Эл М Коронон
Элохим
Иосиф взглянул на небо. И сквозь дождинки в воздухе он увидел блеклый диск Луны. Вокруг Луны была корона, светящаяся тонким серебряным кольцом. «Лунная радуга!», – подумал Иосиф. Никогда прежде он не наблюдал подобного нимба вокруг луны.
Элохим встретил его перед входом в пещеру. Первым делом расспросил об Анне.
– Анна хорошо себя чувствует. А вот рабби, кажется, приболел. Я оставил Анну у него.
– Что с ним?
– Не знаю. Сегодня в полдень Ирод выступал с большой речью на площади перед Храмом. Вся площадь была битком набита людьми. Весь город собрался там. Рабби и Коген Гадол стояли рядом с Иродом. Рабби выглядел бледным. Было видно, что едва держится на ногах. Как только Ирод закончил свою речь, мы с Йешуа отвезли его домой. Потом я сходил за Анной. Потому и задержался. Хотел прийти еще до захода солнца.
– Что-то серьезное?
– Не могу сказать. Ни на что не жаловался. Отсюда я прямо пойду к нему. За Анной. Тогда узнаю.
– Будем надеяться, что с ним ничего серьезного. А зачем Ирод собрал народ?
– Он решил обновить Храм. Наметил большие строительные работы. Удивил всех.
– В самом деле, удивительно. До сих пор он строил одни дворцы, крепости да театры. И вдруг Храм.
– Но народ одобрительно воспринял новость. А тут еще пошли слухи о Мешиахе. И некоторые говорят, что Бог надоумил Ирода обновить Храм к приходу Мешиаха.
– Что за слухи о Мешиахе? Откуда идут?
– Непонятно откуда. Одни говорят Мешиах придет очень скоро, другие – лет через пятнадцать. Но все сходятся на том, что он родится у нас, в доме Давида.
Элохим встревожился. Не пошли ли слухи об Анне? Очевидно, нет. Иначе Иосиф сказал бы.
– Когда начнется строительство нового Храма, – отвлек его Иосиф, – я бы хотел записаться там плотником. Как ты смотришь на это, брат?
– Одобряю. Строить Храм благородно.
– Наверно, я первый плотник в нашем роду.
– Не уверен, но кажется, царь Соломон любил иногда поплотничать. Внес свою лепту в строительство первого Храма. Но род наш в основном пастушеский. Рабби говорил, что Всевышний свой выбор царя остановил на Давиде потому, что он был пастухом. «Пусть он станет пастухом Моего стада, Израиля, ибо знает, как пасти овец».
– Не знаю, брат. Но почему-то у меня душа больше лежит к плотничеству.
– Не расстраивайся, Иосиф. В свое время я попастушничал и за себя, и за тебя. Да и теперь я все еще считаю себя пастухом. Удивительна судьба нашего рода. Были пастухами, стали царями, теперь опять пастухи.
– Наш род многим кажется загадочным. Но он и для меня загадка, – признался Иосиф.
– Для меня тоже, – сказал Элохим. – Я вот тут много думал о нас и наших предках. И столкнулся с еще большей загадкой. Ты единственный в мире человек, с кем я мог бы поделиться своими мыслями. Тем более, они касаются и тебя, как сына Давидова. Помню, в прошлый раз, когда ты ушел, меня охватило странное ощущение. Я долго смотрел тебе вслед. Ты спускался по склону. Я подумал, вот скоро он скроется. Я посмотрел на город. И мне показалось, что я также вместе с тобой спускаюсь в город и что нет никакой разницы между нами. Мы оба сыны Давидовы. Одна плоть, одна кровь. Разница есть между нами и другими.
– Брат, я понимаю, о чем ты. Хотя внешне я мало похож на тебя, но с детства я ощущал, насколько мне близок каждый твой жест, каждое движение. В тебе я часто узнавал самого себя. Мне даже говорили, что у нас с тобой одинаковый голос, одинаковая манера общения.
