Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Труд – художник
Труд каменотеса исчезает. Как, впрочем, многие другие профессии в наш машинный век. Машина как бы вбирает прием, делает его масштабным, линейно уточняет, но полностью устраняет душевный опыт мастерства, умный дух труда!..
Каменотес – был когда-то и строителем храмов и дворцов, и создателем памятников и надгробий. Он был художником. Камень был его красками, холстами, – и все же художник! К тому же труд этот был поистине адовый. Недаром каменотесам посвящены и строки поэзии!
На этот раз строки поэзии принадлежат прозаику, французскому писателю, коммунисту и участнику движения Сопротивления Жан-Пьеру Шабролю. Тема для него не случайна. Во всем, что создано писателем есть острое чувство народности, любовь к людям труда. Поэзия в том, что писатель «всего-навсего» точно передает речь каменотеса. Вроде бы бесхитростный рассказ о своем труде.
«Не прекращая разговора, он продолжает постукивать по граниту. Сейчас он занялся последним из четырех квадратных пазов: примерно четыре сантиметра в длину, три в ширину, пять в глубину. Слова его и удары молотка дополняют друг друга и гармонично сочетаются. Он говорит и работает одновременно, прищелкивая языком. Он явно доволен. «Сейчас клинья будет вбивать». Он вбивает их полегоньку, негромко постукивая молотком по всем четырем клиньям. Вбивает их и прислушивается к стуку молотка по каждой железной головке. Переходит от одной к другой, стараясь добиться правильной тональности, прислушивается, прикрывает глаза, совсем, как Себастьян Марото, настраивающий гитару.
– И камень скоро расколется?
– Он сам об этом скажет.
Он полегоньку бьет уже по самому граниту вокруг клиньев. Он не работает с камнем, он его выслушивает.
– По-моему, сейчас он, гранит, говорить собрался.
Он смачивает каждый паз, каждый клин веточкой дрока, окуная ее в старую банку из-под рыбных консервов. Подправляет пазы с помощью пробойника, который работает не как все прочие.
– А вот теперь самый раз свернуть цигарку, – командует он себе важным тоном. – Надо выждать. Пока цигарку свертываешь, клинья глубже входят. Трещина расширяется… Слышишь, чуток потрескивает?
В ходе разговора он размеренными движениями свертывает самокрутку из дешевого табака и обычной бумажки. Даже такой пустяк выходит у него красиво. Уже не впервые слышу я о том, что свертывание и закуривание сигареты – своего рода мерило времени – и не только у тех, кто занят ручным трудом. Скажем, и у рыбаков. Они утверждают, что, когда рыба заглатывает наживку, надо, прежде, чем подсечь ее, непременно свернуть цигарку, раскурить и сделать первую затяжку.
– Приложите ухо к камню. Слышите, потрескивает?
– Да вроде слышу.
Тяжелая гранитная глыба бесшумно раскрывается, обнажая свое нутро, словно ее разрубили… Две идеальные серые поверхности, на которых вспыхивают серебряные искорки.
– Как вы всему научились?
– Как учатся есть черствый хлеб. Приходится – и жуешь челюстями…»
Мы не оговорились, сказав выше – «поэзия». Есть красота в обыкновенном, если заинтересованно смотреть на нее. Здесь это трудно. Писатель заинтересован не только трудом – для него в самой этой заинтересованности чувствуется – каменотес – родной человек. Родство двух художников. Писателя и каменотеса. Они друг друга уважают, чувствуют душу друг друга, храня свое достоинство, без искательности и душевных излияний. Надо отдать должное – стилю писательскому. Он старается написать о труде каменотеса так же сурово – ни одной «красивости» – каков и сам этот труд. И все же, и все же – поэзия!
И вспомнились эти строки французского писателя-коммуниста, вернулся к ним, достав книгу с полки, вот по какому случаю. В рукописи стихотворений, которую мне дали в издательстве на рецензию, я прочитал стихи «Каменотес». Вот они:
Каменотес
Ни киянки, и пунчеты,
Ни шпунты, ни бучарды…
Ничего такого нету,
Лом, кайла – и все лады.
Вынут дёрн, карьер очищен,
Вздох, короткий взмах и – ах!
Вздулись жилы на ручищах,
Пот катается в бровях.
Надо срезать, как пилою,
Глыбу вдоль иль под углом.
Лом сменяется кайлою,
Перекур – и снова лом.
Будут плиты-монолиты,
Будет бут в конце концов.
