Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Поняла
Он: Творога нет ли?
Она: Нет творога. Но возьмите вот два-три пакета молока – и сделайте себе творог. Все очень просто! Молоко надо немного подогреть. Капнуть уксуса, укрыть мохнатым полотенцем – и подержать суток двое в теплом месте. После этого сшить двойной марлевый мешочек…
Он: Хватит… Когда у вас не работает телевизор – вы, наверно, звоните в ателье, вызываете механика? Зачем? Все очень просто! Снять заднюю панель, взять тестер и проверить сперва низкочастотный каскад, затем каскад усиления, после чего…
Она: Хватит! Я все поняла! Но мне некогда! И отойдите от прилавка – вы закрываете товар!
К открытию «России»
Вчера на кинопанораме вместе с Юрием Нагибиным показали американскую писательницу Бел Кауфман. К сожалению, ничего не читал из написанного ею, хотя сказано было, что нечто из ее романов, нашумевших в Америке, печатала и наша «Иностранная литература». Она, оказывается, внучка классика еврейской литературы Шолом-Алейхема, вполне сносно говорит по-русски.
Две ее мысли, по меньшей мере, мне запомнились. Первая – что все же мы знаем их лучше, чем они нас, что Америка все еще не открыла Россию… Вторая, – что, если для людей ее поколения в молодости существовали во всем грани, были понятия, что хорошо, что плохо, то для нынешней молодежи Америки, всего этого как бы не существует… Но почему? Та же Америка, тот же общественный строй. Не спасает, стало быть, и религия, ее «духовное воспитание», коих мы (и слава богу) лишены… Видать, сама жизнь слишком уж контрастирует с – разнообразными у них – воспитательными заповедями! Хотя бы с самим «духовным воспитанием» религии. Сказано – «Не убий» – в Америке только и убивают. Кино и телевидение – наглядное руководство для универсальных убийств и насилий. Убивают ради кошелька, из-за цвета кожи, из политики, убивают всех, от ребенка до президента! Сказано – «Не укради» – но все в Америке крадут, кроме тех разве, которым красть негде и нечего. Украденные миллионы открывают двери к политической карьере, к почету и знатности. Сказано – «Трудись в поте лица своего» – одни бы рады трудиться, но безработны, другие хоть и работают, но, как встарь у нас говорилось, от работ праведных не наживешь палат каменных… Да, мы лучше знаем Америку, чем она нас! Она – наше прошлое, дореволюционное, отчасти нэповское. Важен принцип, а не новые, американские, масштабы той же частной собственности, принцип хаоса и агрессивности против человека. Жаль, что ничего об этом не сказала прогрессивная писательница. Не будем ей навязывать классовое мировоззрение. Она американка и понимает, что Америка – большое общество. Америка угрожает смертью всему миру, ей придется опомниться и осознать свое безумие. Никогда мир не согласится стать ее жертвой! И тогда она – Америка – «откроет Россию»…
Частная собственность – генетически пошла. И бездуховность ее изначальная. Частная собственность не видит красоты труда – основу духовного чувства жизни. Она ослеплена эгоизмом и страхом небытия. То, чем она в ослеплении заполняет краткую жизнь на земле – это пошлость, сатанинская пошлость, безумно-кровавая пошлость… Даже говоря о боге, она вся во власти сатанинства жизни. Богатства и тщеславия, власти и успеха. Так пошлость переходит в подлость и преступность, которые не оправдывают масштабы безумия…
Америка любит говорить о демократии и боге. Демократия ее давно безбожна, бог давно недемократичен. Все – ритуал и фарисейство!
