Александр Карпович Ливанов
У быстро текущей реки
Кто же – поэт?
«Поэты – писатели, назначение которых заключается в том, чтобы ставить препоны здравому смыслу и так же обременять свой разум всякого рода украшениями, как некогда обременяли женщин всевозможными уборами и нарядами».
Разумеется, это ирония. Эта изысканно отделанная фраза принадлежит Монтескье (из его «Персидских писем»).
Что и говорить, есть и такие поэты, и такая поэзия, берущая одной лишь усложненной самоцельной формой. И вправду – есть искусство ювелиров и портных, составляющее их доблесть ремесленников. Но у поэта искусство лишь искусство – само по себе оно не составит поэзии ни доблести, ни славы. Ветрила, вся изощренность в управлении ими – все же разные у яхтсмена и у землепроходчика. Видать, в приведенных словах нет ошибки. «Яхтсменов» – то есть таких поэтов, поэзия которых начинается и кончается искусством словесным, конечно имеет в виду великий просветитель. Хотя во всех энциклопедиях и справочниках он прописан лишь как – «писатель, философ, публицист», по сути он был: поэтом! Во всем, что писал, во всех своих произведениях. Особенно в знаменитых «Персидских письмах»! разве поэзия не может быть едко-ироничной? Разве не случалось ей быть такой еще в античности?
Пожалуй, настанет время, каждому читателю будет понятна ирония и такой, скажем, шутки: «Поэты – это писатели, пишущие стихами»…
Не утешение
Тиранами, думается, не рождаются. Ими становятся повседневным самоубийством души. Тираны – духовные мертвецы, еще задолго до того, как обрекли на смерть свои многочисленные жертвы. Слабое, впрочем, утешение – как для мертвых, так и для живых…
Будем бдительны!
Силы зла в наш атеистический век уже не «вытесняются» в неземную символику! Уже не мифические жупелы устрашения, а само по себе реальное зло, обрекающее людей на страдания, на гибель, действует в жизни. Сатанинство ныне не на небе, не против бога – оно ходит по земле, выслеживает человека! Будем бдительны!..
Молчание темы
…Партия решительно осудила культ личности, его беззаконие и волюнтаризм. Литература все еще пасует перед отображением – не статистической масштабности зла, а его истоков, его психологического генезиса, общественной почвы. Недостает художественной мощи Гоголя или Достоевского? Но творчество – суть дерзание!..
Если для «Медного Всадника», воображаемо гнавшегося за Евгением, достаточно было отвлеченного жупела – «государственность», то «Культ Личности» использовал разнообразные святыни жизни. В том числе и «Слово». К слову «народ», например, прибавлялось слово «враг», чтоб новым словосочетанием воевать против народа. (Впрочем, и здесь ничего нового не было. Словосочетание было изобретением кровавой якобинской диктатуры – вслед за изобретением гильотины. Так обеспечена была ей «производственность»…)
Темой «Культа Личности» (не по достоинству – для наглядности пишем ее прописными буквами) литература еще всерьез не занялась. В нетронутости темы – нетронутая возможность насущного очищения. Потомки здесь могут оказаться без опыта пережитого – без прозрений…
Никакими соображениями тему не замолчать. Не бывает в литературе – да и в жизни – молчание во благо!..
Главная пружина
Олеша опасался за «Зависть». Его Бабичев – продукт социальных коллизий двадцатых, еще далеко не сатана, он пока лишь бездуховен – и этим на многое способен. В пьесе – по роману «Зависть» – в «Заговоре чувств» – в фантасмагорическом сне поэта Кавалерова эти потенции зла уже проявляют себя в самом неприкрытом обличье…
Писатель чувствовал себя беззащитным, уязвленным, ждал беды и искал возможности упредить ее. Если над бедным Евгением лишь в воображении навис грозный «Медный Всадник» – «Новый Медный Всадник» – въявь – носился над головами людей. Небывалых масштабов была жестокость, чинимая им. И не себя ли, в первую голову ополчившегося на дарование и творчество, узнал «Новый Медный Всадник» в сановном и спесивом администраторе Бабичеве? Ведь он хорошо знал роман Олеши «Зависть»!.. И не главная ли пружина сатаны – зависть?
