Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
«Шила в мешке не утаишь» – говорит народ. Посмотрите, как эти три «ш» создают шорох, шевеление, шепот – какие три слова облюбовали друг друга! «Не утаишь!» Прокололо мешок! Интонация – доверительная, будто на ухо шепчет! Строчка сперва медленная, ворочается шило, хочет утаиться – и вдруг, стремительно, как прокол, как конфуз, как разящая мораль: «Не утаишь!» Первое «и» в шиле медленное, а второе в конце строчки – острое, быстрое, колючее! Так и видишь его блестящее жало, лезвие. Вот что делает народ даже со звуками! Мы, поэты, это называем звукописью, аллитерацией. Что толку, если ее применять самоцельно? Здесь же она работает! Ведь не с этого начали, а с мысли, с житейской тенденции. Здесь и поэзия, и критика, и мораль. А какие три слова найдены, каково, соседство, какое у каждого место! Какой сплав! Все здесь полно поэтического вкуса, мастерства, остроумия и мудрости. И все это найдено потому, что была у народа органичная потребность выразить в предельно афористичной форме, в меткой, и точной, как в формуле, мысль-тенденцию, важную в жизни. Это и поучение, и совет, и завет. За этой строкой – опыт поколений, страдания народа. Так рождается поэзия – из самой глубины мудрого сердца народного! Из потребности поделиться этой доброй мудростью, этим благим опытом. Поэт – это живая, чувствующая и мыслящая часть народа. Его ум, талант, совесть – душа его. Поэт – защитник правды народной!
У народа, у его поговорок и пословиц, у его фразеологии и нужно учиться молодым поэтам. Все это – сплошь россыпи подлинной поэзии. Послушайте, как говорят деревенские старики. Они – поэты и философы – одновременно! Эх, умрут, милые. А те, что на смену придут – уже говорить будут «грамотно», «гладко» – «Включившись в соцсоревнование в ознаменование посредством внедрения достигнуты достижения». До того дельно, что хоть тут же в газетный набор! С трудом родной свой, русский язык узнаешь…
А молодые выдумывают. У них ночь, как чернила, как копирка. Глаза – звезды и радары, алмазы и фары. И все это записывают в книжечку. Начищают, шлифуют, сортируют, как тот убогий свои грошики и копеечки, полагая, что – что все это: золотые. Не то чтобы прицельно искать единственно нужное слово, самое выразительное и уместное, разяще-емкое, прикипающее к другому слову, озарив его своим светом, оживив его звучаньем своим; нет чтобы взять слово это горячим, трепетным из сокровищницы народной, как вдохновенный мастер – редкий самоцвет камешек… Плетет словеса, как станковый ковровщик…
Холодно, ремесленно, бездушно, на авось примеряет из своей книжицы, одно, другое, третье слово. И то хорошо, и это вроде неплохо, – а выходит все банально и серо. Да что взять с редактрис, если в книжке, в этом году вышедшей в «Детгизе» известный поэт так наставляет нашу самую молодую поэтическую поросль: «Начинающие авторы… не работают над отделкой своих произведений… Это в равной степени относится как к форме, так и к манере(!) выражения своих мыслей и чувств… Прежде, чем решать(?) как отшлифовать(?) свои стихи нужно подумать, о том, о чем они будут написаны(!). Выбор темы, начальных строк стихотворения – первая и обязательная часть работы… Выбирая тему, автор должен стремиться к тому, чтобы ее развить, не бояться дать волю фантазии… Писать художественное произведение – это значит» – и т.д.
