Алекс Миро
Геном: исцелённые
– Попробуй, найди меня, – услышал Тобиас звонкий, бесстрастный голос, разносящийся отовсюду сразу.
– Кто это? Кто здесь? – испугался Тобиас.
Голос, что говорил с ним, не был похож ни на чей, тем более на голос Камала.
– Джана, это ты?
– Так вот кого ты ищешь… – протянул голос. – Иди ко мне, Тобиас, я жду тебя…
Тобиас двинулся вперед. У первого зеркала его встретил забавный толстяк с непомерно широким лицом и круглым носом. Тобиас улыбнулся своему искаженному отражению и немного расслабился. Он шел все дальше – второе, третье, четвертое зеркало – и видел в каждом что-то нелепое, нескладное, но все еще похожее на Тобиаса, которого он знал. Первая анфилада подошла к концу. У поворота два зеркала стояли друг напротив друга, создавая иллюзию бесконечных черных дыр и таких же бесконечных светловолосых мальчишек по имени Тобиас, застывших в изумлении перед сотней выстроенных в очередь клонов. В одном из зеркал мелькнула и исчезла человеческая фигура.
– Джана? Камал? – позвал он, но не получил ответа.
Тогда Тобиас свернул в совсем темное помещение, другого края которого не было видно из-за высоких, намного выше его роста, зеркал. Тут он сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Теперь кривые зеркала делали его и без того худое тело еще тоньше. Где-то совсем чуть-чуть в плечах, так что талия казалась чересчур широкой, где-то наоборот – утягивали в поясе, так что Тобиас вспомнил Женщину-осу с фотографий бродячих цирков девятнадцатого века. Он все шел и шел, разглядывая свои отражения, пока не понял, что находится в лабиринте. Повернул назад, сделал несколько шагов и уткнулся прямо в холодную поверхность зеркала. Вправо, влево, чуть наискось – нигде ни просвета, только десятки отражений, скалящих зубы, втягивающих щеки, раздувающих глаза до размеров чайных блюдец. Они взирали на него, куда бы он ни повернулся. Тобиасу хотелось кричать. Он бросился вперед, если это все еще было «вперед», и казалось, путь к отступлению захлопывается со звоном сходящихся вместе зеркал. Гул шагов и сдавленный крик ужаса возносились к черному потолку, отражались от всех поверхностей, скакали вокруг него ополоумевшим эхом. Наконец Тобиас споткнулся о подставленную кем-то из темноты подножку и с грохотом упал, ударившись лбом о зеркало. Оно зашаталось, угрожающе зазвенело и затихло.
Тобиас встал, потирая ушибленный лоб. Он увидел свое отражение – перед ним стояло, вытянувшись во весь рост, скелетоподобное существо. Тощее, с впалыми щеками, ненормально растянутым ртом и расплывшимися темными глазницами. Руки болтались плетьми, вытянутые в каждой косточке. Ноги, прямые и ровные, как коктейльные трубочки, удлинялись вниз, за пределы зеркала, и заканчивались где-то в кромешной темноте. В ужасе Тобиас воззрился на живого мертвеца, и тот посмотрел на него в ответ.
Впервые он явственно ощутил дыхание смерти – не то, зловонное, про которое пишут в книгах, а настоящее. Его окутало влажным, вызывающим озноб маревом, которое не пахнет ничем: ни свежим черноземом, ни вскопанными и перевернутыми вверх корнями незабудками, погруженными в сырой мрак, ни серой кожей червей. Нет, смерть ничем не пахнет. Она – воспоминание о запахах и звуках, пустота, которую можно наполнить любым смыслом, любым миражом. Но мираж тут же растворяется, оставляя после себя только грызущую тоску по утраченной жизни.
«Так вот что такое смерть – ничто. Выход за горизонт событий, где все распадается на мельчайшие частицы и никогда не возвращается назад», – подумал Тобиас и заплакал. Он всхлипывал, жалея себя и страшась будущего до одури. Он отдал бы все за уверенность, что еще много лет с ним не произойдет того, чего он боится больше всего на свете.
– Что она в тебе нашла? – с отвращением произнес голос за его спиной.
