Алекс Миро
Геном: исцелённые
Комната страха
Габи не сиделось на острове. Она уговорила Марка Робертса отпустить на материк десяток детей, которым, как она заявила, нужно было срочно развеяться. На самом деле развеяться стоило ей самой. Катер набрал полную скорость, противоположный берег приближался. Неразлучная троица: Тобиас, Эмма и Артур – прошли мимо нее, о чем-то оживленно беседуя. Габи почувствовала, как ее накрывает волна нежности. Все пациенты Cas9 – это ее дети, ее любовь и забота. И никто не посмеет причинить им зло.
От шума мотора у Тобиаса закладывало уши. Он то и дело раскрывал рот, беззвучно, словно рыба, пытаясь выровнять давление. Покачиваясь, он дошел до туалетной кабинки – над дверью горел красный огонек.
– Привет, – весело сказала Джана. – Из дома прислали. Понюхай. – Она протянула ему запястье. Тобиас наклонился, прикоснулся кончиком носа к пахнущей манго коже. Его щеки и кончики ушей горели.
– Чудесно, – запинаясь, сказал он, стараясь не смотреть на Джану.
– Это с моего острова, с Суматры, – уточнила Джана. – Дома все пахнет манго: белье, одежда, волосы, кожа. Во мне больше манго, чем крови…
– А… А я почти местный. Из Филадельфии, – смутился Тобиас.
Как он хотел бы быть уроженцем далекой Новой Зеландии или таинственного Мадагаскара! Да черт его знает, кем угодно, только не мальчишкой из скучной Филадельфии.
– Ясно, – поджав губу, ответила Джана. Тобиас не мог больше произнести ни слова.
– Стоите, болтаете? – Камал спешил к ним с планшетом в руках.
– Типа того. – Джана покосилась на Тобиаса.
– Ничего себе местечко. У сортира, ну вы даете. Пойдем, Джана, устроим онлайн-битву за пустошь. Я нам амуниции набрал – все золото спустил. У нас десять минут до выхода на берег.
Джана пожала плечами и пошла вслед за Камалом. Тобиас слышал, как они громко смеются. Уж не над ним ли? Хотя нет, хуже – им нет до него дела. Стоит тут как дурак, уши красные, сердце колотится, ладони мокрые. В туалете умер кто-то, что ли? Ну, их всех! Тобиас ударил кулаком в дверь и, ругаясь про себя, пошел к своему месту на палубе.
***
А в кабинке туалета, облокотившись на умывальник, стоял Ежи Ратаковски. Он пристально смотрел на свое отражение в зеркале и не мог оторвать взгляд. Седина в волосах и в отросшей щетине, оплывшее лицо, как у любителя выпить. Не таким он себя помнил. Каждый выдох давался ему с трудом – память то и дело подбрасывала ему обрывки счастливых дней, проведенных с сыном. Маленький Майчек, только появившийся на свет, розовощекий и крепкий, чем он стал сейчас? Милосердна ли память, если не дает ему забыть, какими безоблачными были их первые годы? И в какой ад превратились все последующие. Перед его глазами картины прошлого и настоящего тасовались, словно карты в колоде крупье: первый день рождения, Майчек в сверкающем бумажном колпаке, вокруг воздушные шары; седьмой день рождения, Майчек в кислородных трубках спит в Cas9 после очередной процедуры; день, когда Ежи принес сыну его первую игрушку; день, когда доктор Ратаковски понял, что ни один известный метод генной терапии не может излечить прогерию.