«Отшлифовать стихи». «Отделка произведений». «Писать произведение»… Право же, книги по домоводству написаны более грамотно, с большим уважением к «предмету изложения»! Можно бы подумать, что цитаты надернуты из всей книги, из «проходных» страниц. Ничуть не бывало – с первой страницы авторского предисловия! Судите о книжке сами…
Помню, принес я когда-то Кедрину свои стихи. Прочитал, кое-что подчеркнул. То, что плохо, значит. Терплю. Стихи мне самому – нравились. Да и до этого похвалил кое-кто. А, чувствую, Кедрину – не нравятся. Но ведь не просто – «нравится-не нравится». Подчеркивает слабые строчки! Читает-перечитывает. Снова сначала – уже вслух читает. «Ветер отодвинул занавеску…» Пробасил, смолк, поморщился. Задумался, сделал мне знак поднятой рукой: «молчи, мол, не мешай». Глаза прищурил: то ли вдаль, то ли в собственную душу смотрит. Взял огрызок карандаша, не глядя оттеснил на край стола тарелки, стаканы. Вот-вот упадет стакан. Кедрин ничего сейчас не замечает!
Растянутой лежачей восьмеркой переставил, поменял местами слова «ветер» и «отодвинул».
– Что в лоб, что по лбу, – говорю.
– Ты так думаешь? Очень жаль! Строчка была прозаичной, сухой, как из милицейского протокола. А стала – лиричной! В ней кровь запульсировала! Неужели ты не чувствуешь? Могу объяснить, что произошло. В строке есть один звук певучий – «и», в слове «отодвинул». А ты запер и слово, и звук, как в карцере. Места им более подходящего не нашел. «И» твое с кляпом во рту, задыхается. А вот как я сделал, «и» обрело дыхание. Без кляпа – оно запело! Протяжно, лирично, волнительно. Соловьем залетным запело!
…Я был расстроен и плохо слушал Кедрина. Молод, самолюбив, глуп был!.. Вот уж кого стоило слушать! Он был почти моим сверстником. Современником. Оба поэты. Я, как и многие, не знал ему тогда цены. Расстались холодно. Затем долго встречались холодно. То есть, я такой холод напускал на себя.
Стихи я где-то напечатал. А недавно, перебирая бумаги, наткнулся на пожелтевший листок. Ба, – старая знакомая стихоза! Прочитал, и стыдно стало – до чего слабое стихотворение… Я теперь сам бы не то что, как Кедрин, подчеркнул бы беспомощные строчки, – я бы с угла на угол перечеркнул бы все – и препроводил бы в мусоропровод. А Кедрин меня щадил, пытался что-то сделать из стихотворения. А в нем, по правде сказать, только одна строчка живая, та, что спасена была Кедриным посредством восьмерки! Ради этой восьмерки – не выбросил листок. Берегу! Рука Кедрина. Жаль, что нет его в живых. Как радостно было бы мне сейчас, седовласому старику покаянно показать ему этот листок и повиниться чистосердечно в зеленой глупости своей. Настоящий – органичный – поэт был!
«…Отодвинул ветер занавеску…»
Хорошая строчка. Сразу за живое берет. Лиричная. Нет, не моя – Кедрина строка! Создает настроение. Рождает мелодию песни!
Поэты, по-моему, – люди одинокие. Даже когда их окружает толпа друзей и приятелей. Некая изначальная одинокость. И такая же изначальность в печали о несовершенстве мира, грусть о чем-то несбыточном… То есть, в чем-то призвание поэта именно как предопределенность судьбы…
Дружбообильность и любвеобильность – чаще всего кажущиеся. Желаемое мы принимаем за действительное… Не поэтому ли поэт так рано приходит к чувству своего народа, к сознанию себя сыном человечества? Не потому ли одержим он тревогой за судьбы родного народа и мира?
