Эл М Коронон
Элохим
– В моем родном языке даже нет такого слова.
– Значит, у вас и нет мамзеров. А здесь, особенно среди идумеев их полно. Вот с Сайпро Коко не ошибся. Она дочь Соломеи. Но не от Костабара. А знаешь от кого?
– Нет.
– От царя.
– Ой! – вскрикнула Ольга и прикрыла тут же рот ладонью.
– Не может быть, Элла! – сказал Черный Евнух.
– Сайпро – дочь Соломеи от царя. Сам царь признался моей матери. По пальцам можно сосчитать, кто знает об этой тайне. Царь, сама Соломея, Ферорас и их мать, Сайпро Старшая. Еще я. Теперь и вы. Так что царь женился на собственной дочери и племяннице. Дочь, племянница и жена в одном лице. Не плохо! А!?
– Гадко! – воскликнула Ольга.
– Это еще не все. А знаешь, чья дочь Соломея Младшая, другая жена-племянница?
– Разве не Ферораса? – спросил Черный Евнух.
– Нет.
– Неужели также царя? – спросила Ольга.
– Угадала. Но не угадаешь от кого?
– От жены Ферораса, наверно? – ответил Черный Евнух за Ольгу.
– Нет, не угадал, – сказала Соломпсио и, выдержав паузу, шепнула: – От собственной матери, от Сайпро Старшей.
Ольга потеряла дар речи.
– Да, да, Лоло. Соломея Младшая дочь царя от его матери. Она ему и дочь, и сестра, и жена одновременно. Так что Соломея Старшая родила царю Сайпро Младшую, а Сайпро Старшая – Соломею Младшую. Красота какая!? Мамзерская! Теперь видишь, какую паутину кровосмешения сплел вокруг себя царь! Он перетр*хал всех своих родственниц: и мать, и сестру, и племянниц, и дочерей.
Ольге стало не по себе. Соломпсио открыла ей жуткую тайну. Она с омерзением узнала, что Соломея в свою очередь переспала со всеми своими братьями и собственным отцом, Антипатром старшим.
– Ей целку поломал собственный отец.
Ольга также узнала, что царь намерен женить своих сыновей на дочерях Соломеи и Ферораса, а дочерей выдать за их сыновей. Вся царская семья предстала в омуте кровосмешения.
– Царь еще хочет женить самого Ферораса на маленькой Сайпро, моей сестре, когда она подрастет. Ни одна женщина из царской семьи, вроде бы, не должна выйти замуж за чужака. Царь болезненно ревнив. Ему кажется, что переспать с его дочерью то же самое, что переспать с ним. Поэтому царь, Соломея и Ферорас решили между собой переженить своих детей друг на друге.
Совершенно неведомый мир кровосмешения, полный омерзительного сладострастия, невольно заставил Ольгу впервые задуматься о своих чувствах к отцу и Элохиму. Она вновь вспомнила вчерашний сон, в котором Элохим и ее отец слились в одно лицо. Она поймала себя на том, что влюбилась в Элохима только потому, что он чем-то напоминал ей отца. Ольга невольно покраснела.
– Наш род по горло погряз в кровосмешении, – продолжала между тем Соломпсио. – Соломея прошлым летом домогалась моего старшего брата. Сам Александр сказал мне. Я не удивлюсь, если мне скажут, что Антипатр по ночам др*чит себя, представляя себя в постели со мной. При каждой встрече я замечаю, как он раздевает меня своим похабным взглядом. Он ждет, не дождется, когда сможет отодр*ть своих сестер и мачех. Тебя и меня ждет такая участь. Так что надо молиться, чтобы Антипатр не стал царем.
Ольга на миг содрогнулась от одной мысли, как бы ей не пришлось еще раз пережить ужас Тронного зала. Принц Антипатр, как две капли воды был похож на своего отца. Но ее мысли вернулись к отцу и Элохиму.
– Знаешь, Элла, мне кажется, что кровосмешение у меня тоже в крови.
– С чего ты взяла, глупенькая? – удивилась Соломпсио.
– Потому что Элохим очень похож на моего отца. И я вчера их обоих видела во сне как одно лицо.
