Андрей Викторович Дробот
Эффект безмолвия
МАЛЫШОК
«Чтобы разогнать тьму, нужно не только солнце, но и огонь сердца».
Прошлого не вернуть и в том глубоко личном смысле, что не вернуть даже самих себя. В детской кроватке лежал малышок, и Алик, как это часто бывает во сне, точно знал, что это он. Он был одновременно и малышком и взрослым. Его и маленького, и взрослого окружали нынешние возрастные коллеги. Однако время замерло только для него одного – того, который остался малышком, а может, – Алик вгляделся в себя, – и не во времени дело. Малышок-то, хотя и выглядел, как младенец, тоже был взрослый. Он страдал от преуменьшения. Страдал от слабости и зависимости, – страдал так, что порывался кричать.
Его крик обрывали, всовывая в рот изящную соску-пустышку с надгубником в форме бабочки. Но этот принятый в обществе обман увлекал малышка на какие-то секунды, он выплевывал соску и вновь кричал. Его передавали с рук на руки, старались увлечь погремушками, но малышок не думал сдаваться.
Обитатели дома желали, чтобы каждое живое существо, каждый блик солнца, каждый росток, цветок, все многообразие мира усиливало состояние их покоя, но вдруг появилось существо, собственноручно внесенное ими в этот оазис. Оно заставило изменить позы, движения, само устоявшееся понимание благополучия – на нечто противоположное, вызывающее обеспокоенность и даже страх пред тем, что малышок может опять закричать.
Взрослый человек становится взрослым оттого, что умеет учиться или оттого, что забывает? Алик посмотрел на малышка. Он сам был таким: взрослым, желающим покоя и бесконечных благ жизни, и ребенком, кричащим инстинктивно, если что-то не соответствовало его представлениям о назначении мира, о его красоте. Что стало бы с миром, не будь любви к детям? Как жить, если не любить ребенка в себе?
Вот он лежит и кричит, упрямо выплевывает соску, неприятен сам его вид, недовольный и скандальный…
На какое-то время Алик ушел из дома. Когда вернулся, то в комнате вновь царил покой и дружеское общение, не прерываемое криками. Он даже не поинтересовался, куда делся малышок – тот и ему порядком надоел.
– Ребенка в себе каждый вытравливает самостоятельно, либо ему помогают, – мертво сказала вошедшая в комнату внешне вполне милая девчушка. – Больше не будет дурдома.
– Какого дурдома? – спросили ее.
– Я его убила, – ответила девчушка.
«Ты шутишь», – подумал Алик с надеждой, внутри которой таилось понимание, что никакой надежды нет.
– На, смотри, – ответила девчушка его мыслям, и что-то кинула…
Алик проснулся, как от выстрела. В сознании угасал образ пойманных на лету ушек малышка. Жестоким убийцей оказалась милая девчушка, не выдержавшая криков.
ЗАХВАТ
«Для сибирской тайги не существовало космоса, пока не упал тунгусский метеорит».
Как только Алик исчезал в очередном отпуске или командировке Пальчинкова брала за правило обходить приближенных Хамовского и депутатов с вопросами, имевшими один приятный для тех смысл:
– Чем бы вам услужить?
Будучи высказанными, они могли выглядеть и так:
– У вас есть темы, требующие освещения?
– Не пора ли нам организовать прямой эфир?
Вопросы создавали впечатление поиска темы отчаявшимся от бестемья журналистом. Но при ловле рыбы всегда важен водоем, где ее ловишь, и Пальчинкова ловила лишь там, где гарантирован щедрый и благодарный улов. Это, – думала она, – при поиске нового главного редактора телерадиокомпании повысит ее шансы. Алик призывал журналистов не становиться пресс-служками управлений и структур администрации маленького нефтяного города и искать темы у жителей, но дни его были сочтены, а тонуть с ним Пальчинкова не собиралась.