Олеша почти всю жизнь – во всяком случае до смерти Сталина – чувствовал себя Евгением, гонимым «Медным Всадником», каждую минуту ждал смертельного удара медного копыта. Это было внутренним, по возможности скрываемым, состоянием. У Олеши было больше, чем у кого-либо оснований ждать расправы. За «Зависть», за то, что первым назвал по имени то, что долго таил в себе Сталин, пока не добрался до кровавого топора власти. До возможности безнаказанного и неограниченного действия им…
Тот же принцип морали
Мифы древних народов свидетельствуют о многом. Некая предпоэзия, предистория, предидеология – мифы объединяли людей и собственно возникали из их общности. В них по существу – воображались начатки тех институтов, учреждений, порядков, которые лежат в современных развитых формах государственности и общества. Мифы таким образом не исчезали – лишь утрачивали свою наивно-конкретную сюжетность, наполняясь новым жизненным содержанием. Как знать, может статься, что все наше творчество, отразившееся в слове: поэзия, наука, философия – будущим потомкам покажутся такими же «древними мифами», какими кажутся нам все сказания, предания, все что вообразилось о природе, о мире, о жизни на небе и на земле нашим далеким предкам! Мифы свидетельствуют о многом – об изначальной потребности в творчестве, в объяснении всего сущего вокруг, в желании избавить себя этими объяснениями от страха и власти злых сил жизни, о четком представлении и сознании уже древними людьми этически дифференцированной сущности жизни, о вечном поединке добра (красоты) и зла (всего низменного, уродливого), о гуманности и милосердии в мире – о многом, многом другом…
Мы говорим – «доклассовое общество», «ранеклассовое общество», сознавая всю условность этих терминов. Уже по мифам нам понятно, что их должно больше относить к явлениям не столько социальным, сколько этическим. Мы проецируем привычные представления из сегодня в далекое ретро, где были «добрые мифы», были и «злые мифы», которые, конечно же, и назывались вовсе не мифами, а «богами» и «божествами» языческого миросозерцания, а то и вовсе «духами» – доязыческого миросозерцания. Память человеческая всегда, впрочем, была избирательна, лишь поучительное и значительное становилось преданием – то есть достойным, чтобы быть переданным потомкам. Мифы рождались воодушевлением – как заветы, как притчи, как наставления на путь истинный! Зло же трудилось больше заданно, корыстно, с недобрым умыслом!.. Религии пришлось нелегко, домогаясь цельности и законченности из «главных мифов» апологии, обличения, осуждения. Мифы были шире религии и «после нее» составили еще немалый ресурс для фольклора. Все это – сложные сплетения, в которых невозможно прозреть как последовательность, так и хронологию… Во всем – из века в века – все же прослеживается этическое боренье в мифах, как бы ни казалась непосредственной фантазия поэтического творчества, как бы ни представляли «доказательными» тенденции права силы и собственности, первыми устремившимися к классовости…
Мы весьма рассеянно «проходим» в школе фольклор и мифологию, слишком спешит школьная программа с современными положениями обществоведенья. Более обдумчивое изучение того, что владело мыслями и чувствами наших предков помогло бы и более глубокому осознанию положений обществоведенья!
В мифах столько же реальности, сколько подчас мифического в реальности. Мифотворчество не только седая древность. Оно, разумеется, меняет формы, но нескончаемо в жизни. По сути такое двойственное сознание об окружающем мире сопровождает нас и ныне. Он еще далеко не объяснен наукой! Поэтому человек освобождается от власти одних мифов, подпадая под власть других – этически однозначных, двузначных, знакопеременных…
Вспомним Евгения из «Медного всадника» Пушкина. Реальность памятника и его символика Евгением воспринимается как этически двузначное мифическое содержание. Евгений не дозрел до сознания исторической неизбежности нового города, до идеи государственности. «Медный Всадник», наоборот, еще не дозрел до сознания необходимости человеческого содержания в идее государственности. До простого понимания, что цель государственности – человек – иначе речь о тирании. Оба – каждый на своем месте – не ведают о гражданственности. «Стогны нового града» вырастают куда как скорее нужного взаимопонимания. Реальность пытается объяснить себя содержанием мифа…
Чтоб одурманить свой народ, сделать его средством массового уничтожения народов, утолить свое сатанинское властолюбие, Гитлер (с помощью Ротенберга и подобных) создает миф об исключительности арийской (немецкой) расы и о неполноценности всех остальных!.. Чтоб обеспечить сверхприбыли военно-промышленным монополиям, кучке обезумевших от денежного сатанинства предпринимателей и банкиров, нынешние президенты Америк и стоящие за их спиной идеологии то и дело пугают свой народ мифической «советской угрозой» и «ядерными бомбежками русскими» американских городов… Таковы уже мифы наших дней – злые мифы. Надо уметь их понять, чтоб помочь людям освободиться из-под их злой власти!.. «Будем же учиться хорошо мыслить – вот основной принцип морали!» – завещал нам Паскаль.
