Эл М Коронон
Элохим
Пока принц Александр находился в заточении, царь воспылал страстью к Глафирии, своей невестке. Однажды, выйдя из Тронного зала, он увидел в коридоре удаляющуюся женскую фигуру в римской палле. На миг ему почудилось, что это Соломпсио. Так та напомнила дочь своим ростом, походкой и римским нарядом. Он быстро догнал ее, ловко задрал сзади подол ее столы[62] наверх до пояса и свалил ее на кушетку, обитую красным бархатом, находящуюся тут же, у стены. Глафирия испуганно вскрикнула. И только тогда он узнал ее. Но уже было поздно. Злодей был возбужден. Он достал его и ******* * *********** невестку. Глафирия ахнула, то ли от боли, то ли от удовольствия. И он сразу же судорожно к****л. С**л также много, как тогда, когда изнасиловал Соломпсио. Потом, не сказав ни слова, ушел, оставив обомлевшую Глафирию сидеть на кушетке.
В ту же ночь царь послал раба Симона за ней.
– Скажи, пусть только накроет лицо, чтобы никто ее не узнал.
Глафирия пришла, укутанная с головы до ног в пурпурную паллу. Ее лицо было спрятано под такой же пурпурной вуалью, прикрепленной на лбу к золотой диадеме. Он снял с нее паллу. Перед ним Глафирия предстала во всей красе, как настоящая римская матрона. Завитые кольцами черные волосы были собраны на голове в высокую прическу, в которую были вплетены белокурые локоны, сделанные из волос германских блондинок. На ней была алая стола, окаймленная золотом. Царь поднял вуаль. Ее тоненькие брови и ресницы были аккуратно насурьмлены, зеленые глаза подведены черным египетским каулом, щеки слегка напудрены смесью шафрана с пеплом и нарумянены розовой охрой, а чувственные губы накрашены осадками красного вина. Было ясно, что она сильно старалась понравиться царю.
Лицо ее было соблазнительно красивым, но ничем не напоминало Соломпсио. Царь опустил вуаль и приказал ее не снимать.
Потом он отошел от нее, сел в кресло и велел ей подойти к столу, стоящему посередине комнаты. Ростом, осанкой и походкой она вновь напомнила Соломпсио. Он приказал ей раздеться, не поворачиваясь лицом к нему. Она сняла с плеч столу и осталась в одной белой тунике, как ее любовно называли знатные римлянки “intima”, застегнутой золотой застежкой на левом плече.
Раньше ему нравились красивые женщины всякого рода. Но после Соломпсио его вкусы резко изменились. Злодея возбуждали только миниатюрные и худенькие девицы. По всему царству люди Сарамаллы крали маленьких, стройных девиц, хоть чем-то напоминающих Соломпсио и поставляли их во Дворец для игры в «идумейские лепестки». Но ни одна из них не отвечала высоким требованиям. И всякий раз царь разочарованно заключал: «Все не то». И теперь, с волнением он ждал, оправдается ли его ожидание.
Глафирия медленно расстегнула застежку и спустила тунику на пол. Перед его взором предстала фигура Соломпсио. Шея, плечи, линии талии и их плавный переход в узенькие бедра, длинные тоненькие ноги и даже изумительные щели между ними – все было один к одному как у Соломпсио. Царя охватило жгучее желание. Злодей поднялся и одеревенел.
Царь вскочил на ноги и, трясясь от волнения, подошел к ней.
– Ради Бога, только не поворачивайся и молчи, – шепнул он дрожащим голосом ей на ухо, – не говори ни слова!
Затем он легко поднял ее и поставил ***** на столе. Д****л Злодея и ******* *** * *********** ****** *** *****. Дрожь прошла по всему телу. Он крепко схватил ее ********* *****, откинул голову назад, мысленно представил себе **** и ********* ****** в невестку.
Он д**л ее всю ночь напролет. Утром отпустив ее, приказал прийти опять ночью. С того дня он так пристрастился к ней, что вызывал ее к себе каждую ночь. И всякий раз он требовал от нее молчать и не снимать вуаль.
