Эл М Коронон
Элохим
Подозрение, естественно, пало на принца Антипатра, которого Ферорас когда-то перед царем обличил в интригах, приведших к казни невинных сыновей царицы Мариамме Первой. Но принц Антипатр с того времени находился в заточении, и было трудно представить, как бы ему удалось устроить отравление Ферораса из подземелья Крепости.
Царь впал в апатию. Потерял всяческий интерес к жизни. То плакал, то причитал, неустанно повторял имя своего брата, вопил, что не хочет больше жить, а хочет скорее умереть. В один момент он приказал рабу Симону подать ему яблоко и нож. Но ему благоразумно принесли уже почищенное и нарезанное яблоко.
Ироду было шестьдесят шесть, но он ощущал себя, по его же выражению, «девяностолетним пе*дуном».
Вечером пришел Сарамалла. Сразу догадался, что лишь какое-то необычно острое ощущение могло бы вывести царя из его апатического состояния.
– Не хочешь вставать, Родо!? Надоело жить!? Ну, нет базара! Вот что я тебе предложу. Все равно лежишь в постели. Притворись мертвым. Как если бы умер. Всего на один день. Посмотри, что может произойти в царстве.
– Как это: «как если бы умер!?» – переспросил задумчиво Ирод.
Он явно был заинтригован. Его всегда привлекали необычные эксперименты. В первые годы своего царствования он иногда переодевался в нищего и смешивался с толпой на рынке среди простого люда, чтобы узнать, чем дышит народ.
– Да, Родо. «Как если бы». Стражники не пустят к тебе никого, даже раба Симона. Правду во Дворце будет знать только принц Архелай, а в Храме твой деверь Иохазар бен Боэтий, чтобы держать ситуацию под контролем. Все твои враги всплывут на поверхность. Узнаешь, кто есть кто.
Необычное предложение Сарамаллы показалось Ироду интересным и заманчивым, и он после недолгого размышления дал добро.
Сарамалла вышел от него и сообщил рабу Симону, что царь только что умер. Тот не поверил, хотел войти к царю. Сарамалла преградил ему путь. Стражники у дверей скрестили свои копья. Раб Симон растерялся и громко зарыдал.
Весть о смерти царя вмиг облетела Дворец.
Все во Дворце пришло в какое-то хаотичное движение. Дворцовые сановники куда-то бегали, сами не зная, куда и зачем. Крики детей смешались с воплями женщин. Разом все ощутили себя осиротевшими, брошенными на произвол судьбы.
Царь, закрыв глаза, с любопытством переживал собственную смерть и прислушивался к шуму в «оставленном им мире». Ему страшно захотелось встать, подойти к окну и посмотреть, что же там творится. «Точно все потеряли голову, – подумал он, – Не знают что делать». Он не удержался, встал, подкрался к окну, приоткрыл занавес и увидел внизу, как дворцовая челядь мечется в суматохе по двору. Он осознавал, что способен прекратить всю эту суматоху вмиг и в любой момент. Улыбнулся. Стоит только захотеть. Все зависит лишь от его воли и лишь только от нее. Он ощутил свою волю остро, как резчик по камню осязает в руках зубило. «Вот что испытывает Бог, глядя на мир с неба», – прошептал он и вернулся к кровати.
В полдень к нему вошел принц Архелай и сообщил, что принц Антипатр пытается обещаниями подкупить охрану в подземелье, чтобы вырваться на свободу.
– «Царь умер», – передал принц Архелай слова сводного брата. – «Все равно, говорит, корона достанется мне».
– Да, только в гробу! – выдал царь.
– Еще, абба, я выяснил, что это его друг Антифилус привез из Египта то самое любовное зелье. А потом Феудинон передал его Ферорасу.
Феудион был родным братом Дорис, дядей принца Антипатра. Царь зашипел от злости и сухо приказал:
– Удушить гада!
Приказ немедленно был приведен в исполнение. Так царь казнил третьего по счету своего сына. «Я бы предпочел быть свиньей (hus), нежели сыном (hulios) Ирода»[73], – изрек Август, узнав о казни принца Антипатра.