Тротуары у калиток,
Основанья у венцов.
Но уж мастер стар годами,
Время бросить ремесло:
Дело сделано, фундамент
Он подвел под все село.
Только где на смену равный?
Не растёт число дворов.
Есть и тракторы, и краны,
Да не видно мастеров.
Стихи, разумеется, плохи. И по разным причинам. И написаны неумело… А ведь та же тема, тот же человек, тот же его труд. Даже «перекур» тот же (который, кстати, здесь, в стихах не понят: он чисто описателен, не живая часть творческого, мудрого труда, как мы видели выше!). И вроде весь инструмент (даже в неразборчивом излишестве) перечислен, даже каменотес в работе описан (натуралистические «ручища», «жилы» и, конечно, «пот»)… А ведь по правде – ничего живого по существу… Будь стихи написаны даже более умело, все равно не стать бы им словом поэзии!.. Потому что – нет той «заинтересованности», нет того чувства родства – двух художников – их единого чувства в искусстве: пусть у одного – материалом – слово, у другого – гранит…
Думается, здесь простая и главная причина писательских неудач, (поэзии ли, прозы ли) по поводу главной же темы современности: темы труда! Не просто изучение нужно здесь, а – совдохновение, именно постижение красоты творчества художника – в «обычном» труде. А что не бывает он, «обычный труд», без творчества – об этом спорить не приходится. Правда, красота здесь – в великой скромности своей – сокрыта с глаз (не то что на холсте у живописца!), на первый план проступает утилитарно-профессиональный результат труда… Но, когда труд постигнут именно до глубины его незримого творчества: перед нами всегда слово поэзии – по поводу поэзии труда! И тогда это может быть прозой. К слову сказать, еще один пример, и опять проза. Выписка из прекрасной книги Николая Воронова «Юность в Железнодольске», когда-то высоко оцененной Твардовским:
«…Я страдал за смологона. Он был опытен, но я все равно страдал за него, едва он принимался продвигать смолу по смолотоку или выворачивать из газосборника сгустки фусов. В маске он не выдерживал: сердце, жаловался, заходится. А без маски ему приходилось болтать головой безостановочно, лихорадочно – струя газа, как из брандспойта, лупила в лицо, и, чтобы не захлебнуться, он дышал, уворачиваясь от нее. И без маски он скоро начинал задыхаться и совсем не закрывал рта, и струя газа попадала ему в рот, расшибаясь о верхние длинные зубы. Время от времени его верчение головой было таким мелькающе частым, что мнилось, он сошел с ума, и тогда я чувствовал мозговое кружение, как после катания вокруг столба на веревочной петле, и, чтобы не упасть, отворачивался»…
Таких, то есть с такой пронзительностью написанных, мест в книге – читатель находит на каждой странице. Герой-повествователь – не созерцатель, это такой же труженик, подросток из ФЗУ… Он драматизирует, например, работу смологона – из любви к нему! То есть, тут чувство родства достигает любви-сострадания – в единстве труда и судьбы. К слову сказать, здесь «термины» и «технология» не кажутся неуместными, чувствуется, они не «изучены автором», они – часть его трудного – трудового – затем писательского – вдохновения! Здесь и опасаться «красивостей» и «бестактности» не приходится. Автор в труде – «свой человек» – поэтому и потом уже, в писательском слове, – опять «свой человек». Два искусства – труда металлурга и труда писателя – как бы стали единосущностью…
Исповедь личности
…Что же оно такое, наконец, это отношение (соотношение) мастерства – и художественности, искусства – и жизненности, стихосложения – и поэзии? Где конец одному и начало другому? Продолжение ли они друг друга – пусть хоть такое, как из постулата диалектики, согласно которому-де «количество переходит в качество»?
Ведь какое уж там «количественное мастерство», скажем, у Ван Гога? У Пиросмани? А ведь художники божьей милостью? Может, вся сущность (главное мерило) подлинного художника: его внутренняя, от личности, – суверенность? Невозможность ему подражать? То есть, то, что обозначают столь затасканным, ставшим столь «неоригинальным словом: «оригинальность»? Второй, мол, – невозможен?
Почему же поэзия так нетерпима к недостатку «мастерства»? Даже недостаток нормативной – не то, чтобы «стилистики» – «грамматики» – уже криминал такой, что все возвращается автору, который тут, вслух или про себя заклеймен, как графоман, как неграмотный человек! Редкостная жемчужина в неброской раковине. Она – болезнь раковины!
