Эл М Коронон
Элохим
– В этом я ни на минуту не сомневался. Но я бы хотел, чтобы мы вышли из этой комнаты друзьями, а не врагами. Между прочим, только сегодня посоветовали мне бросить тебя в тюрьму. Но я отказался.
– Интересно, за что?
– За убийство Рубена и его сыновей. Но я ищу не вражды с тобой, а дружбы. Надеюсь, ты тоже.
– Я не имею ничего против тебя, – сказал Элохим.
– И не считаешь, что вот эта корона по закону принадлежит тебе?
– Нет, не считаю. Она твоя.
– Но не все так думают. До сих пор многие иудеи не признали меня своим царем. Мечтают вернуть корону в дом Давида. И еще эти слухи о Мешиахе, об истинном царе иудеев. Эти люди, наверняка, предложат тебе занять мой престол. Устоишь ли перед соблазном? Перед соблазном власти?
– Думаю, тебе нечего опасаться. Самые влиятельные и умные люди понимают, что твое царство лучшее, что могли бы пожелать себе иудеи в настоящее время.
– Ага! Видишь, сам проговорился. «В настоящее время». А что потом? Я хочу, чтобы мое царство длилось тысячу лет. Нет, столько же, сколько просуществует вот этот камень. Вечно!
– Нет ничего вечного. Даже этот камень не вечен.
– Нет, вижу, что ты не устоишь перед соблазном власти.
– Раз так уверен, то ничем не могу помочь тебе.
– Можешь!
– Чем?
– Только одним. Перебирайся с семьей ко мне во Дворец. Будь рядом со мной. Как второй царь. Эврикл рассказывал мне, что у них в Спарте всегда было два царя. Почему мы не можем устроить такое же у себя, в Иудее? Сядешь рядом со мной. Поставлю для тебя второй трон в Тронном зале. И народ увидит, что мы вместе, а не врозь. Два царя у одного народа. Как ты смотришь на это? А!?
Царь явно предлагал ему почетный домашний арест. Элохим вспомнил, как тот держал под домашним арестом последнего хасмонейского царя Гиркания после его возвращения из плена. Сначала даже сажал его рядом с собой, называл отцом и поклонялся ему при всех. А потом, когда укрепил свою власть, приказал умертвить беспомощного старика.
– Надо подумать, – ответил уклончиво Элохим, стараясь скорее закончить тягостный разговор.
– Вот и хорошо. Подумай. Я не тороплю тебя с ответом.
Разговор был окончен. Прежде чем выйти из бриллиантовой комнаты, они посмотрели друг другу в глаза, и оба поняли, что им не хотелось бы оказаться вновь наедине.
59
Сарамалла с Черным Евнухом ждали их перед входом в сокровищницу. До них доносились веселые голоса людей, собравшихся в шатре, и ритмичные звуки тимпанов. Малая свадьба была в разгаре.
Как только царь вышел из сокровищницы, тут же приказал Черному Евнуху провести Элохима в Агриппиев дом, где был накрыт праздничный стол для особо почетных гостей.
– А мы с Сарамаллой придем чуть позже.
– Ваше Величество, – обратился к царю Черный Евнух, – могу ли показать Элохиму свое сокровище?
Царь рассмеялся. Всем во Дворце было известно, что Черный Евнух собирает золотые перстни, как дети собирают камушки.
– У него золотых вещиц больше, чем у меня в сокровищнице, – пошутил царь. – Хорошо, иди, похвастайся. Только ненадолго. Мы и так задержались тут.
Черный Евнух занимал две комнаты на третьем этаже, в башне над воротами в Женский двор. Из одной комнаты окно выходило на Женский двор, а из другой – на царский.
По винтовой лестнице они поднялись до самого верха и оказались на лестничной площадке между двумя комнатами. В окне Элохим увидел, как царь и Сарамалла вошли в шатер.
Черный Евнух провел Элохима сначала в комнату, расположенную слева от лестничной площадки. В ней находились большая кровать и два сундука. У окна стоял низкий табурет, покрытый ковриком.
– Вот там, у окна, любимое место царя для наблюдения за гаремом, – сказал Черный Евнух. – Но лучше не подходить близко к окну. Заметит кто-нибудь. И тогда мне не сносить головы. Вот отсюда можно увидеть крышу Красного Пентагона.
– А где твои золотые изделия?
– В соседней комнате.
– Тогда лучше выйдем отсюда. Зачем тебе рисковать головой.