В поэте – чувства и мысли всех людей. Мы это называем «перевоплощением». Во всяком случае это перевоплощение не имеет ничего общего с актерским. И в этом тоже резкое, – принципиальное, скажем так, – отличие поэзии (художественного слова) от искусства… Можно даже так сказать – в искусстве форма – цель, оно – условное содержание. В поэзии – в художественной прозе – форма есть та подчиненная условность, посредством которой воплощается жизненное содержание…
Душа поэта – открыта, но доступ к ней иллюзорен! Лишь образное слово поэта – единственно реальная приближенность к такому доступу. Помните, Гамлет говорит: «На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете… Черт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке?.. вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете». По существу – это о душе поэта! Ведь Гамлет – поэт! Но, как говорится, в широком смысле слова, это о каждой человеческой душе. Ведь каждый человек – хоть отчасти поэт. И то, что существует испокон веков поэзия и людям она приносит не только радость, но и хлопоты – лучшим образом доказывает, что в каждом человеке есть зерно поэта! И в словах Гамлета – между прочим – и об этом. Но, главное, – в них призыв к уважению человека, к его душе, гневный протест против ее умаления! Это личность заявляет о своих правах средневековью!.. И это все поэзия – потому что, и Гамлет, и его создатель суть поэты!
А Сент-Экзюпери – хоть и стихов никогда не писал он – для этого самоуглубленного мыслителя они, вероятно, казались «не слишком серьезной формой», он предпочитал быть поэтом в прозе. В эссеистике своей – Сент-Экзюпери сказал?: «Единственная известная мне роскошь – это роскошь человеческого общения». Это что же, – ведь роскошь нечто излишнее, непозволительное! Иными словами, надо всегда дорожить общением, быть чутким – как бы не превратить его – в роскошь. Ведь роскошь – та чрезмерность, когда ценности уже перестают быть ценностями! Кстати, так и общается поэт с читателями – с людьми. Главная забота – краткость! Отсюда универсальность и емкость образности, забота о форме. Поэзия никогда не роскошествует – у нее чувство меры музыкально взвешенное! О, не подумайте, что я говорю о пустяках… Мера общения – это не только природная мудрость души, но и страдальческий опыт, которого недостает нам всю жизнь! Поэзия не довольна и этим опытом (некое женское – материнское – начало), она творит и обогащает этот опыт… Поэзия – лучшая форма общения с человеком, с миром… Коллективные формы жизни, следствие демократизации мира, особенно нуждаются поэтому в поэзии! Ей тоже надо преображаться: учиться искренности: уже не столько в зоне сокровенного, сколько в зоне откровенного… Вы понимаете, какая здесь сверхзадача?.. Не растворение личности в коллективе – а возвышение и обогащение собой! Сложнейшее творческое взаимодействие: личность мыслит коллективными категориями, а коллектив – личностными. И никакого релятивизма!.. Вот почему поэзии теперь доводится испытывать трудности этого нового, качественного, преображения. И не удивляйтесь, что голос ее часто срывается на митинговость и риторику… Это временная утрата сокровенности… Некая подмена эгоцентризма – эгоизмом. И прочее. Помните, там же, у Гамлета: «О сердце, не утрать природы»! Природа всегда за поэзию, стало быть, и с жизнью – с ее преображениями – она найдет общий язык! Поэзия – как никогда, ответственна за весь мир, за род человеческий. Может, впервые она стала видеть за границей родного языка, и за языком границ… Вот почему я вернусь снова к Сент-Экзюпери. Лично мне кажется, что – после наших великих художников и пророков – Достоевского и Толстого – никто не заслуживает больше его имени: пророка. Он сам вряд ли это сознавал! Если поэт – призвание, тем более призвание: поэт-пророк… Не знаю никого другого из его современников, кто так тревожно, глубоко, озарённо думал о будущем человечестве, о спасительных для него духовных преображениях. И вот, что еще удивительно, – всюду он думал не об индивидууме и личности самих по себе, а о человеческом общежитии нашей цивилизации! «Ошибка одного, удача другого – не тревожь себя этим делением. Плодотворно только великое сотрудничество одного посредством другого… Цивилизованным я называю народ, который творит собственные танцы… Тогда как диким я называю народ, который выстраивает у себя на полках изящнейшие предметы, созданные чужими трудами… духовную пищу доставляют ему не вещи, а узы, которыми связаны вещи» – и т.д.
