Алекс Миро
Геном: исцелённые
Цена величия
Марк бежал по минус первому этажу, не разбирая дороги, расталкивая удивленных сотрудников. В его взгляде читались безумие, бешеный восторг, эмоциональный экстаз. Полы белого халата развевались, словно низко посаженные крылья, скользкая подошва лакированных ботинок так и норовила с размаха проехаться по полу.
– Говори прямо сейчас! – выдохнул он с порога.
Ежи, откинувшись в кресле, смотрел на него спокойно и терпеливо, будто собирался хоть ненадолго продлить его мучительное ожидание. С минуту он не раскрывал рта и наблюдал, как раскрасневшийся от бега грузный Марк пытается восстановить дыхание.
– Все готово. Кровь Сибиряка стала вакциной от старости, – сказал Ежи таким тоном, словно не собирался продолжать разговор дальше.
– Не могу поверить. Господи! Столько лет ожидания, бессонных ночей, этой пытки неудачами, – волновался Марк, кружа по кабинету Ежи, натыкаясь на переполненные мусорные корзины, обходя разбросанные стопки бумаг.
– Вызывай Майчека оттуда, куда ты его засунул, – коротко приказал Ежи и замолчал снова.
Он смотрел на своего старого друга и понимал, что вот-вот вскочит с места и придушит его ко всем чертям. Но до возвращения Майчека ему следовало держать себя в руках. Значит, говорить надо только по необходимости.
– Я не могу поверить тебе на слово. – Марк уставился на Ежи глазами параноика, которому везде мерещится обман.
– Твою мать, ублюдок! – закричал Ратаковски, поднимаясь с места. Ему пришлось крепко впиться ногтями в ладонь, чтобы унять злость. – Хорошо, доктор Робертс. Прошу за мной.
Он резко дернул пухлую красную папку для бумаг, и дверь в потайную лабораторию отворилась.
Стеклянные банки размеренно шуршали, несколько зародышей в искусственных матках сидели с открытыми глазами, их взгляды были устремлены в пустоту. Морщинистая кожа разгладилась, пигментные пятна исчезли. Марк внимательно изучал показания мониторов – большая часть признаков старения организма почти исчезла, время словно повернуло вспять. Он сверил уникальные номера, выгравированные на искусственных матках, и, убедившись окончательно, что Ежи его не обманывает, упал на колени и со слезами на глазах лепетал сбивчивую благодарность то ли Богу, то ли Сибиряку.
Ежи стоял над ним, не чувствуя ровным счетом ничего. Он потратил на этот проект больше сил и времени, чем Марк, и наконец был в шаге от своей мечты – вылечить сына. Но сколько он ни ждал, ни одна эмоция не проявилась в его душе. Единственным объяснением могло быть самое простое – Ежи перегорел. Стресс последних недель, трое суток без сна, дрожь в руках от усталости сыграли с ним злую шутку – самый счастливый день в его карьере стал для него ничем, пустотой, которая не имеет ни малейшего значения. Но расслабляться было рано. Он успокоится только тогда, когда снова увидит Майчека целым и невредимым.
Они вернулись в кабинет. Ежи сел на свое место, почувствовал привычную вмятину в сиденье кресла, расшатанные подлокотники, по которым он постоянно бил наотмашь, если выходил из себя. «Моя вторая кожа», – подумал он, откидываясь на спинку.
– Я отправил распоряжение. Майчека доставят завтра же утром, – сказал Марк, выключая планшет.
– Хорошо, – просто ответил Ежи.
– Ты больше ничего мне не скажешь? – спросил Марк удивленно.
– Мог бы уточнить, что ты засранец, но лучше сначала дождусь сына.
– Я не причиню ему зла, даже если ты покроешь меня трехэтажным матом, – ответил Марк.
– Я уже не знаю тебя. Просто не могу понять, как ты мог так поступить со мной. Ты шантажировал меня жизнью моего ребенка, отнял его у меня, чтобы добиться результата.
– Не для этого, Ежи, – с грустью сказал Марк. – Ты думаешь, я ничего не знал про твою сделку с Горацием Нельсоном?
– Знал. Это я уже понял. Только не пойму откуда.