– По полгода на работе не появляется. Устала за него отдуваться, – эти слова Пальчинкова осторожно распускала среди должностных знакомых, потому как устное слово, сказанное нужным тоном в нужное ухо, работало как личинка моли в меховой шапке. Оно порождало более заметные следы, нежели собрание или митинг, оставляя от вполне приличной вещи дырявую рухлядь, которую только – в мусорное ведро…
Опустевший кабинет главного редактора телерадиокомпании принял ее, мягко гася звуки шагов. Поочередно мигая, зажглись лампы дневного света.
Она бросила свою белую куртку, набитую синтепоном, на угловой кожаный диван, нажала пусковую кнопку компьютера и осмотрелась. Все было чужим, даже бабочки на синем холсте недоброжелательно блестели, и в тенях картинного леса пряталась противная ей тайна.
«Как сяду на постоянно, все изменю», – подумала Пальчинкова и глянула на монитор. Множество компьютерных папочек ждали ее желаний. Она щелкнула мышью и удивленно замерла пред пустотой. Она открыла электронную почту, но вся переписка исчезла.
«Козел!» – мысленно ругнулась Пальчинкова и, заподозрив худшее, выдвинула верхний ящик стола, где обычно лежали лицензии. На свет выкатились: пустая коробка от диктофона и инструкция к нему. Она проверила остальные ящики, но словно сняла крышки с пустых кастрюль, в которых ожидала обед, приготовленный мужем, но нашла лишь остатки присохшей к стенкам пищи.
«Даже посуду не помыл!!!», – захотелось вскрикнуть Пальчинковой, потому как кабинет походил на скорлупки от орехов. Ядро исчезло. Если комиссия увольняла Алика, руководить телерадиокомпанией было не с чем. Она схватила телефонную трубку, набрала короткий номер и с надеждой спросила:
– Вам Алик документы не оставлял?
– Нет, – удивилась Пупик. – Чего-то недостает?
– В кабинете ничего и в компьютере пусто, – сообщила Пальчинкова. – Ни лицензий, ни свидетельств о регистрации.
– Домой унес, комиссию шантажирует, – сообразила Пупик.
– Не ругался бы с властью, не было бы комиссии, – напомнила Пальчинкова. – Как премии порежут и финансирование прекратят, что будем делать? Сняли бы его, что ли?
– Вера, нам пришел ответ из телефонной компании, посмотри, – заинтриговала Пупик…
Бухрим вошла немедленно и положила на стол письмо, в котором после ссылок на законы, ограничивающих выдачу информации на входящие звонки, было написано:
«… с телефона установленного на радиостудии в обозначенное вами время были совершены звонки.», а далее следовали три телефонных номера, и один из них – Клизмовича.
«Вынюхивает», – поняла Пальчинкова, плавно повернулась на кресле к телефону, и как только в трубке раздался знакомый голос, ехидно, но в то же время уважительно, произнесла:
– Иван Фрицевич, опять наш друг учудил.
– Что случилось? – дружелюбно и снисходительно поинтересовался Клизмович, как спрашивают детей об их чудачествах.
– Я не знаю, как работать. Все лицензионные документы унес и компьютер очистил, – тяжело выдохнула Пальчинкова. – Приготовился к худшему для себя варианту, чтобы нам жизнь сладкой не показалась.
– И насколько эти документы важны? – глухо спросил Клизмович.
– Можно закрывать телевидение и радио, – ответила Пальчинкова, в голосе которой сквозила паника.
– Ты думаешь, он может забрать эти документы? – растерянно спросил Клизмович.
– Он и не на такое способен, – ответила Пальчинкова. – Вы же знаете. Он и в эфир может выпустить вашу запись, как вы его…
– Работай спокойно, я переговорю с главой, – устало ответил Клизмович.
Пальчинкова бессмысленно глянула в мутное от многолетней грязи окно. Голые веточки невысоких березок, высаженные самими журналистами, качались резко, словно хлысты для порки. Чуть далее, рядом с дорогой, отделявшей город от замусоренной тайги, на крепком колу, какие должно вбивать в грудь вампирам, висели дорожные знаки с изображением бегущих детей и цифрой 20. Поддав газу, мимо проскочила машина…
«Что за город, своим умом никто, только через порку, – подумала Пальчинкова. – Вот и Алик получит плетей».