Для Ратаковски это не было неожиданностью. Лечение прогерии, оно же – обращение времени вспять, от старости к молодости, всегда считалось невозможным. С того дня, как Майчеку был поставлен окончательный диагноз, Ежи чувствовал бессилие, временами переходящее в слепую ярость. Каждый пациент Cas9, каждый ребенок, вылеченный им, уезжал с острова счастливым. Их молодые крепкие тела до краев наполнены энергией, их дни до краев наполнены временем, их головы до краев наполнены желаниями, и это прекрасно – молодость и дыхание самой жизни, в каждом движении. А Майчек так и лежал в блоке интенсивной терапии, его дряблое немощное тело, накрытое простыней, едва перемещалось по корпусу, гремя штативом с капельницей. Эгоистично и безобразно, но так непреодолимо завидовал исцеленным доктор Ратаковски, сжимая в ладони пожухлую, как осенний лист, кисть сына. Он не имеет права так думать, но мысли неотступно преследуют его: «Почему он? Почему мой мальчик? Чем он хуже этих детей, что носятся по коридорам института, визжат, сталкиваются лбами, пугают медсестер, выскакивая из темных закоулков после отбоя, едут сейчас, в конце концов, на свою дурацкую прогулку? Разве Майчек не заслужил быть сейчас с ними?» Ежи Ратаковски хотел бы обратиться к Богу, но боялся, что, если хоть на секунду поверит в его существование, придется как-то сводить счеты с этим бородачом. Вообразить себе того, кто сотворил такое зверство с его маленьким сыном, – пожалуй, это слишком.
То ли дело природа. С тех пор, как Ратаковски поступил на факультет генетики, природа стала его лучшим другом и злейшим врагом. Она беспощадна и бессердечна: из трехсот вылупившихся черепашек до спасительной морской воды доползает лишь одна. Остальные рождены, чтобы стать чьим-то обедом. В этом равнодушии природы к своим созданиям Ратаковски видел особенную гармонию: ему стали понятны и несправедливая жестокость, творившаяся вокруг, и смерть, и страдания, и болезни. Равнодушие природы – вот корень мироздания, глубоко вросший в землю. С этим он готов был бороться. Ровно до того дня, как понял, что природа перехитрила его самого. Лекарства от старения и смерти нет. Часы его сына тикают с бешеной скоростью, отматывая месяцы жизни за двадцать четыре часа. И ничего с этим не поделаешь. Или нет? За последнюю неделю, проведенную почти без сна, доктор Ратаковски сделал несколько заключений, которые могли перевернуть ход болезни сына.
Он щелкнул задвижкой своего тесного убежища. Солнце слепило глаза, ветер с палубы обдавал прохладой его лицо. Ежи подошел к Габи. Она сидела одна на скамье и читала новости на планшете.
– Я знаю, что мы никогда не говорили по душам, – начал Ратаковски, подсаживаясь рядом.
Он чувствовал себя неуютно рядом с Габи, как, впрочем, и с кем бы то ни было. Казалось, их с Габи отделяет друг от друга пропасть, а Ежи изо всех сил пытается навести мосты. Ему это было необходимо как воздух.
***
Габи готова была поклясться, что Ежи ни с кем не разговаривал о самом сокровенном с тех пор, как Майчеку поставили диагноз. Горе меняет человека.
– Буду рада побеседовать с тобой. Не как врач, а как друг, если хочешь… Потому что представляю, как тебе сейчас тяжело, – мягко сказала Габи, поправляя упругий пучок золотисто-рыжих волос.
– Не представляешь, у тебя нет детей, – отрезал Ратаковски, и Габи ощутила легкий укол обиды.
Минутный порыв чуть не заставил ее ответить Ежи на бестактность, но она вовремя передумала. Ежи был не из тех, кто представляет себе границы такта, и уж точно не заботился о чужих чувствах. Но ему нужно было выговориться.
– Я все время думаю о сыне. Он в центре всего, над чем я работаю. Иногда, когда я засиживаюсь в кабинете по двое суток кряду, мне начинает казаться, что Майчек стоит за моей спиной. Я даже говорю с ним. И мне так нравится это чувство, что последнее время я по несколько ночей провожу без сна. Такое вот изменение сознания без наркотиков и алкоголя. Сын представляется мне тем здоровым и полным жизни мальчиком, каким должен был стать, если бы я сделал все, что мог.
– Ты и так делаешь для него все возможное, Ежи, – осторожно запротестовала Габи, стараясь не спугнуть собеседника. – Прогерия слишком сложна, чтобы победить ее за несколько лет.
– Не согласен. Когда ставки так высоки, ученый способен на невозможное. Мне, лучшему в мире генетику, – не будем скромничать, равных мне нет, – природа подарила сына с самым сложным генетическим заболеванием. Это что, насмешка такая?
