Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Развод
Почему, спрашиваете, развелся с женой? Давно это было! Разве всего упомнишь? Впрочем, «всего» здесь и не требуется. Что-то здесь главное, чем, собственно, и определяется это «все»… Про себя это хорошо знаешь. Либо не скажешь людям, либо и слов не найти вообще-то. А все же – сознаешь. В душе оно! Говорят: «чего они не поделили?» Это когда-то главным было. Ее приданое, его приданое… И то – разлад. А ныне – одно лишь приданое – душа за душу: Легче? Вроде бы не видно. Может, рост души в разводах? Вот требовательность – налицо. Не опережает ли она рост души? Не глушит ли? А вот терпимость и снисхождение, понимание и прощение – разве они ничего не стоят? Не в них ли – душу за душу? Не с себя ли начать в требовательности? Разучились мы в душу – даже в свою – глядеть!..
А говорится обычно – всякое. Одно – для людей, другое – для суда, третье – для себя. В мыслях, так сказать…
У меня, думаю, обыкновенная была история. На суде, как водится, для протокола, так и сказали: «характерами не сошлись». Господи! Знал бы я – что это значит! Тем более, что до женитьбы она мне «в рот смотрела». Самый умный я, самый знающий, самый, в общем… А стала женой – уже «в рот не смотрит». Не знаю – куда смотрит! Супруга – одним словом. Почему, скажем, кого-то повысили, а не тебя? Почему кто-то хорошо устроился – и на персональной возят, и кабинет, оклад? Значит, ты не умный, не знающий, только рассуждать с женой умеешь! Мою доверчивость против меня. Исповедуешься – ты слабый.
Это и не всегда прямо, чаще вроде – с обидой за тебя. Идет, так сказать, переоценка ценностей… Мужчина после женитьбы мало меняется. А вот женщина – сразу вся меняется! Как только сменила подвенечное на халатик! И меняется, и меняется, и все – по-моему – к худшему! Есть ли мудрец, который сказал бы – какая именно жена выйдет из его невесты! Жена не продолжает, а исключает невесту. Сразу идет незримая, неосознанная война: каждый хочет отстоять себя, свой верх! Но ведь у нее верх – женский, а у меня – мужской! Вишь ли – в жизни – там единоначалие, а в семье, мол, равноправие… Вот и мучайся! Как семью под эту пропись подогнать? Может, куда больше прав получила бы у меня – не помни она, не отстаивай передо мной это свое «равноправие»… От природы тут – рознь! И ум-суждение, и взгляды, и интересы – какое же, скажите, равноправие? Что-то тут перемудрили мы. По мне так уж куда лучше – как было: «уважай мужа своего…» Просто уважай, а не за что-то. Не за персональную машину, кабинет, оклад… Почему, ну почему, скажите, вдруг мы опыт тысячелетий сочли – глупостью? Может, в этом как раз наша собственная глупость? Заносчивость?.. Диплом за ум принимаем?
А я-то и вовсе непрактичный. Задумываюсь – рядом лежит, взять не догадаюсь. Идеалист… Может ближе к мудрости, но заведомо далек от ума? Особенно в нынешнем – женское – разумении. Видать, поэтому нравился невесте, не понравился супруге. Вы спросили – почему я развелся? Что-то поняли? Ничего не поняли? Вот и я так. А ведь разводы, разводы… Слушайте, – мы вообще-то себя понимаем? Мне подчас сдается: не понимаем. Не думаем! Всякие слова готовые говорим. Думаем, что в них все истины на все случаи жизни: слова, слова, слова… Трудно нам с ними. Может, не те слова? Может, обветшали? На время хотя бы отказаться от них – начать думать? Как вы полагаете? Иначе ведь – жизнь – хаос и бездна? Как фальшивые деньги?..
Куклы и дети
Разумеется, без взлелеянного слова, без выхоженной строки (мастерство и его всеобщая неукоснительность) не живет ни стихотворец или беллетрист, ни поэт-художник или прозаик-художник… Но дело в том, что первые – словно старые девы, играющие в куклы, а вторые заняты взращиванием рожденных ими детей!..
На пути служения
Философы и художники… Все же первое отвлеченное осмысление мира – художническое, и лишь последующее – философское… Иными словами, художник (поэт) не только здесь предтеча и начало – он, его образное слово, точно луч до разложения призмой, содержит в себе все цвета, всю радугу мысли!