Тень от дома легла на край дороги, а за этой тенью, за низким заборчиком начинался лес, живший здесь до прихода нефтяников и газовиков, видевший крушение своих собратьев, попавших в список вырубки. Ирония судеб погибших деревьев заключалась в том, что смерть выбрала не плохих или хороших, а исполнила прихоть незримой для леса параллельной жизни, именно ее персонажи вдруг задумали расчистить место, именно в этом районе и именно в это время. Как лес не видит человека, но страдает от его присутствия, так и человек не знает…
Возле леса Пальчинкова заметила выход канализации, похожий на сруб колодца.
«Здесь, если не уживешься с канализациями, помойками, хамами и казнокрадами, то долго не протянешь, – подумала Пальчинкова. – В чем-то Алик прав».
Она достала из сумочки лекарственную аэрозоль, вставила в рот и глубоко вдохнула.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
«Человек как начинает свою жизнь, выходя…, так и заканчивает».
Только-только покинув границы маленького нефтяного города, Алик испытал истинное освобождение, подобное тому о котором поет пружинная кровать, когда ее ложе покидает неуклюжий толстяк. Каждая пружинка в его теле расслаблялась, голова светлела, будто толстяк уносил не только свой вес, но и свойственные ему эмоции, запахи, подминающую энергетику свою.
– Если позволить всем думать, то много времени потребуется, – эта фраза Хамовского выскочила из Алика в числе первых.
– Где экономическая стеклянность? – лопнула простонародная мысль Матушки.
– Можно узаконить все, при условии нашей дружбы с кассационной и надзорной инстанциями, – рассыпалась под колесом фраза председателя суда маленького нефтяного города.
Сосны будто бы кружили, провожая Алика, а он опять размышлял, глядя из окна автомобиля и разговаривая уже сам с собой:
«– Увлекаясь формулами, перестаешь слышать природу.
– Хорошо, но не хватает точности и увлекательности.
– Полено не шелестит листьями.
– Уже лучше. В этой фразе ярче контраст между жизнью и смертью, поэзией и рационализмом…»
Крылья самолета колебались, как тонкие прутики на ветру. Следы, которые оставлял Алик, следуя в отпуск, все больше приобретали контуры случайных мыслей.
«За что мне дается жизнь? – спросил себя он, опасливо глядя из иллюминатора. – Что я должен делать, чтобы иметь право жить? Почему господь должен пощадить меня в этом полете, а не уронить где-нибудь? Это дань кому-то из летящих пассажиров, или мне?»
Это была лишь поверхность океана мыслей. Как золотые искры – блики на водной поверхности – никогда не станут золотом, так и поверхностные мысли. Надо погрузиться в океан раздумий, чтобы созерцать необычных рыб. Вылавливать их и готовить. Где та рыба, та самая мысль, за которую меня можно пощадить и наградить жизнью?
«Золотое перо – это лишь аванс. Я напишу продолжение!» – вспомнил он, чувствуя, как успокаивается.
Облака теснились внизу и бесконечным матрасом стелились до горизонта. Их податливая плоть не имела цены. Они исчезали и возрождались. Их гнал ветер, они истощались от дождя, но вновь возникали. Они были непобедимы. Но разве можно общаться с облаками, обращаясь к земле? Бога можно постичь, только стремясь к нему, почему же большинство смотрит под ноги?
В Минводах сияла весенняя жара.
«Как мал стал мир. Несколько часов полета – и из зимы – в лето. Просто, как закрыть дверцу морозилки, – думал Алик под уговоры таксиста, который все сбрасывал и сбрасывал цену.
– Деньги не играют роли, я хочу прогуляться, – втолковал, наконец, Алик, и таксист разочарованно отстал…
Санаторий «Виктория» привлекал низкими ценами, рядом расположенным медицинским центром и оазисом природной красоты, возле которого фотографировались ессентукские молодожены.