Они перешли во вторую комнату. Она была достаточно уютной. Пол был устлан красочным набатейским ковром. У окна стоял небольшой стол с двумя стульями по бокам. У дальней глухой стены находилась тахта, также покрытая ковром.
Черный Евнух достал плоский деревянный ящик из-под тахты и поставил на стол.
– Мое золото.
В ящике аккуратно были разложены перстни разной формы и величины. Элохим сел за стол и начал их рассматривать.
– Элохим, не из-за них я пригласил тебя, – вдруг признался Черный Евнух, усаживаясь напротив. – Я ждал этого случая давно.
– Не понимаю, о чем ты? – сказал Элохим, оторвав взгляд от ящика.
– Элохим, я хочу открыть тебе одну тайну. Я ждал этого часа долго, слишком долго.
У Черного Евнуха слезы навернулись на глаза. Он едва сдерживал их. Элохим с удивлением посмотрел на него.
– Успокойся. Я слушаю тебя внимательно.
То, что он услышал, оказалось совершенно неожиданным.
– Элохим, я твой брат. Я иудей. Потомок Иуды.
Слезы покатились у него из глаз. Он вытер их рукавом. Если бы не слезы, Элохим подумал бы, что Черный Евнух разыгрывает его.
– Не смотри на черноту моей кожи. Душой я иудей. В жилах у меня течет кровь Иуды, кровь нашего с тобой предка. Я твой кровный брат.
Элохим не знал, что сказать, и лишь продолжал удивленно смотреть на Черного Евнуха.
– Вижу, Элохим, тебе не верится.
– Уши слышат одно, но глаза видят другое, – ответил Элохим.
– Понимаю. Но это правда. Только умоляю, выслушай меня.
– Пожалуйста, говори!
– За сорок лет до Моисея семнадцать отважных сынов Израилевых из колена Иуды и трое дочерей Левия решили вырваться на свободу из египетского рабства. Среди них был мой предок, потомок Зары, брата Фареса, твоего предка. Им удалось убежать от своих египетских господ. Они хотели кратчайшим путем добраться до земли обетованной. Знали, что надо двигаться вдоль побережья Великого моря. Но не ведали, что Всевышнему не было угодно, чтобы они опередили предначертанное. Их путь на север был перекрыт. А за ними была пущена погоня. Произошла стычка с людьми фараона, превосходящими их многократно своей численностью. Они сражались мужественно, но были вынуждены скрыться. Потеряли пятерых своих братьев убитыми. Единственный путь, открытый для них, вел вдоль Нила на юг через весь Египет. По этому пути они пробились в Нумибию. Трое из них решили двигаться еще дальше на юг и, наверно, затерялись в саваннах Африки. А остальные осели сначала в Нумибии. От местных черных женщин пошли у них потомки, которые старались по возможности меньше смешиваться с местным населением, вступая в браки в основном между собою. Для вас, белых, мы черные все на одно лицо. Но мы можем различить разные оттенки черной кожи. Чернота кожи потомков Иуды имеет иной, светлый оттенок. В Нумибии мы сильно отличались от местных жителей. И не только оттенком кожи. У нас черты лица другие. Нос не приплюснутый, а выступает вперед. Посмотри на мой нос. Видишь, какой он?
Черный Евнух показал свой профиль, чтобы Элохим мог лучше разглядеть его горбатый нос.
– Действительно, нос у тебя, скорее, еврейский.
– И губы тоже. У меня типично еврейские подушечки под нижними губами. Но главное отличие состояло в нашей вере. Благодаря вере в Бога отцов наших, Бога Авраама, Исаака и Иакова, мы выжили. Из Нумибии мои предки двинулись дальше и дошли до Эфиопии. Там они вели многолетние кровопролитные войны с разрозненными местными племенами. В итоге мои предки подчинили их себе и создали в Эфиопии свое царство. Еврейское царство.
– Еврейское царство? – вновь не поверил своим ушам Элохим.
– Да, еврейское. С главным городом в Гондаре. Эфиопы по сей день называют нас «фалашас» – чужеземцами. У нас были свои герои – Гидеон и царица Иудифь. Но самой известной царицей у нас была Македа. Она прославилась своей красотой, богатством и мудростью.
– Впервые слышу, – признался Элохим.
– Не может быть! Она приезжала в Иерусалим, к царю Соломону, чтобы испытать его загадками. С множеством верблюдов, навьюченных благовониями, золотом и драгоценными камнями.