– Знаешь, Лоло, кровосмешение у каждого человека в крови. Все мы дети Адама и Евы. А Ева была дочерью Адама. Кровосмешение, как настоящий запретный плод, очень сладко. Слаще нет наслаждения. Это царский грех. Не зря в Египте фараоны брали в жены своих сестер и дочерей. Но слаще сладкого – кровосмешение между отцом и дочкой. Самое изысканное наслаждение, возможное в этом мире, – сказала Соломпсио и с горечью добавила, – если, разумеется, отец и дочь влюблены взаимно.
– Элла, ты словно о чем-то сожалеешь, – сказала Ольга. – Так говоришь, как будто могла бы спать со своим отцом.
– Да, могла бы. А почему нет? Если бы он пахнул приятно. Как Элохим. И как Элохим был бы красивым. Но он урод. И за это я его ненавижу. Он своим уродством лишил меня самого изысканного наслаждения. Запрет на кровосмешение наложили такие же уроды, как он. От зависти. От того, что их дочери не влюблялись в них. «Если мне не доступно, пусть будет запретным для всех». Подумай сама, если дочь влюблена в своего отца, какой отец уступит ее другому мужчине? Только круглый идиот! Я никогда не поверю, что, глядя на свою красивую созревшую дочь, мужчина не испытывал бы ничего, кроме отцовской любви. Лишь лицемеры, которые не искренни и не честны с самими собой, могут утверждать обратное. Поэтому мир уродлив и полон лицемерия. Мир устроен уродами и лицемерами. Он был бы совершенно другой, если бы все люди рождались красивыми, честными и искренними. Уж точно не было бы никаких запретов на кровосмешение. Мир был бы красив.
– Значит, нет ничего плохого в том, что Элохим напоминает мне отца?
– Ну, конечно, нет, глупенькая! Наоборот, радуйся, что напоминает отца!
– Как здорово, Элла!
Соломпсио погладила ее, взяла за плечи и уложила на тахту, и сама легла рядом.
– Закрой глаза. Не думай ни о чем. Поспи. Не заметишь, как время пролетит.
Они обнялись и незаметно для себя уснули. Черный Евнух тихо встал и вышел из комнаты. Он вернулся незадолго до полуночи. Соломпсио и Ольга все еще спали.
– Проснитесь, уже полночь!
Ольга первой вскочила на ноги. Вмиг ее охватило волнение.
– Полночь!? – переспросила она.
– Да, скоро он придет.
– А почему ты одет в черное, как галлы? – спросила Соломпсио.
– Чтобы стража не заметила меня на кровле. Ты же сама говорила, что черных не увидишь ночью.
– Ты, Коко, истинный потомок Дамбо-Бумбы. Но ведь и Элохим тебя не увидит!
– Увидит. Я подам ему знак свечкой.
– А как же стража? Разве она не заметит?
– Нет, не заметит. Я прикрою пламя рукой. Пойду, поднимусь на кровлю.
Черный Евнух ушел. Время вновь стало медленно течь. Прошел час. Элохима не было. Каждая минута была пыткой для Ольги. Она терялась в догадках.
– Что случилось? Почему его нет? Может быть, стража схватила его?
– Вряд ли. Мы бы услышали шум, – сказала Соломпсио, пытаясь успокоить Ольгу.
– Ну почему тогда его все еще нет? Может, передумал, не пришел.
– Не знаю, – ответила Соломпсио. – Хочешь, выйду на веранду, узнаю у Коко?
– Ой, Элла, пожалуйста, скорее.
65
Между тем Элохим пришел вовремя. В полночь, как и было условлено между Черным Евнухом и Эл-Иафафом еще вчера. Но был вынужден просидеть битый час у крепостных стен на заборе, за которым разгуливали царские львы.
Своих телохранителей он оставил дома. С ним был только Эл-Иафаф. Вдвоем они еще до темноты выехали из Овечьих ворот в Безету. Оттуда они перебрались на Холм Скопуса, с которого отлично были видны башни Гиппиуса, Фаса-Эла и Мариамме. Просидели на холме весь вечер и тронулись в путь лишь глубокой ночью. На подступах к дворцовой Крепости они спешились и, по совету Эл-Иафафа, обмотали их копыта тряпками. Дальше им надо было продвигаться бесшумно и незаметно для стражи на башнях Крепости. Это им удалось, и они благополучно обошли Крепость с севера и вышли к ее западным стенам, которые также служили стенами города. Было слышно, как внизу в долине течет ручей.