Тобиас прекратил всхлипывать и снова посмотрел в зеркало. Позади его неуклюжей долговязой фигурки возвышался огромный, пронзающий черный потолок уродец, с большой головой, раскачивающейся на жирафьей шее. Руки с разбухшими шариками суставов тянулись к горлу Тобиаса, распрямлялись и сгибались в страшном танце пальцев. Это был Камал. Точнее нечто похожее на него, отдаленно его напоминающее. Как только холодные пальцы коснулись кожи на шее, Тобиас закричал, да так оглушительно, что длинный уродец метнулся в сторону и исчез в лабиринте отражений.
Тобиас продолжал кричать, пока не перехватило дыхание. Он упал на четвереньки. Боль в груди сводила его с ума: ноги немели, пальцы рук кололо иглами, глаза готовы были выскочить из орбит. Но он полз к длинной полоске света – единственному спасению из этого черного ада. И как только он уперся головой в дверь, силы его оставили. Руки подогнулись в локтях, запястья вывернулись, будто сломленные ударом кувалды, голова безвольно со стуком упала на пол. В эту же секунду дверь отворилась настежь и Тобиас ощутил сильный порыв ветра, уносящий его в небытие.
***
Даже сквозь шум ветра Габи услышала крик, доносившийся из комнаты смеха. Сначала она приняла его за игру воздуха в трубах и железных конструкциях, но когда вопль стал отчетливым, бросилась к выходу из аттракциона. Стоило ей коснуться ручки двери, как та распахнулась, и к ее ногам на землю повалился бледный как полотно, застывший в позе зародыша Тобиас. С закрытыми глазами и сведенными судорогой пальцами, он напоминал куколку, что по случайности высунулась из кокона и не успела проснуться. Габи опустилась на землю, подхватила голову Тобиаса и положила к себе на колени. Быстрыми движениями она разгибала его закостеневшие пальцы, растирала бледные щеки, похлопывала по груди.
Наконец начался дождь, так давно обещанный природой. Мелкие капли застучали по железным вагонеткам американских горок, зашлепали по асфальту, оставляя на нем крохотные мокрые следы, забарабанили по воде в переполненном желтыми уточками бассейне. Сидящую на земле Габи обступили пациенты Cas9. Испуганная Джана наклонилась над самым лицом Тобиаса и провела пальцем по холодной щеке.
– Доктор Хельгбауэр, он что… – она не смогла договорить. Ее душили слезы.
– О, нет, ну что ты! – успокоила ее Габи.
Габи заметила, что некоторые смотрели с сочувствием, некоторые со страхом, а некоторые с интересом – настоящим любопытством, без примеси других, более подходящих случаю эмоций. Среди последних был и Камал. На какую-то секунду Габи удивилась, потому что помнила, как часто видела Тобиаса и Джану вместе с Камалом. Ей даже казалось, что они втроем подружились.
– Так с ним все в порядке, вон, дышит, – один из мальчиков показал на едва вздымающуюся грудь Тобиаса.
– Конечно, дышит. Просто сердечный приступ. Видимо, Тобиас испугался, – сказала Габи, гладя его по голове.
Джана от облегчения заплакала еще громче.
Прошла уже минута, как Тобиас пришел в себя, но он все еще не открывал глаз. Не было сил даже поднять веки. К тому же ему нравилось общее волнение. Но больше всего он прислушивался к голосу Джаны и не сомневался, что она, наконец, проявила свои настоящие чувства.
Усиливающийся дождь закапал на лицо и Тобиас открыл глаза. Все дети разбежались под крыши и навесы. Двое знакомых мальчиков похлопали Тобиаса по плечу и пожелали быстрее оклематься. Тобиас уже привстал, под один локоть поддерживаемый Габи, под другой – Джаной. Но вдруг он обратил внимание на протяжную, невеселую мелодию, доносившуюся со старой карусели, так не к месту сверкавшей огнями в серый пасмурный день. Единственный пассажир медленно плыл по кругу. Камал сидел спиной к Тобиасу, на гнедой лошади с безумно вытаращенными глазами и удилами промеж крупных зубов. С ее пластикового крупа, который был явно не по росту седоку, свешивались длинные крепкие ноги Камала. Карусель уносила его все дальше – ссутуленного, нескладного, побежденного в соперничестве, в котором участвовал лишь он один.