119
Необыкновенным состоянием «как если бы» царь наслаждался вплоть до полудня, до того момента, когда за воротами Крепости студенты начали в один голос звать Ферораса. Он вышел из своей комнаты, до смерти перепугал стражу и раба Симона. Но зато вскоре во Дворце был восстановлен порядок.
Порядок был быстро восстановлен также в городе. После уничтожения золотого римского орла. Ахиабус явно переусердствовал в желании загладить перед царем свою неудачу с поисками Мариам.
В городе было введено нечто подобное чрезвычайному положению. Горожанам было запрещено скапливаться перед воротами своих домов, толпиться на улицах, ходить не по одному, выходить из дома после заката солнца. Площадь перед Храмом и основные улицы круглосуточно патрулировались идумейскими воинами.
Особенно свирепо Ахиабус обошелся с участниками молодежного шествия. Некоторые из них были выловлены и подвергнуты пытке одновременно с Иудой бен Сарифеусом и Маттиасом бен Марголисом. Учителя-законники мужественно выдержали пытку, тогда как их ученики быстро раскололись и выдали имена остальных своих товарищей. Тех взяли под стражу в течение одного дня.
По приказу царя все студенты, провинившиеся в уничтожении золотого римского орла, были казнены. А Иуду бен Сарифеуса и Маттиаса бен Марголиса живьем сожгли в Иерихоне. Говорят, в тот день даже на небе наблюдалось лунное затмение.
Но на этом последствия очищения Храма от римской скверны не закончились. Царь и Сарамалла не упустили возможности сполна использовать ситуацию «как если бы». Узнав о том, что Иуда бен Сарифеус и Маттиас бен Марголис были протеже Первосвященника, они немедленно решили расправиться с этим, как выразился Ирод, «драчуном».
Коген Гадола вызвали «на ковер» к царю. Кроме Сарамаллы, присутствовали также братья Боэтии. Первосвященник не отрицал, что покровительствовал Иуде бен Сарифеусу и Маттиасу бен Марголису, но утверждал, что те действовали самостоятельно.
– Они своим сумасбродством навлекли на Храм большую беду, – признался Маттафий бен Теофилий.
Царь грозно молчал, предоставив Сарамалле вести допрос.
– Не означает ли ваше признание, рабби, – спросил тот, – что Храм готов осудить снятие римского орла с ворот?
– Храм не поддерживал их действий, – ответил Коген Гадол, – но не может осудить снятие орла. Всякое изображение запрещено нашим законом. Римский орел над воротами Храма осквернял нашу святыню.
– Мы это можем понять, – сказал Сарамалла, – но вряд ли поймет римский цезарь.
– Понимаю, но ничем не могу помочь, – ответил Первосвященник.
– Можете, – возразил Сарамалла.
– Чем же? – спросил Первосвященник.
– Пусть Храм на свои средства восстановит орла на прежнем месте.
– Это исключено.
– Исключено!? – взорвался царь. – Кто построил Храм? А!? Кто обвел его новыми стенами!? Кто!? Я!!! Только тот имел право снять орла, кто установил его там. Как вы посмели допустить, чтобы эти молокососы могли уничтожить его. Неблагодарные твари!
– Они поплатились сполна, – сказал Первосвященник.
– Они-то поплатились, но не ты, – проронил царь.
– А в чем моя вина?
– Рабби, у вас два выхода, – сказал Сарамалла. – Либо осудить преступное уничтожение орла с его последующим восстановлением на том же месте, либо же отказаться от первосвященства.
Первосвященник был искушенным политиком. Прекрасно понимал, что решения принимаются не на встречах и собраниях, а до них, заблаговременно. На них они лишь оформляются как решения. Уже по одному присутствию братьев Боэтиев он с самого начала встречи догадывался, чем она кончится.
– В чью пользу? – спросил все же Коген Гадол.
– В пользу Иохазара бен Боэтия, – отрезал царь.
Братья Боэтии торжествующе взглянули на Первосвященника. Когда умер их отец, Симон бен Боэтий, предшественник Маттафия бен Теофилия, братья Боэтии были слишком непопулярны, чтобы унаследовать первосвященство. Теперь дом Боэтиев вновь забирал в свои руки наивысший пост в Храме.
– Вижу, у меня нет иного выбора, – сказал Коген Гадол.