– Царица Савская!? – удивленно спросил Элохим.
– Да. Она родила от царя Соломона сына после возвращения из Иерусалима, и назвала его Менеликом. Я его прямой потомок. Я был наследным принцем. Но в войне с арабами был тяжело ранен и попал в плен. Арабы продали меня одному богатому идумею, а тот оскопил меня и подарил Ироду на свадьбу с Дорис, матерью принца Антипатра. Мне тогда было девятнадцать лет. И вот уже двадцать семь лет я служу Ироду.
Черный Евнух перевел дыхание и продолжил.
– Тебя, Элохим, первый раз я увидел во время осады Иерусалима. Ты сражался на стенах Храма. А я стоял внизу, недалеко от Ирода. Помню, как он приказал лучнику целиться в тебя. «Целься в сына Давидова, – кричал Ирод, – вот он, в пурпурной мантии». Лучник тогда промахнулся. И я обрадовался. Видел, как ты мужественно сражаешься. Был восхищен твоей отвагой. Вот тогда-то убедился, что только ты поверишь мне. С того дня я мечтал встретиться с тобой. И все эти годы я ждал такой возможности. Слава Всевышнему! Я дождался ее.
Элохим был огорошен рассказом Черного Евнуха. Он невольно встал из-за стола. Черный Евнух также встал. Некоторое время они так и стояли, лицом к лицу. Потом Элохим тихо спросил:
– Как твое имя?
– Принцесса Соломпсио и Лоло зовут меня Коко. Но мое настоящее имя Эл-Иад.
Элохим раскрыл руки и сказал:
– С возвращением тебя, брат мой, Эл-Иад.
Слезы хлынули из глаз Черного Евнуха. Он упал на колени и обнял ноги Элохима.
– Я знал, знал, что только ты поймешь меня, только ты поверишь мне!
Элохим взял его за плечи и помог подняться на ноги. Черный Евнух вытер слезы и сел за стол.
– Я так благодарен тебе, Элохим. Так благодарен. Не знаю, как выразить свои чувства. Не могу найти слов.
– Я и все мои братья отныне также твои братья, Эл-Иад. Ты всегда можешь рассчитывать на нас. Но теперь нам пора идти. А то Ирод заподозрит тебя в заговоре против него.
– Да, да, Элохим, ты прав. Нам надо идти. Я забыл про царя. Пойдем.
Они спустились вниз и вышли во двор. Там почти уже никого не было. Все, за исключением стражи у входа царской сокровищницы, находились в большом шатре. По дороге в Агриппиев дом Элохим на несколько минут задержался перед входом в шатер, где столпилось много людей. Царя и Сарамаллы там уже не было. Внутри шатра молодые идумеи с кривыми бедуинскими кинжалами в руках исполняли воинственный танец под ритмичную музыку.
Он отошел от толпы. Вдруг понял, что теперь может и должен поговорить с Черным Евнухом об Ольге. Они направились в Агриппиев дом. Она должна быть где-то там внутри вместе с принцессой Соломпсио, подумал Элохим. А вдруг они выйдут навстречу?
– А где сейчас принцесса Соломпсио с…?
– С Лоло, – подсказал Черный Евнух. – Точно не могу сказать. Может быть, в зале для женщин, а может быть, еще сидят с Учителем в комнате для гостей.
Черный Евнух на минуту задумался, а потом сказал:
– Принцесса и Лоло необыкновенные создания. Мы втроем очень близкие друзья. Не знаю, Элохим, правильно ли сказать тебе, что ты очень дорог Лоло.
– Дорог!? С чего ты решил?
– Она сама призналась.
Они уже были у дверей Агриппиева дома.
– Эл-Иад, мне надо встретиться с ней наедине. Как это устроить?
– Трудно даже представить себе, – признался Черный Евнух с удивлением, – думаю, просто невозможно.
– Без твоей помощи мне не обойтись. Но сейчас нет времени говорить об этом. Надо хорошенько обдумать. Спокойно. Не торопясь.
– А когда и где?
– Мог бы ты приехать на днях на рынок? Тебя там встретит мой брат.
– Да, мог бы. Я езжу туда часто. К ювелиру.
– Вот у ювелира и встретишься с ним.
– Я мог бы послезавтра поехать туда. Еще до отъезда царя. А потом не смогу. Мне нельзя оставлять гарем без присмотра, особенно когда царя нет во Дворце.
– Отлично. Так и договоримся, – сказал Элохим. – Но, кажется, сегодня уже не удастся увидеть ее.