– Я могла бы сказать, что это испытание, Ежи. Но не имею права. Как ученый я уверена, что это просто совпадение. Тебе не повезло. Майчеку не повезло. Или повезло? С какой стороны посмотреть.
– Как ты можешь так говорить? – неприятно удивился Ежи.
– Если бы не ты, у Майчека не было бы ни одного шанса. Ему повезло с отцом. Ты не перестаешь бороться за сына ни на минуту, и это вселяет надежду.
– Господи, Габи, мне действительно становится легче, когда я говорю с тобой. Давно пора было прийти к тебе на консультацию! На днях я разговаривал с Майчеком. Обычно он рассказывает мне, как прошел его день. Мультики, планшет, книги… Но в этот раз он вдруг посмотрел на меня такими глазами! В них читались тоска и безысходность. Он сказал, что чувствует себя опустошенным. Габи, да что это за слово для девятилетнего мальчишки? Пусть он и болен, но раньше он всегда с надеждой смотрел в будущее. И что я услышал? Опустошенным! И дальше ничего, молчание. Мой сын показался мне стариком, настоящим. Душа словно сравнялась со стареющим телом, такая же сморщенная и чахлая.
Совсем недавно Габи подумала о Майчеке то же самое. Тогда она надеялась, что ошиблась, но теперь Ежи подтвердил ее опасения: Майчек терял надежду на выздоровление.
– Ты сможешь работать дальше, если Майчек перестанет верить в успех? – Психолог Габи хорошо знала свое дело.
Ежи в смятении уставился на нее. Габи Хельгбауэр задала тот самый вопрос, который крутился в его голове снова и снова, пугая до смерти.
– Я не уверен. Кажется, в одиночку мне не выстоять, – совсем упал духом Ежи.
– А мне кажется, – перебила его Габи, – тебе не стоит обращать внимание на слова Майчека. Он еще ребенок. Пусть он не в духе и что-то там придумал, лежа один в своей палате. А ты… ты доктор Ратаковски, – Габи решительно взяла его за руку, – и не имеешь права сдаться! В тот день, когда ты принесешь ему вакцину, то увидишь: слова Майчека – не более чем слова. Им нет места в борьбе за его жизнь. Запомни это, Ежи: ищи вакцину от прогерии даже тогда, когда мир вокруг будет рушиться и тысячи голосов вокруг будут хором твердить о безнадеге.
Луч солнца проник сквозь тучи, упал на скамью, затем на пол, погладил кроссовок Габи и, словно ласковый кот, вскарабкался вверх по ее ноге. Через секунду она вся была залита светом, преломленным, причудливым. Ежи смотрел на нее, не моргая, и неожиданно подумал, что мог бы любить такую женщину всю жизнь. Он понял это так отчетливо, что у него перехватило дыхание, голова закружилась, тревоги и страх прошли, уступив место легкости. Но робкое, незваное чувство через мгновение угасло, как угасает волшебная мечта в студеных водах реальности.
Как бы ни была наблюдательна Габи, она так никогда и не узнает, отчего у Ежи Ратаковски вдруг на щеках заиграл румянец, а губы растянулись в едва заметной улыбке.
– Ты говорил с Марком? У него хорошие связи в институтах других стран. Они могут подключиться, – предположила Габи.
Ежи сделал глубокий вдох и продолжил как ни в чем не бывало.
– Робертс – страшный человек, Габи. Я понял это пару месяцев назад. Он пришел ко мне спросить про прогресс. Его очень уж интересуют наши поиски «вакцины от старости». Если я найду лекарство от прогерии для Майчека, мы автоматически получим способ отодвинуть старость и, более того, повернуть процессы старения вспять даже для тех, кто уже состарился. Полное омоложение организма, представляешь? Возможно, это лекарство можно будет применять на одном и том же человеке по несколько раз. Насколько можно будет продлить жизнь? До ста, ста двадцати, ста пятидесяти лет?
– Марк уверен, что это возможно, – подтвердила Габи.