Марк встал из-за стола и подошел к единственной в комнате напольной лампе. Ежи давно порывался от нее избавиться, но все не доходили руки. Запустив палец под перфорированный пластиковый колпак, Марк достал черное, блестящее, до невозможности простое подслушивающее устройство.
– Ты не можешь злиться на меня, – сказал он и снова сел в кресло напротив. – Ты занимался слишком важной работой, чтобы оставлять тебя без присмотра.
– Доступа к компьютеру, автоматической регистрации флешек и прослушки телефона было недостаточно?
– Как видишь, нет. Я не ошибся, полагая, что ты пойдешь ради сына на что угодно. Как и я ради работы.
– Дело твое. Ты уже оттолкнул от себя всех, кто был тебе дорог. А от Габи даже ухитрился избавиться, чтобы не путалась под ногами. Не хочу обсуждать с тобой ничего подобного. Каким бы монстром я ни был, мне до тебя далеко. Только раскрой мне секрет, Марк, откуда ты взял данные, что были мне так нужны? Никто в Штатах кроме нас не занимается вакциной от старости.
– Ты так уверен в своем превосходстве, что не замечаешь простой истины – все яйца не кладут в одну корзину. Конечно, именно ты был нашей главной надеждой и во многом опередил вторую лабораторию, открытую на военной базе в Баннаке. Но там генетики шли по твоим следам и делали кое-какие дополнительные открытия. Хотя им далеко до тебя, мелкую, но важную работу они сделали на отлично.
– Лжешь! Они не могли провести таких исследований, не ставя эксперименты на людях, – уверенно бросил обвинение Ежи.
– У нас достаточно людей на «Поле жизни».
– Вот оно что. Эти дети предназначены не для анонимного усыновления?
– Частично для усыновления. Частично нет. Мы были вынуждены пойти на подобные жертвы, чтобы обеспечить быстрые результаты.
– Когда дело касается изуверств типа этого, ты тут же переходишь на «мы». Не любишь брать на себя личную ответственность? Так трудно признаться, что это была твоя отвратительная идея – перешагнуть через все человеческие принципы?
– Кто бы говорил. Но у тебя есть железное оправдание – твой сын, так? Сколько зародышей ты выпросил у меня за все это время? Посчитай и ответь мне, а лучше вспомни их всех в лицо, а потом еще раз попробуй повторить свои обвинения в мой адрес.
– Я помню их и в лицо, и по номерам. Потому что я – отец, зацикленный на единственной идее. А ты – амбициозное говно, стоящее посреди «Поля трупов». – Ежи выскочил из своего кабинета и хлопнул дверью.
***
Он бежал бегом до самого выхода из Cas9. У фонтана с сатиром Ежи остановился и вздохнул глубоко, до боли в груди. Собравшись с силами, он пошел по направлению к комнате Сибиряка. Было так удобно, что того поселили отдельно от остальных. Без лишних размышлений Ежи постучал в его дверь.
– Можно? – спросил он.
Сибиряк выглянул, кивнул и жестом пригласил Ежи внутрь. Как обычно, в его незамысловато обставленном жилище царили идеальный порядок и чистота. На столике у постели стоял куб с медузой Туритопсис.
– Ты взял ее на время, пока Майчека здесь нет? – спросил Ежи, ласково разглядывая содержимое куба.
По граням разливалось солнце, на искрящихся льдинах лежали довольные пингвины, крокодил грелся на берегу, а попугай на острове нежился, разложив крылья и закопав лапы в песок. Ежи посмотрел на озадаченное лицо Сибиряка.
– Майчека завтра привезут обратно, – сказал он, и Сибиряк широко улыбнулся. Ежи был признателен ему за эту радость всем сердцем. – Твоя кровь стала основой для лекарства от старости, которое подарит моему сыну жизнь. И я подумал, нет необходимости ставить на тебе эксперименты с вакциной. Может быть, ты не знал, что изначально мы с Робертсом это планировали. Но я не поступлю так с тобой. Достаточно жертв, достаточно вины, мне ее не смыть до конца жизни. Без тебя теперь вполне можно обойтись. Может быть, я даже смогу вылечить твою немоту. Ведь я всем обязан тебе. Ты безропотно терпел бесконечные процедуры и обследования ради Майчека. Для него никто не делал ничего подобного. Все, чем я могу отблагодарить тебя, – вернуть тебе голос.