Любая религия – хоть и недостойна человека – еще не так плоха, пока – пусть по-своему – защищает человека, пока готовит его к общечеловеческому, то есть – к духовному служению. То есть, к тому же труду для людей. Частная собственность развращает и религии! Им тоже в наше время надлежит очищаться от скверны… От фальши…
Видимо, нужно время, не сразу человек, скинувший шлею мнимой духовности церкви, в наш век демократии и гуманизма, обретет новую истинно достойную его – свободного человека – духовность. Новые грани «от и до», сознание чтó хорошо, чтó плохо уже будут – не от «канона-инструкции» и устава церковного (читай, – «дисциплинарного устава»!), а от сознания личности, от чувства ответственности перед собой и людьми…
Трудный, видать, это переход. Да чреват он срывами. «Пути соблазна и греха» – не только тоже открыты, наряду с «путями благочестия» (вот как мы еще далеки от решения задачи – даже термины вынуждены употреблять «ветхозаветные», уже «отработанные»!), они, как известно, притягательные, легкие, они ловят то и дело души нестойкие…
Отказ от отвлеченного бога и его «дисциплинарной духовности», замена его конкретным человеком и его самодуховностью, переход трудный и, видать, долгий!.. Задача эта не столько социальная, сколько лично-человеческая – и, стало быть, требует и понимания, и терпимости. Вот, когда духовная культура и его воспитательная роль обретают первостепенное значение! Духовная культура же, это прежде всего – художественная литература!..
Не забыть – позвонить!
На той же кинопанораме показали Николая Губенко – замечательного актера, кинорежиссера, человека красивого, с открытым, умным, мужественно-приязненным лицом. Что-то есть в его облике от революционных романтиков-моряков, беззаветно послуживших революции – от Дыбенко, Маркова, Железнякова!
Он говорил об очередном выпуске «Страницы жизни», посвященном жизни и революционной деятельности Ленина. Говорил о значении для него лично самого материала, более близкого знакомства с жизнью и деятельностью Ленина. Это разумеется, трудно представить, но мы можем понять взволнованность ведущего, передачи эти…
Между прочим, сказано было и о словах Ленина, о некой неодолимой черте нашей жизни, о трудности, почти невозможности в ней – отличать говорящего от работающего! Разумеется, Губенко не привел точно слова – цитату, передал косвенно их содержание. Но и так – какое меткое, какое современное наблюдение!
Как еще мы мало знаем работы Ленина… Надо будет позвонить в ИМЛ2, возможно подскажут – в каком томе эти слова…
Поистине, и отличить трудно словоговорение от дела, и еще то, что многие, увы, это словоговорение почти искренне считают всем своим делом… И так годами, десятилетиями – вместо дела – слова. Да притом еще и без труда мысли: кем-то написанные!..
Долг за поэзией
По-моему, нет в человеческой истории явлений духовного порядка больше Пушкина и Ленина! Никого не чувствую так близко, без легендарности (так явны их свершения), без мифического флера (так эти свершения человечески-конкретны), и никто не предстает так необхватно для восхищенного воображения!
А ведь я говорю лишь об одном – духовном – чувстве их свершений! Знаменательно: Есенин хотел написать поэмы о Ленине и о Пушкине.
Кто кого выбирает
Так что же такое – призвание! Бог, небо, судьба – ничего здесь по существу не объясняют… Стало быть, призвание – сам художник! То, что направляет его на путь творчества – он сам, его природная человеческая сущность. Не извне приходит он – божий глас – «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей»! Из самой, из собственной души художника. Души перегруженной – до страдания – и опытом пережитого. Призвание выбирает человека – не наоборот!
Лишь в таком смысле, знать, и можно определить: призвание. И «бог», и «небо», и «судьба» – в самом художнике – как некое предопределение природы. Это та активная любовь к жизни и миру, которая исключает возможность растительной жизни обывателя, служебной карьеры, пассивного ожидания «судьбы свыше». Так Пушкин, после лицея, не стал государственным служащим, как не стал царедворцем потом, идя неукоснительно стезей поэта-пророка… Так Толстой не рассудочно решил снять мундир офицера из-за того, что целесообразней стать писателем. Так Достоевский не реализовал свой военно-инженерный диплом. Даже розги и кулаки отца-прасола не могли отучить Кольцова от «стихописания»…
Не предопределена – ни природой, ни судьбой – стезя управляющего имением или судейского, столоначальника или акцизного. Призвание – данность лица необщим выражением, явление – изначально духовное!