– Похоже, – ответил Сарамалла и пожал руку Иохазару бен Боэтию в знак поздравления.
Эл-Иазар бен Боэтий радостно обнял брата.
Попытка мирного переворота во Дворце, о котором мечтал Иуда бен Сарифеус, обернулась настоящим переворотом в Храме.
120
Смене власти в Храме мало кто обрадовался. Но никто и не протестовал. Все прекрасно сознавали, что отстранение Маттафия бен Теофилия от первосвященства есть та самая цена, которую Храм должен заплатить за избавление от золотого римского орла.
Нового Коген Гадола интересы Храма беспокоили меньше всего. Братья Боэтии рассматривали первосвященство как возможность личного обогащения. И они были не из тех, кто даром теряет время.
Уже на следующий день во Внешнем дворе Храма у западной стены между двумя выходами появилась маленькая меняльная лавка. За лавкой стояли двое молодых студентов, племянники нового Первосвященника. Ими впервые в городе предлагался обмен римских монет на местные и наоборот. Притом по очень низкому курсу.
С приходом римлян в Иерусалим пошел приток римской валюты. Римляне приезжали не только из столицы, но и из соседних восточных провинций Империи. Их привлекало в Иерусалиме привычное для них развлечение – спектакли в театре, скачки на ипподроме, гладиаторские поединки в амфитеатре, наконец, проводимые Иродом квинкинальные игры. Гости обычно меняли свои деньги по очень высокому курсу на рынке у двух – трех известных иудейских ростовщиков, тесно связанных с Храмом. Через Храм аккумулированная римская валюта затем еще дороже продавалась Дворцу. В римской валюте больше всех был заинтересован царь, которому нужно было оплачивать поставки вина из Рима и покрывать свои расходы на поездки за пределы царства. Римская валюта у него шла также на подкупы сенаторов и других высокопоставленных чиновников Империи.
Храм держал руку на пульсе денежного обращения и всегда умело пользовался курсом обмена как верным рычагом воздействия на царя. В царстве не было никого богаче Храма. Даже царь уступал Храму своим богатством. Главным источником доходов Храма были пожертвования евреев со всех концов Римской империи. С древнейших времен каждый еврей, достигший двадцатилетнего возраста, где бы он ни находился, должен был ежегодно посылать Храму пол шекеля или его эквивалент в иностранной валюте. А тогда при Ироде пол шекеля равнялось двум серебряным динариям или греческим драхмам[74]. По всей территории Римской империи пожертвования накапливались в местных синагогах, а затем отсылались в Иерусалим к первому числу месяца Адара. До двадцать пятого числа того же месяца люди опускали по пол шекеля в урны, установленные в Храме. Их было тринадцать.
Храмовая казна находилась в Эсрат Насхиме, и ею ведали семеро амаркелимов и трое гисбаримов[75]. В Храме также находилось секретное помещение, названное “Lishkat HaShsha’im”, для анонимных пожертвований.
Два события существенно изменили ситуацию. Продолжительное мирное время и болезнь царя.
Долгое отсутствие войн за последние годы создало условия для притока в Иерусалим все большего числа евреев из Рима, Вавилона, Александрии и Антиохии. Вместе с ними увеличился и приток римской и других иностранных валют в Иерусалим. При этом римские монеты играли роль международной валюты, на которую обменивались все прочие монеты, отчеканенные в провинциях империи. Приезжие евреи предпочитали менять римские динарии у своих родственников среди горожан. Так, постепенно, у жителей Иерусалима накапливалось много римской валюты.
В то же время болезнь царя подорвала доверие к монетам с его именем. Каждое ухудшение или улучшение состояния его здоровья неминуемо вызывало сильное колебание курса шекеля по отношению к динарию. Люди предпочитали хранить деньги в твердой римской валюте и менять ее по мере надобности. Но во всем городе не было ни одного места, где они могли бы обменять свои деньги на римскую валюту и обратно. Это открывало возможность для быстрого обогащения на повседневном колебании обменных курсов. За нее и ухватились братья Боэтии.
Узнав о меняльной лавке в Храме, горожане устремились менять свои деньги на римскую валюту. Образовалась длинная очередь перед воротами Храма, хвост которой доходил до Ксистуса.