– И каждый раз он спрашивает меня, продвинулся ли я хоть на шаг к нашей великой цели. Конечно, он начинает с разговора о Майчеке. Прикрывает жажду обладать бесценной «вакциной от старости» заботой о моем сыне. Он думает, осталось совсем чуть-чуть: вот он, Ратаковски, третьи сутки без сна за исследованиями, и мотивация у него что надо. Глядит на меня вроде сочувственно, но я вижу, что за деланым состраданием нет ничего, кроме алчности.
Габи была поражена. Все эти годы она искренне верила, что Ежи и Марк – не просто коллеги, а составляют единое мыслящее целое.
– Почему ты еще работаешь с ним?
– А что ты предлагаешь? Развернуться и уйти? Куда я переведу сына? Где буду проводить исследования? Меня ждут все лаборатории мира, но если здесь я уже знаю, с кем имею дело, то там могу сильно просчитаться. Пока Робертс больше всего на свете заинтересован в моих исследованиях, он дает мне полную свободу действий и доступ к любым материалам…
Ежи вдруг осекся и замолчал. Но Габи не обратила внимания на странную паузу, последовавшую за этими словами.
– В общем, – продолжил Ежи, – слишком многое связывает меня с Институтом Карпентера. Ты вспомнила про зарубежные институты. Они ничего не делают просто так. Я мог бы отдать им свои наработки. Они бы ими воспользовались и, возможно, сами нашли бы способ лечения прогерии. Мне все равно, это сделаю я или они. И плевать мне на славу и деньги. Для меня главное – время. Майчек может не дождаться заветной вакцины. Я готов подключить весь мир к поискам. И да, я тоже думал об этом, Габи. Только вот незадача: мой компьютер заблокирован на все исходящие письма и звонки в другие страны. На ввод любых имейлов с расширением, не относящимся к Институту Карпентера, тут же возникает системная ошибка. К тому же все файлы на сервере защищены от копирования, и я фактически не могу ничего вынести из кабинета, чтобы отправить что-то из дома или откуда-нибудь еще. Мы с тобой люди бесхитростные, действительно думаем, что нам позволят выпустить из рук открытие, которое принесет миллиарды, а то и вовсе станет бесценным. Остается только действовать в одиночку. Мне нет дела до сморщенных временем и грехами стариков, мечтающих коптить небо еще сотню лет. Меня не интересует ничего, кроме собственного сына. И если я успею спасти Майчека, пусть заберут все и живут хоть тысячу лет. Это будут их проблемы.
Катер причаливал к берегу. К выходу выстроилась длинная очередь, мотор жужжал, из-под днища вырывались брызги.
– Так куда ты, собственно, едешь, если говоришь, что тебе надо работать? – вдруг спохватилась Габи.
В том, как Ратаковски посмотрел на нее, было что-то нехорошее – интуиция редко подводила психолога Хельгбауэр.
– У меня есть одно неотложное дело. Рассчитываю быстро с ним справиться и снова вернуться к работе, – буркнул Ежи.
Габи поняла, что больше разговора не получится и все дальнейшие расспросы будут только раздражать его. Она успокоила себя тем, что нехорошее предчувствие – просто результат откровения человека, который за все годы их совместной работы ни разу не раскрывал перед ней душу.
***
Казалось, с тех пор как они сели на катер, прошла целая вечность. Мотор задергался, закряхтел, и катер уткнулся бортом в отбойники причала. Пока Габи собирала всех у трапа, Ратаковски соскочил на мостки и быстрым шагом направился к остановке такси. Насколько могла, Габи проводила его взглядом. На ее памяти за последние несколько лет Ратаковски всего пару раз покидал Норт-Бразер-Айленд, хотя такое поведение и казалось ей безумием.
– Все в сборе? – спросила Габи, приподнимаясь на цыпочки для лучшего обзора.
– Доктор Хельгбауэр, когда вы скажете нам, куда мы едем в этот раз? – громко спросила Джана.
Тобиасу стало неловко – мир крутился вокруг Джаны, она все время находилась в центре внимания. Сам же Тобиас в присутствии большого количества людей предпочитал вести себя незаметно, исчезать в толпе, растворяться в окружающем. Наблюдать и впитывать – вот главные наслаждения, доступные ему.