У Булгакова, на первых страницах книги о Мольере, читаем об этом предопределении и призвании. Родительница Мольера и нянька-повитуха, эти две женщины, по простоте душевной не слишком удивлены сообщением автора, что ребенок, которого только что родила одна из них, и которого держит на руках другая – будет гениальным драматургом. Автору приходится долго втолковывать этим женщинам – какая необычная судьба ждет ребенка. Женщины, пожалуй, озадачены. Счастливую судьбу они в состоянии понять лишь в смысле: богатства. А гениальный – что это такое? Слишком это неопределенно в денежном выражении!.. Это что же – знатность? Но разве бывает знатность без богатства? И женщины, и понятия их из повседневного опыта людей их же круга. В занятном диалоге автора и женщин автор старается говорить на их языке, не быть слишком книжным. Но так или иначе речь идет о природном предназначении! В данном случае уже не просто – таланта, а гения. То есть человека, который – не просто высокая мера талантливости – он все решительно меняет в своей творческой сфере, прокладывает новые, небывалые прежде, пути, может быть даже не понят своей «преждевременностью», но все равно оставляет благодарную память в потомках (равно как все псевдогении оставляют о себе лишь презренную память!)
Критик или художник?
Видно, известные слова Баратынского о том, что следует проверять холодом ума то, что рождено в пламени вдохновения, должно понимать не иначе, как необходимость постоянного и одновременного действия – взаимодействия – обеих «температурных компонентов» во время работы художника. Знать, не зря каждый подлинный художник вместе с тем и глубокий критик, универсально знающий и процесс творчества; и значение его результатов… И если все же говорить о «специалисте» в творчестве – им является лишь сам творческий человек! Ведь не зря Пушкин и Гоголь, Достоевский и Гончаров, Толстой и Горький были и непревзойденными критиками (Белинского не должно бы называть – «критиком», а – художником!). Их статьи и раздумья о литературе как высокохудожественные создания живут и сегодня своей полнокровной мыслью, пережив многие произведения профессиональных критиков!
Все в творческой личности
Есенин сказал, что он о своем таланте – многое знает. Что это могло бы означать? Видимо, тоже многое. Во-первых, что талант себя – сознает; а затем, что он дан – человеку талантливому – в самопознании. Во-вторых, что познание – это подчас тоже – талант, и остается – особенно для посторонних – тайной, потому что он сам, а сокровенность души. Означает это, наверно, еще и то, что поэту самому лишь дано наилучшим образом явить – проявить – свой талант! То есть создать лучшие условия для его реализации в неустанном труде.
Демократизация мира многое меняет в самом взгляде на талант. То призывы к вниманию к нему, то отношение потребительского свойства, а то попытки «массового взращения» – точно женьшени в теплицах, или того лучше, точно спортклубов, готовящих «талантливых спортсменов» целыми командами! Впрочем, «эстрадная поэзия» многое тут взаимствует – от азарта и выставленности до соревновательности и зрелищности. Уже сама вся внешняя прыть самоутверждения весьма подозрительна для чистопробности подлинного таланта, который скорей бежит всего внешнего, шумного, эффектного!
Понятие «талант» все больше, увы, становится расхожим эпитетом. «Талантливый хоккеист», «талантливый дипломат», «талантливый кандидат»… Так в самом понятии эррозируется вся сокровенная, духовная сущность, тайна и ожидание чуда!..
Оставим же таланту его суверенность, вплоть до права на его одинокую трудную думу, он ценность особая, чуждая эгоизма и корысти. Главное – ценность эта всегда общенародная, общечеловеческая!
Противится натурализму
«Жизнь как сон». Это, кажется, из какого-то романса. Штамп из штампов, на который даже не досадуешь уже, а скорей всего улыбаешься. И все же, поменяем в штампе этом слова. Сон как жизнь. Без претензий на поэзию, вполне «рабочий тезис» для размышления!
