Андрей Викторович Дробот
Эффект безмолвия
ИЗ ИСТОРИИ МЕСТНОГО КЛАДБИЩА
«Отупение приходит тогда, когда безостановочно врезаешься в твердые предметы».
В скрипучей, затертой обувью, одеждой и шершавым от инея воздухом Севера, двухкомнатной квартире, где постоянно пахло сыростью и чем-то несвежим,
проживал Коля Пенкин оператор пятого разряда проржавевшего нефтяного промысла. Кроме него в квартире жили его жена Дарья и двое боевых мальчишек.
Располагалась квартира Пенкина на втором этаже деревянного дома, что представляло для Пенкина и его семьи серьезные неудобства, поскольку пола в туалете не было вовсе.
В туалет проходили, как канатоходцы – по водопроводной трубе, а когда садились, то ногами и руками упирались в стены, чтобы не брякнуться с унитаза в такой же клозет первого этажа.
Кроме того, квартира Пенкину досталась с краю дома и комната, две стены которой облизывала атмосфера Крайнего Севера, промерзала насквозь. Пацаны Пенкина, правда, находили в этом радость: превращали пол в каток и катались на коньках, а под Новый год сооружали снеговика, который не таял до самой весны. А чуть поодаль от деревянного дома Пенкина отчетливо и маняще стояли панельные пятиэтажки…
– Ничего, мать, потерпи, чем хуже, тем лучше, – говаривал Пенкин. – Не без глаз поди наверху. Увидят, что живем как бомжи, квартиру дадут. Никуда, падлюки, не денутся.
– Ты хоть бы ремонт сделал! – ругалась Дарья. – Жить-то невмоготу.
– Ремонт сделаешь, скажут, неплохо живете, – отвечал Пенкин. – Скажут, есть и похуже. И им квартиру в первую очередь отдадут, как более нуждающимся. А если так оставить, то мы на очереди первые. Гарантирую.
– Но сколько можно? Сколько лет так живем. Вселились, ты ж черноволосый был, – говорила жена. – Сейчас, если всю седину выщипать, так лысым останешься.
– Без дела не сижу, стараюсь. Наша квартира точно хуже, чем у других. Брось причитать, наступит время! – отрезал Пенкин.
Пенкин регулярно заходил к соседям то за сигареткой, то за сахарком, то по другой какой нужде, что приходила на ум, но на самом деле разглядывал, как живут. И бывало, видел, что есть еще хуже: то оконная рама с такими щелями, что сквозь них коты проскакивали с улицы и таскали жареную рыбу прямо со стола, то дыра в полу или в стене, через которую соседи рука за руку здоровались.
И вот Пенкин, найдя отличие, ставившее кого-либо в разряд живущих хуже него, прибегал домой, выбирал место и давай рвать его ножом, топором, до тех пор, пока его нога или рука не проваливалась в пустоту. А затем бежал он к двери, за которой стоял сосед с хорошим вопросом:
– Ты совсем спятил? В потолке дыру сделал.
– Пол прогнил, сам хотел отремонтировать, ведь городские власти не чешутся, – сочинял на ходу Пенкин.
– Да, дом ни к черту. И никому нет дела, – соглашался сосед.
Пенкин возвращался в квартиру и упирался в Дарью.
– Ты ж неплохо зарабатываешь, – говорила она. – Давай возьмем кредит, да купим квартиру. Сколько ж можно! Столько дыр наделал, а толку нет.
– Вода камень точит. Терпи, терпи мать, – успокаивал Пенкин.
Жалобы в жилищно-коммунальную контору и администрацию маленького нефтяного города Пенкин писал регулярно. В этом деле, несмотря на поверхностное образование, он так преуспел, что точно расставлял запятые и точки, не делал помарок и грамматических ошибок, а, кроме того, вызубрил много казенных штампов, которые так любят чиновники всех мастей.
Даже самое сердитое письмо начинал с «Уважаемый…», в случае переписки писал «на ваш исходящий № такой-то от такого-то числа отвечаю следующее», и обязательно приводил ссылки на законы.
Имя и отчество уважаемого постоянно менялись в зависимости от адресата, но дело с переселением не двигалось, если не считать визитов комиссий.
– Изношенность дома большая, – понимающе соглашались комиссионеры. – Строили-то эти дома как временное жилье, а городу-то уже двадцать с гаком!