Однажды Глафирия осмелилась и попросила его освободить мужа из заточения. И расслабленный в минуту утомленности, он пообещал выполнить ее просьбу.
Принц Александр был освобожден. Вскоре до его ушей дошли слухи о связи Глафирии с отцом. Но Глафирия поклялась в своей верности и отвергла все слухи.
– Я ни разу тебе не изменила, – невинно шепнула она ему на ухо ночью. – Нет никого лучше тебя.
Но в постели грубый свекор ей нравился больше, чем изнеженный муж. Принц Александр поверил жене, но, тем не менее, начал открыто показывать свою ненависть к царю.
Этим вновь воспользовался принц Антипатр. Вместе с Эвриклом он выдвинул новые обвинения против принца Александра. Эврикл уговорил Трайфо, царского брадобрея, пообещав ему от имени принца Антипатра вознаграждение, выступить перед царем свидетелем против принца Александра.
Многие царские воины ненавидели принца Антипатра за его бесчинства и сочувственно относились к принцу Александру. Среди них был один старый воин по имени Тиро, который не опасался высказывать свое мнение публично. Этот Тиро в разговорах с другими воинами несколько раз позволил себе нелестно сравнить принца Антипатра с принцем Александром.
Выступая перед царем, брадобрей засвидетельствовал, что Тиро, якобы от имени принца Александра, предложил ему за большую награду перерезать горло царю лезвием. Царь немедленно приказал Ахиабусу подвергнуть как Тиро, так и Трайфо жестоким пыткам. Чтобы спасти отца от пытки, сын Тиро признался, что тот действительно хотел убить царя. Тогда царь приказал казнить всех, кто сочувствовал принцу Александру.
Триста неугодных принцу Антипатру воинов, а также Трайфо, Тиро и его сын были выведены к толпе идумеев, и те забили их до смерти камнями. А Александр и Аристобул были отосланы в селение Платана поблизости от Беритуса, где римские легионеры стояли лагерем, дожидаться суда над собой[63].
В то же время царь обратился с письмом к Августу, в котором, изложив подробности мнимого заговора своих сыновей, просил его согласия на суд над ними. Августу осточертело слышать о непрекращающихся интригах во Дворце Ирода, и он предоставил тому самому решить судьбу своих сыновей.
В Беритусе был учинен суд над молодыми принцами, который приговорил их к смерти, не дав им возможности защищать себя. Они были переведены в крепость в Себасте, где и были вскоре удавлены.
Позднее царю стала известна несостоятельность всех обвинений против сыновей. Ферорас рассказал ему, как принц Антипатр и Соломея сговорились уничтожить сыновей Мариамме. Дядя наконец-то узнал, что племянник наставлял ему рога. Царь пришел в дикую ярость, приказал принца Антипатра бросить в заточение, а Соломее убраться прочь с его глаз.
– Что за семейка? – жаловался он Николаю. – Все против всех.
Через несколько дней вернулась старая болезнь. Ирод страдал неимоверно от головных болей и газов в животе. Он еще повредил себе левое колено и не мог согнуть ногу. Нестерпимые боли не давали ему спать, и тогда он стонал и вопил до утра.
Однажды утром он приказал рабу Симону принести ему нож и яблоко. Но их принес предусмотрительный Ахиабус. Царь как обычно почистил кожуру и порезал яблоко на дольки. Положил одну дольку в рот и внезапно приставил нож себе к горлу. Лишь в самый последний момент Ахиабусу удалось выхватить нож из его рук.
Как и прежде, на помощь царю пришел Сарамалла. Он посоветовал ему сменить обстановку, удалиться на некоторое время в пустыню, откуда тот, по настоянию врачей, потом и отправился на горячие воды Каллирхо.
84
В полночь Элохим встал, вновь навьючил мула, взял его за узду и стал медленно продвигаться вдоль дороги. Его поразила необычная тишина. Осторожно проходя мимо царских стражников, он заметил, что все они уснули вокруг тлеющих костров. Элохим прошел немного вперед, привязал мула к дереву и поднялся по склону холма. Никто из стражников не проснулся.
Элохим бесшумно прокрался к шатру Ирода. Перед шатром не было никого. Он не поверил собственным глазам. Царь был оставлен без охраны, и путь к нему был свободен.