Слово философа и ученого может лишь последовать после слова поэта! И настолько оно (слово ученого, философа, критика) истинно, насколько верно служит слову поэта, служит любя и восхищаясь (но не ослепленно прислуживая!)… Не таким ли было слово Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева – в отношении нашей классики, ее слова! Бывали здесь известные несогласия (Белинский и Гоголь, Писарев и Пушкин) – но неизменной оставалась любовь-служение!
И лишь утрата этой любви-служения могла породить у философско-критической мысли более позднего времени самоцельные задачи (доходящие до личной амбициозности!), как мы это видим, скажем, у Мережковского, Бердяева, Шестова по отношению как классиков прошлого, так и современных им классиков (Чехов, Горький, Блок)…
Такой – а не другой
Человек – сколько бы ни знали его, не изучали специально, все не остается феноменом. И самое загадочное в нем, самое имманентное – его характер! По существу, человека как индивидуальность (или как личность – когда она есть в человеке) мы чувствуем благодаря его характеру. Он, характер, реализует человеческую индивидуальность, а если речь о личности – ищет ей воплощения в общечеловеческом служении, устремляет ее, как сказано у Блока, к вочеловечиванию! В расхожем же смысле – характер – это то, что наше восприятие главным образом «заприходует» от человека, помимо внешних черт, анкет, даже тестов! Характер – некая динамика внутреннего мира, отдельные проявления которого мы как бы выделяем: волю и решимость, твердость и обязательность, нрав или настроения, склонности, свойства психики. Мы здесь имеем в виду как раз то, что невыразимо для слов, не вписывается в характеристику «кадровика», или даже в тест психолога… Имеем в виду здесь то, почему – «Душу твою люблю» (или, что прискорбно, наоборот), что является задачей, полем деятельности художественного слова!
Ведь вот же, мы смутно представляем себе лицо Каренина (оно и не слишком нужно нам, достаточно этой смутности; художники-иллюстраторы каждой изображают лицо его, одежду, позу на свой взгляд – и т.п.) – а вот, во всех обличьях, мы чувствуем Каренина. Потому, что Толстым дан нам в ощущение прежде всего его – характер! Единственный, такой – а не другой!..
«Мадонна» Пушкина, любимая жена поэта, Наталья Николаевна Гончарова, «первая красавица России», ее потрясающий успех в высшем свете… Все это общеизвестно. Но что – что именно знали о ней все те, от Дантеса до царя, влюблявшиеся в нее? Осиная талия и стройная шея, округлость плеч и темные локоны? А ведь и в самом деле не шло здесь дальше от этого! О характере – о душе – женщины, которая была прекраснее всего видимого, никто и не задумывался. Никто кроме мужа, кроме поэта, кроме Пушкина! Мемуаристы о характере жены поэта, о ее душе почти ничего существенного нам сообщить не смогли. Все то же – «первая красавица», «балы», «успех»… Да и мы, после смерти поэта ничего иного не знали, знать не хотели об этой поистине удивительной женщине, о ее сокровенно-мудрой цельности, о ее внутреннем обаянии и даре женственности! И лишь Пушкин – первый и единственный прозрел подлинную, внутреннюю – духовную – сущность этой незаурядной еще более человечески-прекрасной, чем внешне, женщины! «Душу твою люблю»! Этого никто не сказал ей за всю жизнь, потому что не чувствовал, не доставало дара понимания. А ведь речь шла о характере!.. О его внутренней, личностной, сущности.
Этим, помимо всего прочего, Пушкин дал нам образец и высшего понимания красоты – не внешней, а единственно ценной, духовной, из самой сущности человека, из его души! Высшего понимания красоты – и женской, и общечеловеческой. Пушкин, задолго до Заболоцкого, ответил таким образом на вопрос – «Что есть красота? И почему ее обожествляют люди?» По Пушкину она уже никак не «Сосуд, в котором пустота», а именно «Огонь, мерцающий в сосуде»! Дело лишь в том, что и «сосуд» здесь, озаренный огнем красоты (нет, он не «форма»! Или – он всего лишь часть «формы»!), тоже сверкает дивному, живому творению подобно. Но не больше – лишь «подобно» живой красоте. Иными словам – здесь все: искусство. В то время как живой огонь красоты внутри сосуда: поэзия! Ее сокровенная тайна!..