…После войны, в незначительных редакционных вариантах, снились мне два сна. Почему именно эти два, если судьбе уж так нужно было урезать лимит моих сновидений?.. Один сон. Ночь, лютый холод, прожекторные настильные огни (видно, посадочные прожекторы), шарящие то по пустынному, заснеженному аэродрому с кое-где торчащими черными былинками, то по темному, укрытому, зимними облаками, небу. Мне невыносимо тоскливо, как разве только в детстве бывает тоскливо, и мертвый свет тоже кажется испытывает такую же глубокую тоску затерянности в беспредельном мире холода и тьмы…
Почему снился мне этот аэродром? Ведь были видения пострашней, были картины поистине леденящего ужаса?
Однажды, например, после очередного налета «Юнкерсов» мы, все мотористы и механики полка, два дня ломами и кирками выковыривали из большой разбомбленной землянки своих летчиков. Несколько часов сна, подаренных полковым начальством летчикам между «розыгрышем полета» и очередным вылетом, стоили жизни нашим товарищам. Двадцать два человека (летчики, штурманы, стрелки-радисты) похоронено было в землянке, как в братской могиле. Согласно авиационной готовности номер два они спали в унтах, в зимних комбинезонах с надетыми парашютами. Когда нам, уцелевшим от бомбежки, технарям удавалось вытащить из-под глины и бревен очередной комбинезон, это был мешок костей и крови…
И ведь ни разу не приснилась мне та землянка на краю аэродрома, где от попадания немецкой бомбы встретили смерть полковые товарищи мои. И сон, видно, «противится натурализму»…
И другой сон. Однополчанин. Механик Семен Островский, рассказал нам как погибла его семья. Полицаи окружили поселок, выгнали всех женщин с грудными детьми, стариков и старух, всех из домов выгнали в степь, к заброшенному колодцу. Это был очень глубокий, очень мрачный, настоящий степной колодец. После того как он засох, в него, в первые годы коллективизации, бросали подохших от сапа лошадей. Лошадиные трупы долго падали, пока достигали дна…
Над стволом колодца полицаи соорудили помост, положили длинных бревна чтоб расстрелянные тут же валились с них вниз. Многие, кто от волнения, кто, не удержавшись на бревнах, падали, еще не успев получить автоматную пулю. Падали и раненые…
Мне снился этот колодец. Не расстрел, а падение в него людей. Видно, сам по себе колодец особенно задел мое воображение. Еще в детстве любой колодец, мысль о том, что у меня «закружится голова», что я «упаду в колодец» (взрослые то и дело мне говорили об этом), приводила меня в цепенеющий ужас. И, ужасаясь и цепенея, ощущая слабость во всем существе мальчишеском, я все же не в силах был оторваться от созерцания черного, выложенного камнем, колодезного нутра. Меня то и дело заставали и оттаскивали от колодца. И все равно, я возвращался к нему. Перевесив голову через сруб, я смотрел в бездонный мрак, где-то на дне которого лежал клочок квадратного неба. Я разговаривал с колодцем, весь во власти его манящего ужаса, слушая его утробное эхо. По мере того как взгляд скользил от верхних венцов – замшелых и сравнительно сухих венцов сруба, усеянных лиловатыми и черными поганками, холодок между лопатками становился все острее. (Я, пожалуй, нечто похожее испытываю и посейчас, когда пишу эти строки). Притягательная и устрашающая одновременно сила колодцев, имевшая на меня столь «магнетическое действо», чем-то вероятно схожа с той неотвратимой силой, затягивающей кролика в пасть удава…
Впрочем, с колодцами у меня связано несколько ярких воспоминаний. И я как-нибудь расскажу о них отдельно. А пока закончу рассказ о том степном колодце, в который попадали расстрелянные полицаями жертвы. Сон об этом колодце длился целыми ночами напролет. Казалось нескончаемо, вечность, я буду все падать, падать в темную, сырую и мрачную бездну. Во сне я говорил себе, что это сон, опять все тот же проклятый и неотвязный сон, но это не помогало. Я просыпался измученный пережитым, лежал неподвижно, глядя в темноту и сердился на себя самого, на свою нескладность. Да неужели я ничего хорошего не видел в жизни? Почему ни разу не приснится мне солнечный день, вода, трава, дочурка моя? Неужели все это заняло в сердце моем меньше места, чем тот ночной аэродром (кстати, где я мог видеть его? Под Оршей? Под Лугой? Где-то в Сибири, наконец, куда для перегонки американских «Аэрокобр» и «Локхидов» был я переброшен перед войной с Японией), чем расстрел над колодцем, очевидцем которого я не был?..