Еще издалека Элохим заметил подаваемый Черным Евнухом сигнал.
– Эл-Иад уже на кровле, – прошептал Элохим Эл-Иафафу.
– Вижу, – ответил Эл-Иафаф, – пока все складывается гладко. Тьфу, тьфу! Не сглазить!
– Даже слишком гладко, чтобы верить, что и дальше так пойдет.
– Будем надеяться.
Ориентируясь на подаваемые знаки, они прошли вдоль западных стен Крепости и дошли до высокого каменного забора, обведенного вокруг заповедника для львов. Элохим снял с коня мешок, набитый рубленным на куски мясом.
– Жди меня тут, дальше пойду один.
Ему надо было забраться на забор, затем спрыгнуть вниз и добежать до стены Крепости. «Только бы успеть, пока львы не сожрали».
– Будь осторожен! – предупредил шепотом Эл-Иафаф.
– Попробую. Вернусь перед рассветом. Если не вернусь, не задерживайся тут. Уходи сразу. И бери на себя все хозяйство. Иосиф один не справится.
– Не беспокойся. Тебе нельзя терять времени. Держи веревку наготове. Закинь ее евнуху, как только добежишь до стены. Прямо на бегу.
Элохим ловко забрался на забор. И тут же заметил львов внизу у самого забора. Они словно поджидали его. Он достал из мешка два куска мяса и кинул им. Львы вмиг проглотили корм и уставились на него. Он бросил еще два куска. Львы точно так же быстро проглотили их. И опять уставились на него.
Элохим прошел по забору, чтобы оказаться ближе к Черному Евнуху. Львы последовали за ним и разлеглись на его пути к Крепости. Что делать дальше? Он взял кусок мяса и швырнул его подальше от забора. Львы не сдвинулись с места. Лишь лениво повели головой вслед брошенному мясу.
Элохим решил подождать некоторое время. Он сел и свесил ноги с забора. Львы следили за каждым его движением. Ему теперь ничего не оставалось делать, как дальше кормить их.
Вскоре он бросил львам последний кусок мяса. Исчезла первоначальная надежда использовать корм на обратном пути от Дворца. Что делать теперь? «С двумя львами даже Давид не смог бы справиться», подумал Элохим.
Он услышал голос Эл-Иафафа снизу.
– Что случилось?
– Львы преградили путь.
– Что думаешь делать?
– Не знаю.
– Нет выбора. Слезай обратно, – посоветовал Эл-Иафаф.
– Ты прав. Нет выбора, – сказал Элохим и спрыгнул с забора ко львам.
Оба хищника тут же встали. Элохим застыл на месте. Львы зарычали. Элохим схватил свой кинжал за рукоятку и медленно пошел на них. Он ожидал, что львы сразу же бросятся на него. Однако случилось неожиданное. Львы, повернув головы, покосились сытым взглядом на Элохима и лениво отошли с его пути в разные стороны. Элохим прошел между ними, не меняя свой шаг.
Он кинул веревку Черному Евнуху и по ней забрался на крышу.
– Что случилось? Я уже собрался уходить, – сказал Черный Евнух, помогая Элохиму забраться на кровлю.
– Львы задержали. Куда теперь?
– По лестнице на стене мы спустимся прямо на веранду. Я пойду впереди.
Соломпсио, как только увидела Черного Евнуха, а за ним Элохима, поспешила обратно к Ольге.
– Идут! – успела она крикнуть в открытую дверь и убежала в свою комнату.
Элохим ее не увидел. Лишь Черный Евнух заметил, как Соломпсио побежала по коридору.
– Лоло там – за той дверью, – шепнул Черный Евнух.
Элохим быстро вошел в комнату и тут же столкнулся лицом к лицу с Ольгой. Они на какую-то минуту замерли, глядя друг другу в глаза. Им не верилось, что все это происходит наяву. Казалось, что весь мир куда-то провалился, исчез навсегда и больше не вернется.
Первым опомнился Элохим. Он взял ее руки и поднес к губам. Ольга вся тряслась и смотрела ему в глаза. Словно хотела запомнить Элохима на всю жизнь. В ее глазах блестели слезы. Она поднялась на цыпочки, обвила его шею и шепнула ему на ухо:
– Жизнь моя!
