Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Трудное слово
Читаю, читаю рукописи стихов. Унылая, трудная, рецензентская работа. Повседневное насилие над психикой, над эстетическим чувством. Если Маяковский шутя сказал, что таким «поэтам» надо платить по тарифу переписчика – как бы он всерьез предположил оплачивать труд рецензента?.. Ведь вкусив что-то несъедобное – морщимся, отодвигаем такую «пищу». Благодарим покорно!.. А тут не отодвинешь, – надо есть, есть это заведомо «несъедобное»…
Да еще потом пытаться убедить автора, что он именно не кулинар, что потчует черт знает чем… И не впасть в раздражение. И чему-то посильно постараться научить…
Господи! Откуда это взялось? Ведь не писали в пушкинском «Современнике», в «Литературной газете» его – рецензий! Просто не печатали макулатуру и графоманию!..
Неужели тянется это с послереволюционных двадцатых, когда «массы», познав вкус запретного плода грамотности, дружно ринулись в рай стихописания, стали кропать стихи – мужики, ремесленники, рабочие… Но там был огромный и разнообразный опыт жизни, случались и вправду перлы художественности! С теми не «повозиться» было бы и вправду безбожно: «впервые»! Да и не писали они поэм о космосе! (В каждой почти рукописи – поэма о космосе! Сколько космонавтов – столько «поэм»!..).
Может, надо кончить эту возню с литконсультациями, с рецензированием? Не переводить зря деньги и время, бумагу и труд машинисток?.. За много лет рецензирования и литконсультаций убедился – отсюда нам ждать нечего. Не отсюда грядет поэт! Разве что, наконец, «научим» гладкому стихописанию. Человек десятилетия жизни положит, чтоб наконец издать книжку серых, как мышата, стишат… Кому это нужно?..
И вот еще одна рукопись стихов. Пронумерована. В двух экземплярах. На машинке – через два интервала. Оглавление… Весь внешний профессионализм налицо. А стихи…
Все больше убеждаюсь – и по этой рукописи тоже, в который уж раз – есть, наверно, какая-то черта-предел, некий незримый барьер, который одолевают лишь единицы, идут дальше, начав путь поиска «себя в себе», начав трудное творчество поэзии, некая черта-барьер, перед которым останавливаются все стихописатели – без творчества, когда в написанном все верно, даже грамотно, но ни грамма новизны, личности. Художественности!
…Когда начинающий пишет свои стихи с грамматическими ошибками – его ругают за грамматику, и бедняга думает, что поэт – человек, знающий грамматику; когда тот же начинающий рифмует «бой – мой», или «рвать – драть» – ему толкуют о нормах рифмования, глагольных рифмах, классических рифмах, бедных и богатых рифмах – и он думает, что все дело поэта: «в рифмах». Затем начинаются толки про образность – и начинающий (а он уже успел обзавестись семьей, уже седина навестила виски!..) немедленно приступает к «построению образа»: в основном, конечно зримо-сравнительного, посредством необходимого – «как»… Потом толки о краткости, искусстве словесном, своем виденьи, главное, о мастерстве. Надо больше учиться у мастеров (вот уж поистине нелепое название для поэта!). И тот, все еще начинающий (хотя седины значительно прибавилось, хотя исписанной бумаги – «стихи»! – кубометрами!.. И помрачнел человек, и перед людьми стыдно – а все еще надеется!) – берется «за мастерство»… Он уже понял, что в поэзии нет – «пишу для себя», как, скажем, «играю для себя» на гармошке… Нет здесь этих – «самодеятельности», «любитель», «хобби»… Либо ты поэт – либо ты – в таком смысле – никто. Он уже многое понял… Даже, нет-нет, в районной газете «стишок-другой» напечатают. Скажем, к праздничной дате. Он уже молодых учит, – и, послушайте, совсем не глупые речи говорит им…
Итак – «мастерство», даже – «мастер»… Как они путают слова эти, начинающих, да и не только начинающих! Ведь они по старинке полагают, что поэт – это мастер, человек, накопивший, обретший это трудное мастерство! Ведь называют ученые (сколько вокруг поэзии «ученых», которые «учат» – сами не будучи поэтами, уже поэтому ничему по существу научить неспособные! Уж, не говоря о том, что «поэтом надо родиться», что поэзии и вправду – научить невозможно!) так поэтов, ну, пусть не гениальных, но… одним словом, «мастеров» (в отличие, мол, от гениальных). И где этот незримый, коварный переход от мастерства к поэзии! И что это – переход количества в качество? Или же просто очередная линейная ступень все той же развивающейся сущности? или совсем новая ступень – новой сущности? Наконец, есть ли он, обязательно следует, переход «мастерства» к поэзии? Вопросы, вопросы… Почти без ответов. Ведь чаще отвечают все же те ученые – которые сами непоэты! Поэтам же некогда отвечать на вопросы, да и не просты эти ответы, врать, говорить «вообще» (как, скажем, на «встречах с читателями»), не хочется, совестно… Это то же, что первоклашкам говорить о любви, о гражданственности, о духовности… Только святыни погубить так…. На то и поэт, чтоб не говорить общепринятое, общечастное: говорить средствами поэзии!.. Трудным словом художника!