Минеральная вода, куда только можно, и грязь…
Вымазанный горячей грязью и завернутый, словно переросший ребенок, в плотную по-серо-зеленевшую от частого употребления ткань, Алик смотрел на гипсовых атлантов, в напряженных позах застывших у потолка. По его лицу тек пот, какой мог бы течь и по лицам атлантов, но атланты были гипсовыми, а лоб Алика обтирала салфеткой медсестра, которой он приплачивал по сто рублей за процедуру.
«Великая сила грязи состоит в том, что если не пускать ее внутрь, организм впитывает из нее только хорошее, обретая новую силу, – размышлял Алик о своем политическом окружении в маленьком нефтяном городе через аналогию с простым медицинским процессом. – Но главное – очищаться, только смыв грязь, испытываешь чувство обновления».
Как вы понимаете, последняя мысль возникла, когда после душа он вышел из кабинки грязелечебницы и устроился в кресле со стаканчиком горячего чая с шиповником.
Приятная расслабленность, прогулка по городку, солнце и шишки, словно мелкие ежики, лежавшие в траве дремучего городского парка Победы…
Как тут не рассуждать?
«Грязь отваливается только с движущихся объектов, – вывел Алик общую истину, соскребая остаток процедуры с руки, и далее принялся рассуждать сам с собой.
– Нужно короче и понятнее.
– Движущееся очищается, стоячее тускнеет.
– Уже лучше».
Работая с грязью, часть ее принимаешь на себя, – мимоходом вывел он свойство работы журналиста из мужчины, выбивавшего ковер, и тут же уточнил. – Очищая, отдаляйся.
«Но хуже, когда, находясь в грязи, грязь не замечают, – опять переключился Алик. – Грязь всепроникающа, она легко перелетает с замусоренных тротуаров в легкие, в сердце, с грязных сердец в чистое сердце, как легко проникает маринад в помидоры, уложенные в одну банку. Не передавайте свое сердце в банки. Сердца любой группы квасятся в одном рассоле. Комната, наполненная людьми, уже предполагает рассол для их сердец, вкус их общежития, своеобразие вкусовых добавок, запахов. Мечты засоленного помидора о свежести запоздалы. Каждый пропитывается вкусом ближнего».
Он любил приход мысленного собеседника…
– Молодой человек, который час? – спросила крепко сложенная женщина, похожая на цыганку.
Алик ответил.
Женщина внимательно поглядела на него.
– Над вами витает большая зависть, – произнесла она таким же бесцветным тоном, каким Алик назвал ей время, и пошла дальше.
«Неужели, и здесь я не расстался с окружением, – подумал он, глядя вслед уличной прорицательнице. – Неужели грязь настолько прилипчива, или это нечистые слова глупой женщины?»
Но что есть грязь и чистота, как не относительные понятия? Абсолютной чистоты нет. В операционной можно найти грязь и главная – пациент. Даже божественная чистота всегда видна сквозь тучи, туман, пыль и преломляющий свет воздух… Даже божественная чистота – не чиста.
Пешеходные дорожки огибали и приближали красоты сквера «Виктории». Они, то скрываясь под роскошными ветвями, то открываясь небу, подводили к беседкам и водопаду, к мосткам через искусственный водоем, но в обеденное время эти дорожки походили на разветвленные патрубки огромного пылесоса, вовлекающего отдыхающих в обеденный зал.
Алик прошел мимо диетсестры, которая после нескольких давних скандалов относительно качества питания, запомнила его настолько, что лицом своим продолжала доброжелательно излучать вполне различимую фразу:
– В этот раз все будет отлично.
За столом сидели новенькие.
«Люди уходят из жизни, как исчезают из-за столов в санаторском ресторане с окончанием срока путевки. Остается пустота, тут же заполняемая новыми люди, – отметил изменения Алик. – Новенькие ничем не хуже и не лучше – они просто другие для тех, кто помнил предыдущих, а для всех остальных – кто смотрел в другие стороны, а то и, лишенный любопытства, оставался для впечатлений пустым, словно стекло для света, – их и вовсе не существовало…»…
Алик, зайдя в номер, разделся и перед тем как лечь спать с улыбкой взглянул на пустующую кровать. Она предназначалась Марине, которая приезжала завтра…
ПРИЕЗД
«Любить живого сложно – живой имеет черты, не вызывающие симпатии».