Элохим был потрясен. Ольга произнесла его собственные слова. «Жизнь моя!». Эти два слова, как предельное выражение любви, он говорил редко, когда не мог их не произнести. Он обнял ее, ощутил ее горячее дыхание на шее.
Потом Элохим поднял ее на руки и понес к кровати. Время для них словно остановилось. Явь и сон смешались. Как будто они попали в совершенно иной мир.
Элохим проснулся от скрипа открывающейся двери. В темноте он заметил, как женский силуэт проскользнул в комнату. Ольга все еще дремала, положив голову на его грудь. Женский силуэт бесшумно подошел к кровати со стороны Элохима, заслонив собою лунный свет, слабо льющийся через окно. Элохим узнал Соломпсио. Ее стройная фигура таинственно просвечивалась через прозрачную рубашку при лунном свете. В один миг, сняв рубашку через голову, она уронила ее у ног. Перед ним в полумраке предстала изумительная красота обнаженной Соломпсио. Ее узкая талия плавно переходила в такие же узкие бедра. Игра света и тени в щелях промеж ног по всей их длине будоражила воображение. Элохим почувствовал, как сильнее забилось сердце. Невольно он приподнялся на локтях. Ольга проснулась и открыла глаза.
– Элла!? – удивилась она.
Ничего не ответив, Соломпсио забралась на кровать, легла поперек на Элохима и обняла Ольгу, поцеловала ее в губы и одновременно обвила ножкой ногу Элохима. Затем она откинула свои длинные волосы назад, взглянула Элохиму в глаза, нежно приложила свой указательный пальчик к его губам и опьяняющим голосом прошептала:
– Т-с-с-с! Волшебная ночь! Ты ее заслужил, как никто в мире!
Потом она прильнула к его губам и так крепко поцеловала, что у него перехватило дыхание и закружилась голова.
В эту минуту мир был погружен в глубокий сон, и во всем мире подлинная жизнь, казалось, текла только в одном месте: в комнате покойной царицы Мариамме.
66
Перед самым рассветом Ольга и Соломпсио, утомленные необыкновенно страстной ночью, сладко уснули. Стараясь не будить их, Элохим осторожно встал с кровати. Соломпсио на какой-то миг приоткрыла глаза, придвинулась ближе к Ольге и, обняв ее, вновь уснула. Элохим оделся, подошел к кровати. Левая рука Ольги чуть свисала с края кровати. Элохим достал из кармана бриллиантовый камень величиной с жемчуг, вложил его в ее ладонь и бесшумно вышел из комнаты.
Вскоре без всяких приключений он вернулся к Эл-Иафафу. Не теряя времени, они ускакали от Крепости в сторону Безеты.
Всю дорогу Элохим молчал. Заметив его безмолвие с первой минуты, Эл-Иафаф решил не задавать ему никаких вопросов, за что Элохим был ему благодарен. И он ушел в свои мысли.
Мысли его вращались вокруг трех женщин – Анны, Ольги и Соломпсио. Соломпсио поразила его своей смелостью, изобретательностью и раскованностью. Без всякой стыдливости и стеснения она сняла с себя ночную рубашку и забралась к ним в постель. Легко и свободно. Она не испортила ему встречу с Ольгой, наоборот, украсила ее, увенчала ее редчайшей радостью. Ведь она не сразу вторглась, а сначала дала им возможность вдоволь насладиться друг другом наедине. И лишь потом пришла к ним и помогла преодолеть существовавшую между ним и Ольгой стыдливость, внесла раскованность в их телесное соприкосновение, свободу движения. Несомненно, Соломпсио превратила встречу с Ольгой в уникальное событие. В его память прочно врезалась красота сплетения двух чудных созданий.
До этой ночи он и не подозревал, что любовь одновременно с двумя женщинами могла бы быть столь невинной, естественной, чистой и красивой. У него исчезло внушенное ему сызмальства иудейское убеждение, что мужчина и женщина лишь половинки целого и что каждой половинке суждено искать свою половинку и, соединившись с ней в любви, образовать одно целое – «эхад» (echad). «Если мужчина плюс женщина есть целостный человек, – думал он, – то женщина плюс мужчина плюс женщина – должно быть божеством. Высшая божественная любовь всегда троична и свободна от всякого стыда, от всяких предрассудков».