И все же – вот композитор садится за рояль. Что-то играет. Потом пишет на нотной бумаге. Это что же? За роялем – мастерство? А на нотной бумаге – композитор (поэт, художник, творец – и т.д.)? Вроде бы особого мастерства не обнаружил он на рояле? Где же это соотношение? И есть ли оно? Где переход – и есть ли он? Это трудный вопрос – о природе соотношения мастерства и поэзии. О природе (формах, сущностях) перехода – если есть этот переход вообще?..
Каждый здесь, разумеется, волен отвечать – как ему подсказывает его опыт, его раздумья на эту сложность. Лично я тут говорю всегда о следующем. Вот перед вами каменотес. Посмотрите на его работу. Он берет бесформенную глыбу мрамора или гранита – и придает ей заданную форму! Плите ли, блока, постамента… Все четко – линии, грани, выемки, закругления… Это – мастерство? Бесспорно. Искусство – несомненно! Это трудно? Разумеется! Но, главное, все же это: мастерство, искусство! Попробуйте сами – расколете, выкрошите – ни линии, ни грани ни формы…
Но вот к такой же глыбе мрамора или гранита стал скульптор. Он вполне владеет мастерством и искусством каменотеса! Но он словно и не думает об этом, не замечает это! У него творческая задача, у него художественная идея! Он трудится как тот же каменотес, но искусство каменотеса лишь служит его идее!
А вот и идея воплощена: перед нами дивной красоты женское лицо! Мрамор оживлен задушевной мыслью, предчувствием любви юности! Скульптор – тот же поэт! Им создано нечто небывалое!
Где здесь «начинается», «кончается», «переходит» – мастерство в художника (поэта, скульптора – и т.д.)? Спросите об этом мастера, нет, художника?..
Он пожмет плечами. Он не имеет охоты говорить что-то тривиальное – по поводу трудной тайны… Он задумчиво усмехается. Как уставший путник после тяжелого пути. Не обижайтесь на его молчание. Пусть он отдохнет!.. Отдохнет – и снова двинется в путь. В тяжелый, нескончаемый, прекрасный путь творчества!
Сложные «смеси»
Из непосредственного опыта жизни убеждаемся в том, что ум – сам по себе – далеко не средство «борьбы за существование»… Хитрость, например, всегда более действенное средство, чем ум – тем более, чем мудрость!.. Затем – хитрость всегда действует, в то время как ум – «умствует», а мудрость – «мудрствует»… За неумным народ признает хитрость, и хоть называет дураком, но тем, кому – всегда живется легко… «Дурак, дурак – а хитрый!»
Каждому человеку от природы достается своя «смесь» из хитрости и ума (мудрецом же никто не рождается; это опыт жизни; прежде всего опыт ошибок и неудач; опыт чаще всего – «пассивный», как бы даже бесполезный, для самого мудреца, тем более для других: «свою голову никому не приставишь»; «легче всего дать мудрый совет – трудней всего им мудро воспользоваться»; и т.д.).
Но что любопытно, мать-природа с этой «смесью» все же не совсем неразборчива. Она подчас щедра до мотовства – но никогда не бывает, так сказать, «беспринципна»!.. Так, например, мужчина из ее рук может выйти и умным, и хитрым (или только хитрым; или только умным; говоря об этом так же «принципиально», с известной условностью). Женщину же природа выпускает из рук обязательно – «принципиально»! – хитрой!.. В женщине хитрость эта – некая ранняя, «практическая», мудрость. Видать, потому же, что хитрость куда надежней – действенней в жизненной борьбе («борьбе за существование»), чем те свойства характера и личности, которые мы «облагорожено» называем умом, а затем – мудростью… Да это иначе и быть не могло – женщина физически слабее (все эти усилия за нее сделает более физически сильный мужчина!), ей нужно вынашивать плод, вскормить ребенка, вырастить его, защитить: все это – двойная борьба за существование. Могла ли природа не одарить женщину и двойной хитростью в сравнении с мужчиной! И женщина умна по-женски!