– Можешь идти? – спросила Джана, еще крепче сжимая локоть Тобиаса.
– Да. Пойдемте вон туда. – Он указал на полупустое кафе.
Они пошли на запах свежесваренного кофе.
Габи принесла себе двойной эспрессо и по чашке капучино с ванильным сиропом для Джаны и Тобиаса. «Они даже сироп любят один и тот же», – про себя отметила Габи.
Когда Габи и Марк еще были вместе, то заходили в двери кафе порознь, занимали самые приватные столики и Марк сам приносил ей кофе. Она пила только двойной эспрессо – чем крепче, тем лучше. Без сахара и молока. А Марк то и дело пробовал что-то новое, не брезговал даже детскими напитками типа какао с маршмеллоу. Тогда Габи казалось, что их непохожесть, не только в части кофейных вкусов, но и во всем остальном, держит их вместе, делает их интересными друг для друга. Но чем дольше они были вместе, тем больше она понимала, что Марк и Габи – просто два краба, по случайности сцепившиеся клешнями, безвольно уносимые подводным течением неизвестно в какую сторону. В итоге разные жизненные цели и ценности поставили крест на их отношениях, которые длились без малого пять лет.
Габи вернулась мыслями к реальности. Тобиас все еще выглядел напуганным.
– Что случилось в той комнате? Ты так ужасно кричал, – спросила она.
Тобиас задумался. Имя Камала готово было сорваться с его языка – он до сих пор чувствовал ледяные пальцы, сомкнувшиеся на его шее. Но потом воспоминание о поникшем, сломленном и уже не опасном враге на нелепой карусельной лошадке вытеснили страх и дали место сочувствию.
– Просто испугался своего отражения, вот и все. Там было темно, что-то померещилось. Глупость, – ответил Тобиас.
Он избегал смотреть на Габи и подумал, что в последнее время вынужден слишком часто обманывать человека, который к нему так добр. Доктор Хельгбауэр заслуживала большего, и Тобиас пообещал себе сделать все, чтобы ее порадовать.
От этой мысли у него стало так хорошо на душе, что он беспечно засмеялся. Попивая капучино без кофеина, он слушал долгий рассказ Габи о каком-то ее знакомом, который… Да и не важно, кто и что. Важны были лишь этот город, это кафе, этот столик и эти двое: женщина и девушка, сидевшие возле него, их приглушенные голоса и громкая дробь дождя, из мороси переросшего в настоящий ливень. Капли стучали в стекло, словно призывали Тобиаса наконец выйти и вдохнуть жизнь полной грудью. Не имеет значения, здоров он уже или нет, может он оседлать промокшую под дождем вагонетку американских горок или должен довольствоваться старомодным тиром и ловлей резиновых уток на удочку. Придет день, и все изменится. Но в тот другой день, возможно, рядом уже не будет ни Габи, ни Джаны. Не будет и того Тобиаса, который есть сейчас – счастливого, полного надежд и каждой клеточкой без опасений вдыхающего жизнь.
– Кажется, я буду носить вам кофе всю неделю, – сказал Тобиас.
Габи удивленно посмотрела на него, потом вспомнила и озорно хмыкнула.
– Ты так меня напугал, что приложи, пожалуйста, к кофе кусок шоколадного кекса.
– Будет сделано, – кивнул Тобиас. – Вы как всегда были правы насчет умения радоваться тому, что есть, и быть здесь и сейчас.
Доктор Хельгбауэр ласково улыбнулась ему и ничего не ответила. Все трое повернулись к окну и смотрели на стекающие по стеклу капли.
Воздух стал необыкновенно свежим, чистым, в небе кружилась пара птиц. Они то садились на воду, то снова взлетали в небо. По пустой улице под одним зонтом шли двое – единственные, кому дождь был нипочем. Артур и Эмма.