Однако, как только он думал об Ольге и Анне, его неизменно охватывало чувство смущения. Его смущало, что он влюбился в Ольгу точно так же, как когда-то в Анну. В то же время ему было стыдно перед Ольгой – за то, что дал Анне слово переспать с ней. И наконец, не мог понять, как он может любить одновременно двух женщин, что никак не укладывалось в рамки его иудейской совести. Невольно задумался.
«Откуда у нас чувство стыда, – думал он. – Первым, что испытали Адам и Ева после согрешения, был стыд. Стало быть, корни стыда в грехе. Грех порождает стыд. Если ты не греховен, тебе нечего стыдиться. И наоборот, если стыдишься, значит, греховен».
Ему вспомнился один мальчик из далекого детства, который краснел как девочка всякий раз, когда кто-нибудь обращался к нему. У него были курчавые волосы, близко посаженные маленькие глаза и длинный острый нос. Было что-то необъяснимо противное в выражении его лица и в его стыдливости. Позже Элохим узнал, что тот мальчик любил тайком мучить котят. Вешал их за хвосты на ветках и истязал. Между тем взрослые с похвалой отзывались о его застенчивости, ставили его в пример другим мальчикам. Стало быть, краснеющие щеки были естественным орудием, чтобы вводить людей в заблуждение.
Они промчались мимо пруда Патриархов. Вдали, над Масличной горой, появился ослепительно-сверкающий диск Солнца. Элохим невольно взглянул на небо. В память врезалась его бездонная синева.
Было свежо и приятно скакать верхом. Город еще спал. И Элохиму подумалось, что в эти минуты во всем мире лишь они одни – он и Эл-Иафаф – несутся на лошадях под необъятным небосводом. Вспомнил, как Г.П. говорил о великой мечте управлять Вселенной, и поразился, как в человеке одновременно могут уживаться великая мечта и гадкое желание истязать котят.
Они обогнули Голгофу и выехали на дорогу в Безету. Его мысли вновь вернулись к Адаму.
«Интересно, краснел ли Адам от стыда?» Наверняка. Ведь ему надо было скрывать свой грех, вводить Бога в заблуждение.
Вдруг он вспомнил, что рабби Иссаххар как-то ему говорил, что Адама Бог вылепил из красной глины. Порою, ты с изумлением осознаешь, что привычное тебе слово имеет и другое, не менее обычное значение. Так и Элохим внезапно открыл для себя, что ведь «Адам» означает «красный». Нет, он не мог краснеть. Он был красным от рождения.
На встречу с Ольгой он шел одним человеком, возвращался от нее другим. Соломпсио и Ольга оставили в нем чувство радости, на редкость теплое воспоминание, тронутое грустью, от того что ему не удастся никогда вновь увидеть их.
67
Дверь им открыл Иосиф. Иудифь сообщила, что госпожа наверху у себя. Элохим пожал Эл-Иафафу руку и сказал:
– Я пойду теперь к Анне, а потом позавтракаем вместе.
Анна сидела у окна. Увидев Элохима, она тут же встала и пошла ему навстречу. Элохим понял, что она просидела у окна всю ночь. Он достал из кармана золотое ожерелье, усыпанное бриллиантами. Это было самое дорогое ожерелье, которое Эл-Иафаф нашел у ювелира Аминадава, когда встречался с Черным Евнухом. Тогда же у Аминадава был куплен для Ольги и самый крупный из имевшихся у него бриллиантов.
Лицо Анны просветлело. Она подошла и повернулась к нему спиной. Элохим надел ожерелье ей на шею, обнял ее и поцеловал волосы. Она положила голову ему на плечо и, закрыв глаза, вздохнула.
– Я была уверена, что ты сдержишь свое слово.
Элохим повернул ее лицом к себе.
– Анна!
– Теперь я спокойна за тебя.
– Анна!
– Ничего не говори. Я все знаю. Главное, Элои, ты сдержал слово!
Он прижал ее к себе, вдохнул родной запах ее волос.
– Я рада, что ты ее любишь. Так же сильно, как меня. Теперь я и сама ее люблю.