– Вот и я говорю, – подхватывал тему Пенкин. – Разве можно так жить, дети, заходя в туалет, постоянно к соседям валятся…
– Многие так, не вы один, – отвечали комиссионеры. – А у нас очередь…
– У кого еще так? – возмущался Пенкин. – Хуже, чем у меня, ни у кого.
– Мы все видим, – говорили комиссионеры. – Вы в списке, ждите.
Комиссионеры уходили, а Пенкин оставался наедине с женой.
– Ничего у тебя не получится, – отрешенно грустила Дарья. – Они каждый раз обещают, а все без толку.
– Ошибаешься, толк будет, – убеждал Пенкин. – Смотри, какая переписка.
Он отрывал тумбочку, а там белела стопка бумаг по толщине ничуть не меньше годовой подписки местной газеты. Пенкин взял кипу, сколько сумел схватить одной ладонью и потряс шуршащей бумагой перед носом Дарьи.
– Это ж работа! – гордо сказал он. – Это ж не так просто. Тут и губернатору, и президенту. Я ж с самого основания города и все на нефти, а без нефти государство ничто. Будет отклик, не сомневайся.
Вот так и жил Пенкин, пытаясь выбить квартирку из фондов на переселение администрации маленького нефтяного города. Жена его постарела, дети выросли и разъехались, а Пенкин все ходил по администрации и жилищнокоммунальным конторам.
Смерть застигла его, когда он прикупил новую тумбочку для писем, поскольку в старой вся переписка уже не помещалась.
ПОДГОТОВКА К БАЛУ
«В мире много дорог, но какую бы ни выбрал, все равно выйдешь на ту, что предназначена судьбой».
Командировку в Москву на ежегодный Бал прессы, проходивший традиционно в феврале, Хамовский подписал без проволочек. Командировочные Алик получил быстро, купил билеты туда-обратно, оставалось только связаться с Союзом журналистов и договориться о доставке книги, которую Богданнов обещал похвалить еще раз.
Алик опять позвонил секретарю Союза журналистов Козиной.
– Я приглашен на Бал прессы и хотел бы подарить его участникам книгу, о которой говорил Богданнов в Дагомысе. Могу я рассчитывать на помощь Союза журналистов? – спросил он.
– Мы такими делами не занимаемся, – отбросилась словами Козина.
– А на Бале прессы будет презентация книг? – подошел с другой стороны Алик.
– Не знаю, – отштамповала Козина.
– Но я для того и еду, чтобы раздать книгу, – обескуражено сказал Алик.
– Это ваша проблема, – отрезала Козина.
Получалось, что презентации его книги не было в программе Бала прессы и слова, которые мог сказать Богданнов о его книге, опять уйдут мимо цели.
«Звонить Богданнову? Он и так много сделал, не забыл и приглашение прислать, как обещал, – пресек надежды на царя батюшку Алик. – Видимо, он передумал насчет слова о книге, иначе Козина бы была в курсе».
Оставалось только съездить в Москву, отдохнуть и готовиться к тому, что его окончательно кончат в маленьком нефтяном городе за эту самую книгу…
***
По Зубовскому бульвару до малозаметного подъезда Союза журналистов России Алик шел не торопясь. Воздух, перетравленный выхлопными газами, если сравнивать его с воздухом маленького нефтяного города, казался более свежим и поэтическим. Шум автомобилей радовал, поскольку в маленьком нефтяном городе это был символ наступающей весны.
Старый лифт с грязными, поломанными кнопками доставил его на четвертый этаж и впереди открылся протяженный коридор, на стенах которого висели фотографии лауреатов премии «Золотое перо России». Алик прошел вдоль множества фотографий и исчез в кабинетах Союза…
***
Вызов сердца
«Природное в человеке лучше понимает его выгоду, чем разумное, поскольку поселилось в человеке намного раньше»
В бухгалтерии Союза журналистов России что-то не ладилось с кассовым аппаратом. Кассирша нервничала, то вставляла, то вытаскивала кассовую ленту, включала-выключала аппарат, но тот упорно не хотел печатать чек.
Внезапно пуховик стал необычайно жарок. Алик захотел выйти из бухгалтерии, чтобы прогуляться до кабинета Богданнова, а там, если повезет встретиться с ним, а заодно и проветриться. Зачем? – непонятно, но зря что ли приехал? Этот поток мысли нахлынул, как хулиганский свет, разрывающий темноту сна. Вставать неохота, но надо.