Сент-Экзюпери – я о нем говорю как о поэте! – активный борец против фашизма, он был и противником вялой буржуазной демократии, вечно путающейся в противоречиях частнособственнической морали и поэтому допустившей фашизм, он ни разу, заметьте, нигде не сказал единого двусмысленного слова в адрес коммунизма! Это казалось – настороженным выжиданием, политическим релятивизмом! Мы просто не умеем еще его читать! Смущает, например, слово «бог». А у писателя «бог» всего лишь символ духовных исканий идеала для нашей цивилизации! Это все тот же призыв придать единый смысл человеческой жизни. И в воззрении на культурное наследие прошлого – как векового наследия гуманистической культуры – он тоже близок нам! Подчас он говорит то же самое, насущное, но без нашей фразистики и терминологии… Это нужно понимать. Сколько мы толкуем о любви к Родине – о спасительном этом чувстве для каждого, тем более для поэта! Но разве не об этом же – но немного другими словами – говорит он – поэт, философ, гуманист? Послушайте: у меня здесь записано: «Ты представляешься мне подозрительным, когда отсекаешь прописное, ибо ты ставишь на карту самое ценное благо, относящееся не к вещам, но к смыслу вещей… Я тебя призываю отверзнуть врата своего духа, ибо ты рискуешь оказаться обманутым ложью слов… Если человек что ни день будет менять дома, ни в одном он счастлив не будет… Твой дом – непрерывная победа, и это знает прекрасно твоя жена, которая заново воссоздает его на рассвете каждого дня… Все эмигранты, которых я знал, были грустны и печальны…»
Как видите, не только эстетика – и этика, – но и сама мораль близка нам и доходит до сердца… Иные простодушные читатели полагают, что поэзия столько говорит о любви лишь потому, что поэты – влюбчивы. В любви – сам природный образ добра, сам идеал всечеловеческого единения и высший взлет духовного чувства жизни! И вот – о любви: «чтоб заложить основание любви ко мне, я заставлю родиться в тебе некое существо, которое станет моим союзником». Что это значит? Здесь некий шифр к тайне общения. В самом упрощенном виде – это то, о чем мы говорим своей, родной, идиомой: «Дойти до души»! Создать незримую цепь, через которую течет ток нашей жажды общения, в которой наша душа – генерирует этот ток. Здесь – наше творчество, наша сила любви, сила духа. Когда их нет, нет дара общения – есть одиночество. То самое, о котором у Сент-Экзюпери сказано: «Одиночество – это лишь плод изнемогшего духа». Как видим, – всюду речь о сообществе свободных людей, но основа сообщества – личность, которая творчески потрудилась над своим человеческим созданием. Залихватски оголенный атеизм ничуть не умнее беспочвенно путанного мистицизма. «Мистика – богема души, религия – стояние на страже», – говорил Блок. Поэт имел в виду не поповщину, а веру в идеалы всечеловеческого единения в труде и творчестве…
– Так вот, – о доме, о родине души. Об этом интимнейшем доме души поэта. В нем живут подлинные его друзья! Его мысли и чувства. Это друзья-двойники поэта. Ему нелегко с ними. «Думы, мои думы, лыхо мени с вамы». Нелегко – но не скучно. И не одиноко, потому что – «Одиночество – плод изнемогшего духа». Дух же поэта – мощен, он корнями в народной почве. По сути – поэты – богатыри духа! Друг-мысль, друг-чувство – кто сейчас завладел душой поэта – это не просто настроение, а жанр стихотворения. Десятки сотен друзей – подлинных, интимных, а не из внешней жизни – и все вместе: личность поэта. Диапазон его сердца – все чувства людей, вся жизнь мира. Каждая малость полноправна. Маяковский говорил, что он в долгу перед вишнями Японии: не успел о них сказать на языке поэзии!
Как это в сущности неверно – «поэты – не от мира сего»! От какого – «сего»? От рассудочно-обывательского, от мещански-выгадливого? От бездуховно-прагматичного? Тогда это так. Но если речь о мире, достойном человека – нет более человека «от мира сего»!