– Мы едем… Барабанная дробь, ну… – Габи держала паузу, пока один из новеньких не издал звук бьющих по упругой мембране барабана палочек с такой точностью, что все ахнули. – В Луна-парк на Кони-Айленде. А ты, Киллиан, отличный битбоксер. Буду иметь в виду.
Джана запрыгала на месте, Эмма хлопала в ладоши, даже хмурый Артур улыбнулся. Тобиас тоже был весь в предвкушении. Если бы он только знал, чем эта поездка для него обернется.
Дорога до парка заняла почти час. Автомобильная пробка растянулась на несколько кварталов. Автобус то и дело обнадеживающе трогался с места, водитель давил на газ, но вскоре они опять останавливались. Было шумно – большинство пациентов Cas9 приехало на лечение из других стран, остальные же впервые выбрались в город после долгих недель в стационаре.
Для многих новая жизнь уже началась или практически стартовала, и Тобиас им завидовал. Доктор Робертс тянул с началом лечения, мотивируя проволочку тем, что пока мальчик отлично чувствует себя на поддерживающей терапии. Хотя Тобиас подозревал, что у Ежи Ратаковски всего лишь не дошли до него руки: в последний месяц привезли много новеньких, и некоторые из них просто не могли ждать.
Он пробовал говорить с Габи о том, что жизнь, свободная от болей в груди и постоянного страха смерти, уже снится ему по ночам, так ему не терпится глубоко вдохнуть воздух и без оглядки нырнуть в мир с головой. Но слова плохо клеились в предложения: это было для Тобиаса слишком важно и лично, а он в пятнадцать лет еще не мог точно выразить свои чувства. Со дня прибытия на остров он говорил откровенно только с Эммой и Габи. Но в последнее время Эмма была слишком занята своими новыми работами. А доктор Хельгбауэр… Тобиас задумался. Между ними с первого сеанса возникло доверие. Она немного напоминала ему мать – те же тонкие черты лица, гладкость кожи, аккуратные локоны волос. И все-таки его смущало, что во время сеансов они всегда говорят только о нем. О Габи он не знал ничего. Это и понятно – она его врач. Но такая однобокость их отношений некстати напоминала Тобиасу, что они не равны и не могут быть друзьями. Каждый раз, заходя в ее кабинет, он рассчитывал поделиться самым сокровенным и каждый раз уходил, высказавшись не до конца.
Автобус все еще стоял в пробке. Эмма, Артур и Камал маялись на заднем сиденье. Они всматривались в лобовое стекло беспилотного такси, стоящего прямо за автобусом. Женщина на пассажирском сиденье перед откидным зеркалом накручивала волосы на крупные бигуди и даже не замечала, что из окна впереди над ней потешаются.
Место возле Тобиаса, погруженного в свои мысли, оказалось свободно.
– Можно к тебе? – спросила Джана и села, не дожидаясь ответа.
Тобиас растерялся, его уши покраснели, и кровь запульсировала в висках.
– О чем думаешь? – беззаботно спросила она. – У тебя такой вид, словно мы едем на кладбище, а не на аттракционы.
– Да ни о чем серьезном, честно говоря, – ответил Тобиас.
За долю секунды в его голове вспыхнула и погасла одна мысль: он искренне верил, что влюблен в Джану. Все в нем подтверждало это – и бессонные ночи, проведенные в мыслях о ней, и жар, накрывавший его с головой при виде девушки, и дрожь, приходившая на смену жару, когда она случайно касалась его запястья теплыми пальцами.
Когда-то мама, самый близкий ему человек на свете, сказала: «Если любишь, ты сразу это поймешь. Знаешь как? Ты расскажешь любимому обо всем, что у тебя на душе. И будешь говорить до тех пор, пока у тебя не останется от него секретов».
Вряд ли его мать, Иоланда, имела в виду мужа. Сколько Тобиас их помнил, мать с отцом никогда особо не откровенничали. Порой они вели себя как чужие: были рядом, но их словно разделяли километры, и разговоры о погоде за окном ничуть это расстояние не сокращали.