Но Сибиряк помотал головой. Он посмотрел в глаза Ежи, осмысленно и строго, и снова сделал резкое движение, означавшее, что голос ему не нужен.
– Тогда что я могу сделать для тебя? – спросил Ежи, принимая его отказ.
Сибиряк подошел к столу, взял лист бумаги и карандаш. Вполне узнаваемо он изобразил на нем личную карту.
– Паспорт? Тебе нужны документы? – спросил Ежи, понимая, какими простыми могут быть ответы на сложные вопросы. – Мне надо подумать. Да, есть у меня один контакт! Отец нашей бывшей пациентки. Он обещал сделать для меня что угодно в награду за исцеление дочери. Думаю, он сможет тебе помочь. Сегодня же напишу ему. И уезжай отсюда так быстро, как только сможешь. Чтобы Марк Робертс не знал, кем ты стал и куда направляешься. Мало ли что ему понадобится от тебя снова.
Сибиряк кивнул и протянул Ежи руку для пожатия. В ту секунду, как их ладони соприкоснулись, Ежи почувствовал, что на душе стало намного легче, непреодолимая усталость ослабла. Не отпуская руку Сибиряка, он сел на жесткую табуретку у стола, положил голову на скатерть и крепко уснул. Ему снились удивительно красивые сны, а Сибиряк все эти долгие часы просидел рядом, не шевелясь, словно охранял сон этого до края измученного человека, полного противоречивых чувств, смертельно усталого и одинокого.
***
Габи собрала корзину для пикника. Ей не терпелось поскорее выйти в сад, еще раз окинуть Норт-Бразер взглядом, пошептаться с деревьями о том о сем, лечь ничком на покрывало прямо под теплыми солнечными лучами и ни о чем не думать. Эмма, Артур и Тобиас ждали ее под сливой. Фиолетовые стеклышки раскачивались на осеннем ветру.
– Задержалась. Никак не могла собраться с мыслями, – извинилась Габи.
– До сих пор не могу поверить. Без вас на острове будет совсем не то, – посетовал Тобиас.
– Представь, каково будет мне, – грустно сказала Эмма. – Я живу здесь дольше всех.
– Не переживайте понапрасну. Время пролетит быстро, вы и не заметите, как выпишитесь отсюда.
– Что вы будете делать дальше? – спросил Артур.
– Я давно планировала, что однажды открою в своей квартире в Нью-Йорке терапевтический кабинет, но не ожидала, что это случится так скоро. Поэтому ничего интереснее в голову еще не пришло. Кстати, послезавтра утром я отплываю с острова, поэтому хочу завтра устроить для всех вас праздник.
– Попрощаться в стиле Габи Хельгбауэр? – спросил Тобиас.
– Вроде того. Ничего грандиозного сделать мы не успеем, но я рассчитываю повеселиться на славу.
– Помощь нужна? – спросила Эмма.
– Спасибо, мне поможет Бетти. Хочу сделать вам сюрприз, – улыбнулась Габи.
Артур налил сок в стаканы. Зеленая жидкость отливала синим и розовым.
– Что это такое? – спросил Тобиас, принюхиваясь.
– Подарок с Рикерс. Фа Вонг прислал сегодня, узнав, что я уволена, – ответила Габи. – Пахнет яблоком. А на вкус как персик. Он обещал бесплатно снабжать меня вкусностями с Рикерс и каждым свежим урожаем.
– У вашего кабинета очередь из пациентов, – доложила Эмма.
– Еще бы. С утра не было и пяти минут отдыха. Если бы Бетти не метала молнии в толпу жаждущих попасть ко мне на прием, я не вырвалась бы перекусить с вами.
– Вы не виноваты в смерти Эдгара. Не понимаю, как можно обвинять вас? – спросил Артур.
– Все правильно, больше всех виновата я. С самого начала Эдгар поделился со мной их планами. Я отговаривала его. Ходила к Марку Робертсу, пыталась добиться, чтобы Стига выпустили с острова. Но ничего не помогло. От твердолобого Горация Нельсона еще никто так просто не уходил. И когда я исчерпала все попытки, то решила помочь Эдгару и Стигу сбежать. Это была ошибка.
– И что вы могли сделать? Доложить о них Робертсу? – спросил Артур.
– Может быть, и так. По крайней мере, любой другой врач так бы и поступил. Это этичное поведение, когда интересы больных ставят превыше их желаний.