Как ни спешил он, спускаясь с возвышенности, на которой располагался санаторий «Виктория», когда вышел на привокзальную площадь, поезд, скрипя тормозами, уже останавливался у перрона, а ближайшие таблички с номерами, выставленные в немытых окнах, бледно оповещали, что нужный вагон самый дальний. Добравшись до середины состава, он понял, что большинство пассажиров уже вышли, поэтому встал в центре людского потока, утекающего в единственный выход, и простреливал толпу взглядом в поисках единственного знакомого лица, какое здесь могло быть.
И только, когда перрон почти опустел, он узнал вдалеке знакомую манеру ходьбы, затем – очертания…
Словно упрямую собаку она тащила за собой чемодан на колесиках. На ней был неизвестный ему светлый пиджак и брюки. Впрочем, узнать Марину по одежде было невозможно. Она любила обновки.
Алик пошел навстречу, раздумывая об оправдании.
– А я думала, ты вовсе не придешь, – обиженно сказала она.
– Как ты могла подумать?! – встрепенулся Алик и принялся ее целовать.
– Других с цветами встречали, – продолжала Марина напоминать, когда ее губы освобождались. – Быстрее сумки выхватывали из рук. Ждали.
– Давай чемодан, – вспомнил Алик. – Немного проспал. Процедуры утомили. Скоро и тебя минералкой промоют, узнаешь. Как доехала?
Они пошли к такси под наполнявшийся оживлением голос Марины.
– Кошмар…
В санаторском номере от усталости Марина быстро уснула, а Алик присел рядом. Теплое одеяло укутывало ее от самых крайних кончиков ног, заканчивавшихся подкрашенными лаком ноготками и отскобленными самыми эффективными средствами пятками, до носа, но с тем расчетом, чтобы маленькие аккуратненькие дырочки беспрепятственно засасывали воздух. А за лепестками век кипела жизнь, и что немаловажно – без усилий.
***
Факир
«В отсутствии солнца даже мириады отдаленных звезд не могут осветить пути человека. Они появляются в надежде заявить о себе как о светилах, но с наступлением утра становится ясно, кто здесь царит».
Снисходя к сотворению чуда, как к подтверждению статуса человека, которого не стыдно слушать и учение которого не стыдно усваивать, учитель приподнял ногу, согнул ее в колене, изобразив подобие танцевального па, и оставляя за собой светящийся мерцающий след, плавно взлетел к верхнему краю сцены, откуда обычно ниспадают шторы.
Он выглядел странно для учителя: высокий, худой, жилистый хулиганский тип со скуластым лицом и коротко постриженными волосами, стоявшими как иголки у ежика. Его внешность вызывала инстинктивный ужас у публики, заполнявшей зрительный зал, вплоть мурашек, которые словно клопы шарили по телам. Впечатлительные прикрывали глаза, но страх преждевременного ухода удерживал зрителей в креслах.
– Если ваш магнетизм привлекает мелочи определенного качества, то вполне вероятно, что вы привлечете и крупное такого же сорта, – бросил он в публику, поправляя черный плащ. – Привлекая на себя мелкие камни, ждите крупного. Притяжение и нанесение удара – главные принципы общения во Вселенной. Поглощая атакующего, повышаешь свой вес, значимость.
– Мухлеж, там спрятана веревка, а он на ней висит! – не обращая внимания на сказанное, крикнул упитанный молодой человек с последних рядов.
Продолжая парить, учитель взглянул на крикуна.
«Они ждут чудесное за границами своих возможностей, видя чудесное, они не верят, а обращаются к науке, спрашивают себя низменных: что заставило бы их взлететь? – и свой ответ считают истиной, – грустно размышлял он. – Даже в подвиге – видят стремление к сутяжничеству, власти или недостаток ума. Человечество, рожденное земноводным, почти не способно к полету без материального основания».
Полет, которого учитель уже стыдился, воодушевил публику не более, как если бы демонстрировался перед мышами. Его принимали за фокусника.