– Да, мы с тобой говорим почти одинаково, – согласился Элохим. – Знаешь, Иосиф, люди обычно не помнят своих предков. В лучшем случае они знают имена своих дедов и нескольких прадедов. Только потомки Аарона и только мы можем проследить свою родословную до Адама. «Сила в единстве!», – думают люди, сплотившись в народы. Это сила слабых людей. Вместе они сильны, но в отдельности каждый из них слаб. Сила единства обманчива, ложна, ибо в конечном итоге человек встречает смерть не вместе с другими людьми, а в полном одиночестве, представ перед Всесильным. Поэтому подлинная сила в одиночестве. Ее нужно черпать из самого себя, из истоков своего «Я», из своего рода. Сила одиночества накапливается в крови и передается от отца к сыну, из поколения в поколение. Это не народная, а родовая сила. Сила народная больше всего нужна на войне. Но даже на войне она бесполезна без силы предводителя, в ком накоплена родовая сила одиночества.
– Не это ли, брат, делает нас, сынов Давидовых, особыми?
– Мы не особые, Иосиф. Мы такие же люди, или как говорит один мой знакомый, такие же идиоты, как и остальные. Просто предназначение наше в другом.
– В прошлый раз, когда я ушел от тебя, попал в толпу празднующих. Мне пришлось идти за Дура-Деллой. А она кричала: «Сын Давидов идет!». Люди начали смеяться. Мне стало неловко. Я сначала не знал, куда себя деть. Но вдруг во мне возникла какая-то сила, и я почувствовал в себе больше Давида, чем самого себя. И с тех пор я часто думаю о Давиде.
– Я тоже много думал о нем все эти дни. Он был страшно одинок.
– Тем не менее, меня восхищает его величие.
– Как раз о его величии я думал меньше всего. Он был беспощадно жестоким. В захваченных городах он обычно не щадил никого. Предавал смерти поголовно всех, даже грудных детей, младенцев. А в одном аммонитском городе, в Равве, он приказал каждого, от мала до велика, разрубить топорами, распилить пилами, пропустить через железные молотилки и сжечь в печах.
Иосиф закрыл лицо руками и опустил голову. Дрожа, он едва слышно прошептал:
– Не может быть! Не может быть!
– Но Давид также умел проявлять великодушие и милосердие к поверженному врагу.
Иосиф, вытерев глаза, поднял голову.
– Он дважды мог убить царя Саула, – продолжил Элохим, – но отказался пролить кровь помазанника Бога. О нем всегда высказывались противоречивые мнения. И тогда, чтобы понять Давида, я обратился к его собственным словам. Начал вспоминать про себя его псалмы. И вдруг в памяти всплыла одна строка: «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня матьмоя». Я вдумался в эти слова. По спине прошла холодная дрожь. О каком беззаконии и о каком грехе говорит он? И зачем?
– Не знаю. Никогда не задумывался.
– Он это сказал после того, как пророк Натан упрекнул его в злодеянии.
– В каком?
– По отношению к Урию Хеттеянину, мужу Вирсавии. Однажды под вечер Давид поднялся на кровлю царского дома и оттуда увидел Вирсавию обнаженной, купающейся у себя во дворе. Она была очень красивой и к тому же чужой женой. Урия в то время был на войне. Воевал за Давида. И царь послал людей за Вирсавией. Ее привели к нему, и он провел с нею ночь. А потом он отправил ее обратно домой. Она забеременела. Известила Давида. Урия вернулся с войны. Узнал обо всем. И не пошел к жене, а сел перед домом Давида. Давид уговаривал его идти к жене. Надеялся, что Урия переспит с женой и подумает, что она беременна от него. Но Урия отказался и продолжал молча сидеть перед его домом. Тогда он послал его обратно на войну, снабдив письмом, несущим ему же смертный приговор.
– Какое коварство. И как это жестоко!
– Коварно, жестоко и беззаконно, с народной точки зрения. Но не с родовой. Давид не ощущал себя виноватым ни перед Урией, ни перед Натаном, ни перед народом. А только перед Богом. «Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое перед очами Твоими сделал». Он сознавал свое беззаконие перед Богом и готов был принять любой его приговор. И расплата настигла его: первый ребенок от Вирсавии умер сразу же после родов. Лишь впоследствии она родила Соломона, нашего предка.
– Удивительно, если бы Давид в тот вечер не поднялся на кровлю своего дома, то мы с тобой сейчас не сидели бы тут перед пещерой. Нас просто не было бы на свете.
– Да, непостижимо, – согласился Элохим и спросил как бы самого себя: – Но почему он говорит о беззаконии своего рождения и грехе своей матери Нитзевет?
– Насколько я знаю, наша прародительница не была грешницей, и он родился в законном браке, – ответил Иосиф.