– Боюсь, оставаться здесь было не в интересах Стига, – отозвался Тобиас.
– Может быть, вы и правы и другого выхода у меня не было. У меня будет время подумать об этом на материке. Господи, как я буду скучать по всем вам!
– Я приеду к вам, как только меня выпишут. Еще месяц, не больше. В доме моей матери мне все равно нет места, – сказала Эмма.
– Можешь остаться у меня ненадолго. Погостишь. Я схожу с тобой в пару галерей, где у меня есть связи. Кто знает, вдруг они согласятся принять твои работы?
– Считайте, я уже у вас! – обрадовалась Эмма.
К берегу причалил катер «Всегда Праздник. С. и Ф. Уайт». Две огромные разноцветные коробки, обернутые глянцевой бумагой с крупными золотыми кругами, съехали по вытянувшемуся от правого борта трапу прямо на берег, и катер отплыл восвояси. Бетти спешила к посылкам настолько быстро, насколько позволяло ее пышное тело.
– Это к завтрашнему празднику, – весело заявила Габи.
– Ого! Коробки с человеческий рост, – удивилась Эмма.
– Но и вас у меня много, дети, – подмигнула Габи.
– Пойдем поможем, – предложил Артур Тобиасу. – Надо позвать Сибиряка, он будет рад.
Но Сибиряк уже спешил к берегу. Подгоняемый любопытством, он перепрыгивал через вставшие у него на пути клумбы с цветами. Сибиряк приложил ухо к коробке.
– Слышно что-нибудь? – спросил Тобиас.
Сибиряк помотал головой.
– Тогда потащили, – сказал Артур.
Взявшись все вместе, они несли коробки до входа в Cas9. Габи шла следом. Как слаженно они работали вместе, дышали в унисон, одновременно делали шаги с одной ноги и даже кряхтели с похожим выражением лица. Неужели такая команда могла сформироваться всего за несколько месяцев? Порой людям нужны годы, чтобы стать настолько близкими друг другу. Над причиной удивительного сближения дипломированный психолог думала недолго. Все четверо оказались на острове вдали от дома. Никто кроме Сибиряка до этого не имел социальных контактов. Тобиас не мог играть с детьми из-за сердца, Артур вообще сторонился всех и вся, погруженный в постоянные приступы, про Эмму и говорить нечего – ей в голову не приходила мысль об общении с кем-либо, кроме матери. И только здесь они нашли то, что каждый в глубине души искал, – таких же потерянных, напуганных, отличных от остального мира людей, перед которыми открылся путь к исцелению. Исцелению тела и сердца. Это их сблизило. А дальше свое дело сделала любовь. Для Сибиряка это и вовсе не абстрактное понятие. Такое чувство, что он излучает гармонию любви на метры вокруг себя. И, встроившись в освобожденное Джаной место, он замкнул цепь дружбы великолепной четверки.
Габи нагнала Тобиаса.
– Кстати, Тобиас, похоже, доктор Робертс так и не дал тебе разрешения поговорить с Джаной? Она связалась со мной вчера. И очень волновалась.
– С ней что-то случилось? – испуганно спросил Тобиас.
– Как раз наоборот, она более чем в порядке. Тебе будет небезынтересно пообщаться с ней, как только представится возможность. Кстати, потом позвонила Иоланда, твоя мать. Она хотела поговорить со мной о тебе. Ты не отвечаешь на ее звонки.
– Не могу говорить с ней сейчас. Мне нужно время.
– Что-то изменилось?
Тобиас задумался. Теперь, когда Габи уезжала, не было смысла посвящать ее в эту длинную историю. Пусть все останется как есть. Время покажет, когда и с кем он сможет поговорить обо всем, что сказала ему Бетти.
– Все нормально. Просто семейные неурядицы, – уклончиво ответил Тобиас.
– Хорошо, потому что у Иоланды есть для тебя важная информация. Но она не знает, как ты отреагируешь.
– Похоже, я знаю, о чем она собирается поговорить, – заметил Тобиас и отвернулся, чтобы Габи не видела его лица.
– А я думаю, нет, – уверенно заявила она, лукаво прищурив глаза. – Ладно, мне пора. Разговоры намеками утомляют. Увидимся завтра утром.