…Наполеон ли не был хитрым (был он, конечно, и умен, был он, разумеется, и мудрецом; где кончается одно из этих свойств в человеке, где начинается другое – никто не знает!) – но что стоила его незаурядная – великая – хитрость (всю Европу сумел обмануть – королей, премьеров, дипломатов, полководцев – и т.д.!) перед хитростью заурядной вроде бы женщины – его любовницы Жозефины!
«Женщина перехитрит самого дьявола!» – говорит пословица. Не лишне заметить, что Бонапарта как раз и называли – «дьяволом». Скажем, на охрану его, на острове Святой Елены, англичане держали несколько воинских частей солдат, военные корабли, артиллерию. И все опасались, как бы «корсиканский дьявол» опять не перехитрил всех, не удрал бы, как это сделал во время первого плена на острове Эльба!
А вот любовница Бонапарта Жозефина – хитростью женщины – не только сумела одна «держать в плену» дьявола-императора, возвращать его каждый раз к себе после его бессчетных любовных «увлечений», а еще сама ему то и дело изменяя, той же хитростью женщины, умела всегда добиваться и его прощения…
«Лошади остановили свой бег в Париже возле особняка на улице Шантрен, Бонапарт отстранил от себя Жозефину: «Я все знаю».
Он в щепки разнес обстановку комнат, двери кабинета захлопнулись за ним. Жозефина, рыдающая, билась о них головою, взывая к милосердию. Бонапарт молчал. Наконец, к дверям Жозефина поставила на колени своих детей, Евгения и Гортензию Богарне, теперь и они, плачущие, умоляли отчима простить их беспутную мать… И тот простил! (Много позже… император говорил о Жозефине: «Это была лучшая из женщин, каких я встречал. Она была лжива насквозь, от нее нельзя было услышать и слова правды. Но, исполненная самого тонкого очарования, она внушала мне сильную страсть… Даже теперь я продолжаю любить ее».
Так занятно, с присущей ему ироничностью, непринужденно мешая мелкие вымысли с фактической достоверностью в главном, Пикуль пишет в романе «Каждому свое».
Видать, и вправду, мужчинам лишь кажется, что они правят миром – в то время, как на самом деле ими правят женщины! Да и сам мир, видать, таков, каким его создают (пусть волей, творчеством и трудом – мужчин) женщины!
Чем не – история?
…Три мусорные кучи – три образа, три «модели цивилизации»…
Первая – это та, которую видел в деревне, в далеком детстве. Строго говоря, это даже не было мусорной кучей в обычном понимании слова. Так, небольшая кучка посреди двора, которую мать опрятно подгребла вилами, подмела голиком. Все это ждало, чтобы быть отправленным в печь, когда та будет топиться…
Мусора вообще-то в деревне нет: все пожирает очистительная стихия печного огня!
Эта кучка туда же предназначалась. Из чего же состоял он, деревенский мусор – «немусор»?.. Сухая трава, перетертая солома, клок пеньки, пропотевший, вдрызг истоптанный, уже без задника и похожий на навоз, лыковый лапоть, обрывок селянского, соломенного брыля, и еще дохлая лягуха… Вот разве эта дохлая и сохлая – совсем уже черная – лягуха будет замечена, потом откинута, чтоб не оскверняла печь и избу. Остальное будет предано огню – точно у индусов (о которых, разумеется, ни мать, ни вообще никто не знал в моей юго-западной украинской деревне. Равно как не знали об их обычаях все предавать огню – вплоть до покойников)…
Вторая мусорная куча городская – даже не куча – целое поле, в мусорных холмах и холмиках… Это загородная свалка. Чего там только не было! Белесые и сохлые башмаки с ощетиненной пастью деревянных колков и ржавыми глазками пистонов. Столярная стружка. Битые глиняные горшки. Битые стекла. Останки ржавых ведер. Множество дохлых собак и дохлых кошек. Сгнившие до слизи, в белых подтеках и сизых поганках, клепки от рассыпавшейся кадушки; здесь же – проржавленные, развалившиеся обручи. Гнилое тряпье. Нечистоты…. Бр-бр-р…
Третья мусорная куча – нынешняя. Столичная. Чего только и на ней нет!.. Письменный стол – пожалуйста! Багетовая рама или тумбочка – пожалуйста! Холодильник «Саратов» (это мальчишки ему вырывали внутренности). Стулья, даже кресла – все здесь есть… Но больше всего коробок и банок!.. Наклейки – всех стран мира! Целлофановые пакеты и сумки… Пальто и диванные подушки!.. Нет никакой возможности все перечислить! Если бы, скажем, такую свалку да в мое нищее село двадцатых годов – все бы до последнего разобрали, сочли б что: обогатились!.. (Впрочем, «соблазнов» таких не было: бог берег!)