Неверны и те анкетные ярлыки, которыми пытаются то и дело «определить» поэта, его внутренний мир, столь же сложный, сколь и меняющийся в своем единстве и единичности. И как никчемны здесь суждения про «пессимизм» и «оптимизм», например! Творчество всегда жизнеутверждающее, всегда оно нужное людям, если только исполнено художнической искренности и гуманизма…
Между тем есть и такая разновидность бодряческого, газетно-лозунгового оптимизма, о котором, в самом общем виде, метко сказано у Блока, что он – «несложное и небогатое миросозерцание, обыкновенно исключающее возможность взглянуть на мир как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира».
Блок, все больше становясь в творчестве именно трагическим поэтом, даже пафос исторического перелома, пафос революции отразил в «Двенадцати» как – поэт трагедийный.
Одной краской не создается живопись, из одной октавы – не родится симфония. Лишь весь спектр чувств и звуков может питать воображение поэта. Не таков ли Пушкин? Есть на свете хоть одно живое чувство человеческое, которому не открыто было его большое и щедрое сердце, не нашло бы в нем отклика и не перелилось бы в строчки? Сердце поэта – чуткий приемник, талант – мощный усилитель, преобразователь, передатчик сигнала миллионам сердец. А что еще более достойно, чем правда, красота, радость! И то, что испытал поэт, что пережито им и стало его опытом – хватает для радости, печали, раздумья тысячам и миллионам. Поэт – неутомимый защитник и храбрый боец за все человеческое. Поэт-художник – воспитатель человечества. Жизнь его – отдана творчеству, он – подданный его горения и подвига. Не это ли имел в виду Мандельштам, говоря: «Поэзия – это власть»? Власть над сердцами, над собственным сердцем в первый черед. Поэт – пророк и, исполнясь волей поэзии, («бога», как у Пушкина; но «если есть на свете бог, то это ты – поэзия», – у современного поэта), он обходит моря и земли, воплощая ее повеление: «Глаголом жги сердца людей».
– У каждого читателя стихов, молодой человек, есть свои любимые поэты, а из написанного теми – самые любимые строчки. Много и у меня таких строчек! Я бы их с собой и в могилу взял… (Но это эгоистичная грёза…)
Когда-то хотел написать такую книгу. О любимых строчках. (Много книг хотел написать!..) Материал остался без постройки. Не возвел я храма… Даже задумывался над названием. Порядочно набралось у меня и этих названий. Видно, нет храма – достойного поэзии!
Но, странно, чем больше живешь, тем больше строк таких находишь. Порою – где не ждал или не замечал…
Недавно, например, включил радио. Песня – уже к концу. Некрасов – «Коробейники». «Распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани!». Тысячу раз слышал и песню эту, и строки эти знаю. Больше того, они мне всегда нравились. А вот в этот только миг вдруг почувствовал всю силу, сокрытой в них красоты. Даже страшно стало: ведь мог умереть и не почувствовать! А еще иные толкуют – Некрасов-де не лирик! Широк, необъятен и диапазон лирики!
И вот опять же, по разумению того же современного редактора, который отчеркивает на полях слева – «образы» – здесь вроде и образа нет! Все просто… Простая и великая красота. А у меня в горле запершило – вот-вот разрыдаюсь. Какая душевная тонкость! Какая благородная чуткость мужская к доверившей себя женщине! Над ними небо благословенное, прозрачный воздух и ликующий звон жаворонка! Это целый поэтический и лирико-психологический роман в нескольких строчках. Нам ясно – что произошло, хотя об этом не сказано и полслова. Мы чувствуем душевное состояние влюбленных, переполняющее их сердца ощущение счастья, любви. Две строчки, а в них слышен торжествующий гимн жизни. Эти две строчки могли бы вдохновить Моцарта или Чайковского на создание прекрасной, излучающей свет и благо симфонии! Таков здесь мощный заряд пламенеющей души!