Больше всего Габи радовалась за себя. Не зря она столько лет посвятила психологии и психиатрии. Каждый терпеливо ждущий ее в очереди пациент доказывал это. И завтрашний праздник должен стать прощанием доктора Хельгбауэр со значительным этапом ее жизни. Возможно, где-то за пределами острова ее ждут новые достижения. Возможно, ее прегрешение не покажется будущим клиентам таким уж страшным. В конце концов, как медик и как профессионал она сохранила лицо и нигде не ошиблась. Поэтому былая репутация восстановима. И кто знает, может быть, она напишет пару книг, будет раздавать автографы, колесить по Штатам, а на книжных полках в ее доме рядом с великими мастерами окажутся и ее собственные работы?
Фантазия вела Габи за собой. Она не привыкла сдаваться. Сила характера на сей раз оказала ей неоценимую услугу, не давая погрузиться в пучину отчаяния. Выход в конце лабиринта есть всегда, но, чтобы увидеть его, надо заставить себя открыть глаза пошире, как бы ни хотелось просто зажмуриться и сдаться. Главное, занять себя чем-нибудь, чем угодно, чтобы не дать отчаянию шанс вырваться на поверхность и заполнить собой все ее существо.
Габи втолкнула коробки в комнату Бетти и принялась за дело. До завтрашнего дня оставалась еще куча работы.
Сердце разбивается
В ночь перед обещанным Габи праздником Сибиряк снова проснулся от кошмара. На сердце было тяжело, предчувствие беды не отпускало. Он отлично помнил свой сон. В коридоре больницы, жутковато тихой, с наглухо закрытыми высокими окнами, никого не было. Совсем никого и ничего. Только голые серые стены отражали стук подошвы о стертую плитку пола. Проходя мимо единственной палаты, Сибиряк заглянул внутрь. В пустой комнате, на кушетке, ногами к окну, лежал Тобиас. С закрытыми глазами и вытянутыми вдоль тела руками. Когда Сибиряк окликнул его, Тобиаса охватили конвульсии, легкая струйка пара вырвалась из раскрытого рта и растаяла в воздухе.
«Я видел его душу», – подумал Сибиряк.
Тело замерло. Бескровная бледность кожи, черное одеяние, похожее на саван: все в облике Тобиаса пело оду смерти. Сибиряку стало страшно. Он обошел вокруг кушетки, опасаясь смотреть в лицо покойнику. В сером свете кружилась пыль. Пронизывающий холод заставил Сибиряка зябко поежиться. Немного погодя он опять окликнул Тобиаса. Снова, как и в первый раз, тело мальчика скрючилось и вывернулось в неестественной позе. Изо рта вырвалось бледное облачко и, бессильное, исчезло в холодном воздухе.
– Его душа не может покинуть тело, – испугался Сибиряк. – Он мертв уже давно, но никак не обретет покой.
Сибиряк выбежал в коридор, и крик вырвался из его груди.
– Помогите, где врач? Позовите врача, кто-нибудь, – кричал он.
Краем глаза он заметил в палате движение. Откинув черный саван, Тобиас с закрытыми глазами спускался с кушетки, дыхание жизни вырывалось изо рта. Сибиряка охватил панический страх. Еле передвигая ноги, он тащился по коридору прочь от палаты Тобиаса, понимая, что скорее спасает себя, чем пытается позвать на помощь. Ему стало стыдно. Он хотел вернуться, поддержать Тобиаса, побыть с ним рядом, успокоить его измученное тело. Но ноги, повинуясь инстинкту самосохранения, несли его все дальше по пустым серым коридорам. Наконец Сибиряк остановился. Он был готов вернуться к Тобиасу, но понял, что ни за что не найдет его теперь в этом лабиринте одинаковых коридоров. Заметавшись, он пытался вспомнить, какой дорогой бежал, но память предательски путалась в показаниях. Завернув за очередной угол, Сибиряк столкнулся лицом к лицу с тем, кого так боялся и хотел найти. С Тобиасом. С самой смертью. Он в ужасе замер, не в силах шевельнуться. Кто-то сзади положил руку ему на плечо, и Сибиряк закричал. За спиной стоял Камал. Он заглядывал Сибиряку в лицо и дико ухмылялся, все крепче сжимая пальцы и впиваясь длинными острыми ногтями в кожу плеча.