В последующие дни братья Боэтии открыли во Внешнем дворе еще три лавки. Люди не только покупали римские монеты, но также начали их обменивать на шекель. Храм постепенно превращался в меняльный двор. Большинством священнослужителей это было воспринято как не меньшее осквернение Храма, чем золотой римский орел. Братья Боэтии оправдывались тем, что меняльные лавки приносят дополнительный доход Храму, позволяют лучше использовать Эсрат Гойим, обычно пустующий подолгу в межпраздничное затишье.
Вместе с тем, основные дела Храма были заброшены. Не претворялись в жизнь решения Синедриона, в одних случаях по беспечности нового Первосвященника, а в других намеренно.
Желая выиграть время для своего покровителя, царя Ирода, Иохазар бен Боэтий решил помешать старейшинам пригласить неженатых родственников Мариам в Храм, как было ими установлено. «Сейчас не время», «У Храма есть дела поважнее». Йешуа бен Сию было нетрудно угадать за этими отговорками истинные мотивы братьев Боэтиев. Ему удалось убедить старейшин надавить на Первосвященника. Тот после долгого сопротивления согласился созвать потенциальных женихов в Храм, но не раньше, чем в самый последний день месяца Мархешвана.
– Будем надеяться, что до того времени девица окажется в постели у царя, – сказал Иохазар бен Боэтий своему брату.
121
Пока царь Ирод увлеченно пожинал плоды ситуации «как если бы», он подобно Иуде бен Сарифеусу пребывал в какой-то эйфории. Несколько дней кряду был бодр, деятелен, абсолютно забыв про свою болезнь, чего с ним давно не случалось.
– Тьфу, тьфу, как бы не сглазить, – постучав по дереву, сказал он Сарамалле. – Чувствую себя хорошо. Ничего не болит.
Но уже на следующее утро 7-го числа месяца Мархешвана старая болезнь вернулась с невиданной дотоле силой. На рассвете он проснулся от тошноты. Желудок был пустой. Но к горлу подступала какая-то кисловатая жидкость. Ему показалось, что ею у него наполнены все легкие. Тошнота продолжалась, кашель усилился, но его никак не вырывало. Не наступало желанного облегчения. Про себя он отметил, что никогда прежде у него не было такого жуткого кашля. Стало быть, заключил он, болезнь вошла в новую стадию.
Он дотянулся до колокольчика. Прибежал египетский врач, который с недавнего времени был поселен по соседству.
– Что вы съели перед сном, Ваше Величество?
– Ничего мясного. Только козий катык.
– Ваше Величество, вам придется исключить из еды все молочное. Слишком много кислого для вашего желудка.
– На х*й мне такая жизнь, – сказал с досадой царь. – Этого нельзя, того нельзя. Скоро ты запретишь мне и е*аться. Не ешь, не е*ись. Зачем тогда жить!? А!?
– Надеюсь, до этого дело не дойдет, – ответ египетского врача прозвучал довольно двусмысленно. – А что касается тошноты, то скоро она сама по себе пройдет.
Египетский врач ушел. Царь откинул голову на подушку и закрыл глаза. Смутно вспомнился увиденный ночью сон. Он сидел за столом. Кажется, в огромном шатре. Он ел что-то, а вокруг копошились одни иудеи. Все в черном. И ни одного идумея. Больше ничего не вспоминалось. Хотел и не мог вспомнить самое важное, без чего сон казался бессмысленным. Он напряг память, чтобы вспомнить, но тщетно.
Его одолела беспробудная тоска. Эйфория улетучилась. Вся прожитая жизнь показалась бессмысленной. Достичь вершины власти, богатства для того, чтобы затем лежать беспомощно, неизлечимо больным в постели. «О Господи, за что ты меня наказал?», – невольно вырвалось у него. Потом он во всю мочь завопил:
– Распроклятые иудеи! Будьте прокляты!
Прибежал раб Симон. Нашел царя, свисающим с кровати вниз головой. Немедленно бросился помочь ему приподняться. Царь взмахом рук сбил его с ног. Тот свалился на ковер.