– Пока вы печатаете документы, я выйду на минуту, – сказал Алик.
Едва он закрыл дверь в бухгалтерию, как увидел среднего роста средней полноты седоватого человека. Тот стоял к нему спиной и разговаривал с какими-то женщинами, судя по всему работницами Союза журналистов.
«Вроде Богданнов! – восхитился собственной удаче Алик.
В его сердце опять возникли теплые чувства к человеку – одному из немногих властьимущих, похваливших его книгу.
– Всеволод Леонидович? – полувопросительно произнес Алик.
Богданнов повернулся к Алику, на его лице появилась искренняя радость, и он притянул Алика к себе как доброго знакомого, друга.
Алик не любил такого обращения, но протест его не был сильным и, когда Богданнов крепко прижал его к себе, он ощутил его небритую щеку и вспомнил любимого им отца Марины. Тот тоже любил целоваться, любил теплые отношения, и в контакте с Богданновым было что-то родное…
– Ну, как ты? – спросил он Алика так, будто ждал и думал о нем.
– Да вроде нормально, – сказал Алик, не привыкший жаловаться на судьбу.
Он не любил разговоров о недостатке денег, о нехватке времени, которыми люди в основном пользуются для отказа от каких-либо предложений. Не любил он и жаловаться и просить, потому что воспринимал просящих, как собак, висящих на полах пальто тех, кто может что-то дать. Он добивался и брал то, что ему вынуждены были дать. Весь его опыт говорил о том, что дают только тогда, когда хотят, и лишь иногда это совпадает с просьбой.
– Ты смотри, осторожнее, – по-отечески предупредил Богданнов. – Не нарывайся на неприятности. Книгу твою я понемногу раздаю. Молодец, хорошо написал.
– Вот вы ее прочитали. Разве она не достойна «Золотого пера России»? – спросил Алик внезапно, даже не осознав, как эта фраза сформировалась и вырвалась наружу.
Это был вопрос, который он давно хотел задать, это был вопрос, а не прямая просьба, но все же просьба, но Алик внезапно на мгновенье почувствовал, что он сделал все правильно. Лауреаты уже известны, а вопрос этот задать требовалось, учитывая долгую борьбу за признание. Пауза затянулась.
– Это хорошая книга, – не ответил на вопрос Богданнов. – Ты на Бал собираешься?
– Да, – ответил Алик.
– Тогда вечером и поговорим, – ответил Богданнов, – а сейчас у меня дела.
Люди, облеченные властью, словно бы сидят в коконах из других людьми, составляющих систему и определяющих ее лицо, но пробравшись сквозь кокон, нет гарантии, что там найдешь человека. Чаще – неприятная личинка. Богданнов, как показалось Алику, оказался исключением из этого правила.
ЗОЛОТОЕ ПЕРО
«Если бы человек мог сразу иметь все, то разве б он смог почувствовать счастье пути и разве смог бы оценить, то, что имеет?».
На втором этаже центра международной торговли на Краснопресненской набережной под живую музыку камерного оркестра разлетались бутербродики, нанизанные на зубочистки, и пластмассовые стопки с армянским коньяком. Все быстро съедалось и выпивалось, подпитывая невнятный шум разговоров, зависший над праздничной
толпой, словно легкое летнее облако. И это облако продолжало оставаться летним, пока взгляду Алика не предстали покрытые синими скатертями столы, на которых лежали стопки чужой литературы.
Даже изображение на небольшом откидном экране видеокамеры, которой Алик собирал видеоряд, вскричало:
«Здесь хватило бы места и для твоих книг!»
Поэтому, увидев секретаря Союза Козину, он отвел взгляд от видеокамеры и недоброжелательно посмотрел в ее сторону, но, к своему удивлению, в ответ получил поощрительную улыбку.
«Делает вид, что ничего не произошло», – оценил Алик…
Распахнулись двери в огромный зал, до самой сцены заполненный столами с закусками, как в хорошем ресторане, и праздничная толпа рассыпалась по местам, обозначенным на входных билетах.
Соседи Алика по столу оказались похожи на откормленных буржуев, а не на журналистов, они принявшиеся тут же разливать вино и вкушать, ведя высокостатусные разговоры. Алик бросил на стул сумку из-под видеокамеры и забегал между столами в поисках хорошего кадра.
Траурная музыка ворвалась неожиданно. Зал встал.