После этого целую неделю ходил зачарованный вновь услышанными строчками. Улыбался от счастья, от гордости за человека. За написавшего эти строчки, за тех, кто дал повод их написать. За человека на земле, посреди родной нашей природы – тоже подлинно поэтичной, и поэтому простой, сокровенно-лиричной. Какие приязненные чувства у лирического героя ко всему живому, даже ко ржи, которая, он верит, распрямится, послушая его зову, чтобы тайну свято сохранить! Никакой нарочитой поэтичности, будничность поднята до торжественности, до состояния души – но какое могущество по эмоции, по изобразительной силе в образе, если он взят мудрым сердцем поэта из глубины жизни! Высшая духовная сфера предстает естественной и понятной. Так целомудренно и чисто, лирично и мужественно, в сокровенности и искренности – устами поэта говорит сама окружающая действительность, которая бывает ужасающей в делах человеческих, она же, в подлинно-человеческом источник поэзии, ее чарующей яви, ее щемящей музыки. И мы по-человечески сочувствуем влюбленным и безвестной деревенской красавице, и коробейнику, доброму молодцу, без рыцарской позы, но поистине по-рыцарски, из народных понятий о нравственности, умеющему столь возвышенно, без книжно-романтического антуража, любить женщину! Нам даны в ощущение и физическое, и духовное совершенство влюбленных, их юность, их бескорыстие, их счастье… Самый великий поэт – народ, и жаль иных молодых, которые ныне из моды, из эстетической глухоты, народным песням предпочитают эстрадную балаганщину, разнузданно-циничные мелодии, вихляющиеся непотребные ритмы, джазовые фортели, безголосых певиц, которые отсутствие голоса пытаются компенсировать развинченной жестикуляцией и непристойными телодвижениями. Нет ничего более чуждого самому духу русской культуры и поэзии!..
– Так вот… О чем мы толковали? О любимых строчках. Скажем, Тютчев. «Не плоть, а дух растлился в наши дни…» Помните? Ведь это… мороз по шкуре дерет! Общество, эпоха – перед нами, как на ладони. Поэт их пригвоздил к позорному столбу. Он обнажил и показал нам главный порок. Тут и поэзия, и социология, и психология. Это формула поэта, – а значит, историка и мыслителя. И звучит строка, как окончательный приговор. В ней величие античных философов, ораторская дикция народных трибунов, бесстрашие несгибаемого богатыря. Это, кажется, сами небеса глаголят! Послушайте, как звенит строка! Чувствуете, из какого сверхпрочного металла она отлита? Будто лавина надвигается неотвратимо и вот-вот сметет на своем пути тех, по вине которых: растлился дух. «Не плоть, а дух растлился в наши дни!» И этот афористичный аншлаг, черными буквами на суровом, рвущемся сквозь ветер, полотнище, реет над теми, кто поставлен к позорному столбу – над царем, министрами, над всей придворной сволочью… И далее, сквозь века, над всеми политическими выжитами.
Поэты – всегда борцы! Даже если они пишут, как говорят школьники, «о природе». Они защищают красоту от посягательства всего уродливого. В красоте – правда. Кому дано чувствовать красоту природы, тот вряд ли может быть подвержен душевному растлению! Душу русского человека, может, в большей степени, чем церковь, чем община сельская, образовала наша природа, среди которой он трудился, наш «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» – самое краткое и самое точное имя которому: поэзия.
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
…Довелось мне слышать разные толки о некоторых фашистах, тонких, мол, эстетах, любящих живопись и музыку, читающих стихи: и все же – фашистах!.. Они вешали, расстреливали, душили детей в газовых камерах, а по вечерам – музыка, живопись, поэзия… Простой, грубый и жестокий фашист, бывший пивовар, или мясник – это понятно. А вот фашист-эстет (иной даже его интеллигентом, нет-нет, назовет) – парадокс. И бесконечные вопросы – как же так?..