– Вонючие сволочи! Подсунули заразу! Чтобы все вы сдохли! – с ненавистью в глазах проклинал царь иудеев, упав навзничь.
Раб Симон быстро вскочил на ноги, начал поправлять постель. Царь лежал на спине и жалобно стонал.
– Иди, скажи виночерпию, чтобы подал мне вина, – приказал он, не прекращая стонать.
– Ваше Величество, вам нельзя. Врач запре…
– Заткнись, гадина! Делай, что тебе говорят!
Вскоре ему подали красного вина. После первой чаши его сразу же вырвало. Полегчало. Прояснилось в голове. Чуть позже выпил еще одну чашу, потом еще и еще. В голове становилось все яснее и яснее, а мир куда-то уплывал. Он пил на голодный желудок и опьянел довольно быстро. Кружилась голова. Перед глазами проходили образы Мариамме и Соломпсио. Ему стало бесконечно жалко и их, и себя. Потекли слезы. До нестерпимости ощутил свою беспомощность. «Это конец!» – мелькнуло в голове. И вдруг неожиданно для самого себя он стал диким голосом орать:
– Мариамме! Мариамме! Сучара! Сосо! Сосо!
122
Когда Ирод пришел в себя, первым увидел египетского врача над головой. Сарамалла сидел в кресле поодаль от кровати. Египетский врач внимательно рассматривал его зрачки.
– Очнулись наконец-то, Ваше Величество. Говорил же вам, нельзя пить!
– А что со мной? – спросил царь и не поверил своим ушам. Никогда его голос не звучал так слабо.
– Еще один глоток вина, и вы бы откинули копыта, – полусерьезно, полушутливо ответил врач.
– Сарамалла, – простонал царь.
– Я здесь, Ваше Величество, – откликнулся тот.
– Оставь нас вдвоем, – сказал Ирод египетскому врачу не столько приказным, сколько просительным тоном.
– Хорошо, Ваше Величество, – египетский врач встал. – Но предупреждаю. Отныне больше ни капли. Иначе кранты!
Ирод ощущал слабость в руках, ногах и тяжесть во всем теле. Оно как бы было не своим.
– Сарамалла, когда пришел?
– Еще позавчера.
– Позавчера? Значит, я лежу тут уже третий день? Зачем Бог создал болезни. Убил бы на х*й сразу. Зачем мучить нас!?
– Не знаю, Родо, не знаю.
– Ох, Сарамалла, так х*ево! Кажется, в следующий раз не выкарабкаюсь. Эта болезнь доконает меня.
– Пока жив человек, жива и надежда. Надежда умирает последней.
– У меня больше нет никакой надежды.
– Не отчаивайся, Родо.
Царь махнул рукой и отвернулся к стене. Сарамалле стало даже жалко его.
– Родо, чем тебе помочь?
– Ничем! Даже твой Гермо-альбо-карло осточертел, – ответил царь и вдруг несколько оживился, словно вспомнил что-то важное. – Почему до сих пор не нашли дочь Элохима? Прошло уже больше месяца.
– Родо, Элохим слишком умен. Наши люди несколько раз наступали ему на пятки, но всякий раз он умело заметал за собой следы. Потом, он в основном передвигается по ночам. И иудеи его не выдают. Либо его никто не видел, либо указывают на ложный след. Последний раз его видели на рынке в Газе. Очевидно, хотел перейти в Египет по дороге земли Филистимской, но узнав, что она уже нами перекрыта, ушел из Газы и скрылся вместе с дочкой в пустыне. Искать их там то же самое, что искать иголку в стоге сена.
– Нет, Сарамалла, у людей пропал страх. Видят, что я болен, думают, умру не сегодня, так завтра. Вот и не ищут как следует. Ждут моей смерти.
– Я бы так не сказал.
– Это так, Сарамалла. Это так, – глаза Ирода болезненно загорелись, и он неожиданно для Сарамаллы взмолился: – Я тебя прошу как единственного друга, как брата, возьми это дело в свои руки. Проследи, чтобы искали как следует. Пошли людей столько, сколько нужно. Пусть прочешут всю пустыню. Я нутром чувствую, эта девица – мое спасение.
– Хорошо, Родо, сделаю, как ты говоришь.