Жили – и даже не подозревали, что нищета – есть именно нищета! Не помню, во всяком случае, жалоб… Вот разве что – засуха, бог наказал за грехи, дождя не посылает. Вот разве случился пожар – изба сгорела, семья стала погорельцами (и то – приютят миром, и прокормят, и новую избу – миром, «толокой», возведут. Не дадут людям пропасть…)
Я бы историю писал не по книгам. Не по стерильным музеям, блестящим дворцам… По «мусорным кучам» И это была бы и самая достоверная, и самая наглядная история. И не только – бытовая… То есть – во всем непреложная история. Конечно, не для чистоплюев и ханжей, не для «мещан во дворянстве», которые – не то, что «мусорную кучу детства» не вспомнят – и деревню родную – и ту никогда не вспомнят… Куда уж там: сплошь «голубая кровь», «из бывших», из «аристократов»: не подступиться прямо!..
В мастерской
Художник З. Я люблю посидеть у него в мастерской, посмотреть, как он работает. Конечно, когда пишет не «натурщика» или «натурщицу». Тут он весь нервный, старается выложиться, «поймать жизнь», как он говорит. К тому же – почасовая оплата…
А так З. – покладист, гостеприимен, шутлив. Работает и разговаривает. Даже убеждает меня, что так ему лучше работается. О чем только за вечер не переговорим! Даже о покойниках. Наконец: о женщинах!..
З. ныне за пятьдесят. Он, кажется, не был никогда женат. Кряжист, бородат, «ходок по женской части» (сам сознается в этом). Он говорит.
– Женщины? Пхе-пхе! Если назначили свидание одновременно трем – не беспокойтесь, продолжайте спокойно работу: скорей всего ни одна не придет.
– Сколько же надо назначить свиданий? От какого числа начинается процент попаданий?
– А бог его знает! Какие там проценты! Женщины: стихия! Или вот пришла наконец… Если у порога сняла сапоги, облачилась в тапочки – знайте: дело. Знайте – у нее решено всё…
– Это – когда же? Когда впервые?
– Ну да! Она только стала на порог, глянула – уже все решила! У женщин – о-го! – реакция стремительная: звериная прямо!.. А если, сапоги не сняла, так прошла – все! Считай потерянным время! Так и скажите ей сразу: голуба, ариведерча!
– Значит, все по этому узнаете? Тапочки надела – или в сапогах осталась?
– А то! Потом – как вы с женщинами разговариваете? Ну, скажем, по телефону? Как вы приглашаете?
– Да что вы… Куда мне приглашать! У меня ведь нет мастерской!
– Не прибедняйтесь… Жена небось все лето на даче… Так как вы разговариваете? Припомните!..
– Обыкновенно… Как же еще?
– Вот-вот! Разве так можно! Ведь ничего не добиваетесь? Сознайтесь: ни-че-го! Ведь она-то всегда разговаривает несерьезно, а вы – всегда серьезно! А надо и вам несерьезно! То есть – никакого внимания на ее доводы! Это все женская игра! А вы? Начинаете доказывать! Разжигаетесь?.. Логики нет?.. Сердце может лопнуть, до инфаркта достукаться? Ведь так? Сознайтесь! До белого каления доведет своими доводами-оговорками. И все – хи-хи да ха-ха!
З. Садится. Берет на руки кошку, гладит ее.
– Вот, смотрите. Все время лапу задирает, коготки показывает! А зачем? Ведь не царапает! А все же – коготки! Это ее – кошачья – игра! Эти коготки мне ведь не мешают. Иг-ра-а! Она коготки – а я ее глажу…
– И что же – что с женщиной, что с кошкой?..
– А то! Кстати, больше всего с каким зверем ее уподобляют? Да с кошкой же! Что это – спроста, что ли?..
К З. пришел натурщик. Какой-то старикашка-мухомор. Живой весь. Усмехается. Знает рассказы и мысли З.
Я встаю, прощаюсь. З. сует мне руку не глядя. Он уже возбужден, как всегда, когда предстоит работа с натурой. Предстоит «уловление жизни»!
