Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Поразворотистей б нам стать!
Начну с того, что на будущий год я не выписал «Литературную газету». Девушка на почте, давняя моя знакомая, зная, что я писатель, ахнула: «Как же так?»
А вот так… Чтоб не задерживать очередь, я отделался шуткой: Она давно, мол, не литературная газета!..
Потом я подумал – а что же она такое? На что же она похожа?.. И как могло случиться, что столь мощный печатный орган – 16 полос! – утратил начисто свое лицо?..
«Роль личности в истории – не решающая…» – помним мы из школы… Что ж, история столь самозабвенна, столь широка в своем эпичном течении, что многое о себе и не слышит. Она все вынесет на своих обширных и мощных плечах… В том числе всякое суждение о роли в ней личности, о роли народа, о классовой подоплеке всего сущего в ней…
А вот – печатный орган, газета – это конкретно до осязаемости. И «личность» тут, видать, как раз играет решающую роль. Именно личность – «главного редактора». Плетневский, например, «Современник» крепко отличался от Пушкинского, а Некрасовский от Плетневского…
Но вернемся к «Литературной газете». Во-первых, на что она больше всего похожа? Что же она такое? Больше всего похожа она, нет, больше всего является она – «Социологической газетой»!
Памятуя о необходимости связи литературы и жизни, главный редактор «Литературной газеты», Александр Борисович Чаковский, все больше уводил ее «в жизнь» – «из литературы». Оказалось, что огромное число жизненных тем не могли найти себе места на полосах других газет – «органов» при ком-то и чем-то! Все и хлынуло в Литературную газету. Особенно после того, как она стала шестнадцатиполоской – после четырехполоски. Благо, что в писательском облике самого главного редактора все же было всегда больше (пристрастий, темперамента, склонностей) от журналиста, от публициста, от очеркиста. И в этом нет ничего обидного для писателя. Например, таким был – главным образом – Константин Симонов, хотя зарекомендовал себя и как художник в самых «камерно-интимных» жанрах литературы: как поэт-лирик, как рассказчик, как романист. Впрочем, – есть ли такой жанр в литературе, в котором Симонов не работал бы? Пожалуй, нет! Редкостный универсальный писательский профессионализм! Чаковский же – всегда был «больше гражданином, чем поэтом», больше журналистом-публицистом, чем художником. Из «камерных жанров» (некий пробный камень художника – уже в этом!) им реализованы лишь романы, которые, впрочем, критика дружно относила ближе, опять же, к публицистике, к газетному журнализму. Не удивительно, газетчик военных лет сильно, видать, внедрился в писателе Чаковском, в главном редакторе «Литературной газеты», которая его стараниями, главного редактора, наконец полностью утратила лицо «Литературной газеты», в законченности обретя зато лицо – «Социологической газеты»!
Вот тут бы товарищам руководителям поступить, как подобает… «Не сажать на скамью подсудимых» ни главного редактора, ни сотрудников редакции. Колумб не открыл путей в Индию, но зато открыл Америку. И никто не стал его за это судить!
Иными словами, бережно и оперативно должно сменить заголовок, даже ползаголовка («Литературная» на «Социологическая»!), сказать товарищам – «так и держите дальше!» А совсем на другом месте, с другим главным редактором (важно, чтоб авторитетным писателем!) – явить новую, подлинно литературную – «Литературную газету». И были бы у нас две – нужные газеты. Не знаешь – где найдешь, где потеряешь? Здесь все ясно… Эх, поразворотистей б нам стать!
Уточнены
– Это что же у вас – рассказ, что ли?
– Да нет… Видите ли… Ведь сюжета нет, героя…
– Стало быть, очерк?
– Почему очерк?.. Разве здесь что-то фактическое?.. Так сказать – командировочного?..
– Мемуары тогда?
– Как же – мемуары?.. Какой я мемуарист! Что и кого я в жизни видел – чтоб поведать… Жанровая, согласен, безликость, неопределенность, но я хотел… Некое воспоминание о воспоминании…
– Ах, тогда все понятно! Ни на что не похоже, а интересно: значит эссе! Так и напишем, под самым заголовком, во-от здесь: эссе… И чего мы, скажите, стыдимся этого слова? Роман – русское слово? Поэма – русское слово? Хорошо, внушительно смотрится и читается: эс-се! Хорошо! Так сказать – внутренняя мемуаристика!
Не ошибись, редактор!