Вверх или вниз
«Мы с ней одни в целом мире», – почему-то подумал Артур, крепче сжимая ручку зонта и глядя то на темные воды залива, то на Эмму, идущую рядом. С прошлого приступа, который настиг его дома, прошло больше месяца. И все внутри вроде бы успокоилось, словно ужас и злость выплеснулись в тот день через край и сосуд в душе почти опустел. В Артуре все замерло в ожидании – ни беспокойства, ни галлюцинаций, только штиль и тишина, часто нарушаемые мыслями об Эмме.
Теперь они много времени проводили вместе. Противоположно заряженные, она – плюс, он – минус, они притягивались друг к другу. Артур встречал Эмму утром у ее комнаты и провожал вечером до двери, молча стоял за ее спиной, пока она обходила знакомых, в числе которых были все без исключения пациенты Cas9, рассеянно кивал, если она его о чем-то спрашивала. Эмма не настаивала. Казалось, она чувствует его потребность в душевном покое, впервые за много лет дарованном ему то ли медикаментами, расфасованными Бетти по стаканчикам, то ли эмоциональным выгоранием. Как никто другой, Эмма могла быть с ним рядом, не пересекая личных границ, отпускать его, не ослабляя связующих нитей, смешить его ровно тогда, когда ему хотелось посмеяться, и класть маленькую ладонь на его холодную руку, когда ему вдруг становилось страшно. И ужас, на секунду овладевший им, рассеивался, как с восходом солнца рассеивается утренний туман.
За час, проведенный в Луна-парке, они успели только осмотреться вокруг. Эмма хотела не спеша выбрать первый аттракцион, словно для нее имело принципиальное значение, с чего начать. Артур подумал, что это лишь отголосок ее прежних странностей и навязчивых идей, которые то и дело всплывали по мелочи. Доктор Хельгбауэр в последнее время мало уделяла внимания Эмме, надеясь, что та вполне психологически окрепла и будет сама травить недобитых тараканов в своей голове. Но Эмма предпочитала просто их не замечать. «У всех есть заскоки», – весело говорила она и продолжала раскладывать карандаши в порядке цветов радуги. Однажды Джана решила пошутить и поменяла два из них – едва различимые оттенки зеленого – местами. Через пятнадцать минут после того, как Эмма зашла в свою комнату, чтобы поработать над эскизом витража, она вылетела оттуда с криком и проклятиями, вызывая того, кто сотворил этот ужас, как минимум на кулачный бой. Джана так и не решилась признаться Эмме в содеянном.
Пару раз Артур хотел посоветовать Эмме поговорить с доктором Хельгбауэр, но передумал. В конце концов, не ему было диктовать Эмме, как ей распоряжаться своей психикой. Он и сам был подвешен над бездной: чувство свободы смешивалось с осознанием, что на краю долго не простоишь. Придется либо поворачивать назад к прежнему больному Артуру, который не контролирует собственные эмоции и мысли, либо сделать шаг в неизвестность. Этот шаг мог помочь сделать только доктор Ежи Ратаковски. Но тот по-прежнему был занят другими пациентами. Артур по утрам слушал стук каблуков Бетти по коридору. Она тихонько стучала в очередную дверь и отдавала флешку с планом лечения. Для пациента это значило, что процесс запущен, препарат готов и со дня на день его отведут в стационар. И каждый раз стук раздавался не в его, а в любую другую дверь.
Однажды Артур поймал себя на мысли, что, находясь на материке, думает об острове, а находясь на острове, больше не думает о материке. Он посмотрел на окутанный влажной дымкой Нью-Йорк. Когда закончится его лечение, ему уже исполнится восемнадцать, и с острова ему придется вернуться не в приют, где он провел последние несколько лет, а именно сюда, в город. Только не домой! Он представил, как будет бесцельно бродить среди небоскребов, снимет крохотную квартиру с окном на стену соседнего дома и устроится курьером по доставке еды в китайский ресторан на первом этаже. И дальше его мысль не шла, обессиленная щемящим чувством одиночества и безысходности. Иногда он воображал, что они с Эммой уедут куда-нибудь вместе, но такая мечта дразнила его своей смелостью, и он гнал ее прочь.