– Нет, не совсем так. Йишай расстался с нею и позже решил жениться на ее рабыне. Но Нитзевет обхитрила мужа и в брачную ночь вместо рабыни сама легла с ним. Она зачала и родила Давида. Пока он рос, отец и братья считали Давида то ли сыном рабыни, то ли ублюдком Нитзевет.
– Но, брат, ведь Йишай не развелся с Нитзевет, а расстался временно. Поэтому Давид родился в законном браке. А его мать не так уж сильно согрешила, всего-то провела мужа.
– Дело не в этом. В отличие от пророка Натана, Давид не строил из себя святого, а чистосердечно признавал перед Всевышним свою родовую порочность, склонность к беззаконию. И при этом он имел в виду не только собственную мать, а почти всех своих прародительниц, начиная с дочки Лота. Дочери Лота напоили отца и легли с ним. От одной пошли маовитяне, а от другой аммонитяне. Моавитянкой была Руфь, мать Овида, деда Давида. Она внесла в нашу кровь капли кровосмешения. Хотя и до нее у нас в роду была склонность к кровосмешению. Через Иуду и Фамарь. Фамарь была невесткой Иуды. Она была женой Ира, его первенца, а после его смерти, стала женой другого сына, Онана. Онан тоже умер, и Иуда обещал выдать ее за Шелу, но забыл про свое обещание. И Фамарь переоделась блудницей, соблазнила Иуду, своего свекра и переспала с ним. Она родила ему Фареса, другого предка Давида.
– Чего только не творилось в нашем роду. Спать со своим отцом и свекром запрещено законом.
– Да, но Фамарь, Руфь, дочь Лота не были иудейками. Фамарь была хананеянкой, Руфь моавитянкой.
– Но Иуда же был иудеем. Не ложись с женой своего сына, сказано в законе.
– Он нарушил его не умышленно.
– Все равно грех в нашей крови, течет в наших жилах.
– Да, это так. Причем, самый страшный. Грех кровосмешения. Кровосмешение – злой рок нашего рода. Сам Давид вошел к женам и наложницам царя Саула, своего тестя. То есть в каком-то смысле переспал со своими тещами. Амнон, первенец Давида, изнасиловал Фамарь, собственную сестру. Но Давид закрыл глаза на его преступление. Амнона убил Авессалом, родной брат Фамарь. Тот же Авессалом переспал с наложницами своего отца на виду у всех, на той самой крыше, где любил бывать Давид. Другой сын Давида, Адоний, влюбился в Ависагу Сунамитянку, последнюю жену своего отца и хотел войти к ней. За это он также поплатился жизнью. Царь Соломон казнил его и сам переспал с Ависагой. Ровоам, сын Соломона, женился на своей двоюродной сестре Мааке, дочери Авессалома от его собственной сестры – той самой Фамарь. И в этом кровосмешении родился другой наш предок – Авий.
– Невероятно.
– Но это так. Я все эти дни старался понять, почему кровосмешение так часто случалось в нашем роду. Род Давида, возможно больше, чем какой-либо иной род, нарушал законы отцов наших, запрещающие брату спать с сестрой, сыну с мачехой, свекру с невесткой.
Иосиф сокрушенно воскликнул:
– Как нам с этим дальше жить!? – спросил он. – Я весь будто пропитан грехом. Мне стыдно перед всем людским родом.
– Иосиф, ты очень чувствителен. Чрезмерная чувствительность и кровосмешение подпитывают друг друга. Амнон влюбился в Фамарь по-страшному, до безумия. А изнасиловав ее, он возненавидел ее с не меньшой силой. Кровосмешение – наша судьба. Наш рок. От него никуда не денешься.
– Элохим, а сам ты был бы способен на кровосмешение?
– Не знаю. Не могу сказать определенно. Наверное. Но нам с тобой повезло, – улыбнулся Элохим. – У нас нет ни тещи, ни мачехи, ни сестры, ни дочери.
– Да, это слабое утешение.
– К тому же кровосмешение случалось у нас в роду не всегда. Его вспышки возникали лишь в узловые моменты жизни нашего рода. Давид это понимал, Соломон тоже. Без кровосмешения ни Давид, ни Соломон, ни все наши остальные предки, ни мы с тобой, не были бы теми, кто мы есть. Все мы живые плоды кровосмешения. Я это ощущаю всей своей кровью.