Духовное чувство жизни
Поэзия – это широкий сердечный жест воодушевления. Широкий – не в смысле показного великодушия, а в смысле щедрости охвата мира и беззаветности дара! Таков Пушкин на многих памятниках и картинах. Например, на памятнике Аникушину в Ленинграде.
Один жест поэзии – а сколько ему дано! Взял, объединил в словесной горсти, и одарил нас, и этими розовато-золотистыми облаками на закате – сам образ грусти в них отошедшего дня, и редкостно-нежной, уже вторичной за лето, ромашкой с ее удивленно-распахнутым глазом младенца в отчетливых ресничках-лепестках, и ветерком, трепетно-теплым, точно зайчик-несмышленыш, пойманный за мягкие уши…
Все это взято у природы, у жизни, чтобы и мы вдруг ощутили себя той же природой, той же жизнью, ее прекрасным мигом бытия! Поэт – дар постигать наши незримые связи с космосом, явить их нам в вещем слове, вернуть нас природе не туристом – духовной данностью.
Жизнь без чувства поэзии ее – мнимость. Может статься, что люди, одержимые страстью к деньгам и богатству, к власти и славе – все это всего лишь люди, которые, по несчастью, лишены чувства поэзии жизни… И, хотя люди эти – причина неисчислимых бед человеческих – все одно: они обделены судьбой. Эстетическую глухоту, духовную мертвенность они пытаются восполнить мнимостями в итоге становясь агрессивными по отношению всех людей… Если когда-то говорилось, что «Бог – это любовь», не верней ли будет сказать ныне: «Поэзия – Бог любви»? То есть – добра, красоты, правды. И не в созерцательном – в трудном, творческом служении людям!
Парадокс
…Неужели явная порочность, постыдная страсть – осуждаемы людьми лишь до тех пор, пока не достигнут непомерных масштабов, принося всем бедствия и суеверно принуждая говорить о величии?..
«Вал» – и святыни
Утрата чувства меры – во всем способна убить достоверность. Даже в символах…
Помню далекие первые тридцатые годы. В обиходе было всего несколько значков. Но значок, каждый из них, на груди ли молодого комсомольца или пожилого усача-ударника. Не только внушал уважение, но, главное, обозначал и говорил о том, что и должен был обозначать, и говорить! И нам, школьникам, внушали добрую зависть-уважение. Можно даже так сказать, значки те – были «орденами тридцатых»! Ведь ордена существовали лишь – «номинально», вокруг нас ни на ком мы их не видели! А значками отмечались лучшие, передовые, заслужившие их конкретным делом…
Скажем, значок «КИМ» – в виде развернутого красно-эмалевого знамени, все полотнище которого покрыли эти три золотистые буквы! Небольшой значок, поменьше нынешней трехкопеечной монеты. Но ведь давался он даже не каждому рядовому комсомольцу – лишь секретарю комсомольской ячейки! Попробуй не уважать человека, на лацкане пиджака которого красовался этот скромный – тогда необычайной красоты! – значок. И, надо ли говорить, что носился он с той же скромной гордостью, что ныне – орден?