Однажды они с матерью сидели в его комнате, и, расстроенная скорым отъездом сына на Норт-Бразер, она стала особенно разговорчива. Сначала щебетала о пустяках, но вдруг снова вернулась к теме любви. Иоланда понимала, что скоро Тобиас попадет в общество сверстников и там обязательно найдется кто-нибудь ему по сердцу. Но все-таки она вела себя так, словно расставание с сыном было для нее не первым и когда-то она уже отпускала от себя того, кого любила.
«Я определенно чего-то не знаю. Эта ее холодность к отцу, страсть к разговорам о настоящем чувстве, нежность, с которой она порой смотрит в окно, будто воображает кого-то на дорожке у дома. Словно она все время кого-то ждет», – подумалось Тобиасу, и разрозненные эскизы их семейной жизни начали складываться в одну картину.
Понимание настоящих отношений между отцом и матерью пришло, когда Тобиас уехал из дома – важное видится на расстоянии. Значит, все эти годы, когда Тобиас был полностью откровенен с ней, Иоланда не была честна с ним в ответ!
Тобиас продолжал каждый день говорить с матерью по скайпу, но о прежнем доверии больше не могло быть и речи. Он тяжело переживал предательство.
Его мысли вернулись к Джане. Она сидела рядом с ним, и он мог бы тотчас, под мерное жужжание мотора и звуки клаксонов, рассказать все, что накопилось в душе. Но ему этого совершенно не хотелось. Вот и думай теперь, что это – первая любовь или мираж, влюбленность, пустая, как обертка от съеденной конфеты.
«А может, нам нужно просто узнать друг друга получше? Тогда все разъяснится и встанет на свои места», – подумал Тобиас. Он умел дать себе срок и хорошо знал, что большинство проблем со временем решаются сами собой.
– Лучше расскажи о себе, – попросил Тобиас. – Мы как следует не познакомились. Я о тебе почти ничего не знаю.
– А я многое знаю о тебе, – подмигнула ему Джана.
– Откуда? – удивился он.
– Я дружу с Эммой, помнишь?
– Вот болтушка, – проворчал Тобиас, и Джана заливисто рассмеялась.
Пока она говорила, Тобиас смотрел на нее во все глаза. Сегодня Джана не стягивала волосы, и блестящие черные пряди струились по плечам. Через минуту Тобиас уже не слушал ее слов, тем более что говорила она торопливо, путая английские слова и не всегда подбирая подходящее определение. Пару раз он поправлял ее, Джана смущенно кивала, и новые ошибки срывались с ее языка тотчас же, иногда совсем нелепые и порой очень смешные. И Тобиас перестал ее слушать. Для него было важно лишь то, что она говорит с ним. И только с ним. Порой касается его руки своей. И воздух вокруг них пахнет манго, этот аромат он не спутает ни с чем. Кажется, выглянешь из окна автобуса и увидишь бескрайний океан, пальмы, белый, как рассыпанный сахар, песок. Может, если у доктора Робертса и Ежи Ратаковски все получится, они с Джаной смогут съездить к ней на родину, на остров Суматру? Почему бы и нет. Разве для здорового человека есть что-нибудь невозможное?
С тех пор, как Тобиас осознал, насколько сильно он отличается от сверстников, его не покидала мысль: как бы он пользовался бесценным даром здоровья, если бы оно у него было. Всю жизнь он только и мог, что сидеть на скамейке запасных во время школьного футбола, скучать в библиотеке, пока остальной класс плавает в бассейне. Или пугливо отходить на обочину, когда одноклассники, бешено крутя педали, несутся, не разбирая дороги, на велосипедах, пронзительно сигналя писклявыми клаксонами. Он мог бесконечно перечислять, что было ему недоступно из-за больного сердца, готового отказать в любую минуту.
На Норт-Бразер доктор Робертс сразу назначил ему поддерживающую терапию. Тобиас никогда еще не чувствовал себя так хорошо и уверенно. Просыпался без кашля и боли в груди, ускорял шаг без одышки и волновался, например в присутствии Джаны, без головокружения. И это только начало. Каждую минуту он предвкушал свою новую жизнь. И Стиг был тысячу раз прав – Тобиас ждал спасительного лечения как ждут чуда.