Внезапно вся ее просьба предстала в ином свете. «Так ею двигала не простая месть Ироду!?» Она не связала бы его словом ради одной только мести, как бы глубоко Ирод ее не задел. Само собой, это не было и простым капризом беременной женщины. Вдруг вспомнив Асю, Элохима осенило, что ради самой Ольги она принудила его рисковать жизнью. Анна заметила ее кроткий, тоскующий взгляд, прочла в нем ее беспомощность, ее жуткое безысходное положение под властью Ирода и глубоко прониклась сочувствием, пониманием и состраданием к этой девушке. И потому решила поделиться с ней своим счастьем, как им она поделилась двадцать лет назад с Асей.
– Анна, так ты …
– Ничего не спрашивай, Элои, – перебила Анна, нежно приложив указательный палец к его губам, как сделала давеча Соломпсио.
– Анна, родная.
– Иди теперь вниз. Вскоре я тоже спущусь.
– Эл-Иафаф там ждет. Позавтракаем вместе и сразу же пойдем проведать отца.
– Хорошо, родной мой. Я так счастлива, что ты вернулся невредимым… Постой, кажется, кто-то пришел. Ты не слышишь ничего?
– Кажется, кто-то стучится внизу в дверь, – ответил Элохим.
– Кто бы мог быть так рано? – тревожно спросила Анна.
– Не знаю.
Они вышли из комнаты и еще с лестничной площадки заметили внизу Йешуа бен Сия. У Анны екнуло сердце.
– Абба! – шепнула она про себя.
На лице Йешуа бен Сия была написана недобрая весть.
– Что-то с рабби!? – спросил Элохим.
– Да, – ответил Йешуа бен Сий. – Рабби только что умер.
68
Когда-то царь Давид поразил слуг хладнокровием, с которым он встретил весть о смерти новорожденного сына от Вирсавии. «Разве я могу вернуть его к жизни?», – сказал он удивленным слугам.
В детстве Элохим был так сильно привязан к своим родителям, что не мог себе представить их смерть. Как он проживет без них? Не может быть, чтобы жизнь также продолжалась, будто ничего не случилось. Но когда умерла мать, он, к собственному удивлению, не проронил ни единой слезы. Позже, через семь дней, весть о внезапной смерти отца он принял с тем же, подлинно давидовым хладнокровием.
С их смертью мир не изменился. Изменился он. Необратимо. В глубине души он ощутил невосполнимую пустоту. Любимые образы матери и отца, словно вмиг стерлись в его памяти и переселились в мир его снов. Они продолжали жить в его красочных сновидениях. Но наяву он никогда не думал о них и старался не вспоминать.
И теперь смерть рабби он встретил с невозмутимым спокойствием, чем несколько удивил Йешуа бен Сия. О его безупречным самообладании в самые трудные минуты Йешуа бен Сий слышал много раз и неоднократно от самого рабби. Тем не менее, Йешуа бен Сий ожидал, что смерть дорогого ему рабби вызовет в нем хоть какую-то грусть. Но лицо Элохима нисколько не изменилось. На нем не было и тени печали.
Совершенно иначе восприняла весть о смерти отца Анна. Она побледнела, растерянно посмотрела на Элохима и упала в обморок. Элохим успел ее подхватить. Через несколько минут Анна пришла в себя, вновь взглянула на Элохима, в этот раз с упреком и безутешно разрыдалась.
Нет ни в одном языке слов утешения в случае смерти самого родного человека. Даже самые искренние слова в минуты горя могут показаться неуместными, фальшивыми. Это Элохим понимал и потому хранил молчание.
– О, абба, абба, абба! – причитала сквозь слезы Анна.
Слезы неудержимо лились по ее щекам. Элохим прижал жену к себе. Она вдруг встрепенулась, словно вспомнила что-то важное и вскрикнула:
– Нам скорее надо к нему!
69
“Aninut”. Этим трогательно-печальным словом иудеи называли время глубокой скорби – промежуток между смертью и похоронами. Согласно древним обычаям, умершего следовало хоронить по возможности сразу после смерти. А в Иерусалиме ни в коем случае нельзя было оставлять покойника не похороненным на ночь.