Психоанализ здесь, наверно, сталкивается с проблемой: почему – и когда – воображаемое сильнее яви?
Три категории
Меня всегда занимает личность художника слова. Кто из смертных становится художником – и почему? Вроде бы большинство людей мать-природа не наделяет таким призванием? Еще одна форма прихотливой щедрости природы! Затем – кто – каким становится художником? Тут возможны весьма обширные классификации. Но я на них не возлагаю никаких надежд. Опросные листы? Перфоленты «ЭВМ»? Колонки статистических таблиц?.. Нет, все это может удовлетворить лишь честолюбие какого-нибудь молодого торопыги научного… Для него «машина» – последняя инстанция истины. Никогда не поверю, что «ЭВМ» способна на озаренность, единственно нужную здесь!
Почему, например, художник таков, а не другой? Почему один – прозаик, а другой – поэт?.. Полагаю, здесь можно выделить три «категории генезиса». Пишущие из «уязвленного сердца», из «культурного багажа», наконец, из «приметчивого зрения»…
Литературе всегда нужны подвижники. Без них она мертва. «Печатный станок» создает здесь традиционность. И даже стереотип. Видимо – в наше время больше, чем когда-либо – нужно забвение «печатного станка»! В этом уже – начало подвига. Только так родятся новые, бесстрашные, а не стандартные истины. Как никогда, миру сейчас нужны рыцари правдивого слова, провидцы судеб человеческих.
Отказ художника от беспокойного служения истине – порождает читателя, который ждет от литературы развлечений. Так солдаты на привале, прескучившие бездушным проповедям, зовут затейника…
Лед и пламень
Гончаров в «Обрыве» говорит, что – сочинители – «натуры холодные». Не странно ли? Имеет он в виду – литературных ремесленников, лишенных художнического дара? Или тех художников, о которых хорошо сказал Тютчев: «И в самом буйстве дерзновений. Змеиной мудрости расчет»? Тех, то есть, художников, которые всегда умеют управлять своим пламенным вдохновением? «Волна и камень, … лед и пламень» – у художника не «различны», а, стало быть, едины?.. Это, видимо, «холодность» сталевара, строго и отчетливо, во всеоружии опыта управляющего страшной огненной стихией, рождающей сталь? Это «холодность» летчика-испытателя (или космонавта), сохраняющего на умопомрачительных скоростях волю, расчет, контроль, остроту анализа? Не в этом ли «биологическая сущность» дара?
А гений? Здесь уже, вероятно, не просто – широкий «температурный диапазон», а некий термоядный накал озарений (ведь само солнце – термоядный реактор!) умноженный на абсолютный нуль критического анализа! То есть – единство полярнейших стихий вселенной!
Что же касается ремесленников, их «холодных натур» – они, видать, столь же мало походят на истинных творцов, сколько вода из крана на весенний разлив…
Ценою жизни
Пушкин, при всей пламенности своего вдохновения, говорил, что, садясь за письменный стол, он «сердце облекает в лед»! Об этом умении владеть собой всегда, переходить от предельной беспечности – к столь же предельной сосредоточенности и напряжения воли, говорит, например, поведение поэта на его бесчисленных поединках… Правда, очень часто эта редкостная собранность продолжала прикрываться все той же – уже наигранной – беспечностью.
Вот, например, как П.И. Бартенев описал поединок поэта с офицером генштаба Зубовым. «…На поединок с Зубовым Пушкин явился с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял. Зубов стрелял первый и не попал. – Довольны вы? – спросил его Пушкин, которому пришел черед стрелять. Вместо того, чтобы требовать выстрела, Зубов бросился с объятиями. – Это лишнее, – заметил ему Пушкин и, не стреляя, удалился».