Не по душе мне толки о «легкой жизни» поэтов, о том, что они «не работают», «загребают деньги», что они «захребетники», «тунеядцы» – и бог весть кто еще…
Как, помилуйте, «не работают»? Что же он – сидит на окладе? На кандидатской ставке? Деньги поэту идут ни зашто ни прошто? Кто же за него пишет его кровную строку? Кто за него бегает по редакциям, чтоб ее «пристроить», напечатать, наконец получить за нее гонорар? Это отдельные ловкачи – все и всех переводят («национальная поэзия», «национальная культура» – и т.п.). Или поставщики песенок для эстрады – этим живется легко. Но даже про них не скажешь: «получают». Даже эти – «зарабатывают». Не совсем, стало быть, дармоеды!
Только и слышишь: «Слишком много развелось поэтов!» Не спорю. Что правда, то правда! Но, скажем, и спортсменов «развелось» не меньше! И композиторов! И художников! И учителей, и врачей!..
Но почему-то больше всех, дружнее всех ругают: «поэтов» (изредка это слово меняется на – «писателей». Причем, и то и другое произносится врастяжку, с полным презрением даже в голосе «по-э-ты!» «пи-са-те-ли!»). Пусть пишут – лишь бы редактор не ошибся!..
Что и говорить, капризна, своенравна, несправедлива молва («толпа»? «чернь»?.. В пушкинские времена, знать, и с этим яснее, определенней было!..). Даже бесталанный виршеплет – трудится в поте лица. И «пробить» свою строку не так уж часто ему удается. Разве что займет «пост» – с высоты его обрушит на редактора свою строку (тысячу, десять тысяч, умноженных на стотысячные тиражи), а редактору – не отбиться… А то и редактор тоже ради – поста: тогда рыбак рыбака видит издалека! Рука руку моет! (Мало ли у Даля, т.е. у народа поговорок на этот случай!). Но – и бездарный поэт участвует в творческом соревновании. Даровитые поэты – поднимают «рейку» выше, чтоб «показать свой уровень», оторваться от уровня «стихописателей» – держать высоко поэзию, бездарные, наоборот, хотели бы «рейку» снизить, сделать поэзию – общедоступным занятием. Разумеется, все это и не так рассудочно, и, главное, в тысячу раз сложнее все! Но бесталанность есть и в спорте, и в науке, везде есть!
Пусть пишут, кто не может не писать. Не будем называть всех пишущих стихи – поэтами (некоторые ими потом становятся) – тем более не будем называть всех пишущих «тунеядцами» и «дармоедами»! Труднейший, самый ненадежный хлеб! Но – будь, редактор, зрел и строг!
Шабашка
…Но этого, с кем мне довелось посидеть на издательском диванчике, в темном уголке коридора, я сам невзлюбил! Почти сразу! Какой-то серенький, скользкий, из той породы людей, которые полагают: весь род человеческий – по их образу-подобию, такой же безнадежно грешный, поэтому каждый может – нет, обязан! – понять и его греховность. Понять, простить, помочь ему в его грешном существовании…
– И чем же вы живете?.. Стихи ваши, прямо скажу, бесперспективны… – еще жалел я его вначале.
– Ну зачем вы так говорите? Печатают ведь и такие!..
– Нет! Такие даже в областных издательствах, где в редакторах то и дело оказываются люди так же далекие от поэзии, как мы с вами от астрономии, – и то такие – не печатают…
– Вот вы спросили – как я живу? Плохо я живу!.. Вот и хочу, чтоб немного хотя бы напечатали. Каких-то три тысячи рублей на машину не хватает… Очередь – вот-вот, позарез нужны деньги…
– Как? Вы еще машину собираетесь купить? Так все же – на что вы живете? Бросили б это дело. Мало – что любите! Я вот лет пятьдесят на гармошке играю. Слуха нет, не то, что дара… Играю, когда никого дома нет… Люблю! Но я же не толкаюсь на телевиденье, как там в зал Чайковского – «дайте мне концерт!» Вы понимаете меня?
– Что ж тут не понимать… Может, еще раз почитаете? Что-то отберете. Слышал я – вы у них – рецензент! Вас они послушают! За мной не пропадет… Такой я человек: за добро плачу добром…
– Послушайте, вы!.. Вы – что? Мне взятку предлагаете?..
– Ну извините… Чего от досады не скажешь. Помогите. А?
– Нет! Лучше – убейте! Никто ни одну строку не напечатает! Макулатура это! Неужели не можете заняться чем-то достойным?