Рабби Иссаххара похоронили в тот же день задолго до захода солнца рядом с женой в семейном склепе в долине Енном. Проститься с ним пришел почти весь город. Люди были взбудоражены смертью любимого рабби. Всем было известно, что он смертельно болен, хотя никто толком не знал чем. Но за несколько дней до его смерти вдруг стали распространяться слухи об отравлении. Многие были возмущены, и лишь уважение к памяти рабби сдерживало их от открытых выступлений в день похорон.
Со всех концов города люди стекались к Храму, где был установлен катафалк, на котором лежало тело покойного. В глубокой печали люди проходили мимо катафалка и выражали соболезнование Анне, Элохиму и Йешуа бен Сию – трем ближайшим родственникам.
В полдень доступ к покойному был прекращен. Анну и Элохима оставили одних с рабби Иссаххаром.
Вся в черном, скорбящая Анна была трогательно красива. Опустив заплаканные глаза, она молилась молча. Элохим в этот миг думал только о ней.
Вскоре появились каттафимы, носильщики тела, числом двенадцать, по одному из каждого колена сынов Израилевых. Они разулись и подошли к катафалку. Нести покойного полагалось босыми. Четверо из них подняли катафалк на плечи, а остальные встали рядом по сторонам в готовности сменить их в любой момент.
Протяжно и зазывно прозвучал шофар, возвестив начало похоронной процессии – “Halwayat HaMet”. Следом левиты протрубили в серебряные трубы и, как только те умолкли, первыми из ворот Храма вышли левиты-барабанщики, все в черном, общим числом сто сорок четыре, и сразу же выстроились по двенадцать в двенадцать рядов. На площади наступила тишина. Вдруг громко раздалась барабанная дробь, которая медленно угасла и перешла в мерный ритмичный бой в такт человеческого сердцебиения. В то же время, барабанщики пришли в движение, размеренно шагая в ногу под ритм ударов своих инструментов. Барабанные удары были слышны по всему городу и отдавались в душе каждого человека, как собственное сердцебиение.
После барабанщиков из ворот Храма вышли другие левиты-музыканты. Полились жалобно-печальные звуки флейт. Следом появились каттафимы с катафалком. Элохим и Йешуа бен Сий шли за телом покойного. За ними показались рабби Гилл-Эл и Шаммай, а потом – старейшины и члены Синедриона. Первосвященник остался в Храме. Следовать за мертвым телом ему было запрещено обычаем. Похоронная процессия двинулась к месту последнего успокоения.
От Храма до долины Енном толпы людей расположились вдоль улиц, по которым двигалась траурная процессия. В ней было что-то трогательно величественное. Когда она перешла на главную улицу, неожиданно появилась Дура-Делла. На том самом месте, где она вышла навстречу Элохиму в ночь Хануки. Она была вся в черном. Никто раньше никогда не видел ее в таком наряде.
Дура-Делла подошла к Элохиму. На ее лице было искреннее горе, словно умер самый дорогой ей человек. Она поцеловала Элохима в обе щеки и пошла впереди него. Телохранители Элохима поспешили убрать ее. Но Элохим знаком руки велел им оставить ее в покое. Так Дура-Делла шла за телом и исчезла лишь тогда, когда траурная процессия вышла за городские стены.
Надгробную молитву произнес рабби Гилл-Эл. Элохим стоял рядом. Как только молитва кончилась, все взоры устремились к нему. Люди как будто ждали от него какого-то слова. Но Элохим молча смотрел, как каттафимы сняли тело покойного и внесли в пещеру. Затем, перекатив большой круглый камень, лежащий у входа в пещеру, они закрыли вход.
Рабби Иссаххар навсегда исчезал из жизни Элохима. Исчезал тот, кому он мог открыться, поведать свои сокровенные мысли. Он знал, что у него в душе образуется еще одна пустота и что в эти минуты в последний раз думает о рабби. Уже сегодня его образ сотрется в его памяти, как стерлись образы отца и матери, и переселится в мир его сновидений. И он больше никогда не вспомнит его.
Священнослужители запели печальный кадеш.
После похорон Элохим вместе с Йешуа бен Сием и Иосифом вернулся в дом рабби. По пути знакомые и незнакомые люди подходили и выражали им свои соболезнования. В то же время за спиной он несколько раз услышал шепот.
– Знаешь, брат, о чем люди шепчутся? – спросил Иосиф, когда они вошли во двор дома.