Он вошел в шатер. Внутри не было темно. Справа и слева от входа горели толстые свечи. На земле был постлан персидский ковер. А на ковре в огромной постели лежал Ирод, издавая самые разные звуки: то сопел, то храпел, то стонал, то громко и протяжно п*рдел.
Элохим подошел ближе. Ирод лежал на спине. Руки у него безжизненно покоились на огромном вздувшемся животе. Он изменился до неузнаваемости, сильно похудел и почернел. Редкие седые волосы слиплись на лбу, с которого катились крупные капли пота. Черты лица обострились. Острый нос выступал, как у мертвеца.
Элохиму стало ясно, почему стражники и телохранители беспечно уснули на посту, оставив царя без охраны. Они больше не боялись его. Царь был слаб и тяжело болен. Теперь он лежал перед ним совершенно беззащитным. Царский наряд был разбросан около постели на ковре. Элохиму попался на глаза бедуинский кинжал. Он опустился на одно колено, взял кинжал и вынул его из ножен. Кривой клинок заблестел при свете свечей. Жизнь царя была в его власти.
Элохим прикоснулся к спящему Ироду. Но тот не проснулся. Тогда Элохим потряс его сильнее. Ирод медленно открыл мутные глаза, узнал Элохима, заметил кинжал в его руке и простонал жалобно.
– Элохим!
Элохим поднял кинжал высоко над головой. Ирод безучастно закрыл глаза. «Вонзи прямо в сердце!» – сказал Элохим себе и со всей силой воткнул его в подушку. Слегка поцарапав кожу на шее Ирода, клинок прошел через подушку, толстый ковер и вошел кривым острием в землю. Элохим презрительно надавил рукояткой на подбородок царя. Затем быстро вскочил на ноги и вышел из шатра.
85
Ирод почувствовал нежное прикосновение женских рук. Приоткрыл глаза и увидел Соломпсио. Она сидела рядом и гладила ему голову.
– Не бойся, абба, он уже ушел. Больше не придет.
– О, Сосо! Сосо! Что ты натворила! Как мне было тяжело без тебя.
И он заплакал, как маленькое дитя.
– Не будем ворошить прошлое. Не плачь! Теперь-то мы вместе.
– Сосо, если бы ты знала, как мне плохо! Наверно, скоро умру.
– Нет, абба, не умрешь. Не дам тебе умереть. Я вылечу тебя.
Она разделась и проворно залезла к нему под лоскутное одеяло. Ему стало так приятно, так легко, что он перестал ощущать собственное тело.
Утром царь проснулся рано. Соломпсио рядом не было. В один миг он вновь пережил свой сладкий сон. Ему стало горько, что все это произошло только во сне. Он нехотя открыл глаза. Под носом торчала рукоятка кинжала, прижатая к подбородку. Он понял, что приснилась ему только Соломпсио, а Элохим и в самом деле был ночью у него в шатре.
Ирод схватил кинжал за рукоятку и одним рывком вытащил его из подушки. Он ощутил невероятную силу в руке и бодрость в теле. Старая болезнь в который раз отступила. «Сосо вылечила меня», – сказал он себе, встал с постели и оделся. Кинжал он вложил обратно в ножны и засунул его за пояс.
Царь вышел из шатра. Перед входом не было никакой охраны. Юкундий и Тайраний, оставив свои посты у входа, беззаботно чесали языком поодаль у заново разведенного костра. Как только телохранители увидели царя, разом вскочили на ноги, и, схватив свои копья, подбежали к нему.
– Оставили пост, сволочи!
– Ваше Величество, мы только на минутку…
– Молчать! – прошипел царь. – Думаете, скоро умру? Я еще переживу всех вас!
Уничтожающим взглядом он смерил обоих телохранителей, но промолчал об Элохиме. Затем он сделал несколько шагов вперед и громким голосом приказал:
– Всем собраться! Уходим!
Через час, окруженный галльскими телохранителями, царь уже мчался на черном арабском скакуне по иерусалимской дороге. Он во что бы то ни стало, хотел догнать Элохима еще до Иерусалима. Так они на одном дыхании проехали от Сихема до Силома. Но Элохима нигде по пути не было.