– Да есть, есть у меня шабашка… У меня породистая сука с прекрасной немецкой родословной!.. Чистокровная порода!.. За покрытие с меня берут – знаете сколько? – двести рублей! Вот так!.. Не удивляйтесь. Я потом, правда, за каждого щенка выручаю по сотне… Ждут люди, целый список заказов: звонят. Мне двести рублей сейчас – позарез. Можете меня понять? Скоро уже ощенится!..
Я поспешил встать и уйти от него. Иначе… Иначе я мог его просто ударить! Меня всего трясло…
А вы говорите – «поэты»! И даже – «по-э-ты!» Причем, причем здесь поэты и поэзия? Неужели они в ответе за таких… Смердяковых?
Потом еще мне довелось встречать – в том же издательском коридоре – этого… «зарифмованного Смердякова». Я спешил отвести взгляд, перейти на другую строну, исчезнуть. Я чувствовал, что он смотрит мне в спину: мрачно, озлобленно. Не внял его искренней исповеди. Не помог. Я плохой человек…
В чем хоть перед вами, читатели, немного облегчу душу. Знать, и вправду – вся вселенская грязь, все подло-дьявольское, все лукаво-бесовское в жизни так и льнет к поэзии, стараясь ее затоптать, осквернить!.. Тем трудней ей нести ввысь незримое знамя красоты и правды, чести и духовного служения людям…
Бес всегда трется возле божества. И как важно не путать, уметь их различить! И нести – незримое, трудное – знамя служения!
«Мужчинки»…
Когда-то, еще в пору моей юности, женщины – «о хорошем мужчине» – говорили так: «Видный, солидный, высокий, статный, чистоплотный…» Дальше в этом, казалось бы универсальном наборе эпитетов, получившем распространение, надо полагать от давних мещанок-мамаш, от свах (из тех же мещанок-мамаш, разве что уже овдовевших, своих дочек пристроивших!..), появился еще один эпитет – «элегантный», отразивший, надо полагать, «рост благосостояния и культурных запросов»; затем, еще один – «обеспеченный»; в свой черед отразивший рост общего практицизма (даже в «любви»!)…
Ныне женщины не скажут «видный-солидный» и т.п. Появились какие-то новые, снисходительно-насмешливые, эпитеты. Женщины себя почувствовали «сильным полом», «хозяевами жизни», они «берут мужчину», а не он – их…
– Познакомлю с одним хорошим дяденькой!
– Наверно лысеньким, пузатеньким командировочным?
– Что ты! Мужчинка-люкс! Рост – амбал! Похож на Жана Маре! И знаешь, очень даже неглупый!.. Какой-то спортивный разряд!
И никаких «натуралистических» или «бытовых» подробностей: ни про «обеспеченный», ни даже про то – «женатик» или «неженатик»… Одним словом – «мужчинка»! Чем не – «сильный пол»? И, главное, – ирония, ирония, ирония. И больше всего – о любви, и больше всего – у женщин. Эмансипация? Те же неустанно «растущие запросы» во всем, и в первую голову, стало быть, в любви? Ирония, еще раз ирония, и еще раз ирония… «Я не люблю иронии твоей»? Засмеют!
Поэты, философы, художники!.. Что-то вы прозевали, упустили в жизни, безнадежно отстали. Особенно – в вопросах «любви и дружбы»… «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне»?..
Одна девушка – продавщица в книжном магазине. Красавица. С таких – картины писать! Она столь же непосредственна, сколь и лукава, столь же непосредственна, сколь и распущена… Как уж водится, остальные продавщицы, завидуя и угождая ей, жмутся к ней, с жадностью слушают ее «многоопытные советы»…
– Всё, девчонки! Со спортсменами – завязала! Только во вкус вошла – он тебя выпроваживает: баиньки пора! Режим! Ну и намахала их всех… Я теперь, девчонки, – исключительно с артистами! Не думайте, – богема, свистуны. Заслуженные, даже один народный… Самые интересные люди – артисты! Остроумие! Сплошной баян! А сколько знают анекдотов! По-моему, они их сходу и сочиняют! Вот это, девчонки, клевые мужчинки!..
И даже здесь эта снисходительность – даже «терпимость»: «мужчинки».
«Мужчинки», а с вами что творится?..