Генезис фашизма еще далеко не изучен… Но бесспорно то, что корнями уходит он в те вопиющие противоречия буржуазной демократии и мещанской беспринципности, которые своими частнособственническими инстинктами всегда связаны с болезненными эксцессами, прямо угрожающими самой этой демократии. Небывалых размеров достигают демагогия, ложь, насилие… В обществе звериного эгоизма – форма, призванная поднять на пьедестал все мнимые ценности, античеловеческую сущность, такая форм – во всем – обретает первостепенную важность…
Волк остается кровожадным хищником и усвоил лисьи повадки. Змея жалит столь же смертельно, обретя причудливую «красивую» окраску. В ядовитом грибе яд не слабеет от того, что он самый зазывно-яркий среди грибов в лесу…
Фашист и интеллигент – жизненная альтернатива. Вот почему у фашизма возникает нужда в иллюзии, что в его кровавых рядах – интеллигенты. В лучшем случае это эстеты – из алчных лавочников, с университетскими дипломами и с психологией громил и убийцы. Когда-то просвещение означало гуманизм. Фашизм и просвещение обращает против человека. Ставка на бездуховность мещанина и буржуа, на их алчность, на их быструю адаптацию во всем бесчестном и подлом! Межклассовая живучесть мещанства делает его особенно опасным. И у фашизма подоснова – мещански-буржуазная! Творческое бесплодие таких людей ожесточает, делает агрессивными против культуры, гуманизма, прогресса…
Мещане и буржуа любят подделываться под интеллигентов: покупают картины, играют на фортепиано, читают стихи… Некое эстетно-гастрономическое дополнение к их дорогим винам, бездушным женщинам, породистым собакам. Сердце эстетствующего фашиста остается таким же глухим к красоте, как у фашиста-мясника… Красота – категория человеческого! Мещане и буржуа, из-за душевной неконтактности с культурой, всегда вне ее – и, стало быть, вне народа и нации! С остервенелым тщеславием и бешеным эгоизмом изображают они себя защитниками национальных интересов народа. Так фашизм стремится к иллюзии значимости своей псевдосущности. Ложь и насилие, демагогия и мистика – становятся идеологией…
Поэзия, искусство – самые чуткие нервы жизни, самые отзывные струны ее, на которых никому не дано фальшивить! Можно играть Баха, толковать о Корреджо, цитировать Гете, но, если это делает моральный урод, он тогда предстает в особенно ярком свете – тем, кем он есть. Поэзия и искусство – не ведают нравственных компромиссов. Им тогда следует называться по-другому. Здесь каждая малость обретает свой абсолютный знак на нравственном поле жизни.
Помните – у Толстого, в «После бала», тупые носки сапог блестящего с виду офицера, вальсирующе с очаровательной дочерью? Казалось бы, мелочь – носки сапог. А они – образная деталь, они сигнал эстетического несоответствия, неблагополучия, мнимости! Блестящий офицер оказывается человеком с жестокой душой садиста. После бала он избивает до полусмерти своего солдата!.. Так, помимо всего прочего, Толстой доказал несовместимость красоты и бесчеловечности…
Стало быть, интеллигент прежде всего – человечность, это воля к защите добра и справедливости… И всегда нужно «смотреть в корень», я бы даже сказал – «в народный корень», не обольщаясь ничем внешним, номинальным, «анкетным»…
К примеру, «Герой нашего времени». Кто ближе к понятию: интеллигент? Печорин с его бесцельным и утонченным демонизмом? Грушницкий с его ползучей мелкодушной психологией? Равнодушный философ и резонер Вернер?.. Разумеется, Максим Максимович! Он не просто доброжелателен к людям, верен чувству долга: в его сердце живет чувство справедливости!.. В нем не заглохли корни народной жизни. И, стало быть, он ближе всех к интеллигенту!