Поединок этот состоялся в Кишиневе осенью 1821 года. Через девять лет, в Болдино Пушкиным будут написаны строки: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Это слова Вальсингама, председателя пира во время чумы (в одноименной маленькой трагедии). Вальсингам, вспомним, – поэт! После высокого воодушевления, гимнов чуме во время пира, мы видим его в одиночестве («Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость»), в ледяном спокойствии. Не новую ли песню сейчас слагает он?.. Надо ли говорить, что Пушкин, если не полностью, то в значительной степени – к слову сказать, в округе в это же время бушевала холера – написал Вальсингама с себя. Не исключено, что Пушкин, заметив это во время написания «Пира во время чумы», и, возможно, сочтя, что уж слишком «с себя», для различия – председателя и автора – единственный раз, уже к концу трагедии – дает председателю имя: Вальсингам! И то, как бы косвенно: так к председателю обратился священник. Как всегда, и на этот раз поэт совладал с житейскими стихиями – так умел перейти от них к стихиям вдохновенности!
И еще – по поводу «упоения в бою» – и сердца, «облекаемого в лед». И.П. Липранди, друг поэта по южной ссылке Кишиневского времени, вспоминал: «Присутствие духа Пушкина на этом поединке меня не удивляет: я знал Александра Сергеевича вспыльчивым; иногда до исступления, но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертью, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал ее. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным, как лед… Эти две крайности в той степени, как они соединились у Александра Сергеевича, должны быть чрезвычайно редки… Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало радость узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался. Могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нем, конечно, он был бы лицом замечательным».
А по поводу своего поединка с поэтом, полковник Старов, известный своей храбростью, участник боев 1812 года, сказал Пушкину: «Я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете».
Полковник был не далек от другой – более важной – истины. Для поэта здесь была единосущность. Все то же, «есть упоение в бою». Вдохновение – как бой, где ставка – жизнь. Творчество – ценою жизни. Подвиг мужества, длящийся всю жизнь!..
Что касается ценных наблюдений над характером Пушкина его тогдашнего, кишиневского, друга, может, самого близкого в эту пору, здесь требуются некоторые уточнения. Липранди, блестяще образованный офицер, всячески ласкавший поэта, изображавший дружескую преданность ему, на деле был натурой авантюрной, хотя иным из окружения, представлялся как романтик и поэтическая личность. Как установлено исследователями, в то же время, как им изображались дружба и покровительство к Пушкину, в Петербург, в Третье отделение следовали донесения его агента Липранди… Вот почему наблюдения над Пушкиным, его характером, сами по себе меткие, оказываются мимоцельными, как только Липранди их соотносит к творческой личности поэта. «Жизнь ставилась на карту», «он создан был для поприща военного», и подобное – это, увы, слишком «на собственную мерку» мемуариста… Побудительные причины «присутствия духа» поэта на смертельных поединках, его «блистающие глаза» по поводу подвига имели истоками все ту же бойцовскую, мужественную, ищущую духовного подвига натуру – поэта. Не о подвиге на поле брани, ради личной славы, мечтал поэт, а во славу России. Не самоцельное «присутствие духа» воспитывал в себе поэт – а ту решимость и стойкость, которые единственно нужны поэту-пророку для служения родине, народу!.. Ценны у Липранди не суждения, а наблюдения…
Булатный закал, как известно, достигается не только лишь одним нагревом, но и резким отпуском-охлаждением. Нечто подобное – булатному закалу – было присуще характеру поэта. Вся его «житейская беспечность» – была таким «расслаблением мышцы» – перед ее предельным, богатырским, напряжением-одоления! Чтоб одолеть пропасть отходят назад для разбега. И, стало быть, никаких разящих отличий «между человеком и поэтом» не существовало…
Так многие мемуаристы, под стать Липранди – по существу в поэте видели лишь в меру того, что им здесь дано было видеть. Поэта – даже будучи близким к нему, видя перед собой – нужно уметь провидеть!..