– Еще снаряди отдельно отряд, чтобы выловить того римского зверя. Мне не нужна девица мертвой или изнасилованной. Его нужно остановить, обезвредить, убить, на х*й, там, где поймают. Отбери человек тридцать из моей личной охраны.
– Хорошо, Родо. Но, людей надо поощрять, чтобы они были заинтересованы, знали, за что рискуют жизнью.
– Думаешь, это поможет?
– Родо, ты не хуже меня знаешь, что людьми двигает либо страх, либо страсть. Особенно страсть к деньгам. Деньги утоляют все страсти.
– Скажи Птоломею, пусть выплатит каждому из них по мине[76].
– Надо дополнительно назначить вознаграждение за головы Элохима и Пантеры.
– За голову Элохима – мне понятно. Но Пантеру ты мне навязал! Зачем я должен платить за него? И на х*й мне нужны их головы! Мне девица нужна.
– Нет базара, Родо, вознаграждение за Пантеры я беру на себя. Я назначу киккар за его голову. А за Элохима надо назначить в пять раз больше.
– Пять киккаров! – удивился царь.
– Родо, за удовольствие всегда приходится дорого платить. Чем оно слаще, тем дороже.
– Ох, Сарамалла. Я уверен, она меня вылечит. Она чиста, непорочна. Она снимет с меня эту заразу. Ничто меня уже не волнует. Ни царство, ни Рим. Только она. Найди ее, умоляю тебя! Найди, иначе мне не встать с этой постели.
123
Следы Элохима и его дочери уходили вглубь Негева, иудейской пустыни. Это была иссохшая труднопроходимая земля, вся потрескавшаяся от жары. Она тянулась далеко на юг и переходила в идумейскую пустыню Син. Через пустыню Син и дальше через пустыню Сур шел другой, обходной путь в Египет, более долгий и более изнурительный, чем дорога по земле Филистимской. Сарамалла не сомневался, что Элохим попытается выйти именно на этот обходной путь. Поэтому он отправил один отряд галлов вместе с бандой своих идумейских головорезов в Бене-Яакон перекрыть там дорогу в Египет и поручил остальным галлам Ирода тем временем прочесать пустыню Негева. В скором успехе он не сомневался.
К концу месяца Мархешвана вся пустыня Негева была прочесана вдоль и поперек, но галлы никого там не нашли. Элохим и Мариам словно испарились в воздухе. Обитатели редких бедуинских шатров, разбросанных по всей пустыне, клятвенно заверяли, что не видели никакого иудея с дочерью.
Не менее загадочным было и местонахождение Пантеры. Местные доносчики его видели в Хевроне в начале Мархешвана. Но куда он уехал оттуда, никто из них толком не знал.
Между тем в последний день Мархешвана все неженатые родственники Мариам предстали перед старейшинами в Храме. Из Вифлеема приехали холостые сыновья Эл-Иафафа, двоюродные племянники Элохима, а также несколько более отдаленных родственников из колена Иуды. Из Назарета был вызван также Иосиф, брат Элохима.
Старейшины долго совещались, как определить жениха. Сначала было предложено бросить жребий между претендентами, но жеребьевка была отвергнута большинством старейшин на том основании, что нельзя предоставлять случаю решать судьбу воспитанницы Храма, посвятившей себя Богу. Кто-то вспомнил, как Бог после бунта Корея, Дафана и Авирона выбрал Аарона из числа глав двенадцати колен Израиля. Тогда все они оставили свои посохи перед Ковчегом на ночь. Утром посох Аарона «пустил почки, дал цвет и принес миндали».
Всем претендентам было указано, чтобы они передали свои посохи Первосвященнику. У Иосифа не было посоха, поскольку он был плотником, а не пастухом, как прочие претенденты. Ему вручили маленькую палку и повелели начертать на ней свое имя. Первосвященник палку Иосифа и посохи остальных претендентов как, гласит предание, просунул под Завесу Святая Святых. Утром только на палке Иосифа распустились почки. Так выбор жениха Мариам пал на Иосифа.
124
Весь месяц Мархешвана Элохим и Мариам блуждали по пустыне Негева, скрываясь в дневное время в пещерах или между скалами. К концу месяца они дошли до ее южных краев. Далеко на востоке была видна дорога, пересекающая пустыню с севера на юг.