– Скорее всего, нет. Но я посмотрю, что можно сделать.
– Не будем прощаться, брат мой.
Галльские стражники открыли им двери. Они прошли внутрь и столкнулись лицом к лицу с Соломпсио и Ольгой, которые в это время прощались с Г.П. и собрались уходить.
– Коко, а мы уже уходим, – сказала Соломпсио. – Слишком скучно сидеть с мымрами.
Потом она взглянула на Элохима и подала ему руку.
– А у вас сильная рука, Элохим. Была рада познакомиться.
– Прощайте, принцесса!
– И голос необыкновенный, – прибавила она, обращаясь не столько к Элохиму, сколько к Ольге. – Бархатный.
Но Ольга едва ли услышала ее. Она была полностью поглощена Элохимом. Для нее словно все куда-то исчезли. Глаза ее были полны надежды, ожидания. Всем выражением лица она словно говорила Элохиму, только не молчи, скажи хоть что-нибудь. У Элохима были считанные секунды, чтобы найти нужное слово. И он неожиданно для себя поцеловал ее в щечку и прошептал:
– Жизнь моя!
60
– А! Элохим, наконец-то, – воскликнул царь, как только тот вошел в зал пиршества, – проходи сюда. Садись рядом.
Справа от «седалища у стены», на котором расположился царь, был свободный стул с высокой спинкой, приготовленный специально для Элохима.
– А где ты был? – заговорщически тихо спросил царь, наклонив голову к Элохиму, когда тот сел между ним и Ферорасом. – Я-то думал, что ты уже уехал.
– Задержался перед шатром, – ответил Элохим.
Все притихли. Кроме Ферораса и Сарамаллы, которые сидели слева от царя, никто не мог слышать его разговор с Элохимом. Со стороны казалось, что между царем и Элохимом существует близкие дружеские отношения.
– Зато пришел вовремя, – сказал громче царь, довольный произведенным впечатлением мнимой дружбы. – Мы тут спорим с нашими эллинскими друзьями о пользе обрезания. Я вот удивляюсь, почему римляне и греки до сих пор ходят необрезанными? Так очевидна его польза. А? Лисимах, почему?
– Ваше Величество, природа не создает ничего лишнего, – ответил Лисимах.
– К тому же, – добавил гедонист Эврикл, спартанский друг царя, – у обрезанных, ну как сказать, чтобы не обидеть никого, притупляется чувствительность, что ли. Теряется самый смак, изюминка, что ли. Одно удовольствие, когда сначала гол**ка вылезает наружу, а другое, когда она потом входит бабе внутрь. Теряется, так сказать, эффект двойного удовольствия.
Все рассмеялись, а Эврикл, ободренный всеобщим смехом, добавил:
– Мы, мужчины, и так получаем меньше удовольствия, чем женщины. Зачем его уменьшать еще намеренно?
– И вообще, непонятно, какой смысл кромсать себя? – спросил Лисимах.
– Под кожей крайней плоти у необрезанных набирается грязь, – объяснил Дворцовый Врач. – Источник болезней. А у карета все гладко и чисто.
– Карет – это обрезанный, – разъяснил шепотом Николай Лисимаху. – А необрезанных и нечистых иудеи называют другим словом – арел.
– Всего лишь надо мыться почаще, – возразил Эврикл. – Вот и все.
– А откуда пришло обрезание? – поинтересовался Лисимах. – Я слышал, египтяне первыми ввели его.
– Нет, Авраам был первым, – возразил Первосвященник. – Шем обрезал Авраама задолго до египтян.
– И Ишма-Эла, – добавил Сарамалла. – Ишма-Эл был обрезан в один день с Авраамом.
– Я это не отрицаю, – сказал Первосвященник. – Я говорю о другом. Обрезание – знамение завета, заключенного между Всевышним и Авраамом. Это – печать завета на теле Авраама и его потомков.
– А мы кто, по-твоему? Не потомки Авраама!? – возразил с негодованием царь.
– Потомки. Но не от Сарры. Завет был заключен между Всевышним и потомками Авраама от Сарры. Когда она зачала Исаака, Авраам был уже обрезанным, каретом, но он был все еще арелом, когда Агарь зачала Ишма-Эла. «Abraham» означает «Abir Hamon Goyim».
– То есть «отец множества народов», – перевел для Лисимаха Николай.