Или «Ворошиловский стрелок». Чуть побольше «КИМовского». Красно-эмалевый, золотистый боец, винтовка навскидку целится в предполагаемого врага. Чуть ниже – бело-эмалевый, с черными кругами, круг мишени. В сравнение с предельно-символичным КИМовским значком – целый «сюжет»!.. но была и в этом значке несомненность. Вот, мол, человек, который умеет беспромашно стрелять по врагу! Надежный человек, защитник на случай войны!.. Да ведь и ловкостью, нет, талантом, надо обладать, чтоб «выбить» из определенного числа патронов – заданное (ничуть не меньше!) число очков! И неважно, что винтовки были мелкокалиберные, и патроны тоже – мелкокалиберные… Человек ходил на тренировки, инструкторы в хаки его обучали меткой стрельбе. Он – «Ворошиловский стрелок»! Значок сам висел на двух красивых цепочках, сходившихся, кажется, к звездочке (и куда они запропастились – значки? Разве что в кино можно увидеть!..).
Помнится, картина тех лет, вернее, плакаты по картине: Ворошилов и Горький в тире. Рядом – черная, школьная доска с «отметками» и после каждого выстрела. После буквы «В» – четыре пятерки, после буквы «Г» – четверка и несколько троек. Горький, смущенный своими неблестящими успехами стрелковыми, целится. Ворошилов снисходительно, уверенный в себе, улыбается… Чего уж говорить, мол, – если «первый гуманист» страны занялся обучением стрелкового дела, стало быть, всем-всем этим нужно заняться!
И сразу все обрело «масштаб», «митинговую шумиху», «отчетные показатели»! В газетах запестрели фразы: «Завод приготовил столько-то «Ворошиловских стрелков», «Вся молодежь цеха сдала норму на «Ворошиловского стрелка»… Пошла погоня за количеством, в кружки «вовлекали», значки запестрели чуть ли не на лацкане каждого – студента, рабочего, колхозника!.. Все «упростилось», девальвировалось…
Тем более «упростилась» норма «ПВХО» – «Готов к противовоздушной и противохимической обороне». Надо было побыть на занятиях, где инструктор говорил про устройство противогаза, о свойствах иприта, люизита и фосгена – и, пожалуйста, получай (впрочем, – не бесплатно!) этот голубовато-белесый значок, тоже висевший на двух цепочках, удерживаемых белым самолетиком. В середине голубовато-белесого значка – голова, обтянутая противогазовой маской… И этот значок стал – обыкновением. До того обыкновением, что уже накануне войны, как и остальные значки, уже оставлялся дома – на комоде или еще где-то «подальше». А вскоре и вовсе «дурным тоном» стало носить значки…
Более других – как ни странно – держал свое достоинство значок «ГТО»: «Готов к труду и обороне». «Норма сдачи» была не проста. Тут и бег, и метание гранаты, и прыжки в высоту и в ширину. И никаких поблажек! Хоть и здесь был тот же «отчетный» соблазн, тот же подстегивающий «показатель» – значки эти все же не раздавались почем зря. Все было строго расписано: стометровка – за столько секунд, прыжок – столько-то метров, граната – кажется, двадцать метров. Кому-то удалось дошвырнуть гранату – недобрал на стометровке, хорошо проплыл дистанцию (было и плаванье в комплексе норм!), глядишь, никак не получается с прыжками в высоту. Кажется, сама эта «комплектность» нормы не задешевила, не уронила достоинство значка. Он так и остался не массовым: достоверным! Надо все же было быть спортсменом, повседневно натренированным завсегдатаем стадиона, чтоб удостоиться этого значка! Люди моего поколения еще помнят это, как и сам значок – тоже красно-эмалевый, тоже на цепочках, в середине значка – золотистый спринтер, запрокинув голову назад и поддав грудь вперед рвет финишную ленточку…
И, кажется, последний – по счету, но, кажется, один из первых наших значком: «МОПР». «Международная ассоциация помощи борцам революции» (т.е. заключенным революционерам). Это был небольшой значок, красно-белый и золотистой эмали. В середине – тюремная решетка, просунутая сквозь решетку рука с платочком! Привет, знак солидарности, зов о помощи!.. Нет, чуть ли не забыл: «ГСО»! «Готов к санитарной обороне». Этот значок можно было увидеть – почти исключительно – на женской груди. Молодые люди мужского пола им «пренебрегали». Даже сдав норму (первая медицинская помощь, накладывание повязки на рану и т.п.), получив значок этот, его все же не носили! Не забыл ли я какой-нибудь значок тех лет? Кажется, нет. Их было очень мало. Главное – в киосках «Союзпечать» их не купить было: их нужно было заслужить. Тренировками, учебой, сдачей положенной нормы! И наглядный, непреложный патриотизм!