Сибиряк проснулся в холодном поту, протер глаза и включил настольную лампу. Липкое чувство страха стояло плотным туманом вокруг постели, заслоняя собой реальность. Сибиряк понял одно: Тобиасу грозит опасность. Он должен остановить Камала, пока не поздно.
***
К утру Сибиряк был полон решимости навестить Камала, как только двери корпуса Cas9 откроются. Он встал с постели, надел новую одежду, заказанную для него Габи. Все сдержанных цветов, к которым он привык: серый, белый, темно-синий. Мягкие ткани обхватили тело, укутали, согрели. Флисовая толстовка без надписей, простая и неброская, нравилась ему больше всего. С наступлением осени он не желал снимать ее даже в полдень.
Теперь он осознавал, что, несмотря на страх и сомнения, с которыми он покидал свой таежный дом, здесь он оказался принят. Возможно, останься он в большом городе, для него не нашлось бы места среди небоскребов, шумных улиц и равнодушных лиц. Но Норт-Бразер был тем самым местом, где он оказался среди людей, которые его поймут.
Сибиряк думал о словах Ежи Ратаковски. Несмотря ни на какие связи, новые документы могут быть только американскими. Вряд ли он сможет в скором времени вернуться домой, в Россию, чтобы снова увидеть тех, кого любит всем сердцем. И найдут ли они общий язык после всего, что он видел здесь? Коммуна, замкнутая в себе, живущая по законам природы, отторгнет его как чужеродный элемент, как только он попытается показать им все, что увидел и узнал. Не потому, что они боятся. Им это просто не нужно. Прогресс не дошел в такую глушь лишь оттого, что его там не ждут. Облегчение быта, пустые развлечения, неимоверно раздутый круг общения, захламленное сознание – вот и весь прогресс. Ему нечего делать в месте, где с хозяйством ловко управляются сообща, не ищут увеселений, хранят обет молчания и все нужные знания получают от великой тайги.
В поселении безоговорочно доверяли тайге и ее суровому нраву. Тишина, сливаясь с шепотом деревьев, давала людям возможность слышать голос истоков. Коснувшись ствола сосны, они чувствовали жизненную силу, текущую сверху, с хмурых небес, в холодную темную землю. Усыпанные ягодами поляны говорили с ними, опасливые грибы, притаившиеся под пожухлой листвой, шептались с ними, птицы пели для них, звери рычали для них. И как-то весь этот диалог с природой уживался с искренней верой в Бога, крестным знамением перед иконами, безмолвными молитвами – каждый как может и как чувствует.
Но уже много лет Сибиряк осознавал, что его непреодолимо тянет прочь из родного дома. Он никогда не видел иного мира, ничего не знал о нем, но был уверен: где-то за пределами холодных бескрайних просторов есть нечто удивительное и манящее. Когда чужие люди в очередной раз появились в поселении, в запахе выхлопных автомобильных газов, шумные и говорливые, настороженные и встревоженные, он понял, что должен уехать с ними во что бы то ни стало. Едва ли разобрав, о чем они говорят, Сибиряк услышал главное – приглашение в новый мир. И согласился не раздумывая.
Он натянул толстовку, погладил мягкий флис, думая о Габи. Трудно будет расстаться с ней даже после такого недолгого знакомства. В докторе Хельгбауэр вихрем кружится яркий водоворот энергии. Даже после увольнения ее душа не стала темнее, а мысли не утратили живой силы. Сибиряку было достаточно посмотреть ей в глаза, чтобы понять, что перед ним стоит человек, достойный любви.
Рядом оставались Эмма и Артур. Но они существовали замкнутой системой, зацикленной друг на друге. Это Сибиряк понимал отчетливо и любовался их новорожденной любовью. Они были двумя бабочками, втиснутыми в один тесный кокон, формирующимися вместе внутри него, чтобы потом одновременно выпорхнуть в мир, приготовленный лишь для них двоих.
А вот с судьбой Тобиаса предстояло разобраться. Был ли сон обыкновенным кошмаром или предвестником беды – в любом случае необходимо было подстраховаться.
Светало. В небе над городом чертил белую линию самолет. Сибиряк прошел вдоль клумб, собираясь с мыслями. Пока он не знал, что сделает, если увидит Камала. Связать его и спрятать в шкаф? Невозможно. Он не сможет изолировать Камала от Тобиаса на несколько месяцев. Поговорить им не удастся. Оставалось только одно – посмотреть Камалу в глаза и понять, действительно ли он настолько опасен.