– Всевышний добавил к имени Abram букву «he» после обрезания, – подключился к спору Иохазар бен Боэтий, – и сумма числовых значений его имени, как посчитали в Храме, стала равна – 248. Столько же членов в теле совершенного человека.
– Эти иудеи – крючкотворы, – сказал Ферорас. – Цепляются за любую букву, лишь бы доказать свое превосходство. Прелесть!
– Мы не крючкотворы, – возразил Иохазар бен Боэтий. – Просто глубже вникаем в смысл вещей. Обрезание сделало Авраама физически совершенным человеком.
– По-вашему выходит, крайняя плоть недостаток? – удивился Лисимах, – зачем тогда Богу понадобилось создавать человека с изъяном?
– Затем, чтобы сам человек сделал себя совершенным через обрезание, – ответил Первосвященник.
– А почему тогда, – обратился Лисимах к Эл-Иазару бен Боэтию, – женщинам не делается обрезание? Наверняка, у них тоже найдется что обрезать.
– Лисимах, – сказал Эврикл, – если следовать иудейской логике, женщины либо и без обрезания совершенны, либо же неисправимо порочны.
– Женщина и мужчина – лишь человеческие половинки, – сказал Эл-Иазар бен Боэтий. – Женщина приобщается к обрезанию через своего мужа.
– Очень мудро, – съязвил Эврикл, – и главное выгодно для женщин.
– Нельзя, вроде бы, мерить женщину и мужчину одной меркой, – сказал Г.П. – Они разные.
– Сущая правда, – подхватил Дворцовый Врач. – Вообще, все болезни идут от женщин. Для любой заразы нужны три вещи: тепло, влага и время. И всем этим предостаточно располагает каждая женщина. Кровь, как все живое, разлагается. Нечистоплотная женщина – гниющий источник всех человеческих болезней.
– Вот именно! – поддержал врача другой женоненавистник, Симон Строитель. – Мы прокладываем дороги, мосты, строим города, красивые дворцы и дома, и все это для и ради женщин. И что же получаем в ответ от этих неблагодарных тварей? Болезни и рога!
– Верно! Верно! – раздались разрозненные голоса.
– И при этом, – добавил Дворцовый Врач, – сами женщины живут дольше нас.
– Ну, вы точно ненавидите женщин! – воскликнул Эврикл. – Женщина – это рай на земле.
– Женщина – это рай, в котором таится сущий ад, – высказался философски Николай, закоренелый холостяк.
– Сарамалла, помнишь, как Клеопатра хотела наставить рога Марку Антонию? – вспомнил вдруг царь.
Марк Антоний в то время оставил Клеопатру у царя Ирода в Иерусалиме, а сам отправился в Сирию. Клеопатра и Ирод испытывали взаимную ненависть друг к другу. Но внезапно она открыто предложила ему переспать с ней.
– Помню. Она хотела погубить вас, Ваше Величество, – сказал Сарамалла.
– Если бы ты не отговорил меня, я бы убил ее. Какова стерва! Наставить рога такому мужу, как Марк Антоний, получить удовольствие, а потом уничтожить меня. Женщина – самое опасное существо в мире.
– Несомненно, Ваше Величество, – согласился Сарамалла. – Великая дружба всегда рушилась из-за женщин. Женщина не только самое опасное, но и самое развратное создание. Фраатесу, парфянскому царю, Юлий Цезарь подарил этрусскую красотку по имени Цермуса. Она родила ему сына и за короткое время из рабыни превратилась в царицу. А когда сын подрос, она совратила его. Сын наставлял рога собственному отцу!
– Я слышал о них, – сказал римлянин Сапинний, друг царя Ирода. – Потом мать с сыном хотели сместить отца с трона. Я согласен с Сарамаллой, что женщина более похотливое существо, чем мужчина. Юлия, единственная дочь Августа, наверно, самая распутная женщина в Риме. С кем она только не согрешила? Быть может, только с отцом, в чем я глубоко сомневаюсь. Кровосмешение, по-нашему – “incestus”, не допускается законом в смысле бракосочетания, но, кажется, запрещено лишь для того, чтобы слаще была услада. Рим теперь самый развратный город в мире. Словно Содом и Гоморра сошлись в одном вместе, где все сношаются со всеми. Оргии с проститутками всегда были обычным времяпрепровождением у олигархов. Но в последнее время в высших кругах, причем по инициативе римских матрон, стали очень популярны совместные семейные оргии с обменом женами.
– Женами!? – воскликнул Ферорас. – И они е*ут чужую жену при муже!