И в этом – разноголосица
…В мире существует любовь – и существуют толки о ней. Так было, так будет – сколько самой жизни суждено продлиться на земле. Но по одному о любви говорит примитивный циник и скабрезник, который может быть и желчным «неудачником», «женоненавистником», и насмешливо-развязным ерником; по-другому о ней будет говорить искушенный, грубый или утонченный, развратник – от, скажем, сексуально-озабоченного «аскета» до импотента-мазохиста; по третьему – добропорядочный супруг, чья семейственная любовь и надежна, и упорядочена, безмятежность которой так напоминает челн рыбака-труженика на речной глади, без штормов и бурь, словно и не ведающего (видимо, по счастью) об «океанских соблазнах»…
По одному о любви пишет прозаик-натуралист, воображающий себя «вторым (или даже – «первым»!) Мопассаном», или, наоборот, пресный, «чистый» беллетрист, эпигон Тургенева; по-другому – восторженный поэт-романтик; по третьему – образно-углубленный, духовно-интеллектуальный эссеист; наконец, по четвертому – деловой, во всеоружии своей уверенной эрудиции сексолог. И т.д.
И все это – согласитесь – разговоры и суждения, устные ли, письменные ли, на одну и ту же тему: «любовь»!.. Тут сказываются еще и общественно-политические ситуации, национально-этнографические черты народов, религиозно-бытовые уклады жизни, уровни цивилизации и культуры – многое-многое другое. Иной раз любовь нет-нет называется даже «жизнь». То есть, олицетворяет либо всю жизнь, либо важнейшую часть ее. Взгляд в общем упрощается – ясности все же нет…
Любовь ныне как бы заблудилась в трех соснах. Между общественным взглядом на нее (этот взгляд все больше становится и взглядом литературы, которая сама все больше становится делом общественным!). Любовь, мол, венчает достойных (производительность труда, гражданственность, более или менее отвлеченная честность и т.п.). Взглядом беспечно-корыстным, трезво-рассудительным (оклад, должность, положение – «мужчинки»! По сути то же самое о «прекрасном поле» – о женщине). Взглядом, то ли «природным», то ли «ветхозаветным», тоже в меру отрезвленном временем, о котором, вероятно, говорилось встарь: «любовь зла – полюбишь и козла», или о котором ныне говорится – «какая там любовь – разве есть она!»
В любовных блужданиях времени повинна прежде всего художественная литература. Как бы и вправду заменила «лирику» – «физикой». Утратила духовное чувство в важнейшей ценности жизни!
Ведь что еще может служить жизни аналогом, как не любовь, как не поэзия? Равно как то, что всему их триединству – аналог лишь один: природа…
Но сказав «природа», мы тут чувствуем такое же бессилие, такую сковывающую беспредельность, как если сказать – «вечность» или «бесконечность» (или, как это ныне модно, – «космос»). Это уже конец, а не начало разговора. Тут только руками развести и смиренно умолкнуть перед могуществом тайны, которая ничего не желает нам объяснить, наоборот, вдруг дает нам почувствовать всю нашу малость перед ее величием.
А «любовь», пусть и она, как все прочее, «природа», пусть и она «тайна», она – «своя сестра», мы ее знаем (или думаем – что знаем!), и, стало быть, ее посредством, а не наоборот, можем что-то понять (или попытаться понять) – о жизни; о природе; о вечности и бесконечности; о духовной основе человеческого бытия!..
И не беда он, этот литературный калейдоскоп о любви-жизни, сам по себе. Беда в другом – в отказе от этого калейдоскопа во имя некоего задано-неразборчивого, общественно-конформистского писательства… Нельзя смущать любовь назойливо-невнятным суфлерством!
Старшинство
…Сперва я сам не понимал, как и почему мне удается каждый раз узнать – из многодетной ли семьи человек, или был один-одинешенек у своих родителей?.. Ну, девушку – еще куда ни шло. (Когда еще народ заметил, например: «Не купи у попа лошади, не бери у вдовы дочери»!). А здесь – вполне подчас взрослый мужчина или даже глава семьи. Один – поистине мужчина, другой – век невзрослый!
Потом подумал – и понял. Никакой я не оракул. Просто большая семья – большая школа для человека! Во-первых, родители каждой многодетной семьи – сами по себе люди серьезные. Не боялись иметь детей, стало быть, надеялись на себя, на свой труд: прокормим, дескать, поднимем в люди выведем. Жили в ладу более-менее, в серьезной семье с серьезными заботами – не до измен, не до разводов… Такие родители, как говорится, «воспитывают личным примером»! Самое действенное, если не единственно-действенное, воспитание!.. Затем, – может главное, – в многодетной семье, поистине, как в школе жизни – все учатся друг у друга! Все – в неустанных заботах, как о младших, так и о родителях (в таких семьях – авторитет родителей и забота о них появляются рано даже у младших детей!). Затем, все в такой семье няньчили всех моложе себя! Откуда же возьмется в такой семье эгоизм, хитрованство, выгадливость?..