Комната Камала на втором этаже хранила молчание. Сибиряк приложил ухо к двери – ни шороха, ни звука дыхания. Он бы услышал, почувствовал, но внутри было пусто. Звук осторожных шагов по коридору заставил его обернуться и вздрогнуть. Камал стоял слишком близко, Сибиряк был уверен, что угадал бы его приближение намного раньше, но этого не произошло. Мальчик смотрел на него с подозрением. Он выглядел как дикий зверек, нечаянно ушедший слишком далеко от своей норы и по возвращении заставший хищника у входа.
– Что ты здесь делаешь? – испуганно спросил он.
Сибиряк через силу улыбнулся. Ему хотелось успокоить Камала, дать ему почувствовать, что бояться нечего.
– Уходи отсюда. Я не хочу никого видеть, – раздраженно сказал Камал и протиснулся в приоткрывшуюся дверь.
Краем глаза Сибиряк успел заметить беспорядок на полу и кусок чего-то ярко-красного, спрятанного среди вороха одежды.
За обедом Сибиряк сел с Эммой, Тобиасом и Артуром. Он искал глазами Камала, но тот так и не появился.
Все вокруг только и говорили, что о последнем дне работы доктора Хельгбауэр. Габи обещала сюрприз.
***
После обеда дети, как по команде, высыпали в сад. Сибиряк поспешил за ними, но дорогу ему преградил Ежи Ратаковски. Он был напуган до смерти.
– Помоги мне! – зашептал он. – Быстрее.
Ратаковски поволок Сибиряка в сумрак опустевшего холла, затолкал в лифт и отпустил хватку только у палаты, которую снова занял Майчек.
– Его привезли только что. Не понимаю… Не могу добиться ответа… Он не реагирует. Смотри, – он протянул руку к обтянутому тонкой кожей запястью Майчека и ущипнул сына. Тот не пошевелился.
Сибиряк подошел вплотную к другу, наклонился над ним – легкое, спокойное дыхание спящего ребенка. Он вопросительно посмотрел на Ратаковски.
– Те, кто его доставил, ничего не знают. Утром с ним все было в порядке, а при транспортировке самолет попал в турбулентность, Майчек сказал, что устал и закрыл глаза. Все показатели в норме. Но они не смогли его разбудить. Передали мне и просто уехали, ничего не объяснив. Что мне теперь делать?
Ежи бессильно опустился на постель сына. Он уставился на Сибиряка как на последнюю надежду.
– Больше не могу. Я держался чудом все последние годы, но чудо приказало долго жить. Кажется, я не смогу даже встать с этой постели. Упал у финиша и не поднялся, – печально констатировал Ежи.
Сибиряк погладил Майчека по высокому лбу, провел пальцем по щеке. Его разум рвался наверх, к Тобиасу, которому явно грозила какая-то опасность. Теперь он был в этом уверен. Но сердце не давало ему бросить друга, да и Ежи не мог справиться с навалившимся горем в одиночку. Сибиряк догадывался, что в таком состоянии Майчек не может пройти курс, разработанный его отцом. Они теряли единственный шанс, на создание которого Ежи положил жизнь.
Он собрался с силами, закрыл глаза, глубоко вздохнул. В ладонях появилось знакомое тепло. Сибиряк коснулся кистей Майчека, но ничего не изменилось. Он провел руками чуть выше, к сердцу. Оно стучало ровно, пробиваясь через жесткие упрямые ребра. Руки метнулись к вискам, но и там не появилось контакта. Взволнованный, Сибиряк водил руками над телом Майчека и не мог найти в нем отклика на свой зов. Казалось, ребенок замкнулся внутри разрушающейся оболочки и не хотел показываться оттуда. Вокруг Майчека царили покой и расслабление. Словно, поняв, зачем его везут обратно к отцу, он отказался от спасительного лекарства. Сибиряк знал наверняка – будь он рядом с Майчеком все это время, он дал бы ему достаточно сил для борьбы. Их разлука стала роковой.
Сибиряк открыл глаза и посмотрел на Ежи. Тот был погружен в себя, пустой взгляд обращен в стену.