– Да, – ответил Сапинний. – Устраивают совместную оргию.
– Какая мерзость! – с отвращением сказал Ферорас, взглянув на принца Антипатра, и тот отвел глаза.
– Я бы не прочь поиметь чужую жену, – сказал Сарамалла. – Нет базара. Но чтобы мою жену кто-то тр*хал, да еще при мне!? Да тому я перегрызу глотку!
– Как раз вот эта ревность самца и составляет самый смак обмена женами, – сказал Сапинний. – Ты видишь, как твою жену имеет другой мужчина, в то время, пока ты услаждаешься с его женой. Ревность доводит тебя до умопомрачения. Наслаждение усиливается злостью, и ты начинаешь др*ть его жену, как бешеный. Так что, чем ревнивее муж любит свою жену, тем острее его ощущения при обмене женами.
– Обмениваться женами!? – сказал Ферорас. – Уж дальше некуда! Это предел человеческого разврата. Даже представить себе не могу. Рим точно переплюнул Содом и Гоморру.
– Нет, это еще не предел, – ответил Сапинний. – В Риме есть одна очень известная квестерианская семья. Отец, мать, сын и двое дочерей. Все как на подбор красавцы. Так вот, они по ночам устраивают внутрисемейную оргию: каждый имеет каждого. Причем, одновременно!
Все замерли. Никто не мог оторвать взгляд от Сапинния и взглянуть на других. Лишь Г.П. безучастно следил за происходящим. На миг наступила гробовая тишина.
– Что!!!??? – вдруг взорвался Эл-Иазар бен Боэтий. – Это не люди! А животные! Хуже животных!
– Отнюдь нет, – спокойно ответил Сапинний. – Самая что ни на есть утонченно-образованная семья. Отец – один из лучших знатоков римского права, а младшая дочь слагает изумительные элегии.
– Это уже конец света, – сказал Ферорас. – Похлеще, чем обмен женами.
– Нет, и это еще не конец света, – возразил Сапинний.
Тут разом все посмотрели друг на друга в недоумении. Даже у Г.П. на лице появились признаки интереса. «Что же может быть еще хлеще?» Саппиний выдержал паузу и сказал:
– Наверно, такого еще нигде в мире не случилось. С недавнего времени мать семейства стала приглашать на оргии другие семейные пары. Желающих поучаствовать немало. Но приглашение получают лишь самые изысканные, самые красивые пары римской знати. Ну, вот теперь я обращаюсь к тем, у кого есть дочь. Можете себе представить, что испытывает отец, когда он делит собственную дочь одновременно с другим мужчиной?
Эл-Иазар бен Боэтий вскочил с места. Его дочери недавно исполнилось двенадцать лет, и через полгода он собрался выдать ее за своего племянника.
– Меня тошнит! – только сумел он вымолвить и выбежал наружу.
– Такого точно нигде не было, даже мне не приснилось бы, – признался царь.
– А с чего у них все это началось? – спросил Г.П.
– Со сновидения жены, матери семейства, – ответил Саппиний. – Я с ними близко знаком. Ее муж мне рассказывал, что ей однажды приснилась семейная оргия, и она убедила всех своих домочадцев воплотить свой сон в явь. И с тех пор то, что им снится, они претворяют на следующий день в совместной оргии.
– Я так и знал, – сказал Сарамалла. – За всем этим развратом стоит женщина. В е*ле женщина получает больше удовольствий, чем мужчина. Но ей этого мало. Ей нужен разврат. Вот почему, женщину надо держать в четырех стенах. И не давать ей воли. Женщина на воле – то же самое, что с цепи сорвавшаяся собака.
Вновь разговор вернулся к поношению женской природы. Все женоненавистники сошлись на том, что в каждой женщине сидит сука и что любая из них готова наставить рога своему мужу.
– Не женись, – призвал Николай Дамасский, – если не хочешь украсить себя ветвистыми рогами.
– А в повседневной жизни, – сказал Дворцовый Шут, – женщины просто невыносимы. Назойливы, ворчливы, сварливы. Сами не знают, чего хотят. Вот моя бывшая жена. Бывало, сидит себе без дела и говорит: «Хочется чего-то». Спрашиваю: «Чего хочется, дорогуша?». А она, вздохнув, отвечает: «Ах! Сама не знаю. Но чего-то хочется». Спрашиваю еще раз, как можно ласковее: «Чего же?». А она мечтательно закатывает глаза и елейным голосом выдает: «Ну, чего-то такого большого и красивого. Понимаешь?». Говорю: «Убей, не понимаю. Что же это такое, большое и красивое? Не арбуз ли!?». И тогда она писклявым голосом говорит, что мол, я ее не понимаю. Ну, скажите, ради Бога, люди добрые, как мне понять ее, когда она сама себя не понимает? Вот я не выдержал и развелся.