На очередную пещеру их вывел старый бедуин с традиционной куфией[77] на голове. Это был последний по счету кочевник, с которым они встретились в пустыне. До того они несколько раз набредали на одинокие бедуинские шатры. Каждая бедуинская семья жила отдельно, кочуя с одного места на другое со своим обычно небольшим стадом. Бедуины их всегда встречали гостеприимно, помогали сориентироваться в пустыне, а на дорогу снабжали едой и водой. Элохим платил им щедро, несмотря на их возражения. Деньги были выручены от продажи пары золотых перстней в Газе, которые Элохим обнаружил наряду с золотыми браслетами, цепочками, подвесками и сережками в шкатулке, присланной Давидом.
– Вас ищут по всей пустыне, – сообщил ему старый бедуин, – но не бойтесь, никто вас не выдаст. Тут у нас свои обычаи. Пустыня царю не подвластна.
Предать гостя в пустыне считалось тягчайшим преступлением. Предательством бедуин наложил бы несмываемое пятно позора на весь свой род.
– Дада, бедуинам в пустыне можно верить, – тихо сказала Мариам. – Никогда не предадут. У них законы суровые, как их пустыня. Предателей пустыня не терпит.
Элохим пристально посмотрел на бедуина. Из-под белой куфии выразительно выступало обветренное смуглое лицо, покрытое морщинами. В прищуренных глазах бедуина высвечивалась твердость духа.
– Нам надо выйти на дорогу в Египет, – сказал Элохим бедуину.
Тот предложил им поводырем своего сына, юношу лет шестнадцати.
– Он выведет вас на египетскую дорогу. Там в скалах есть одна пещера. В случае чего можно спрятаться в ней.
Элохиму импонировало, что бедуин не задал ни одного праздного вопроса.
– Насколько проходима та дорога? – спросил Элохим.
– Дорога, – ответил бедуин, – исчезает в песках после Бене-Яакона. Оттуда до самого Египта тянется пустыня Сур. Песок да песок. И ни души.
– Да, конечно, – сказал Элохим, словно что-то вспомнив, – на песке тропинку не протоптать. Ветер, песчаная буря заметают следы.
– Только караванные поводыри знают путь в Египет. Новичку не мудрено там заблудиться.
– Откуда караваны идут?
– Из Вавилона. В Бене-Яаконе они задерживаются на три дня.
– А когда пройдет очередной караван?
– Через месяц. А то и позже. Точно вам скажут в Бене-Яаконе.
– Дада, нам надо дождаться прихода каравана.
– Придется. Иного выхода нет.
Сын бедуина привел их к пещере, о которой им говорил его отец. Тут же у скал находился колодезь. Они освежили себя, утолили жажду и напоили мула. Вдруг далеко на горизонте появились три движущиеся точки.
– Это царские всадники, – тревожно сказал юноша. – Вам лучше спрятаться в пещере. А я попытаюсь их направить на ложный след.
Всадники прискакали к колодцу. Элохим и Мариам могли слышать их голоса. Потом они исчезли. Сын бедуина попрощался и ушел. Но вскоре после его ухода всадники опять вернулись к колодцу, но теперь их было в три раза больше. Весь день они рыскали по пустыне от края до края, а ночью вновь собрались у колодца за костром. Из их разговора Элохим узнал, что Сарамалла перекрыл дорогу на Бене-Яакон.
Утром всадники куда-то умчались. Чуть позже Элохим вышел из пещеры окинул взглядом всю равнину и не увидел ни одного всадника. Он пополз к краю скалы и осторожно выглянул из-за ее выступа. У колодца не было ни души.
– Адда, кажется, ушли. Нам скорее надо добраться до дороги.
Они быстро спустились между скалами к колодцу. Элохим посадил дочь на мула.
– Я только мигом наберу воду.
Не успел он отойти от Мариам, как в ста шагах от него, из-за скал выскочили трое всадников. Элохим бросился назад к дочери. Стрелы одна за другой со свистом пролетели мимо его ушей. Одна попала мулу в живот, вторая в шею, третья пролетела над головой Мариам. Мул пошатнулся, но прежде чем он свалился на землю, Элохиму удалось подхватить дочь на руки.