***
Над Нью-Йорком собирались тучи. Пирс Степплчейз, вонзавшийся тонкой иглой в воды канала, опустел. Поднятые беспокойной природой волны с тихим рыком накатывали на сваи, покусывали острыми зубами, но отступали в нерешительности. Тяжелое дыхание ветра сбивало черных птиц в стаи на разноцветных крышах павильонов. Порыв за порывом, в воздух поднимались блестящие фантики и обертки, выгоревшие на солнце целлофановые пакеты шурша ползли по земле, принесенный с пляжа бледный песок кружился, поднимался и опадал, ложась тонким слоем на серый асфальт.
Габи радовалась, что выбрала утро понедельника для поездки в Луна-парк. Ни очередей, ни толпы, и, несмотря на собирающуюся бурю, она рассчитывала хорошо провести время. Чем сильнее дул холодный ветер, тем больше парк принадлежал только им.
Она посматривала на Артура и Эмму, прилаживала их друг к другу и так и этак и никак не могла понять, как два независимых харизматичных подростка смогли так быстро сродниться душами.
То ли дело Джана и Тобиас – они органично дополняли друг друга. И внешне: белокожий и смуглая, кудрявый блондин и брюнетка. И по характеру: тихий и застенчивый Тобиас и смелая, шумная Джана. Такая пара могла бы провести вместе всю жизнь, но они все никак не могут до конца слиться в одно влюбленное целое.
Габи в очередной раз убедилась, что ни опыту, ни доводам разума нечего противопоставить глубинному шепоту сердца. Как будто собираешь пазл. Кажется, вот эта деталь точно подойдет к соседней. Сначала кладешь их аккуратно рядом, потом крутишь, не веря своим глазам: ну точно она, ошибки быть не может; потом теряешь терпение и с нажимом вколачиваешь выступ в выемку, пока, наконец, не сдаешься. В итоге снова начинаешь поиски и без усилий, легко и органично рядом встают с виду совсем непохожие детали.
Обогнув павильон с лазертаг, Габи нашла Тобиаса, одиноко сидящего на бордюре.
– Грустишь? – спросила Габи так, чтобы ее услышал только Тобиас.
– Как вам сказать… – начал он. – Когда доктор Робертс начнет мое лечение?
– Потерпи немного. Еще месяц, – ответила она. – Сейчас у Робертса и Ратаковски аврал с теми, кому срочно нужна помощь.
– Я был здесь же несколько лет назад с родителями. Они привезли меня в Нью-Йорк на обследование в одну из больниц. И в последний день перед отъездом привели сюда, в Луна-парк. Поход закончился слезами – мне же ничего нельзя! Кругом катались на аттракционах, бегали и кричали. А я сидел и завидовал. Тогда я думал, что лучше бы меня посадили в вагонетку на американских горках и запулили в небо, и пусть я бы умер там от страха, черт с ним. Ну что у меня за жизнь? Прошло уже несколько лет, я попал в единственное место, где меня могут вылечить. Но ничего не изменилось – я опять сижу как дурак, смотрю, завидую и ничего не могу себе позволить.
– Но сегодня ты здесь с друзьями. Скоро Марк и Ежи позаботятся о тебе, и все изменится. Подожди немного, – уговаривала Габи.
– Сколько можно ждать? Уже сегодня я мог бы оседлать «Циклон» и с визгом лететь вниз, ну или хотя бы кататься на том корабле, что раскачивается как сумасшедший, да еще и вертится вокруг своей оси. Но чудо все никак не происходит. Что же мне делать, доктор Хельгбауэр? У меня терпение уже лопнуло!
Габи задумалась. По сути, Тобиас был еще ребенком. Всего пятнадцать лет – для мальчика возраст еще детский. По себе она знала, как в один день слово «терпение» теряет всякий смысл, слетает с губ пустым звуком и испаряется в воздухе, заряженном ожиданием до предела. «Не сегодня, не сейчас…» Ожидание, умение «отложить на потом», терпение – все эти понятия приходят с возрастом. Часть становления личности как раз и заключается в умении отодвигать свои «хотелки» на неопределенный срок. Но что делать, если ожидание до невозможности затянулось?