– Твоя жена, – сказал Лисимах, – была еще терпима. Была у нас одна женщина, по имени Ксантиппа. Чтобы терпеть ее сварливость и ворчливость понадобилась вся мудрость самого великого философа. И то ему это не всегда удавалось.
– Когда я был еще юношей, – сказал Сарамалла, – каждая красивая женщина для меня была тайной. Мне казалось, что под их одеждой скрывается нечто таинственное, волшебно-привлекательное. Я с трепетом мечтал увидеть обнаженное женское тело, коснуться его. Однажды моя мечта сбылась. Я впервые познал женщину и испытал наивысшее наслаждение в жизни. Словно попал на седьмое небо. Но как только слил, внезапно наступило такое глубокое отвращение к женскому телу, что меня чуть не вырвало. Словно с седьмого неба свалился в ущелье. Наверное, каждому из вас знакомо это чувство. Почему так?
– Еще царь Соломон говорил: «Миловидность – обманчива», – процитировал Иохазар бен Боэтий. – А он знал, о чем говорил. Бог намеренно дает нам испытывать рядом с высшим наслаждением глубокое отвращение для того, чтобы мы помнили, что за всякой женской красотой скрыто нечто обманчивое.
– До сегодняшнего дня, – признался Лисимах, – я даже и не подозревал, какими женоненавистниками могут быть мужчины Востока. Вы даже превзошли нашего Эврипида, самого закоренелого мисигониста, известного мне.
– Мы, греки, боготворим женскую красоту, – воскликнул Эврикл. – Для нас нет выше красоты, чем красота женщины.
– Ваше Величество, – обратился к царю Лисимах, – когда-то очень давно лучшие сыны Эллады воевали с троянцами из-за спартанской царицы Елены, наипрекраснейшей женщины в мире. Целых десять лет. Среди них были почти все греческие цари и прославленные герои. Когда-то они состязались между собою за руку Елены и обязались защитить совместно честь того, кого Елена выберет своим женихом. Вот почему они пошли войной на Трою. На этой войне погибли лучшие из лучших – Патрокл, Айакс, Гектор, Ахиллес. Наконец, греки взяли Трою, разрушили ее до основания, сровняли с землей и вернули Елену Менелаю. Но когда война кончилась, они поняли одно. И знаете что?
– Что? – спросил царь.
– Что стоило воевать все эти десять лет за Елену.
– Но еще и нечто другое, – добавил Г.П.
– Что же еще? – опять спросил царь.
– Что никто из них не был достоин красоты Елены.
61
После слов Г.П. все сказанные слова о женщине как-то разом померкли. Стали мелкими, никчемными, не достойными мужчины. Присутствующие и особенно те, кто поносил женщин, как-то сникли, задумавшись о наипрекраснейшей женщине в мире. Воцарилась неловкая тишина. «Мужчинам не подобает говорить между собой о женщине в том же духе, в каком женщины судачат о мужчинах, – подумал Элохим. – Это женская привилегия. О женщинах говорят либо хорошо, либо ничего».
Первым тишину нарушил царь Ирод.
– Что же получается, Учитель? Неужели никто не может быть достоин наипрекраснейшей женщины?
– За этим же столом, – ответил Г.П., – в прошлый раз ты, вроде бы, спросил меня, в чем заслуга греков перед человечеством. Теперь я могу ответить на твой вопрос одним словом:
Ἑλένη
Греки додумались до идеи наипрекраснейшей женщины в мире и воплотили ее в образе Елены. В прошлом, несомненно, было немало красивых и одновременно великих женщин. Египетские царицы Хатшепсут, Неферати и особенно Нефертити тому пример. Красотой отличались царица Семирамида, царица Савская и персидская царица, иудейка Эсфирь. А красоту македонки Клеопатры, царицы египетской, ты сам неоднократно созерцал.
– Согласен, стерва была очень красивой, – подтвердил царь. – Я бы сказал обольстительно красивой.