«…не перекупленные пиарщики, а бесстрашные журналисты, не боясь угроз сильных мира сего, разоблачали зло. А прямо названное зло, разоблаченное перед миром, как правило, утрачивает свой дьявольский кураж», – неслось из динамиков, а на экране сменялись фотографии погибших журналистов.
«Если бы все происходило так, если бы, – раздумывал Алик. – Но разве эти сытые люди, исполняющие ритуал – и есть те самые журналисты, к которым обращены высокие слова, или это чиновники с их преступным благополучием, сохраняющие траурные лица, а в душе усмехающиеся над нелепыми борцами?»
Потребности журналистики, стремящейся к сытости, понятны. Спокойная журналистика – это для тех, кто не ведает, что творит, для тех, кто не задумывается над тем, что творит, для тех, кто знать не хочет, для чего творит, или для тех, кто деньгами лечится от стыда за то, что творит. Стыд лучше всего присыпать деньгами. Стыд менее всего заметен, когда присыпан деньгами. Стыд менее всего тревожит тогда…
Слова вступления и траурная музыка все звучали.
«Эта музыка, эти слова, произнесенные проникновенным голосом, я чувствую, как они входят в меня, – обдумывал происходящее Алик. – Но сколько иных чувств достигает сердец куда более массово. Наши чувства, что смазка, с помощью которой грубые руки политиков, журналистов и писателей, пролазят к самому сердцу, пощипывают и подавливают его так, что читатель, слушатель, зритель начинает искренне верить, что то, о чем просят его политики, журналисты и писатели – ему самому надо и эти сердечные муки есть его искренние чувства. А если человек постоянно подвергается действию этих рук, то он, разрываемый ими на части, привыкший к ним настолько, что считает своими, порой и забывает, каков он сам по себе. «Равняться на героев…» К кому в зале обращен этот призыв? Он лишь мизерная доля ответа, который можно дать культуре благополучия, проповедуемой телевидением, радио и прессой».
Начавшееся награждение привлекло его к сцене. На откидном экране видеокамеры одни известные лица российской журналистики сменялись другими, звучали фамилии награжденных, которых вызывали на сцену, как вдруг Алик услышал свою…
Услышал, как слышат журналисты, собирающие информацию, как – то, что относится к внеличному миру. Приглашение прозвучало еще раз…
Алик бросил видеокамеру на ближайший стол и выскочил на сцену. Он почти ничего не видел. Вокруг – какие- то лица, какие-то одежды. Ему вручили статуэтку, цветы, диплом в рамочке и небольшой пакетик. Он не успел испугаться микрофона, а, готовясь сделать информацию по Балу, уже мысленно спорил с некоторыми награжденными, поэтому сказал:
– Здесь высказали надежду на то, что журналистика когда-нибудь станет полноценной четвертой властью. Мое мнение другое. Дело в том, что, называя журналистику властью, мы непременно сеем в ней пороки, которые подчас имеет реальная власть, и с которыми мы призваны бороться: это казнокрадство, бюрократизм, карьеризм, пренебрежительное отношение к людям и так далее. Я всегда сравнивал журналистику со служением Отечеству, своему городу, своему району, улице, двору, в конце концов. Журналист – скорее солдат, милиционер, нежели чиновник.
Сказав это, Алик устремился к видеокамере. Она оказалась на месте…
– Можно посмотреть на статуэтку? – властно спросил один из мужчин, сидевший за его столом, но Алик от нахлынувшего счастья был благодушен ко всем.
Мужчина покачал на руке статуэтку, и выговорил:
– Тяжелая.
Каждый видит лишь то, что способен разглядеть, но даже легкое презрение к соседям по столу в этот миг не встревожило счастья Алика. Статуэтка прошла по рукам и вернулась.
Малахит основания, черный постамент, золотистая и черненая под старину богиня победы Ника с лавровым венком над головой. С точки зрения искусства – штамповка. С точки зрения затраченного труда – символ победы, своеобразное знамя, за которое Алик боролся и, наконец, получил.
Диплом «Золотое перо России» выглядел не так красиво. Алик заглянул в пакетик, там оказался конверт с деньгами и коробочка с нагрудным золотым значком в форме пера от перьевой чернильной ручки.
– Извините, это вас наградили? – спросила его женщина, сидевшая неподалеку.
– Да, – ответил Алик.