– Вы, Иван Петрович, наверно выросли в многодетной семье?
– Откуда узнали?
– Пожалуй, вы старшим были.
– Почти что… А как догадались?
Вот так и догадался. Серьезный человек Иван Петрович.
Стоят на своем
…Ничего не произошло, ничего не изменилось – потому что и мужчина, и женщина в своих главных, природных, началах ни общественном, ни историей все же не вырваны «из природы»! Они остались ее подданными в главной своей сути!..
Но неужели совсем уж так ничего и не изменилось? Человеческое, общественное, гражданское – все «обрамляющее» – конечно изменилось. Другими стали отношения между мужчиной и женщиной. Главным образом повинен здесь мужчина. Он, так сказать, и в эти отношения, внес современную деловитость, сократив до предела все «формальное», «внешнее», «игру»: одним словом, он упростил «форму» (полагая, что усовершенствовал содержание как во всех случаях, когда он заносчиво вторгается в природу, «совершенствуя» ее!)… Он как бы всего-то-навсего повернул процесс установления, развития и «кульминации» любовных отношений другой стороной. Конец сделал началом. А начало – концом!.. Пусть пока «теоретически», не совсем, но думает: к тому идет!
Всего-то-навсего. Если все начиналось с ухаживания, «кавалерством», дружбой, и кончалось тем, чем должен кончаться этот ритуал, похожий на процесс (или наоборот – процесс, похожий на ритуал), то теперь мужчина может стать другом, даже «кавалером» (пусть в современном смысле слова), если женщина согласится начать все с «кульминации»… Женщины же, которые не могут, не хотят понять такую деловитость, находят ее мужски-прагматичной, эгоистичной («случкой»), не соглашаются без «игры», без «старомодной черемухи», женщины, которые и в этом «верны природе» – рискуют остаться в большом проигрыше… И все же, и все же – хвала им! – стоят на своем!
Несоразмерные драмы
Художник и мировоззрение… Труднейшая тема среди множества других трудных тем! Мировоззрение – что берега для реки. Без них река может превратиться в бедствие, в сплошное половодье (к слову сказать – «поло» – не только «полого», но и «пусто»!), в течение во все направления – стало быть: без направления…
Даже у больших художников подчас чувствуешь «дебри», течение «во все стороны сразу», то есть, без направления!.. Иными словами, это чувство русла, ясное для одного художника с четкой мировоззренческой позицией для другого превращается в бесцельное рдение и копание, лишь отдаляющие от рядом лежавшей истины…
«Война в Испании… Я один знаю, как глубоко я ее переживал. Она несла в себе всю драму католицизма». Эти слова читаем мы у Франсуа Мориака, большого и честного художника. Будто драма не для республиканской Испании, не для ее народа, чьи города, дома, семьи, рушились, горели, гибли под фашистскими бомбами, не драма всего испанского народа, загнанного и запертого Гитлером и Муссолини в новый фашистский затон, ключ от которого вручили Франко… Будто не страдала страна, ее свобода, демократия, ее героическое сопротивление фашизму, в котором участвовали лучшие люди всего мира во главе с коммунистами, будто, наконец, Испания не стала кровавой сценой для генеральной репетиции фашизма перед тем, как залить кровью всю Европу, в первую голову советскую Россию…
К горестным словам о «драме католицизма» (будто пострадал лишь католицизм как религиозное мировоззрение, а не народ, люди!) писатель добавляет: «Своих самых сокровенных мыслей об этом я никогда никому не рассказывал и не расскажу».
Может, и к лучшему на этот раз?.. Правда, дальше писатель говорит о жертвах Герники, о том, что Поль Клодель необъективно показал события гражданской войны в Испании, о двенадцати миллионах евреев, уничтоженных Гитлером, а трагедии Хиросимы и Нагасаки… А все же, а все же:
«Война в Испании»… И – «драма католицизма». А ведь написал не кто-нибудь, а всемирно известный романист, академик, «нобель»… Буржуазная порочность общества, против которого выступал в своих романах писатель, словно вдруг невидимой рукой сжимает ему горло, закрывает глаза на действительность, обуживает до предела кругозор…
«Драма католицизма» – по поводу гражданской войны в Испании, то же, что сказать о «драме протестантства» по поводу гитлеровской Германии… То же, что видеть, в русской революции – лишь кризис христианского гуманизма, о чем неустанно твердил Бердяев, повторяя эту мысль о чем бы ни думал и писал…