– Не говоря уже о бесчисленных безымянных красавицах, которые рождались и будут рождаться в каждом племени. Но не было, нет и не будет женщины, красивее Елены. Вот смысл «наипрекраснейшей женщины в мире». Вроде бы, невозможно даже представить себе такую красоту. Подумайте только! Самая красивая женщина на свете. Попытайтесь представить ее себе. И тогда поймете, о чем я говорю.
Все задумались. Каждый по-своему пытался представить себе наипрекраснейшую женщину в мире. Царь невольно вспомнил Соломпсио. «Теперь ясно, кто ей внушил мечту стать самой красивой женщиной». Он попытался представить себе Елену. Но при этом неизменно перед взором вставал то образ Мариамме, то Соломпсио. Красивее жены и своей дочери ему трудно было представить кого-либо. Елена представилась ему с длинными черными волосами, мраморной кожей и алыми губами, точно как у Сосо.
Элохим, наоборот, представил Елену белокурой и голубоглазой, чем-то похожей на Ольгу.
– А я могу представить ее! – воскликнул Дворцовый Шут.
Все с любопытством посмотрели на него.
– Как!? – спросил царь.
– Как страшилище, как наиуродливейшую женщину в мире.
– Ты что, халдей, издеваешься над нами!? – возмутился царь.
– Нет, не издеваюсь, Ирод. Есть что-нибудь на свете ярче Солнца?
– Нет, – ответил тот.
– Сможешь ли на него взглянуть?
– Нет, потемнеет в глазах.
– Вот именно! – сказал Дворцовый Шут. – Солнце ослепляет. Его яркость превращается в свою противоположность, во мрак. Точно так же Елена. Она была самой красивой. Но представить ее нельзя иначе, чем самой настоящей уродкой.
– Остроумные художники так и изображали ее – уродкой, – сообщил Лисимах.
– Сам Гомер, – сказал Г.П., – выразил ее красоту окольно, через воздействие на троянских старцев. Они были настолько очарованы ее красотой, что признались друг другу в том, что, вроде бы, стоило за нее воевать, невзирая на все беды, навлеченные ею на их город. Вот какова была сила ее красоты!
– Нет базара, звучит убедительно, – оценил Сарамалла. – Судя по всему, она, в самом деле, затмила своей красотой всех женщин, родившихся до нее. Но, Учитель, как можно наперед знать, что и в будущем никогда не родится женщина красивее Елены?
– Сарамалла, ты затронул суть дела, – ответил Г.П. – Как невозможно представить себе красоту Елены, также невозможно поверить, что никогда не родится женщина красивее, хотя сама идея «наипрекраснейшей женщины в мире», вроде бы, не допускает двух Елен. Наипрекраснейшей в мире может быть только и лишь только одна женщина. И то в один миг, поскольку красота временна, изменчива. Быть может, Елена была наипрекраснейшей женщиной в мире в тот миг, когда старцы увидели ее на троянских стенах. Но вопрос даже не в этом.
– А в чем? – спросил Сарамалла.
– Греки первыми научились восходить от конкретного к абстрактному. В мире существует множество конкретных, зримых и осязаемых столов, за одним из которых мы сидим. Есть еще идея «стола», не осязаемая и не зримая. Но если сделать еще один шаг в восхождении к предельной абстрактности, например, скажем, к идее «самый крепкий стол», то мы нисходим обратно к конкретному, причем единично конкретному. Самым крепким столом может быть, вроде бы, только один и лишь только один стол в мире. Вот это двойное восхождение мысли от конкретного к абстрактному и дальше от абстрактного к конкретному произошло впервые почти семьсот лет назад, когда Гомер задумался о женской красоте. И все эти семьсот лет были потрачены на поиски ответа на вопрос, заданный царем: кто же из мужчин может быть достоин наипрекраснейшей в мире женщины? Иначе говоря, кто же среди мужчин также уникален, как Елена среди женщин. Каким он должен быть? Сильным, как Геркулес, хитроумным, как Одиссей, благородным, как Гектор, или же красивым, как Парис? В этих поисках отточилась греческая мысль, выросла великая философия. От Фалеса до Сократа и от Сократа до Аристотеля все великие мыслители, включая даже мрачного женоненавистника Гераклита, вдохновлялись гомеровским образом Елены. В этом смысле не было бы Елены, не было бы и всех великих греков. Все они в своих мыслях, словах и действиях стремились быть достойными наипрекраснейшей в мире женщины. Но никто, ни великие физики и метафизики, ни великие поэты и архитекторы, ни великие полководцы и политики, не сумели, вроде бы, доказать, кто же более всех достоин Елены.