– Тебе нужно собраться с мыслями, Тобиас, – попросила она. – Не время раскисать из-за американских горок. Воспользуйся своим положением и научись радоваться жизни при любых обстоятельствах. Тебе кажется, что ты станешь счастливым только тогда, когда получишь желаемое. Но это не так. Наши возможности никогда не поспевают за желаниями. И, выздоровев, наверняка через какое-то время ты снова будешь мечтать и ждать. Это привычка, Тобиас. Хотя сейчас тебе трудно в это поверить. Привычка, от которой большинство людей не могут избавиться всю жизнь. Я вижу много возможностей для тебя сегодня: сходи с Джаной за попкорном, покружись на карусели, зайди в комнату смеха, постреляй по мишеням из ружья. Давай договоримся: ты попробуешь сегодня не унывать, а завтра я спрошу у тебя, хорошо ли ты провел время.
– Если я скажу «нет»? – заинтересовался Тобиас.
– Тогда я дам тебе сотню баксов. Наличными, – пообещала Габи.
– А если я хорошо проведу время? – не унимался Тобиас.
– Будешь неделю приносить мне кофе из автомата на первом этаже. Мне так лень к нему бегать.
– По рукам, – согласился Тобиас.
Он встал и не спеша, оглядываясь по сторонам, прошел в сторону аттракционов, выбирая подходящий для начала эксперимента.
***
На секунду Тобиасу показалось, что голова Джаны мелькнула и исчезла за развевающимися на ветру занавесками, прикрывающими вход в комнату смеха. Подойдя ближе, он услышал ее голос. Не такой, как обычно, а словно доносящийся из колодца – гулкий, протяжный, зовущий. Вокруг больше никого не было, только пара девочек из Cas9, шумные подружки, покупали сладкую вату у одетого в клоуна продавца. Как только Тобиас посмотрел на них, девочки обернулись. На него внимательно смотрели две пары одинаковых, ничего не выражающих глаз, две пары побелевших от сахара губ растянулись в насмешливой улыбке. Тобиас ужаснулся: в девочках появилось нечто жуткое, холодное и неживое – две фарфоровые куклы, забытые на чердаке давно ушедшими в мир иной детьми. Но через секунду видение исчезло. Девочки спокойно болтали, поедая одну сахарную вату на двоих.
На плечо Тобиаса легла чья-то рука, и сердце чуть не выскочило из груди. Камалу пришлось похлопать Тобиаса между лопатками, чтобы тот мог вдохнуть воздух.
– Господи, куда ты так уставился? – обеспокоенно спросил Камал.
– Эти, две… – Отдышавшись, Тобиас показал на девочек.
– Подружки Маиса и Тереза? А что с ними не так? Кроме того, что они обе глупы, как курицы, – съязвил Камал.
– Мне показалось, что лица у них какие-то странные, – оправдывался Тобиас.
– Не показалось. Они страдают какой-то очень редкой мутацией, важной для Робертса и Ратаковски. Иногда они и правда выглядят жутко – что-то в их внешности не так… Сразу не скажешь что, но порой они могут напугать. Маиса и Тереза давно в Cas9 и, по-моему, вполне этим довольны. Потому и дружат.
– Они уже здоровы? – ревниво поинтересовался Тобиас.
– Почти. По последней процедуре, режим наблюдения и домой, – кивнул Камал. – Но их внешность, видимо, такой и останется.
Тобиас и Камал вошли в первый, тихий и темный, зал. С задрапированного черной бархатной тканью потолка свисал резиновый паук, лапками припаянный к тонкой прозрачной леске. Для своих пятнадцати лет Камал и Тобиас были достаточно высокими, и насекомое задело их за макушки.
– Это комната смеха или страха? – озадаченно спросил Тобиас. – Я не рассмотрел название.
– Да какая разница, – Камал странно взглянул на него и, неожиданно крепко взяв за рукав, потащил вперед. Он раскрыл высокую дверь, ведущую в еще более темный павильон, уставленный зеркалами.
Тобиасу здесь уже не нравилось.
– Мне нельзя в комнату страха, – выдохнул он.
– Тогда смейся, – зло сказал Камал и захлопнул за ними дверь.
– Что ты делаешь? – удивился Тобиас, но не успел он закончить фразу, как Камал, прибавив шагу, исчез за первой анфиладой зеркал.