В Силоме царь решил не гнать дальше лошадей. Тем не менее он послал Юкундия и Тайрания вперед, вдогонку Элохиму.
– Схватите его и передайте Ахиабусу!
– Ваше Величество, а если…
– Без «если». Он где-то там, впереди, едет в Иерусалим. Смените лошадей и вперед. Головой отвечаете. Марш!
Телохранителям стало страшно и, не теряя времени, они помчались по иерусалимской дороге. Но Элохим словно в воду канул. Они оставили позади Ефрон, Гиву и к вечеру примчались в Иерусалим, так и не встретив Элохима нигде по дороге.
Царь приехал в Иерусалим только на следующий день. Узнав от Ахиабуса, что Юкундию и Тайранию не удалось поймать Элохима, он приказал отрубить им головы.
– Ваше Величество, – обратился к царю Ахиабус, – принц Антипатр утверждает, что эти двое еще в прошлом году намеревались вас убить на охоте. Якобы по наущению принца Александра.
– Антипатр вышел из доверия.
Вечером пришел Сарамалла. Ирод поведал ему о ночном посещении Элохима.
– Сарамалла, до сих пор не могу уразуметь. На х*й он не убил меня? Ты и я, будь на его месте, точно не пощадили бы своего врага.
– Родо, этим он и отличается от нас. Думает – благороден. На самом деле, просто слабак.
– Ты прав. Но теперь я не могу оставить его в живых. Нельзя, чтобы кто-нибудь в этом мире тешил себя мыслью, что пощадил царя Ирода.
– Согласен, Родо. Но что он делал в Сихеме? Насколько мне известно, он давно перебрался в Назарет.
– Не знаю. Наверно, ехал в Иерусалим.
– А почему тогда вы его нигде не встретили?
– Может быть, сошел с иерусалимской дороги.
– А зачем ему надо было в Иерусалим? – продолжал спрашивать Сарамалла, как бы размышляя вслух.
– Как зачем? Праздник же. Встретить Йом Кипур.
– И повидать свою дочь, – добавил Сарамалла.
– Дочь!? – переспросил царь, стараясь вспомнить что-то важное. – Она, должно быть, уже выросла, созрела для замужества.
– Да, ей скоро будет тринадцать лет. Даже перезрела. Говорят, очень красива. Похожа на свою мать как две капли воды. И такая худенькая, как…, ну знаешь, как кто.
– Как Сосо! Не может быть!?
– Маленькая, худенькая и длинноногая. Точно в твоем вкусе.
Глаза царя сладострастно заблестели.
– Боже мой, а я совершенно забыл про нее. Я же обещал себе жениться на ней еще тогда, когда она только родилась.
– Но, Родо, я слышал, что она решила остаться в девках.
– Ничего. За меня она выйдет. Тебе надо переговорить с Коген Гадолом.
– Этот новый Коген Гадол не такой уж сговорчивый, каким был покойный Симон.
– Ничего. Сделай ему предложение от моего имени, чтобы он не смог отказаться.
– Нет базара, сделаю, – улыбнулся Сарамалла. – Но что делать с Элохимом? Можно перекрыть все подступы к Иерусалиму и поймать его.
– Нет. Ситуация изменилась. Надо с ним повременить. Пусть приезжает спокойно в Иерусалим, встретится со своей дочкой. Проведут вместе Йом Кипур. Тем временем, мы разберемся с дочерью, а потом вернемся к нему. Он никуда не денется.
– Если девица откажется выйти за тебя, то мы пригрозим, что казним ее отца.
– Ну, тогда она на х*й точно согласится.
– А если и тогда не согласится, просто похитим ее из Храма.
86
Царь Ирод угадал. После Сихема Элохим и в самом деле сошел с иерусалимской дороги. Он предвидел, что Ирод непременно пустит вдогонку людей. Ему нельзя было рисковать, когда Мариам ждала и нуждалась в его помощи. Но он поехал не по проселочной дороге, как полагал царь, а спрятался за деревьями у обочины и пропустил царя с его всадниками вперед и затем двинулся за ними, соблюдая нужную дистанцию.