«Что ж, любое познание перерабатывает природу в удобную для восприятия субстанцию», – подумал он, опустился на сцену и обратился к самой красивой девушке из аудитории:
– Я приглашаю вас на сцену, чтобы продемонстрировать ваши способности.
Пока она шла, он заставил зал увидеть ее полет. Ни один человек не может заставить взлететь другого, не изменив его. Массовое внушение – что может быть проще?
– Теперь вы верите, что полет возможен? – крикнул он в зал.
– Да! – выдохнул обманутый зал.
Девушка зарделась. Она не взлетала и решила, что слова учителя, и громогласное согласие зала, несомненно, относилось к ее красоте – «полет» – это, конечно, иносказательно ее красота. Спина распрямилась, шаг стал увереннее. Как часто мы принимаем явления, случайно происходящие одновременно с нашими действиями, как связанные с ними прочной мистической нитью, их одобрение или неодобрение. Учитель улыбнулся этой рефлексии, встретил девушку протянутой рукой, она протянула свою, и оба закружились в танце.
Музыка оборвалась внезапно, как только учитель узнал о незнакомке все.
– Правда, она красивая?! – крикнул он в зал.
– Да!! – ответила мужская часть зала.
– Но как многие ошибутся, приняв ее внешность за прекрасные авансы любви! – продолжил учитель. – Она не умеет любить, хоть воспитана в лучших традициях
культуры. По крайней мере, вашей культуры. Ее мама имеет докторскую степень, а папа очень богатый чиновник, он не жалеет денег ни на образование дочери, ни на так называемые «культурные запросы», то есть театры, концерты…
Девушка удивленно глянула на учителя, но это удивление быстро превратилось в понимающую улыбку: «папа постарался, вечно он что-нибудь придумает».
– …Ее сердце полно уловок и ухищрений, а внешность лишь прекрасная приманка, – продолжил учитель, мимолетно оценив мимику пойманной мышки. – Ловитесь глупцы и будьте вечно обмануты. Вся мораль, которую вы в ней найдете – это лишь усвоенные реакции на поддержание господства своей красоты и привычной власти.
Улыбка на лице девушки исчезала, словно макияж под струей воды.
«Что вы себе позволяете?» – хотела сказать она, но у нее пропал голос. Она остолбенела и почувствовала, что поднимается над залом. На самом деле над залом в ярком столбе света поднимались только ее глаза. Зал в ужасе затих.
– Вы хотите познать мир?! Посмотрите на себя в зеркало! Разве вы тот прибор?! – громогласно произнес учитель. – Вы хотите познать мир через два мутных шарика, с помощью жалких процессов, протекающих под лобной костью? Вы просто выживаете! И ваш инструмент направлен на составление картины мира, удобной для этой цели. Вы маленькая черная дыра. Трансформатор.
На сцену упал второй луч света и возник пляжный шезлонг. Девушка, глаза которой вернулись на привычные места, подошла к шезлонгу и легла на него. Она не желала того, но не в силах была противиться.
– Любой живущий может летать, но большинство – ровно столько – сколько длится падение, – едко сказал учитель, ненавидя аудиторию, перед которой он был вынужден выступать. – Пусть дама отдохнет и посмотрит на себя, что она есть на самом деле.
В руках девушки возник фотоаппарат. Она подняла его на вытянутых руках, сфотографировала себя и включила просмотр изображений. На экранчике появилось изображение могилы, в которой она лежит. Она осмотрелась по сторонам – ее окружали стенки гроба. Ужас наполнил сердце…
***
Марина открыла глаза. Рядом сидел Алик и смотрел на нее.
– Мне приснилось, будто мы приходим в эту жизнь, чтобы летать, а проводим ее в замкнутом пространстве, – сказала Марина. – И еще мне приснился факир. Я даже запомнила его слова: «есть ли в ней дух – или это одна плоть, замкнутая на плоти? Что она ищет здесь – молодость, вынашивающая в себе старость?»
– Ты прямо сонный писатель, – удивился Алик. – Вставай, пойдем лечиться…
Через две недели Алик с Мариной также исчезли из санатория, как и другие временные его обитатели.