Фашист-эстет, надевающий каждый день свежую сорочку, музицирующий или, изображая глубокомыслие, покачивающийся на носках (уже не обязательно тупых, вполне модных) блестящих сапог перед полотном мастера – еще более омерзителен своей псевдоинтеллигентностью, чем фашист-вульгарус. Парадокса здесь нет! Между культурой и бездушным фашистом внутренние контакты невозможны. Как те две жидкости в сосуде одном, которым природа их не дает смешаться взаимным проникновением…
Так, знать, сама природа и здесь заботится о несовместимости фашиста и культуры. Фашист может лишь номинально владеть культурой, как любой мещанин или буржуа – ее предметной ценностью, ее денежным выражением, ее материально-вещной оболочкой. Но не ее духовной красотой! Так насилие владеет любовью. Другой – подлинной красотой любви – насилию не дано владеть…
Любопытна здесь такая черта. Случается, что истинный интеллигент владеет шедевром живописи, или уникальной книгой, другой ценностью. И что же? Ему совестно быть собственником такой ценности! Он отдает ее в музей, в библиотеку, в общенародный фонд. Подлинное чувство красоты рождает и подлинное бескорыстие! В то время как мещанина, буржуа, фашиста тешит лишь именно собственное владение ценностью. И первое, что скажет о ней: «стоит столько-то!..» Так мнимая сущность алчно тянется ко всему, что формой может ей придать иллюзию значительности…
– Пушкин вышел на поединок с Дантесом; Лермонтов – с Мартыновым. Разумеется, ни Дантеса, ни Мартынова никто не назвал фашистами. Их называли – подлецами. Но ведь подлость – основа фашизма! В другой исторический момент они вполне могли стать фашистами, со свастикой на отвороте черного френча. Это вечная предтечи фашизма…
И во всемирно-исторической победе над фашизмом пусть зачтутся по достоинству два выстрела в него двух русских гениальных поэтов! Они вышли на поединок, чтоб защитить все то, что было им дорого. Пора уже понять, что защищали они далеко не одну личную честь, а честь Родины, ее духовность, все то, что любили, без чего жизнь не имела смысла, пока по земле ходили, наслаждались, ликовали сотни Дантесов и Мартыновых! Они отравляли воздух творчества. «И жизни только тот достоин, кто за нее на смерть идет»!
– А заметили вы, молодой человек, что толпа героев Достоевского, все разнообразия типов и характеров – все как бы в лихорадочном поиске, в смятении на пути к духовной цели!.. С той лишь разницей, что одни пятятся назад, другие, толкаемые бореньями совести, мечутся то вперед, то назад, и лишь небольшая часть их, сквозь страдания, нравственные и физические, сквозь чудовищные заблуждения, кровавые подчас, неустанно продолжают этот путь вперед?.. Да ведь это и сам Достоевский, страдая всеми страданиями своих героев, так дискретно порывался к истине! Бог? Христос? Вера?.. Можно подумать, что Достоевский, все это связывал с церковью и попом. К слову сказать, во всей классике нашей, при всем пламенном этическом горении ее, нет ни одного попа, тем более, как «положительного героя»! Он, поп, «духовная особа» на Руси, нашей великой литературой обойден, «не замечен», «забыт»! Не любопытно ли?.. У Достоевского «бог-Христос-вера» символы тех нравственных идеалов, к которым следует устремить вполне земную, народную жизнь! Не сразу и мы дозрели до такого понимания… Или перешел нам поп дорогу к богу?
И вот именно нравственный не релятивизм героев Достоевского дает нам возможность точно ответить на вопрос: кто есть кто? То есть в смысле – кто несет в себе зерно подлинного интеллигента, защитника народных идеалов, а кто идет вспять, в своем эгоизме, устремляясь к антинародной, затем и к античеловеческой, цели? Точно вселенская лаборатория страницы Достоевского – нахождения знака у определения нравственной перспективы каждого героя. И посреди этого клокотания универсальных исследований пребывал и искатель истины, сам Достоевский! Он же лучший «исследователь Достоевского»!