– Скорее назад в пещеру! – крикнул Элохим, подсадив Мариам на выступ скалы.
Он обернулся, и тут же одна стрела попала ему в грудь, но отскочила от подаренного Габри-Элом камня.
– Осторожно, не ранить девицу! – бросил идумейский всадник двум галлам.
Галлы были уже рядом. Один из них бросился за Мариам. Она вскрикнула. Элохим быстро обернулся и увидел, как галл ухватился за ступни дочери. Мариам отбивалась, как могла. В долю секунды Элохим вынул меч и одним ударом отрубил ему руки. Тот с жутким воплем сполз на землю, оставив на скале кровавые следы. Он прижал руки с отрубленными запястьями друг другу, но сразу же отдернул от боли и засунул их подмышки. Весь побледнел и упал.
С окровавленным мечом в руке Элохим прыгнул на второго галла и идумея. Те одновременно обнажили свои мечи.
Между тем Мариам вскарабкалась вверх по скале. Сверху и галл, и идумей показались ей намного крупнее отца. Стало страшно за него.
Галл в прыжке нанес Элохиму рубящий удар. Элохим упал на спину. Душа Мариам ушла в пятки. Но Элохим ловко перекувыркнулся, уйдя от удара, вскочил на ноги и в мгновенье ока пронзил мечом галла в шею. Клинок прошел насквозь, вышел на миг у затылка и тут же исчез. Как только Элохим вынул меч из шеи галла, тот замертво упал на землю рядом со своим собратом.
Элохим покрутил мечом, как искусный жонглер, и внезапно резким ударом рассек голову раненого галла пополам. Идумей поднял меч высоко над головой и бросился на него. Но не успел нанести удар. Схватив свой меч обеими руками, Элохим обернулся кругом и с размаху отрубил идумею руку в запястье. Меч идумея вместе с его кистью отлетел в сторону. Идумей упал перед ним на колени и обнял его ногу.
– Умоляю тебя, Элохим, не убивай меня! – взмолился он. – Я еще не видел жизни.
Мариам прыгнула со скалы вниз.
– Дада, ты пощадишь его?
Но она не дождалась ответа. Элохим со всей силы вонзил меч идумею прямо в затылок. Мариам услышала, как у того хрустнули шейные позвонки.
– Надо скорее убираться отсюда, – сказал Элохим. – Пока не вернулись остальные всадники.
Он подобрал меч и лук убитого идумея и передал их Мариам. Сняв свои вещи с мертвого мула, погрузил их на коня идумея. Затем посадил Мариам на второго коня, а сам вскочил на третьего. Не теряя времени, они ускакали в сторону египетской дороги.
125
Как только они вышли на египетскую дорогу, Элохим остановил коня.
– Адда, нам сейчас нельзя в Бене-Яакон. Попадем в засаду. Надо переждать караван где-то здесь, недалеко от дороги.
– А где? – спросила Мариям и оглянулась вокруг.
Южнее от дороги прямо посередине пустыни одиноко возвышалась гора.
– Давай, дада, заберемся на ту гору! – предложила Мариам.
Они съехали с дороги и вскоре добрались до подножия горы. Гора оказалась каменистой, но ее подножие и склон наполовину были покрыты сочной травой. Воздух стал свежее и чище. Всюду пахло травой.
– Оттуда сверху вся пустыня видна как на ладони, – сказал Элохим.
Вдоль египетской дороги тянулись пальмовые деревья, прочерчивая границу между пустыней и обитаемой землей.
Они поднялись по склону до середины горы, где трава исчезала и откуда дальше до самой вершины высились голые скалы. С высоты горы было хорошо видно, как египетская дорога шла с севера на юг и, свернув налево, уходила дальше на запад до самого горизонта. Туда же вдоль дороги тянулась узкая зеленая полоса, вся в пальмовых рощах. Там можно было различить маленькие селения.
– Скорее всего, это арабские селения, – сказал Элохим. – Сначала устроимся, а потом я съезжу туда за едой.
– Дада, мне здесь очень нравится.
– Да, лучшего укрытия и не найдешь.