«Душу твою люблю» – в сравнении с – «Внешность твою люблю» – в этом эстетическом переходе целая эпоха общечеловеческого духовного повзросления! Более того, есть основание предположить, что природа давно ждет от человека этого озаренного повзросления, на которое пока способен лишь гениальный поэт! То есть, речь об умении человека ценить и дорожить внутренней сущностью человека как главной ценностью жизни…
У Пушкина эта мысль – каждый раз по-новому – повторяется не раз. Скажем: «Я тебя за муки полюбила. А я тебя – за состраданье к ним». «Муки» и «состраданья» – та же душа, ее сокровища, ее духовное содержание! И даже неважно, что возраст разный, в этих словах-объяснениях – все то же: «Душу твою люблю».
Задача человечества – не поэтическая, задача – поэзии: на ее уровне, на ее озаренную глубину уметь видеть душу любимого. И не будет тогда ни охлаждения, ни разочарований, ни разлук!
Еще раз о читательском даре
Был ли верующим Левин? И каков символ его веры?.. Вопрос не простой, не праздный. Ведь Левин в романе «Анна Каренина» – некое литературное альтер эго самого Толстого! По существу – он и подлинный главный герой романа. Или точнее, Константин Левин – идейно-философский главный герой, в то время как Анна Каренина – сюжетно-драматический главный герой романа. Разумеется, такое деление – лишь как допущение…
В вере, в символе веры Константина Левина, таким образом – ключ к одной из главных проблем в духовном облике Толстого, в его нравственно-этических исканиях!
И вот – еще раз об умении читать, о даре читателя… Помните, Левин лежит на спине и видит высокое над ним, чистое от облаков небо. Он думает. «Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его… Неужели это вера?»
Итак, речь о том, что восприятие мира (бытия) как бы изначально, от природы нами – дело двойственное, и зримое, и умозрительное, видимое и сознаваемое, ограниченное и безграничное… И уже сам «перепад» нашего сознания вмещает, мол, начало веры. Обратим внимание на «я, несомненно, прав» – и «я более прав»: две правоты, две правды. Первая – в ограниченности, почти одним видимым, в сознании, в почти аберрации зримого, вторая – сознание из разума, но как бы «менее удобная практически», чем первая, условная, как вера!
Предметный, видимый мир Толстой, по собственному утверждению, «не понимал», но он как раз больше всего рождал в нем мысль о вере (боге) – в то время, как беспредельность вселенной этого бога «уничтожала», призывая на помощь один разум, интеллект…
Но что интересно? Положа руку на сердце, – многие ли читатели обращают внимание на эту душевную бездну между «несомненно прав» и «более прав»? Замечают ли противоречие между ними, которое так «удобно» решается верой и идеей – «бога»? Ведь здесь и философская, до конца дней не разрешившаяся, мука самого Толстого! Автор подчас как бы «забывается» на Левине, и уже говорит сам, о себе, свое. И при том, что, как чувствуем это в романе, подчеркнуто обращает свою любовь к Анне, но старается ее скрыть от читателя в отношении Левина. Подчас не дарим минуту тому, что Толстого мучило всю жизнь!..
Конкретный пример читательского дара мы находим у Томаса Манна (статья «Анна Каренина»). Это он, выделив курсивом, обращает наше внимание на толстовское (у Левина, что здесь одно и тоже) нерешенное противоречие между «несомненно прав» и «более прав», что и объясняет – «неужели это вера?»
И Томас Манн – опираясь на мысли Левина-Толстого – решает их сомнения уже по-своему, но с непреложной убежденностью. «Значит, есть все-таки на свете нечто такое, что может дать человеку больше, чем безрадостные выводы науки девятнадцатого века, считающей, что жизнь лишена какого бы то ни было смысла; значит, у жизни все же есть духовное начало, есть смыслонеподвластное рассудку, но воспринимаемое людьми как должное стремление человека к добру»…
Так все «искания бога» возвращают к земному – но духовному – человеку!
Степень мести…
Мстительность – в любом качестве и случае – низменна. Бывает она, по меньшей мере, трех степеней. Лично-бытовая, общественная, наконец, государственная….
«Дорогой Маяковский! Знаете чем кончилось мое приветствие Вас в «Евразии»? Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали – да и то стихи 10 – 12 лет назад! (NB! Последние новости!). «Если бы она приветствовала только поэта-Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию…» Вот Вам Милюков – вот Вам я – вот Вам Вы.
Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить. До свидания! Люблю Вас. Марина Цветаева».
Это письмо – поэта поэту – через границы и политические барьеры – могли видеть посетители выставки Маяковского «20 лет работы» в 1930 году. Письмо по поводу приветствия в печати Мариной Цветаевой Маяковского, во время его поездки в Европу в 1928 году. Цветаева тогда писала: «28-го апреля накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
– Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?
– Что правда – здесь.
7-го ноября 1928 г., поздним вечером, выходя из Cafe Voltaire, я на вопрос:
– Что же скажете о России после чтения Маяковского?
Не задумываясь ответила:
– Что сила – там».
Как видим, Цветаева не испытала пока третью степень мести… Но и этого достаточно было для ее открытости и ранимости… Главные испытания местью были все же впереди…
Как чувство судьбы
Труд – главная доблесть человека нового мира. Труд – и главная тема нашей литературы. Это бесспорно вроде бы – но почему же из множества книг по поводу человека и труда его столько серых, унылых – малохудожественных?..
Думается, главная причина не недобросовестность, не непрофессионализм. Тут все вроде бы в благополучии. Но, видимо, их одних мало здесь. Причина в отсутствии платоновского – писательского – «вещества», определяющего у Платонова вообще и художника, и его книгу… То есть в интимном чувстве темы-труда, в духовном чувстве ее как единственной любви-верности, любви-судьбы, где все – «И жизнь, и слезы, и любовь»!
Это, судя по всему, хорошо понимал Лев Толстой. Он всю жизнь старался установить именно такие интимные отношения с трудом. Поэтому сам пахал, косил – сам «обслуживал себя»… Но, видимо, заданно, такое отношение здесь не установить. Даже Толстому…
Высший образец такого чувства в теме труда, в теме человека труда – Андрей Платонов и его творчество (в западной литературе – Сент-Экзюпери), к которому пришло оно не только не заданно, не из биографии, философии, эстетики, даже не из мировоззрения художника – именно из духовного чувства труда-судьбы!
Из современных писателей платоновское чувство в теме труда (всюду имею в виду – «городской», промышленный, заводской труд! О сельском труде здесь – и в классике, и в современной литературе есть очень много замечательных книг! Поэзия сельского труда, видимо, за древностью его, больше «освоена»!) встречал у писателя Николая Воронова. Особенно в его романе «Юность в Железнодольске», недаром получившем столь высокую оценку многих наших художников: от Твардовского до Катаева…
Чтоб ум за разум не заходил…
С известной долей условности – можно сказать: интеллигенция – ум народа, мудрость же народа – сам народ в своей многомерной сокровенности. Ведь так и в жизни бывает, мудрость часто уступает более активному уму! Ум, действуя, может заблуждаться, совершать ошибки, мудрость же, которая по природе своей диалектичней, следит за умом прежде чем следовать за ним. Не просто сомнения и настороженность здесь, а опосредованность опыта. Отношения народа и интеллигенции чем-то существенным напоминает отношения офицера и солдата – но не в пору разобщенной, условно-уставной, мирной поры, а непосредственно в бою, где одинаковы насущны ум (знания) офицера, его инициатива, и многомерный, сокровенный, жизненный опыт (мудрость) солдата…
Вот и оправдано пожелание – уму быть всегда мудрее («все подвергай сомнению», – сказал Маркс!), а мудрости – быть оперативней, настоящей: не смиренномудрой!.. Сложные у них отношения!
Во всяком случае, народ куда как больше почитает дальновидную мудрость («разум»), куда больше говорил о ней, чем об уме, который олицетворял в образовании, изощренности, ловкости, т.е. «не природном», «не в нажитом», не в непосредственном опыте жизни…
И вот любопытно, как по мере прихода просвещенности, почитание все больше переходило от мудрости разума – к уму!.. Ныне то и дело слышишь – «Он – умный!» «Она – умница!» Но совсем не слышно, чтоб кто-то о ком-то сказал – «Он (она) мудрый (мудрая)!» Пушкин в своем поэте-пророке («Пророк») – образе высшего человеческого служения – говорит о «жале мудрой змеи», о действенной мудрости, а не уме. Пророк – страдалец нескончаемый, весь во всеоружии пережитого опыта – но ни полслова о его учености – просвещенности, «интеллигентности» в таком смысле!..