С тех пор, как Артур остался сиротой, он хотел рассчитывать только на себя, ни от кого не зависеть, ни к чему не привязываться. Однажды он признался Габи, что с радостью провел бы жизнь в одиночестве, пусть даже и в эфемерном одиночестве среди людей. В тот раз доктор Хельгбауэр сделала пометки в блокноте и оставила его мысль без комментариев, хотя он чувствовал, что она поняла его, будто и сама жила так же. Он все больше доверял Габи, чувствуя, как невидимая нить все крепче связывает их жизни.
***
– Ты слушаешь меня? – Эмма вывела его из задумчивости.
Они смотрели на высившиеся вдалеке американские горки высотой с дом. Аттракцион застыл в ожидании, готовый пробудиться, как только закончится дождь. Вагонетки спали у железного турникета, омываемые потоками воды и обдуваемые ветром. Им снилось, что невидимая рука снова запускает их под самые облака и придает им бешеный разгон по пути к земле.
– Хочешь покататься, – констатировал Артур, глядя на Эмму.
– Еще бы! Никогда на таких не каталась, – вздохнула она.
– Да ну, родители не водили тебя развлечься?
– Ты же знаешь, какой я была «до». Мне это было не нужно. Зато сейчас я прямо чувствую прилив вдохновения – приедем домой, и я сделаю роскошный витраж с несущейся в пропасть алой вагонеткой.
– Домой… Легко ты называешь домом больницу, – сказал Артур, про себя подумав, что она снова разделяет его чувства, просто в отличие от него не боится признаться в них.
– А ты нет? Для многих из нас Cas9 стал, или скоро станет, домом. Для тебя – единственным.
– Как раз думал об этом. Как ты догадалась? – удивился он.
Эмма пожала плечами.
– Просто читаю твои мысли, – сказал она, глядя ему в глаза. – Доктор Робертс смог пробудить во мне дремлющий ген телепатии.
– Ты серьезно? – удивился Артур. – А мне можно такой?
– Да шучу я, дурачок… Хотя, как знать. Говорят, пока неизвестно, как в долгосрочной перспективе изменения в одних частях наших генов повлияют на другие части цепочки.
– О чем ты? – спросил Артур.
– Мы ведь первые люди, на которых тестируют генное редактирование. Раньше это делали только с клетками и животными. Поэтому они так затягивают с лечением некоторых пациентов. Ратаковски должен максимально точно просчитать стратегию редактирования так, чтобы не сбить в нас другие настройки. Понимаешь?
– А, вот ты о чем. Не думал, что все так серьезно. Я уж боялся, что о нас с Тобиасом просто забыли. Теперь мне легче.
– Доктор Робертс говорил, что чем старше мы становимся, тем более непредсказуемо вмешательство в ДНК.
– И что ты думаешь, у нас могут отрасти лишние руки? – фыркнул Артур.
– Хорошо бы. Мне как раз не хватает еще пары для работы со стеклом, – серьезно ответила Эмма.
Артур подумал, что для нее невероятное, фантастическое и даже глупое вполне имеет право на существование. Мир Эммы все еще не был до конца нормальным, и это ему очень нравилось.
Она стояла рядом, ветер развевал выбившиеся из прически светлые пряди, глаза прищурены и внимательно глядят вдаль, за горизонт.
– Что там? – спокойно спросил Артур.
– Конец мира, край Земли, – так же спокойно ответила Эмма.
Оба замолчали. Время стучало метрономом, тик-так, тик-так, на воде раскачивалось гнилое бревно в попытке прибиться, наконец, к берегу. Очередной порыв ветра принес откуда-то запах буррито – острый и насыщенный, почти осязаемый. Эмма и Артур одновременно посмотрели друг на друга и, подчиняясь невидимому сигналу, развернулись и пошли обратно, в сторону Луна-парка, легкими шагами удаляясь прочь от края Земли.
Когда они достигли стальной громады американских горок, проливной дождь перешел в мелкую, едва заметную морось и ветер стих. Вдоль осей, по которым должна нестись вагонетка, зажглась неоновая подсветка: красные, синие, желтые, зеленые огни, невыносимо яркие даже при свете дня. Эмма приложила карту визитера к турникету, и железные ежи разошлись в стороны.