– Теперь я тоже. Но почему Всевышний отнял царство у Саула и передал нашему роду?
– У пророка Самуила был один порок. Он все понимал буквально. Саул был очень видный и ростом выше всех в народе.
– Длинный Дан тоже ростом выше всех в народе.
Элохим рассмеялся:
– Да, но все Длинному Дану – по пояс, а Саул был «от плеч своих выше всего народа». И «красивее всех среди сынов Израиля», а не уродом, как Длинный Дан. Самуил понял буквально, что царь должен быть на голову выше всех. Он ошибся и тогда, когда увидел Эл-Иава, первенца Йишая: «Верно, сей пред Господом помазанник Его». Первый раз Всевышний не поправил его, а второй раз сказал: «Не смотри на вид его и на высоту роста его». Вид и рост – черты привходящие, присущие отдельному человеку и не всегда переходят из поколения в поколение. На них прочного царства не построишь. Поэтому, я думаю, царство было отнято от Саула.
– Почему отнято, понял. Но почему передано именно нам?
– Это и мне не очень ясно. Быть может, царь действительно должен быть во всем на голову выше всех. В своей любви и ненависти, в своей жестокости и милосердии, в своем гневе и спокойствии, в своей щедрости и жадности, одним словом, во всем превосходить людей.
– И Давид, по-твоему, превосходил всех?
– Несомненно. Более того, он мог передать это своим потомкам.
– Как?
– Через кровосмешение. Кровосмешение – это царственный грех. Грех со времен Адама и Евы укоренен в отношениях между мужчиной и женщиной. Грех – не беззаконие и не преступление. Но он может породить беззаконие, как грех между Давидом и Вирсавией обернулся беззаконием по отношению к Урии. А кровосмешение есть предельный грех. Страшнее греха между мужчиной и женщиной трудно представить. Кровосмешение граничит с безумием. С предельной страстью и любовью. Лишь немногим дано не пересечь эту грань. А еще меньшим – искренне осознать его как свой страшнейший грех. Быть может, искреннее осознание самого страшного греха и порождает самую сильную веру. Не могу знать.
– Брат, я рад, что мы так поговорили. Мне стало легче. Словно тяжелый камень свалился с плеч.
– Я тоже рад. Этот разговор мог состояться только между нами, двумя наследниками Давида. Никто, кроме Всевышнего, и нас самих не вправе судить нас. Ибо ни один человеческий суд не способен на тот беспощадно справедливый приговор, который царь Давид вынес самому себе перед Всевышним.
– Но был ли Давид также беспощадно-справедлив к другим?
– Иногда да, иногда нет, а в основном он скорее был беспощадным, нежели справедливым. Но он знал, что труднее быть справедливым к другому, чем к самому себе.
– А как ты, брат, справедлив ли в своем отношении к Рубену?
– Не думаю.
– Должен признаться, я тебя подвел с твоим поручением. Я упустил момент, и вышло так, что Рубен опередил меня и предложил при рабби встретиться с тобой за ужином у него.
– И убить меня там. Нет, я буду играть по своим правилам. Кто предлагает правила игры, тот обычно ее и выигрывает. Но я ему предложу честный бой.
– Где? Он теперь не согласится на встречу с тобой где-нибудь в другом месте.
– Скорее всего.
– Брат, скажи, способен ли ты убить его при жене и дочерях?
– Наверно, да. Если не будет иного выбора.
– Ты теперь напоминаешь мне Давида.
– Я и есть Давид.
33
– Моро, ну ты удивил народ сегодня своим выступлением! – сказал за ужином Ферорас своему брату.
– Этого я и хотел, – ответил самодовольно царь Ирод. – Главное они проглотили все, что я сказал. Теперь можно приступить к делу. Тебе, Феро, надо взять на себя непосредственное руководство строительством Храма и держать меня в курсе. А тебе, Пато, надо заняться набором строителей. Понадобится много людей, десятки тысяч. Сарамалла уже занят снабжением Храма всем необходимым стройматериалом.