«Ум за разум заходит», – говорит народ. Это о трудной коллизии между умом и мудростью! Ум как бы здесь «зарвался», совсем отбился от разума. Надо полагать, именно таков был вначале смысл у поговорки. А не просто обозначение – какой поговорка стала потом – незнания как решить-поступить. В поговорке – призыв к не означенной ею мудрости! Из «второго эшелона» мудрость призывается – суеверно и вежливо – даже безымянно – на «передний край»! Мудрость – сам народ! Мудрость – сама природа! Недаром ее связывают с матерью, с ее началом!
По-матерински скорбя
Может, разница между мертвой природой и живой природой всего лишь в том, что первая подчинена лишь некоторым простым, естественным (физическим) законам – в то время как вторая подчинена своей физической сущностью всем этим законам – и, помимо них, своей живой сущностью еще и множеству законам высшего порядка: биологическим, эволюционным, общественным – и через них – той же физике?..
Множество изначальных подчиненностей, способность их обретать в жизни (чувства, эмоции, инстинкты) – не они ли причина творческой способности высшего явления живой природы – человека? Мертвая природа себя не чувствует, не сознает. Живая, наоборот, и чувствует, и сознает, и творчески преображает, используя законы и подчиненность им для этого преображения. Так, например, из подверженности земному тяготению и законам инерции движения, человек научился «летать как птица». Из подверженности нервно-психическим нагрузкам человек обрел рефлекторность – по существу высшую защитную функциональность… Видимо большинство недугов – издержки адаптации, борьбы и попыток использования своей многочисленной подчиненности – и т.д. Живая природа, особенно человек, – некий высший «творческий полуфабрикат» матери-природы – упование ее на самоусовершенствование в процессе жизни, в процессе ее творчества. Природа, творя все сама, человека, видимо, «попробовала» сделать, хотя бы отчасти, своим образом-подобием, молчаливо, по-матерински терпеливо снося его экспансию подчас против нее самой, против себя самого… Знать, и здесь наступает момент, когда она уже не может сказать повзрослевшему дитяти своему: «Ну, что, дурачок? Помочь тебе?» И лишь молча скорбит по поводу наших ошибок, наших пороков, наших неудач…
Обязательно тиражировать!
Редкому счастливцу удалось в жизни прочитать все 55 томов работ Ленина. К слову сказать, совестно видеть, что собрания этих работ, столь бережно издаваемых и переиздаваемых, так небережно каждый раз называются: «собранием сочинений»… Словно Ленин был всего лишь – «сочинителем»! До чего сильны привычка, шаблон, их инерция!..
Вот почему полагаю обязанностью каждого, и, конечно, в первый черед писателей – каждую мысль Ленина, особо актуальную сегодня, общечеловеческую, остросоциальную, социально-психологическую (социологическую), пусть даже услышанную, изложенную косвенно, записать, чтоб способствовать ее печати, ее тиражированию. Сильно мешают этому редакторы, требуя каждый раз: «источник». Забота о текстуальной точности цитаты! «Нет источника? – Убираю!» А ведь напрасно – ленинскую мысль, всегда остронацеленную, конкретную и жизненную – трудно исказить! Затем, кому нужна именно цитата – тот сможет ее добыть, найти нужный том. Либо сам, либо с помощью специалистов, сотрудников ИМЛ. Но, по-моему, ленинской мысли не должно чинить препятствие требованием – «источника»! Именно тот случай, когда – «за слова не ручаюсь – за смысл ручаюсь!» Мысль Ленина, даже изложенная косвенно – не становится косностью! Сколько раз в этом убедился. И впрямь – не дано ее исказить: такая в ней жизненность и остронацеленность!..
Вот и по телевизору, немного рассеянно слушаю комментаторов (все уже прочитал в газете), вдруг: «Ленин сказал, что у общечеловеческих ценностей приоритет над классовыми». Вот уж поистине – какая капитальная, какая насущная ныне мысль! Когда над миром завис несимволичный «Дамоклов», а «Ядерный Меч» всеобщего истребления! Как же не записать эту мысль (хоть и не знаю цитаты!)? Как не способствовать ее тиражированию? Считают это долгом своим. Писательским и человеческим! И объяснение здесь поступательности, несмотря ни на что, истории!