Стало быть, нужны и в поэзии (равно, как и в прозе!) – искренние «юродивые», «примитивисты», уж как их там не называй. Нужны свои Ван Гоги, свои Пиросмани – свои поэты, у которых чувство непосредственно, из «первой сигнальной»… Ведь Пушкин, сказав – «Слова поэта – суть уже его дела», имел, конечно, в виду слова, которые суть чувства-мысли, лишь тогда слова могут стать сутью дела поэта! Вся нынешняя поэзия, которая почти вся вышла «за вторую сигнальную», в искусстве слова, поэтому и испытывает (вместе с читателями) такое кризисное состояние, что «слишком логична», «рассудочна», имитирует душу и связь с нею, оперируя лишь словесностью, этой мнемоникой наших мыслей и чувств! Нужна, стало быть, экспериментальная поэзия. Разумеется, при этом она может быть лишь непосредственной, искренней, органичной, а отнюдь не эпатажно-лукавой!.. И снова, снова все та же тоска о талантливом, умном и смелом редакторе-энтузиасте, а не служащем на окладе с премией-прогрессивкой и тринадцатой зарплатой, которые «обязывают» к осторожности, к «как бы чего-то не вышло»!..
Своеобразный лазер
Никакая награда, никакая премия не кажется мне чрезмерной для того человека, которому пришло в голову издать эту книгу: «Советский энциклопедический словарь»!.. Тысячу шестьсот страниц, т.е. восемьсот листов тончайшей бумаги, вместили, говорят, 60% текстового (смыслового) объема Большой Советской Энциклопедии! Стало быть, два тома таких, могли бы вместить и все 55 томов энциклопедии!
Вот пример – истинной заботы о народном масштабе культуры. Ведь редко в какой квартире найти все 55 томов энциклопедии! Даже если бы тираж (и цена) позволяли это – разве это позволяет «метраж» наших современных квартир?
А этот один том – доступен всем без исключения! Правда, пока тираж «Словаря» – 1,2 млн. экземпляров. Это очень мало! Нужно, по меньшей мере, сто переизданий, чтоб удовлетворить читательский спрос… Но, как говорится, это уже «техника»!
Нет того дня, чтоб я по нескольку раз не обращался к этой книге. И редко мой вопрос остается безответным! Вопросы – самые разные-разнообразные. Лаконично, даже лапидарно, главное всегда там найдешь. Если только не пропущена «статья» (ведь 40% объема БСЭ все же остался вне словаря! Все же найти бы способ и их «компактно вместить». Утолщением этого тома – или вторым томом!).
Смотрю на совет редколлегии. Мысленно благодарю ее – и каждого члена и всю редколлегию вместе. Ведь каков труд! И какая – неизмеримая по масштабу! – польза: поистине, всенародная. Председатель редакционного совета – академик Александр Михайлович Прохоров. «Старый знакомый», изобретатель (вместе с академиком Николаем Геннадиевичем Басовым) лазера – поистине изобретения века! Что ж, такому человеку – и «карты в руки». «Словарь» – тоже некий лазер: в общенародной культуре. Разве, что «луч» его столь же «обширен» – необъятен – как и «дальнобоен»!
Где взять читателя?
Нужен читатель, нужен читатель! Он для литературы, для писателя – то, что воздух и крылья для птицы. Читатель – та «обратная связь», без которой, как известно это из кибернетики, ни один процесс невозможен. Литература же отличается от любого другого процесса, в природе или в промышленности, лишь тем, что это очень сложный, уж никак не «самоуправляемый процесс», какими бывают обычно процессы в природе. Без читателя – писатель, вся литература слепы. Это блуждание корабля в океанских просторах без приборов, без людей, без руля и ветрил!..
