
– Документы сгорели?
– Нет, все эвакуировано, но, видимо, впопыхах. Телеоператор снял официальные документы, валявшиеся на снегу. Потеряли.
И только на последнем слове лицо Набобовой приобрело задумчивое выражение.
– Немедленно найдите Горилову, – сказал Алик. – И в сюжете должен быть ответ: все ли документы целы…
Журналистского расследования не получилось. По словам Гориловой, ее сотрудники успели эвакуировать все документы, на видеокадры лежащих на снегу документов не отреагировали ни милиция, ни прокуратура, а результаты официального расследования замяли и схоронили.
Весь маленький нефтяной город приписывал поджог Гориловой, поскольку жители не видели иных заинтересованных лиц, но следствие ничего не доказало. Алик думал, что в поджоге поработали и Горилова, и Хамовский, но за другими делами вскоре забыл об Управлении коммунального заказа.
Практические выводы из дела Гориловой сделал только Хамовский, который решил более не затягивать переход от слов к делу и, если травить кого-либо из подчиненных комиссионно, то делать это внезапно, чтобы подобных пожаров более не происходило.