– Знаю.
– Все говорят, что Ирод отравил рабби.
– Это правда, – ответил Элохим, вспомнив, как рабби предсказал свою смерть. Еще тогда он догадался, что рабби был отравлен во Дворце Ирода.
– Люди ждут твоих действий. Что намерен делать?
– Ничего.
Рабби мудро предостерег его от безрассудных действий. В мести не было никакого смысла. Того, что произошло во Дворце, никакая месть не могла отменить.
– Они, видимо, ждут, чтобы ты поднял народ против Ирода, – сказал Иосиф.
– Никогда, – решительно ответил Элохим.
Элохиму вспомнились мудрые слова рабби Иссаххара, высказанные им в разное время в многочисленных их беседах.
«Мировая история творится не в Риме, а на вершине горы Мориа, где витает Дух Божий, где стоит величайший в мире Храм. И если даже Храм будет разрушен, как это произошло прежде, ничего не изменится. Гора Мориа останется на своем месте, и Дух Божий вечно будет витать над ней. Гора Мориа – средоточие мира. Вся мировая история вращается вокруг ее вершины – самого святого места на земле. Кто владеет ею, тот владеет умами и сердцами людей, всем миром. Она по всем человеческим и нечеловеческим законам принадлежит нам, иудеям, тебе лично, Элохим! Ибо царь Давид, твой предок, выкупил ее у иевуссеев, хотя и без того владел ею по праву захвата. Но сыны Авраамовы, потомки Исаака и Исава, сводные братья, будут вечно воевать между собой за гору Мориа, в то время как прочие племена будут вовлечены на той или иной стороне, как придаточные силы, сами того до конца не осознавая. Вот в чем заключена вся мировая история!»
Эти слова рабби тогда глубоко запали ему в душу.
За весь день Анна не промолвила ни слова. Элохим понимал, насколько она глубоко скорбит и страдает. Но по ее отчужденному лицу было видно, что она не нуждается в сочувствии и словах утешения. И Элохим старался не тревожить ее.
– Где Анна? – был его первый вопрос, как только он вошел в дом рабби.
– Госпожа в спальной комнате рабби, – ответил Никодим.
Элохим немедленно направился к ней. Открыв дверь, он нашел ее сидящей у кровати отца. С каменным выражением лица она смотрела в одну точку и, казалось, даже не заметила, как вошел Элохим. Она была здесь, рядом, но мысли ее витали где-то далеко. Вдруг она перевела взгляд на Элохима. В ее глазах засверкали чертики, злобно, с ненавистью. Никогда прежде она так не смотрела на Элохима. Он решил оставить ее одну. И Элохим уже повернулся, чтобы уйти, как услышал голос Анны.
– Ты должен был убить Ирода еще тогда, здесь, в этой комнате. Твой меч был при тебе!
70
Крепость Масады по преданию была воздвигнута еще хасмонейским царем и первосвященником Ионафаном[50] на плоской вершине горы, представляющей собою обширное ромбовидное плато, которое по краям круто обрывалось вниз. Снизу сама гора выглядела как гигантский корабль, плывущий в пустыне. Когда молодой Ирод впервые увидел Масаду, его дух был пленен ее суровой красотой. Гора возвышалась посреди пустыни как естественная неприступная крепость. Ее неприступности Ирод и доверил двадцать лет назад свою семью, когда парфяне вторглись в Иудею и ему пришлось бежать к римлянам.
Позднее, став царем, он решил перестроить крепость Ионафана и превратить Масаду в форпост на южной границе своего царства. Крепостные стены, идущие по краям плато вкруговую, были увеличены в толщину и высоту. Над ними по всему периметру были воздвигнуты тридцать восемь прямоугольных башен, каждая высотою в семьдесят футов. Внутри крепости царь построил дворец с мраморными колоннами. Полы дворца были украшены разноцветной мозаикой, а стены фресками. По углам с четырех сторон возвышались башни высотой в девяносто футов. Во дворе, как и в прочих царских дворцах, был посажен огромный куст вечнозеленой благоухающей руты, цветущей по весне желтыми цветами. За дворцом находилась большая баня, где царь проводил выездные сессии «идумейских лепестков». «Ирод явно знает, как надо жить», говорили его римские друзья.