– Пошли, не трусь, – поддразнивала она, усаживаясь прямиком на первый ряд сидений.
Артур догадывался, что во время езды она не будет сидеть, намертво вцепившись в ограждение, а вытянет руки вверх и не перестанет вопить от восторга всю поездку.
Три вагонетки заняли пациенты из Cas9. Эмма все время поворачивалась к двум подружкам, доедавшим белую сахарную вату, и о чем-то с ними переговаривалась. Расправившись с ватой, одна из них бросила палку вниз, на асфальт. Не прошло и секунды, как уличный робот-пылесос, высотой с десятилетнего ребенка, с жужжанием засосал палку, та хрустнула, разломившись в его утробе, и робот покатился дальше. Во время бури ветер разнес по земле столько мусора, что ему придется пару раз зарядиться на базе, прежде чем он соберет все без остатка.
Когда все места оказались заняты, пропускные ежи заблокировали вход, что-то затряслось, закашляло, стальные опоры загудели, и вагонетка тронулась с места.
– Господи, – еле слышно прошептал Артур.
– Ты что, боишься? – удивилась Эмма.
– Нет, что ты… Я просто в ужасе, – пробормотал Артур. От страха его начало мутить. – Кто-нибудь, остановите это, выпустите меня, – шептал он.
Дребезжа, состав пополз вверх на высоту пятнадцатиэтажного дома. Артуру казалось, что его вот-вот вырвет. Он дернул за железную перекладину, придавившую его к сиденью. Ничего удивительного, что перекладина не поддалась. За его спиной хихикали подружки. Похоже, ветер донес до них жалобный шепот Артура, потому что одна из них громко сказала: «Трус несчастный».
Пока вагонетка медленно ползла к краю пропасти, Эмма осматривала город с высоты птичьего полета. Возможно, отсюда был виден ее дом, окна ее комнаты, в которой мать наверняка уже устроила вторую гардеробную. Ее матери всегда было мало места для тряпок, сумочек, туфель и прочего барахла, которое она так любовно перебирала на полках и вешалках.
***
Однажды, когда Эмме было двенадцать, мать оставила ее дома одну. До этого дня рядом с Эммой всегда была няня или другая прислуга, но в тот день все они отпросились по своим делам. Мать тоже не отказалась от своих планов, и впервые в жизни Эмма оказалась в полном одиночестве в четырех стенах. За окном сгущались сумерки, у тротуара стояло запаркованное желтое такси с выключенным световым сигналом. Один из первых беспилотников, которыми теперь никого не удивишь. Эмма высунулась в окно по пояс, в надежде разглядеть черный линкольн матери, подъезжающий к дому, но в полумраке скользили лишь тени, порожденные яркими уличными фонарями. Она неподвижно просидела в ожидании так долго, что волны страха накатили на нее с полной силой. Эмме показалось, что ее бросили, оставили одну навсегда. Здоровый ребенок мог бы занять себя телевизором, утешиться мороженым, заказать пиццу. Но для аутиста все это было недоступно. Уверовав, что она осталась одна на всем свете, Эмма легла на пол и начала вопить, истошно молотя кулаками по блестящему лаку итальянского паркета. Когда силы иссякли, а на костяшках пальцев показалась кровь, Эмма на четвереньках пересекла коридор, вползла в комнату матери, отодвинула тяжелую дверь гардеробной комнаты. В гардеробной было темно и пахло ландышем. Как считала мать, запах ранней весны – то, что нужно светской львице. Просидев в темноте полчаса, Эмма немного успокоилась, дыхание стало ровным. Она поднялась на ноги, дернула за длинные серебристые бусины выключателя, свисавшие с потолка. Один за другим зажглись яркие огни, и Эмма ахнула. Она ни разу раньше не заходила сюда. В одном конце комнаты стояло зеркало в золоченой венецианской раме, высотой не меньше двух метров. В нем отражалась только худая девочка с изможденным лицом и растрепанными белыми волосами. Зато девочка была одета как манекен на витрине бутика – кукла, да и только. Когда мать приносила к ней в комнату новые платья, Эмма не возражала. Чаще всего ей просто было все равно, поэтому ее молчание в ответ на вопрос «Ну как тебе?» было искренним и честным.