Сибиряк подумал, что никогда не пытался говорить. Эта мысль посетила его впервые. Всю жизнь он был уверен, что не в состоянии произнести ни звука. Но вдруг осознал: ничто не мешает ему попробовать. Время пришло.
– О-о-о ам е-и-л, – проговорил Сибиряк на русском, не в силах внятно воспроизвести слова.
Ежи удивленно посмотрел на него.
– Что? – переспросил он.
– Он ам еш-ил, – чуть четче сказал Сибиряк и выжидающе посмотрел на Ежи.
За секунду в голове Ежи пронесся весь скудный запас русских слов, а когда он понял, волна отчаяния сбила его с ног. Ежи качнулся и опал, как пожухлый лист, на руки Сибиряка.
– Он сам решил, – выдохнул Ежи. – Господи, за что!
Никто, кроме Сибиряка, не слышал, как доктор Ежи Ратаковски заходится в отчаянном крике. Весь персонал был наверху, с Габи Хельгбауэр, в пропитанном осенним ветром саду. А внизу было пусто, только беспечно пищал монитор, на экране которого, как издевка над лежащим без сознания Майчеком, все было многообещающе прекрасно.
В комнате Сибиряка доживала последние минуты бессмертная медуза Туритопсис, живая игрушка, которую так любил Майчек. Куб был таким замысловатым, таким технологичным, что быстро сломался, оставив свою обитательницу без воздуха и пищи. Грани куба стали прозрачными, проекции исчезли без следа, вода без подсветки казалась серой. Прекрасная юбка-купол Туритопсис слабо раздувалась, щупальца бессильно опали. Медуза дрейфовала у самой поверхности. Красное «сердце» внутри холодного прозрачного тела блекло, белело, пока совсем не погасло.
***
В саду собрался весь персонал института, кроме Марка Робертса. Сотрудники и пациенты расселись в траве, заняли шезлонги и лежаки. Земля была усыпана круглыми цветными пятачками конфетти. Золотые и серебряные, зеленые и желтые, они сверкали в коротко стриженной траве, перекликаясь с отблесками света в стеклах, развешанных на деревьях. От фонтана с сатиром тянулся длинный крепкий канат, перекинутый между его рогами и самой высокой яблоней. А посередине каната покачивалось необъятное тряпичное сердце. Красное, наливное, похожее на спелую клубнику, оно шуршало бумажными лентами, длинные хвосты которых свешивались до самой земли.
Сегодня Габи была не в белом халате или платье. На ней были узкие джинсы и простая открытая майка, волосы забраны в пучок на макушке, отчего никто бы не осмелился дать ей больше тридцати лет.
– Друзья, я не умею расставаться.
Все затихли как по команде. Габи обвела собравшихся взглядом, полным благодарности и любви.
– В моей жизни ничего подобного не было – разом прощаться с таким количеством дорогих мне людей просто немыслимо. Принято говорить «спасибо, что были в моей жизни». Но я не могу вас за это поблагодарить. Потому что слово «были» я не принимаю. Отвергаю всем сердцем. Спасибо, что вы есть в моей жизни. И надеюсь, останетесь в ней навсегда. Мои двери всегда открыты. Я буду ждать вас каждый день в своей нью-йоркской квартире, в которую собираюсь перебраться после отъезда с Норт-Бразер. Время, что мы провели вместе на острове, закончилось. И принять этот факт – все равно что ампутировать себе руку. Фантомные боли будут преследовать меня много лет, это приговор. Потому что все мы срослись друг с другом душой и разумом, посвятили острову свои победы и поражения. Мой взлет как профессионала и расцвет как личности произошел именно здесь. Оставляю вас, коллеги, и вас, мои любимые дети. Оставляю большую часть себя в этом саду, в стенах корпусов, в моем кабинете, который наверняка сразу займет какая-нибудь новая доктор Хельгбауэр. Не пустовать же такому прекрасному кабинету. И смешно, и грустно. В общем, на сегодня хватит слез и сожалений. Давайте порадуемся последнему дню, который мы проведем вместе. Нам с вами кажется, что этого мало, что значит один день? Но есть ведь на свете бабочки-однодневки? Можно уместить все счастье жизни в двадцать четыре часа. Это реально. Давайте постараемся. А завтра будь что будет.