За продолговатым столом царь Ирод сидел напротив Соломеи. По правую руку от царя сидела Соломпсио, по левую – Ольга, лицом к лицу. Дальше сидели, также лицом к лицу, жены-племянницы царя, дочери Соломеи и Ферораса, а еще дальше сам Ферорас и принц Антипатр. После смерти матери Соломпсио прочно заняла ее место за столом. По настоянию Соломеи и Ферораса, их дочери, также получили постоянные места за семейным столом, уступая их лишь принцам Александру и Аристобулу во время их пребывания в Иерусалиме. Остальные жены поочередно и по выбору царя делили между собой единственное свободное место, на котором сидела теперь Ольга.
– Моро, не понимаю, зачем ты посадил эту солому рядом с собой? – спросила Соломея.
– Мея, она вскоре станет царицей. Кстати, зовут ее Лоло.
– Только через мой труп! Этого еще нам не хватало. Кошмар какой!
– Не кипятись, Мея. Успокойся. Чем она тебе не нравится?
– Кто она? Откуда? Кто ее родители? Никто не знает. Какая-то безродная. Может выкинуть все, что угодно!
– Ты лучше посмотри на свой род, – вскипела Соломпсио. – Кто ты такая сама? Чего тут глаголешь о роде!?
– Моро, когда-нибудь ты пристегнешь эту маленькую сучару!?
– Сама ты сучара!
– Угомонись, Сосо. И не оскорбляй ее. Она же тебе родная тетя. Имей уважение.
– Она первая обозвала меня. Кто она такая, чтобы оскорблять меня?
– Мея, ты тоже попридержи свой язык за зубами. Не позволяй себе оскорбительных слов. Понятно!?
– Ну, конечно. Я же не хасмонейская принцесса!?
– Да, я хасмонейская принцесса! А ты кто? Ноль без палочки! – съязвила Соломпсио.
– Нет, ты видишь, Моро!? Ты видишь, как она разговаривает со мной!? Как ее мать. Кошмар! Яблоко от яблони недалеко падает!
– Я тебе не яблоко, старая дура! И не смей трогать мою мать! Понятно!?
– Не трогай ее мать, Мея, – приказал царь. – И закрой рот!
– Чего ты затыкаешь мне рот, Моро? Ей можно оскорблять меня, а мне молчать!? А!?
– Да угомонитесь вы обе или нет!? Дайте, спокойно посидеть за столом.
Жены-племянницы, как две близняшки, хлопали длинными ресницами, глядя то на Соломею, то на Соломпсио. Ферорас едва заметно ухмылялся под нос. Принц Антипатр тайно под столом гладил колено дочери Соломеи, своей двоюродной сестры и мачехи одновременно. А Ольга спокойно ела куриное крылышко, не обращая внимания ни на кого.
– Мея, зря ты начала этот разговор, – сказал примирительно Ферорас. – Смотри, сидит себе спокойно, никому не мешает. И красивая такая. Прелесть! Приятно сидеть за одним столом.
– Она чужая, Феро, – стала оправдываться Соломея, – не член семьи. У нас могут быть разговоры государственной важности…
– Мея, не смеши меня! – сказал царь. – Какой государственной важности разговор может быть за семейным ужином? К тому же она ни бельмеса не понимает еще. Видишь, даже не замечает, что о ней говорят.
Соломея ничего не ответила и взяла с тарелки куриную ножку. Жены-племянницы также занялись едой. А Соломпсио подняла со стола золотую чашу с вином и, сделав глоток, покровительственно взглянула на Ольгу.
– Абба, – сказал принц Антипатр, возвращая разговор к Храму, – но я не заметил на их лицах благодарности.
– Что поделаешь, Пато! Народ всегда неблагодарен.
– Не народ, а иудеи, – вставила Соломея, облизывая пальцы.
Соломпсио смерила ее гневным взглядом.
– Я вообще не понимаю этих иудеев, – сказал царь. – Чем больше делаешь для них, тем меньше они тебя уважают. Что за люди!? Постоянно тебя подозревают в чем-то дурном.
– Потому что сами дурные, – сказал Ферорас. – Судят обо всех по мере своей испорченности.
– Вот именно, – подтвердил принц Антипатр. – Я хоть и мало ездил по миру, однако видел Рим и Афины. И нигде не встречал таких недоверчивых людей, как иудеи.
– Но при этом считают себя выше всех людей, – саркастически добавил Ферорас. – Считают себя богоизбранным народом. Прелесть какая! А!? Единственным народом на земле, которого посетил Всевышний. Только неясно, зачем это Ему понадобилось?
– Чтобы понюхать противный еврейский запах! – сострил принц Антипатр.