Где взять читателя?.. Казалось бы – вот они. В любом книжном магазине, например, их полно… Это и вправду читатель, но – так сказать, формальный, статистический, отчетный… Качественный читатель, то есть именно тот, который влияет (хорошо влияет: уточняет, корректирует, направляет) на литературный процесс, создается десятилетиями! Теряется он, правда, значительно скорее. Еще скорее он утрачивает начальные подлинно-читательские свойства. Наконец он решает, что литература – это вообще «не культура», а «политика, переложенная в сказки» или еще что-то в этом роде. Достаточно сказать, что даже министерства культуры не занимаются литературой! Культура это для них: театр и музей, памятники и концертные залы, композиторы и художники. Одним словом: искусство и реликты… Литература, как ни удивительно, не «номенклатура» культуры (в понимании министерств культуры!). Да, так вот – читатель, сочтя литературу «чем-то», к культуре неотносящимся, решает не тратить на нее время и выйти на культуру «кратчайшим путем». Чтением фантастики (она себя неизменно называет «научной фантастикой»!), детективов (и эти не простые, называют себя не как-нибудь, а – «патриотически-воспитательной литературой»!), книги «на темы науки» (эти называют себя «научно-художественными», хотя тома эти чаще всего ни то ни сё)… К подлинно-художественной литературе вкус утрачен таким образом раз и навсегда…
Но как случаются такие вещи? В самом упрощенном виде ответ выглядит так: «единожды солгавши – кто тебе поверит?» То есть, повинна в утрате читателя сама художественная литература, которая где-то раз, затем еще раз (потом все больше и дальше…) отступилась от правды!.. Литература не Парад Золотых Кавалеров – далеко или близко от Москвы!..
Закоснели издательские – гонорарные – традиции и положения. Нужны совершенно безвозмездные издательства, нужна газета «Читатель»! Те произведения, которые получили признание читателей могут быть потом изданы гонорарно. Нужно выбирать должности главных редакторов толстых журналов, руководителей издательств. Лишь такие – и им подобные – меры могут создать нового – серьезного и понимающего – читателя, стимулировать его активное участие в литературном процессе, который надо очистить от засилья чиновничества, некомпетентного по природе своей в художественном творчестве, но – волей судеб – кабинетно-руководящих литературным процессом…
Очень важно посмотреть – кто же у нас таков: редактор? Диплом – это должно не дарование редактора! Редактора нужно освободить от страхов, самых разнообразных. От взыскания, лишения прогрессивки, увольнения с «волчьим билетом»… Несмелость, а то и полный «конформизм» литературных произведений – следствие запуганности редакторов. У книги может быть один редактор, а не многочисленный, многоликий (младший, старший, контрольный, замглавного, главный, спецредактор и т.д.). Результат – заредактированность… Книги, где все само собой разумеется – никому не нужны!
Нетворчество отвратило читателя от художественной литературы. Творчество может его вернуть. А творчество невозможно без гласности – от первых страниц писательской рукописи до последних листов-оттисков тиража!
Перестройку литературного процесса нужно начать не с призывов, а с организационных действий!
Не плагиат
«Нет больше отечества: от одного полюса до другого я вижу только тиранов и рабов…»
Эти слова Дени Дидро – вернее, его племянника Рамо, конечно, были известны Пушкину, когда он писал свое стихотворение «К Вяземскому», где мы находим нечто похожее: «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник».
Пришли на память поэту, когда он писал это стихотворение, слова великого француза, или нет, оставшись в «культурном багаже», трудно сказать, но стоит их сравнить. У Дидро – речь о том, что отечество возможно лишь при равенстве его граждан, о том, что рабы столь же повинны в существовании тиранов и в отсутствии отечества, как сами тираны; у Пушкина речь вроде бы не об отечестве – о его внутреннем содержании: о свободе! Нет свободы, тогда и рождаются стихии, идет расчеловечивание: каждый, в силу своей природы, личных свойств характера и обстоятельств здесь вполне проявляет себя, став кем-то из трех: тираном, предателем или узником. Четвертого, мол, не дано!..
По сути – оба, и французский философ и русский поэт говорили вроде бы об одном и том же. Но у Пушкина – мысль психологично углублена, показаны конкретные движущие этические – силы, которыми стихии несвободы заменяют отечество – в то время как у философа констатация внешнего, совершившегося факта – и полная, «интегрированная», безнадежность… У Пушкина есть слово – «человек»! И хоть он, человек, столь социально-психологически и нравственно так «дифференцирован» стихиями (ни отечества, ни свободы, разгул тирании!) – все же, в самом имени и слове «человек» есть и упование, и скрытая вера на то, что он в состоянии будет обороть и внешние стихии, и внутренний распад на «тирана, предателя, узника», это триединство раба, когда человек покорствует этому триединству.
Как видим, «чужая» мысль в поэзии не чужая! Она всегда – и в открытом вроде бы идет дальше, глубже, чтоб дойти до истины, до живых истоков ее!
Лишнее доказательство, кстати сказать, что так называемый «плагиат» – дело: бездарности. В творчестве, стало быть, его нет, – он там просто невозможен!