Почему же не уберегли эти святыни жизни?.. Не знаю, как тут «увернется» диалектика. Для меня совершенно ясно, что в святынях, в символах духовного содержания «количество» не переходит в «качество»… Как бы ни наоборот!
Главный символ
Символ – некое общее знание (со-знание) внутреннего свойства, представляющее сложное содержание, напоминая о нем и обозначая его, символ остерегается суетных толков – во избежание эрозии святыни в этих толках… Символ, стало быть, знак духа жизни, обособленного в конкретном явлении. Символ – знак сообщительной избирательности, отличия, он – обязанность и обязательство, он – материально-вещественное олицетворение подчиняющей сущности…
Древние греки, объединенные участием в общих тайных мистериях, опознавали своих, соединением обломков разбитой пластинки… И ныне, в детективных фильмах, шпионы прибегают к такому паролю: «соединения», «общности». Так символом миллионов христиан – стал крест. Тот крест – символ его – на котором, согласно легенде, распяли Христа… Как видим, разные сущности, разные символы…
Символы объединяют одних, отчуждая их от других. Они – свидетельство разобщенности людей. Мир сегодня – как никогда – нуждается в общих символах! Их уже не мало в мире – Красный Крест и «Голубь Мира», сигнал «SOS»! и Эмблема Организации Объединенных Наций – оливковая ветвь, обрамляющая земной шар. Но символы не рождаются на голом месте! Они – результат усилий и дел, которые обрели устойчивость и непреложность в результатах. Необходимость всечеловеческого братства в нашем, раздираемом бессчетными противоречиями, мире – истина эта уже не нуждается ни в прописях христианства, ни в проповедях противников социализма. Который первым ныне – за ненасильственный мир!
«Если мы хотим, чтобы XXI век оказался лучше, чем наш, или хотя бы был просто спокойным веком, нам необходимо научиться ценить таким образом понятую гуманность лучше, чем мы способны были ценить ее в нашем разделенном мире», – писал Чарльз Перси Сноу, неизменный друг нашей страны. Гуманизм в наши дни должен обрести еще более масштабное, более действенное содержание, чтобы быть в состоянии противостоять и обороть те злые силы в мире, которые избрали своим символом ядерную бомбу.
И тогда в жизнь войдет по праву Главный Символ Гуманизма! Более того – может статься, что в нем и надобности не будет. Есть космическая тайна в каждой человеческой улыбке – знаке приязненности и доброжелательства, дружбы и готовности к помощи, понимания, что в каждом человеке – все человечество, есть сознание трудности понимания – и все же неистребимая надежда на его осуществление!
Людям на земле нужно научиться трудному – творческому – пониманию друг друга. Лишь в этом залог гуманизма и сотрудничества, лишь в этом альтернатива гибели планеты!..
Любовь и миражи
«…Когда мы были воспитанными в целомудрии и строгости детьми, мы научились понимать людей – и мужчин, и женщин. Мы тем лучше постигаем другого человека, чем меньше у нас шансов обладать им. Ничто не ускользает от нас в женщине, которая никогда не будет нашей, ибо у нас только одна возможность обладать ею – познавая ее. Мы не спускаем с нее глаз с той же пылкостью, с какой сжимали бы ее в объятиях. Тогда между нами возникает такая духовная связь, которая позднее позволяет нам выводить ее образ из глубин нашего существа. Подлинно живые героини наших романов – те, кем мы никогда не обладали. Ясновидение безнадежной страсти! С тех пор как женщина отдалась, нас, возможно, привлекает в ней лишь тело. Дон-Жуан довольно плохо знал женщин. Женщина желанная и ставшая нашей, бесспорно, обогащает нас озарениями; благодаря всему тому, что она в нас пробуждает, мы познаем самих себя, но при этом рискуем никогда не постичь ее, ибо физическое обладание не средство познания, а всего лишь способ порождения миражей: желание владеть, а затем утоление страсти преобразуют и искажают любимое существо».