Глаза Соломпсио яростно засверкали.
– Такие противные, мерзкие людишки, – продолжил Ферорас. – И видом не выдались, и умом особо не блистают. А воображают из себя черт знает кого.
– А как у них дома пахнет!? – начала Соломея. – Не зайдешь! Как у них женщины воняют!? Кошмар! Козой!
– Сама ты козой воняешь, дура! – закричала внезапно Соломпсио и запустила золотую чашу в Соломею.
Чаша пролетела через весь стол и угодила Соломее в лоб. От неожиданности все замерли. Соломея вскочила с места. На лбу мгновенно вздулась шишка. Царь прыснул, но подавил свой смех.
– Хватит с меня! Я больше с этой взбесившейся сучарой за один стол не сяду!
– Сама ты сучара! Старая дура! Получила свое!? Теперь можешь идти!
– Моро, я больше не могу!
Соломея зарыдала, как маленькое дитя. Потом отвернулась и выбежала из комнаты. Жены-племянницы одна за другой вскочили из-за стола и побежали за ней.
– Теперь видишь, Сосо, до чего ты ее довела!? – укорил царь Соломпсио.
– Это она меня довела.
– Сосо, не понимаю, почему ты вышла из себя? – удивился Ферорас. – Ты же, прелесть моя, не иудейка!
– Как не иудейка, я самая настоящая иудейка!
– Как это настоящая иудейка!? – возразил Ферорас. – Ты наша дочь! Идумейка!
– У меня мать иудейка. Значит, и я иудейка.
– У них это по матери считается, а не по отцу, – вставил знающе принц Антипатр.
– Не знал, что не считаешь себя идумейкой, – сказал грустновато Ирод. – А как братья?
– Они тоже себя считают иудеями.
– Но иудеи-то вас не принимают за настоящих иудеев, – возразил царь.
– Евреи людей делят на евреев и не евреев, – сказал принц Антипатр. – У них даже есть особое слово для не евреев: гойи. Для них все равно: идумей ты или римлянин. Главное не еврей, а гой!
– И полукровок не признают, – сказал Ферорас. – Ибо нельзя по их закону смешивать святое семя с чужой кровью. Моисей сказал: «Не бери из дочерей их жен сынам своим, и дочерей своих не выдавай в замужество за сынов их». У них был один злой пророк. Ездра. Николай мне рассказывал. Так этот Ездра по возвращению из вавилонского плена заставил евреев расторгнуть все смешанные браки. Были разрушены тысячи семей. Дети и жены были оторваны от своих отцов и мужей и отправлены обратно в Вавилон на произвол судьбы.
– Это бездушно! – сказал сокрушенно царь Ирод.
– Все равно я иудейка. Неважно, принимают меня или нет. Важно, что я сама ощущаю себя иудейкой.
– Еврейская кровь особая, – сказал принц Антипатр. – Одной малюсенькой капельки достаточно, чтобы ощущать себя евреем.
– Постой, Феро! – сказал царь, словно вспомнив что-то важное. – А как же царь Давид, все эти сыны Давидовы. Какой только крови не течет в их жилах!
– Давид – исключение, Моро. Как объяснил мне Николай, каждый закон имеет исключение, которое подтверждает, что закон действует.
– Тогда и я исключение! – обрадовалась Соломпсио.
– Нет, прелесть моя, ты не исключение. Каждый закон допускает лишь одно исключение, а не два или больше. Ибо второе и последующие исключения подтверждают, что не закон, а одни исключения действуют.
– Надо же, «моя левая рука» иногда выдает разумные вещи. Только не в разговоре со мной.
– Тебя он боится, Моро.
– Тогда ты и общайся с ним почаще.
Принц Антипатр громко зевнул. Соломпсио окинула его презрительный взглядом. Ферорас заметил это и поднялся из-за стола.
– Ну что, Моро, думаю пора расходиться.
Принц Антипатр также встал.
– Скажите там Черному Евнуху пусть забирает Лоло.
Когда Ольга ушла с Черным Евнухом, царь встал и пересел на мягкую кушетку, обитую красным бархатом. Точно такие кушетки были установлены во всех помещениях Дворца. Одна стояла даже в большой царской кухне. И во Дворце всем было известно, что если царь сел на красную кушетку, значит проснулся Злодей. «Нельзя обижать Злодея, – говорил душевно царь Черному Евнуху, – раз встал надо вст**лять, не дать ему опуститься». И он вст**лял Злодея в первую попавшуюся под руку рабыню или служанку. Всем им для его удобства было запрещено носить что-либо под платьем.