Вдоль стен были развешаны десятки платьев, костюмов, шуб. Под некоторыми из них висели бирки с фотографиями украшений, туфель или сумочки, которые идеально подходили именно к этому образу. Под потолком были вделаны несколько видов ламп разного спектра, зажигая которые можно было убедиться, что и одежда, и макияж подобраны правильно и будут хорошо смотреться при любом освещении.
Незатейливому миру Эммы все это было чуждо и незнакомо, словно ее комнату отделяла от комнаты матери целая вселенная. У них даже ванные были раздельными, но она никогда не задумывалась о том, почему в квартире такая планировка. Здесь ее привлекал только запах, густой запах ландыша, знакомый с первых дней жизни. Совсем успокоившись, она осмотрелась, и в голову пришла отличная идея. На пол полетели несколько костюмов и платьев, одна яркая сумочка с отделкой из кожи питона. Ворох одежды перекочевал в комнату Эммы, к ее рабочему столу. К середине ночи, когда шедевр был окончен, в прихожей зазвенели ключи.
– Еще не спишь? – услышала она бодрый голос матери и приближающийся стук тонких высоких каблуков. Когда дверь открылась, на пороге в ореоле света из коридора возникла она – прекрасная, длинноногая, будто сказочная фея. И застыла в ужасе.
– Что ты наделала? – закричала миссис Кросс, подбежала к Эмме, по дороге подломив каблук новых туфель.
Трясущимися руками она выхватывала лоскуты изрезанной, обожаемой одежды, превращенной Эммой и ее штопальной иглой, заправленной черной ниткой, в некое «произведение искусства». Мисс Кросс упала на колени, сжимая в руках широкую простынь из разноцветных лоскутков ткани, и залилась слезами.
– Ты поняла, что это? – счастливо улыбалась Эмма и пыталась расправить свое детище, чтобы матери был виден масштаб творческого воплощения.
В разноцветных лоскутах, которые послужили Эмме деталями импровизированной мозаики, можно было угадать нечто, похожее на портрет женщины. С двух сторон полотна на мир смотрели два зеленых глаза. Рот, созданный из красной кожи питона, в которой мисс Кросс узнала свою сумочку, съехал немного вбок, носа вообще не было. Пестрое творение было по-своему прекрасно, и, возможно, будь мисс Кросс немного терпимей к дочери, она могла бы махнуть рукой на изрезанные тряпки. Но она не была ни хорошей, ни терпимой, ни понимающей матерью. Мисс Кросс поднялась с колен, всунула ногу в спавшую с ноги туфлю и залепила Эмме звонкую пощечину.
– Чтобы я больше не видела тебя в моей комнате, – прорычала она и вышла, хлопнув дверью.
Эмма просидела, как истукан, всю ночь, ни разу не шелохнувшись. Мисс Кросс озвучила то, что здоровому ребенку давно было бы ясно: их дом поделен на две половины не случайно, и двенадцатилетней девочке отныне вход на половину матери был заказан. А для Эммы, с ее чувствительной и по-детски наивной душой, в ту ночь это стало страшным, невыносимым открытием.
***
Лязг спускаемых тормозов в стальных колесах вернул Эмму к реальности. В животе схлопнулось и сжалось – чувство свободного падения вымело из ее головы все мысли до единой. Небо осталось позади, земля – справа, потом слева, потом снова небо, несущееся навстречу, мелькающие тут и там размытые в разноцветную линию неоновые огни. Прижаться к спинке сиденья, чтобы потом рвануться вперед, опасно зависая под собственными ногами, вдруг оказавшимися наверху. Что могло быть лучше? Скорость – лучший доктор, страх – лучший афродизиак, крик – лучший звук во всей Вселенной.
Артур невнятно бормотал нечто, отдаленно похожее на молитву. Зато он был искренним, как никогда. Если бы сейчас вагонетка остановилась и все наконец закончилось, он воспринял бы это как знак и навсегда уверовал бы в высшие силы. Но его продолжало болтать и трясти, швырять в разные стороны на огромной скорости.