– Я редактор, нам нужны способные журналисты, – сказала она. – Возьмите, пожалуйста, визитку, как сочтете нужным, позвоните. Буду ждать.
Алик поблагодарил и принялся за ужин. Больше в этот вечер он ничего не снимал. Испытанное потрясение было столь велико, что вино, которым он гасил бушевавший внутри пожар, с трудом укрощало эмоциональные языки пламени.
– Алик, поздравляю тебя, – услышал он между бокалами.
Рядом стояла Лобзаева. Ее глаза светились добротой одураченного чиновника, схожей с отблесками стали, завернутой в яркую упаковку букета.
«Я не намерена поощрять партизан, которые в обход Департамента округа и ямальского филиала Союза журналистов, обладающих единственным правом по выдвижению соискателей престижных наград, пробираются к «Золотому перу России»», – читалось в надменной позе Лобзаевой.
«Большинство приглашенных – опять чиновники от журналистики», – мгновенно оценил Алик.
– Я здесь не одна, а с дочерью, – продолжила Лобзаева. – Пусть девчонка покрутится среди высших чинов журналистики, может зацепится.
«Молодец! А тут о героизме…», – подумал Алик, но сказал неопределенное:
– Наверное, ты права.
– Тебя Богданнов полюбил, – то ли укоризненно, то ли завистливо произнесла Лобзаева.
– В Дагомысе расхвалил, здесь награда. У вас близкие отношения?
– Книга ему понравилась, – только произнес Алик, как Лобзаева потеряла к нему интерес.
Она всегда резко стартовала в сердечных отношениях с людьми, в помощи которых сиюминутно нуждалась, и резко эти отношения прерывала, как исчезала необходимость, не обременяя общение вопросами на тему семьи и работы. Она демонстрировала идеал человеческих отношений, застывших на Крайнем севере: крайний обращается к другому крайнему, только если ему что-то нужно, и ровно на этот срок. Но свою долю учения Алик от Лобзаевой приобрел.
– Я раньше сильно волновалась при выступлениях, – сказала она когда-то Алику. – Но нашла рецепт. Мысленно представляю, что не я говорю, а – другой. Так легче.
Алик проводил ее взглядом, затем его вниманием завладел московский мюзик-холл, украсивший скромную сцену красками костюмов и танцев… а потом…
Он шел к станции метро и вспоминал Богданнова. Ему стало жаль этого человека, окруженного прихвостнями журналистики. Он был схвачен Союзом журналистов, словно клещами сытых колосьев, на которых счастливо зрели зернышки чиновников. Парадокс заключался в том, что Союз в первую очередь объединял не талантливых практиков, а номенклатуру.
Подобное произошло и с Аликом, после назначения его главным редактором. В столице Ямала в фойе какого-то Дворца на очередном ежегодном мероприятии почти забытая им журналистка сказала странную фразу:
– Вам не идет быть начальником. Это не ваше.
Только сейчас он понял эти слова и мог бы сказать их Богданнову.
С точки зрения обычного человека – равный не может управлять. Управлять может высший и неопределенный. Люди, обладающие властью, наделяются публичным ожиданием исходящей от них божественности и дьявольщины, тем, чего нет у обычного человека. И многие люди, получающие власть, вынуждены соответствовать образу. Кто-то это делает с удовольствием, кто-то – без, а тех, кто сохранил себя, молва все равно обряжает в шкуру властителя. В последнем случае рассогласование между шкурой и ее содержанием заметно.
Тело льва могло бы питаться травой, если вложить в него душу Пегаса. Но жизнь эта была бы коротка из-за неприспособленности тела льва к употреблению травы.
«Ты уж будь чиновником или уходи», – говорят зрители мысленно. Но это неверно. Хорошо, что есть такие люди, как Богданнов, может они изменят власть и отношение к ней.
***
Всю дорогу домой Алик думал лишь о том, что как самый крупный алмаз, вне внимания геологов и ювелиров останется ненужным камнем, так и книга, пусть самая талантливая, но написанная и изданная, за границей внимания людей, способных предложить ее широкой публике, останется лишь бумажным кирпичом. Кажется, что несколько лет кропотливого труда должны быть оценены автоматически. Но нет. Необходимо упорство в доказывании, поиск человека, книга должна звать на помощь голосом автора, ходить по коридору его ногами, жать его руками нужные руки, но еще недавно Алик не стал бы требовать внимания…
***