Эту большую выписку мы сделали из «Провинции» Франсуа Мориака… Автор знаменитых романов «Пустыня любви», «Тереза Дескейру», «Клубок змей», «Дорога в никуда», маститый французский писатель и резкий критик «оплаты буржуазного общества», то есть – ее семьи, ее уродливых и лживых отношений… И все же сдается нам, что суждение здесь о женщине, об отношении к ней – о понимании ее – в зависимости от того было и не было «обладание» – слишком обужено, если даже не вообще, не излишне самоуверенно «на французский лад». Ведь французы (и стало быть и писатели-французы) полагают себя некими верховными авторитетами в суждениях о женщине!.. И это, право, чувствуется уже в самой непреложности стилистики, ее энергии, чуждой и тени сомнения.
Странно, что «понимание людей, и мужчин, и женщин» сделано автором исключительной функцией юношеской поры «целомудрия и строгости»!.. Влюбленность, конечно, первое постижение женщины, но разве оно мелеет, притупляется, когда становится – любовью, близостью и обладанием? Очень это противоречит, например, воззрениям другого знатока женщин, любви, тоже француза, имя которому – Стендаль!.. Помнится, у Толстого по этому поводу сказано, что первое «обладание» у него отняло естественный взгляд на женщину… С первого взгляда может показаться, что и Толстой говорит о том же, что и Мориак. Но надо внимательно и немало читать Толстого, чтоб обрести верное чувство его «естественного слога»! «Утрата естественного взгляда», надо полагать, отнюдь не означает утрату понимания, а лишь утрату именно «целомудренного», «невинного», «неискушенного» – изначально-природного взгляда на женщину. Появился «мужской», «оценивающий», «искушенные» взгляд! Разве назовешь его более примитивным, более поверхностным, чем – «ясновидство безнадежной страсти»? И не отсюда ли начинается подлинная «духовная связь» и образ любимой «из глубин нашего существа»?
«С тех пор как женщина отдалась, нас, возможно, привлекает в ней лишь тело»… Но, может, маститый писатель здесь имеет в виду не любимую женщину – а иллюзию любви и женщины: проданную любовь? Тут уж поистине не до духовной связи, тут подчас та болезненная патология, та «яма», то смятение чувств, о которых мы читали немало и у французов, и у наших писателей… Это, как говорится, совсем иная тема, иной случай, и говорить об этом надо не как о любви – явлении именно духовного порядка! Во всяком случае – каким оно предопределено природой. И не опасение ли – упрощения, снижения, опошления этого предназначения природы побуждает так непостижимо сложно вести себя здесь – женщину, душеприказчицу природы?
«Дон Жуан довольно плохо знал женщин»… Но дело не в том, что он обладал ими и это мешало его знанию своих «жертв»! Дело в том, что Дон Жуан – человек незаурядной влюбчивости, но совершенного неумения любить! Дон Жуан тем более – поэтому – не способен к духовной любви. Он фигура по-своему трагическая… Недаром он обречен на смерть от десницы «Каменного Гостя» у Пушкина! Дон Жуан – поэт? Он стихописатель, он сочинитель песенок для гитары! И в этом тоже – рок его. Будь он поэтом, он был бы как раз способен к духовной любви…
«Душу твою люблю», – в 1833 году писал Пушкин жене, тогда уже матери двух первых детей. Неужели поэт в эту пору знал жену свою – как женщину – меньше, чем знал ее девочкой. Когда, говоря словами Мориака, «с пылкостью не спускал глаз с нее», впервые ее увидев в 1828 году на балу у танцмейстера Йогеля?
Как ни парадоксально, но приходится думать, что Мориак именно имеет в виду «обладание» – вообще, «женщину» – вообще, т.е. «вне любви»! Тогда и вправду нельзя не согласиться с ним, что «физическое обладание не средство познания, а всего лишь способ порождения миражей»… Но дело в том, что наша классика приучила нас резко разграничивать – любовь от ее «миражей». Скажем, какая тут художническая, психологическая, нравственная, наконец, поляризация у одного лишь Куприна! А «Дьявол» Толстого? А «Припадок» Чехова?.. Да, пусть не слывем мы «знатоками женщин», как французы – зато, благодаря нашей литературе в первую голову, хорошо различаем, где – любовь, а где ее – миражи!..