Артур крепко зажмурился. Эмма схватила его за руку, но Артур не сразу ощутил прикосновение. Пальцы занемели и побелели от отчаянной силы, с которой он сжимал страховочный поручень. Но, ощутив тепло ее ладони, он открыл наконец глаза. Они летели ввысь, к верхней точке смертельной петли. Эмма посмотрела на него, и они встретились взглядами. Артур понял ее без слов – разжал пальцы, и, перевернутые вверх ногами, они оба задрали руки над головой, чтобы с оглушительным криком метнуться вниз. Словно две птицы, срывающиеся со скалистого обрыва в океан, они закладывали вираж за виражом, сцепленные вместе то ли руками, то ли крыльями.
***
Ближе к полудню Габи созвала общий сбор. Румяные и запыхавшиеся, дети явились на ее зов и выстроились как цыплята вокруг курицы. Габи довольно хмыкнула – такими они нравились ей больше всего: счастливыми, на пару часов забывшими обо всем на свете.
– Сейчас мы вместе идем на колесо обозрения, потом садимся на катер и домой, – сказал она.
– Ну вот, – загудели подружки Маиса и Тереза и одинаково наморщили носики.
– Я позвонила Бетти, и она вызвала для нас катер. Все устали и хотят пообедать.
– Мы уже наелись, – с удовольствием сказал удивительно рослый мальчик и сопроводил свои слова громкой отрыжкой.
Его аномально длинное истощенное тело с будто бы растянутыми костями согнулось в приступе хохота.
– Тогда переваривайте быстрее. На обед сегодня много интересного, – многозначительно сказала Габи.
Все подошли к колесу обозрения. Датчик в кабинке соприкасался с датчиком на посадочном мостике, дверца с писком открывалась, но колесо продолжало медленно двигаться по кругу.
Артур и Тобиас нога в ногу забежали внутрь. В следующую кабинку зашли Джана и Камал вместе, и мысль об этом начала сводить Тобиаса с ума. Он постоянно оглядывался на них, но Камал специально сел к нему спиной. Джана, как всегда, звонко смеялась, но разговора не было слышно.
– Доктор Хельгбауэр говорит, с тобой сегодня что-то случилось. – Артур сел поближе к другу и похлопал его по плечу.
– Потерял сознание. Приступ, – отмахнулся Тобиас.
Он так и не решился рассказать кому-нибудь о том, что случилось в комнате смеха. Ему было неудобно признаться, что девушка стала причиной их с Камалом взаимной неприязни. Это казалось Тобиасу смешным и глупым, словно сюжет дешевой мелодрамы.
– С тобой все в порядке? Что ты все вертишься? – раздраженно спросил Артур, который надеялся на откровенность в обмен на поддержку, а видел лишь рассеянность и полное невнимание.
– Да, прости, – повинился Тобиас, мыслями возвращаясь к Артуру. – Просто Джана… знаешь, такое чувство, что она играет со мной.
– Ты про ее крутеж с Камалом? Это дела девчачьи, не обращай внимания, – попытался утешить его Артур.
– Как думаешь, ко мне она относится иначе? – с надеждой спросил Тобиас.
К сожалению, Артур не отличался деликатностью. Зачастую чужие чувства были ему малопонятны, хотя он изо всех сил старался не причинить никому боли. Но у него плохо получалось.
– На вид так одинаково, – честно ответил он. – Она вообще все время смеется, как в цирке. Может, пора доктору Робертсу что-нибудь с этим сделать?
Тобиас вытаращил на него глаза и потерял дар речи. Он даже не знал, с чего начать обижаться: с оскорбления своих чувств или с оскорбления Джаны. Но, немного подумав, решил, что Артур прав и не хотел его обидеть.
– Ничего ты не понимаешь, – буркнул Тобиас и уставился в смотровое окошко.
Мир неторопливо опускался вниз, блестел под солнечными лучами. С одного борта вода светлела, становясь из серого отражения непогоды в небе послушной гладью с оттенком синего. С другого был город, устремленный в небо стальными шпилями, все еще темный и неприветливый – ему нужно было время, чтобы забыть о дожде и перестать хмуриться.