– Опять Злодей!
– Да, Сосо, – тяжко вздохнул царь. – Пересядь ко мне.
– Нет уж, зачем тогда отпустил Лоло?
– Злодей тебя хочет, Сосо.
– Ты его с*ешь во все д**ки. Ему без разницы. Кстати, успел по**мать ей ц**ку?
– Да. Ну, пересядь же. Не мучай Злодея.
Соломпсио встала и прислонилась спиной к стене у кушетки.
– Ну и как? Понравилась она тебе?
– Да. Закрыв глаза, представлял тебя. У вас почти одинаковые фигуры.
– Но она красивее.
– Нет. Ты красивее. Красивее тебя нет никого на свете. Знала бы, как красива ты даже в гневе.
– Это тебе так кажется. Я не красивая. Мне не нравится мой нос, мои ноги. Посмотри на мои руки, на мои ноги – и она высоко подняла подол платья – видишь, какие они худые? Одни кости!
У царя закружилась голова. Перехватило дыхание. Худенькие ножки Соломпсио были его мечтой.
– Перестань мучить меня, Сосо.
– Это не я, а ты сам себя мучаешь.
– Боже, ты опять разговариваешь со мной, как твоя мать.
– Меня это не колышет. Ни ты, ни мать.
– Как!? А я думал, ты любила свою мать.
– Я ее не любила. Я вообще никого не люблю. Для меня нет ничего святого.
– Ты каждый раз выкидываешь что-то новое. Что же тогда тебя волнует?
– Моя красота.
– Ну, ты и так красива!
– Я не говорю, что я уродлива. Но не так красива, как бы хотела.
– А как бы хотела?
– В совершенстве. Без малейшего недостатка.
– Как без недостатка? У каждой красавицы есть хотя бы один изъян.
– Я бы хотела быть самой красивой в мире. Так, чтобы красивее меня никого не было.
– Зачем тебе надо быть самой красивой?
– Самой красивой женщине в мире ничего не нужно. Ни денег, ни богатства, ни царства. Ее одно слово и есть деньги, богатство и царство. Ни один мужчина в мире не был бы достоин ее красоты. Все бы робели перед ней. И никто не посмел бы ей возразить или отказать в чем-либо. Все были бы у ее ног и мечтали бы выполнить ее малейшую прихоть. Самая красивая женщина есть царица мира. Владычица мира. Соперница Всесильного Бога.
– Соперница Бога?
– Да Соперница. Красота всесильна, как Бог. Быть может даже она сильнее Бога. И Богу это известно. Потому и Он не дал мне эту красоту. Знал, что если бы я была самой красивой женщиной в мире, я и Его поставила бы на колени перед собой.
– Но такой красоты не бывает, Сосо.
– Бывает. Грек Эврикл, твой приятель, рассказывал, что у них в Спарте была такая красавица. Елена. Из-за нее все греческие цари воевали лет десять. А стал бы кто-нибудь воевать из-за меня хотя бы один день.
– Я воевал бы хоть сто лет.
– Ты не в счет. Ты мой отец.
– Сосо! Тебе никак не угодить.
– Да, тебе не угодить мне. А что ты думал!? Породил меня такой, какой я бы не хотела быть. Это ты виноват, что я не родилась самой красивой. Выбрал не ту женщину.
– Как выбрал не ту женщину? Твоя мать была самой красивой женщиной, которую я когда-либо знал в своей жизни.
– Вот именно, в твоей жизни. Но не в мире!
– Что тебя не устраивает в ней?
– Все. И особенно нос. Еврейский. Крючком.
– Не крючком, а с маленькой горбинкой. Очень даже красивой.
– Мне нравится другой нос. Маленький, ровный и чуть вздернутый на кончике. Как у Лоло. Нашел бы тогда такую, как Лоло, может быть, я вышла бы красивее.
– Ну что теперь делать?
– Не знаю. Тебе же надо со мной спать, а не мне. Исправь свою ошибку. Исправь мне нос, ноги, грудь. Сделай меня самой красивой и я – твоя. Стану твоей женой. И нарожаю тебе самых красивых в мире детей.