Надейся
…Жизнь – сложная и многообразная, – а литература – в жанровом отношении – очень проста и немудряща. На выбор даже неполный десяток жанров… Уж пора бы – уже из этого несоизмеримо невыгодного для литературы соотношения, многообразия жизни и скудности жанров – приучиться к терпимости ко всем попыткам «жанрового смешения», «жанровых комбинаций», ко всем попыткам хоть чуть сдвинуть барьеры жанровых канонов…
Между тем, редакторы каждую такую попытку встречают в штыки: сразу на полях вопрос, восклицание, сигнал неблагополучия – жанрового смешения (будто это само «кровосмешение»…)
Да, теперь роман невозможен стал без публицистики, без очерковости, без отступлений по поводу гражданственности – которым время дает ныне пищу на каждом шагу!..
Казалось бы, то что напишу здесь – вполне подошло бы газете… Но самый оперативный род печатных изданий, газета, подчас так капризна, так зависима в самом взгляде на «актуальность темы» и «материала», что поневоле пишешь это в книге. Медленно, но верно. Пройдет года 3-5 (нынешние издательские ритмы! Диву даешься им – а они все те же, даже еще медленнее становятся!..), – глядишь: прорвалась тема! Уцелела, где-то спряталась от редакторского карандаша на задворках рукописи. Если б один редакторский карандаш! Сколько этих «карандашей»! Каждый, яко «Дамоклов меч», занесен над писательской строкой!..
И все же – надейся и пиши! Хотя бы на случай, но надейся!..
А король-то голый
Тема очень не проста. «Проблема перевода». Нет, не о мастерстве перевода хочу здесь сказать. Об этом и совещаются, и говорят с трибун, и пишут доклады, и печатают статьи. Целая армия профессиональных поэтов-переводчиков, прозаиков-переводчиков. По сути – странная профессия. Все, что Пушкин находил интересным перевести, он переводил; тот же Лермонтов. Жуковский увлекался переводами, терял здесь чувство меры, «убивал в себе поэта» по мнению друзей: Пушкина, Вяземского, Языкова, Дельвига… Они его то и дело в этом упрекали. И то сказать – Жуковский был поэтом божьей милостью и переводы его в большинстве своем непревзойденные и поныне…
И долго еще так было. Переводы делали – поэты. Чье мастерство, чье дарование явили себя в полной мере в создании оригинальных произведений! Ныне – человек, занимающийся переводом так и «прописан» в Союзе писателей: «поэт-переводчик»! Будто природа научилась производить на свет не только национальных поэтов, но сразу же и многонациональных поэтов-переводчиков! И все обретает какой-то ужасающий производственный масштаб! Такого масштаба вдохновения, конечно, быть не может… Все это – «производительность на тариф», на гонорар – некая зарплата, не знающая верхнего предела! Да и не могли ничего сказать такому «производителю переводов». Он тебя сразу сразит словами – «национальная поэзия», «национальная культура», словами, которые он превратил в жупел, в оборонительную дубинку. И пока поэт в муках творческих добывает свой грамм радия поэзии, пока, обивая пороги издательств (забитых теми же переводами: «национальная поэзия», «национальная культура» – им зеленая улица, им вся бумага, им все позиции в плане!), поэт-переводчик уже успел обзавестись личным счетом в банке, круглой суммой на счету – при весьма смутном отношении к поэзии. Издаваемые им подчас книги оригинальных стихов лишь доказывают это «смутное» отношение.
Посудите сами, под нажимом того же жупела – издательства принимают к переводу рукописи подстрочников, оригиналы стихов которых на национальном языке даже не существуют. Целые рукописи, книги подстрочников, которые национальный читатель в глаза не видел!
Надо же когда-то и кому-то сказать (прежде всего – армии поэтов-переводчиков с их коммерцийным подходом к творчеству, к поэзии!): товарищи, поимейте, наконец, совесть! Надо же кому-то и когда-то обратиться в того непосредственного дитяти, который изрек горестные, но насущные слова: «А король-то голый!»
Разумеется, все сказанное в равной мере относимо и к переводчикам прозы, и к поэтам-песенникам!.. Есть поэт – и только поэт. Есть писатель – и только писатель. Они при надобности и переводчики. Поэзии и прозы. Все остальное ремесленничество вместо творчества. И сказать таким должно: а король-то голый! И первым сказать должно: издательство!