Да и плата – почасовая…
Цель – нравственность
Жизнь и смерть – величайшие тайны природы… Толстой говорил, что если человек научился думать, то, о чем бы он ни думал, он будет думать о смерти. Максимализм, видимо, совсем «позднего» – последних лет жизни – Толстого…
И все же – из суеверия ли, из сознания неизбежности ли – люди предпочитают думать о жизни. Даже укорялись в этом «пастырями духа»: «пора о душе подумать». Мол, не все же: о жизни. Это означало, обозреть и подытожить дела земные, «исправить», что только возможно, «очиститься от греховной юдоли» всякими благими поступками – то есть, так или иначе: подумать «с чем человек встретит смерть»… И еще говорилось: «Спеши делать добро». Мол, и вообще-то век человеческий короток. Только и «нагрешить» успевает…
Но может у смерти – у ее неотвратимости для каждого, у ее наступления в общем-то после сравнительно равного срока для всех смертных – та идея от природы, что – поскольку все равны перед нею, нет смысла так яростно, так алчно добиваться неравенства, превосходства человека над человеком при жизни? Богатств, удобств, власти. Славы, поклонения, знатности…
А люди эту простую истину – не сознают, забывают! Ведь именно простые истины и не сознаются, и забываются чаще всего! Иными словами, сделав смерть фактом неизбежным для каждого, «доведя этот факт до сознания каждого» (исключая, разве что ребенка) – природа изначально выступает как величайший демократ в самой главной ценности – в жизни! Точно добрая и мудрая мать – всем детям без исключения – «по равному куску»! Природа изначально нацеливает нас: на нравственность!
А люди, мы в слепоте своей – все же эту «простейшую» идею природы «не поняли», то и дело пренебрегаем ею: ведем себя алчно и ненасытно, неумно и неблагородно?..
«Дикарем»
В магазине продают мороженных окуней. Впрочем, они успели оттаять, мокрые, изжелта-белесые с красными плавниками и красно-золотистыми глазами…
«Окунь» – это что же? От – «окунать». Скорей всего – наоборот. Откуда же – «окунь»? Наверно, от – «око». Очень уж приметлив этот большой глаз на бледном теле окуня! Видать, от «око» – и «Окулька», которая стала Акулькой. То есть – глазастая! И само собой разумеется, что от «око» – «окуляры» – очки.
Потом целый ряд слов от – «ока». «Около» – то, что рядом, недалеко: что видно! Может статься, что «кол» – от «ока». То есть, от около. Забили, например, посреди двора кол, привязали телка. Телок перед глазами, около, у кола. Бесспорно, что от «око» – и «окно»! Ведь в него смотрят – очами, или хоть одним оком… Если «кол» от «около», то есть – от «око», то и «колесо» («вокруг кола») – в конечном итоге тоже от «ока». Затем отсюда и – колода. Она всегда перед глазами – торчит, не сдвинешь с места! Затем уже – «поколотить» – от «кола». А от «колеса» – «околесица» (небылица).
То есть, сперва были, видимо, «очи» – затем уже – «глаза». «Глаза» – могли появиться позднее – от немецкого слова «глас»: «стекло». Но по-немецки – «глаза» – «ауге». Возможно – от возгласа, оклика: «а-у-ге!» Увидел человек человека, обрадовался (вероятно, в те времена человек и вправду рад был повстречать, увидеть, окликнуть человека!). «А-у» – вполне и по-русски.
Разумеется, лингвистам тут карты в руки. Они совершают свои путешествия «по языку» – «по языкам» – по вполне знакомым, изученным маршрутам! Но есть своя прелесть и здесь быть «дикарем», совершать свои «походы» – без путеводителей, «на авось». Прелесть – неожиданностей от блуждания по незнакомым тропам…
Правомерность
О том, что чувства – те же образы, а образы (впечатления, видения, картины и т.п.) – чувственны: говорят нам наши сны. Ведь то, что было «лишь чувством», «лишь мимолетным впечатлением души» – во сне, в этом феномене нашей душевной жизни, предстает именно цельными, развернутыми – не без сюжетности даже! – картинками! И, стало быть, сон – некое косвенное доказательство не просто правомерности, а насущности искусства, литературы, вообще художественного творчества как органичной части жизни! В художественном творчестве как бы не просто великий самоотчет прожитого, возвращение его опыта, это все та же продолженная, но, вероятно на новой ступени сознания, жизнь! Без художественного творчества – то же, что жить без чувств, без эмоций, без души: чисто «номинальная» жизнь, равная, стало быть, нежизни!..
Личность в конце концов можно сравнить со светильником. Сила его в том, насколько далеко, долго и глубоко видны отблески его света! Впрочем, так Некрасов о Добролюбове: «Какой светильник разума угас!»