Воображение царя не шло так далеко. Но вдруг он живо представил Соломпсио своей женой. Вспомнил, что египетский фараон Рамсес Великий женился даже не на одной, а как говорил Николай, на трех своих дочерях. «Иметь сына от собственной дочери!» От одной этой мысли у него заколотилось сердце. «Как она необыкновенна! Какая еще дочь на свете могла бы предложить такое своему отцу!». Да, он непременно женится на «своей Сосо», и она родит ему второго Ирода, такого же, как он сам, и он-то и станет его настоящим преемником! «Но Господи, что она требует!?»
– Ты требуешь невозможное, Сосо. Немыслимое!
– А что ты требуешь, дорогой абба? Мыслимое!? Др*ть меня, свою дочь и при этом, чтобы я была счастлива. Уж нетушки! Только за одно такое намерение следовало бы тебе отрезать твоего Злодея.
Совершенно неожиданно для царя Соломпсио вдруг начала тихо плакать. Слезы ручьями лились по ее щекам. Она безутешно рыдала и была невероятно красива в этот момент.
– Сосо, не надо, не плачь.
– За что мне такая жизнь? Что плохого я сделала? Что плохого в том, что хочу быть самой красивой. Какая женщина не хотела бы быть самой красивой? Пусть только какая-нибудь сука скажет, что это не так? Была бы красивой, разве твоя мерзкая сестра посмела бы оскорблять меня? Или посмел бы твой поганый сын смеяться надо мной? Или ты стал бы жалеть что-нибудь для меня? Никто меня ни во что не ставит. Никто не любит. Даже ты меня не любишь.
– Я тебя люблю больше всего на свете.
Царь встал, подошел к ней, хотел обнять ее за плечи, утешить.
– Не трогай меня!
Ненависть засверкала в ее глазах.
– Хорошо, хорошо. Только успокойся.
– Ты не меня любишь. Тебе надо своего Злодея в***вить в д**ку. Я для тебя такая же д**ка, как любая другая женщина. Знаешь, я еще маленькой девочкой знала, что ты какой-то ненормальный, и что в один день пристанешь ко мне, как приставал все время к матери. Поэтому всегда я страшно боялась тебя.
– Сосо, я безумно люблю тебя. Я любил и Мариамме. Но не так, как тебя. Ты умная, красивая, единственная на свете. Ни с кем мне так не интересно, как с тобой. Мы думаем одинаково, видим мир одинаково.
– Не верю, абба. Если бы ты любил меня так, как ты говоришь, то выполнял бы беспрекословно все мои желания, все мои капризы и прихоти. И ждал бы, пока я сама не подойду к тебе, а не притирался бы ко мне сзади на ступеньках. Если бы ты меня так любил, может быть, я сама и подошла бы к тебе.
Царь Ирод сел обратно на кушетку и запустил пальцы в волосы.
– Ошибся я, Сосо. Допустил ошибку. Неправильно понял тебя. Помню, за три дня до того случая я возвращался из Иерихона. Всю дорогу я думал о тебе, представлял себе, как мы встретимся. У меня сердце билось, как у мальчишки. Волновался и радовался, что вскоре увижу тебя. И вот мы встретились. Помню я обнял тебя, вдохнул в себя твой родной запах, а ты прижалась ко мне как всегда, но вдруг неожиданно подняла ногу, вот так невысоко, и закинула ее за мою. Словно земля ушла из-под ног. Это был самый светлый миг в моей жизни.
– Неправда! Не было такого. Я не помню, чтобы обвила твою ногу.
– Сосо, в эту минуту мне незачем лгать тебе. Я признаюсь, что неверно истолковал твой жест. Тогда все три дня я жил только тем мигом. И когда я увидел тебя на ступеньках, просто не удержался.
– Хорошо. Может быть, случайно, ненароком я коснулась твоей ноги. Но у меня и в мыслях не было подать тебе какой-либо знак.
– Знаю, Сосо. Не ты, а я виноват. Я неправильно понял твое движение. Но как мне теперь доказать, что ты для меня не очередная д**ка. Как доказать, что потерял голову.
– Не знаю. Ты не выполняешь никаких моих просьб. Все из тебя надо вытаскивать клещами. Ну, хорошо, мать твоя еле дышит. Скоро сама подохнет. Убей, тогда эту старую суку! Соломею! И не жди, чтобы я легла с тобой сразу спать.