Элохим добрался до долины Кедрон тремя днями позже, чем первоначально предполагал. Долина уже была усыпана шатрами. Он установил свой маленький шатер в стане своего племени сынов Иуды, вбил кол в землю и привязал мула к нему.
Было уже поздно идти в Храм. Все равно ему не удастся увидеть Мариам. Наверняка, опять нарвется на ту самую горбоносую привратницу, с которой он столкнулся еще тогда, когда Мариам была отдана в Храм. Удивительно, в последующие годы всякий раз, когда он приезжал к дочери, ему ворота неизменно открывала одна и та же привратница. Элохим неизменно нарывался на нее, хотя в Храме были и другие привратницы. Те, кого меньше всего на свете он хотел бы видеть, всегда назойливо попадались ему на глаза.
Еще в Вифлееме в своей молодости он регулярно сталкивался на улицах с одним и тем же совершенно незнакомым ему парнем. Его лицо теперь начисто стерлось из памяти Элохима, будто того и не было. Но осталось неприятное ощущение. Парень при встрече неизменно бросал на него враждебный взгляд. Элохим тогда сначала подумал, что он замечает его именно из-за этого взгляда. А тот попадается ему на глаза так же случайно, как и любой другой человек. Но потом Элохиму стало ясно, что это не так. Парень все чаще и чаще появлялся на его пути. И это продолжалось вплоть до его переезда в Иерусалим.
Второй раз Элохим столкнулся с этим таинственным явлением уже в Иерусалиме, живя в Вифезде. В то время на одной улице с ним через два дома, обитала какая-то странная семейка – муж, жена, двое сыновей и дочурка восьми-девяти лет. Муж и сыновья всегда носили на макушке киппу[64]. И всегда куда-то спешили. Элохим не был знаком с ними и абсолютно ими не интересовался. Но почему-то при встрече отец семейства одаривал его взглядом, полным необъяснимой ненависти. Было что-то неприятное в этом взгляде, напоминавшем ему вифлеемского парня.
На первых порах Элохим этому не придавал особого значения, старался не замечать назойливых соседей. Но со временем встречи до того участились, что стали действовать ему на нервы, как и в случае с вифлеемским парнем. Одно время Элохиму мозолили глаза сыновья, сперва старший, а затем младший. Наконец, дело дошло и до их отца. Словно кто-то таинственным образом сообщал тому точное время выхода Элохима из дома. Стоило только Элохиму выйти из своей калитки – тут как тут появлялся и он. У него будто не было иных занятий, нежели караулить Элохима.
Иногда Элохим нарочно задерживался у себя во дворе, чтобы не встретиться с ним. Но сосед неизменно выходил из своего дома одновременно с ним и, как обычно, быстро проходил мимо, бросив на него ненавидящий взгляд. Вскоре тот стал встречаться ему повсюду в городе, в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время. Это было больше, чем простая случайность, больше, чем простое совпадение. Словно какая-то неведомая сила нарочно сталкивала их. Ни тогда, ни теперь, много лет спустя, он не мог найти разумного объяснения этому мистическому явлению и терялся в догадках.
Утром Элохим отправился в Храм. Он прошел по тропинке вдоль восточных стен, обошел юго-восточный угол Храма и добрался до ворот Хульды, которые по случаю празднеств были открыты еще с рассвета. Над воротами сверкал золотой римский орел. Пройдя через ворота, он оказался во Внешнем дворе Храма. Там пока никого не было. Впереди высилось Святилище, а справа от него, восточнее, находился Эсрат Насхим.
Лишь считанные минуты отделяли его от Мариам. Стоило ему только пересечь площадь, и он окажется перед воротами Женского двора. Скоро, совсем скоро он увидит ее. Внезапно забилось сердце. Что он ей скажет? Как объяснит свое долгое отсутствие? Его охватило смущение.
В своем плачевном положении он никого не винил. Ни Ирода, ни Сарамаллу, ни, тем более, Анну. «Во всем виноват я сам. Это я позволил Ироду, Сарамалле разорить себя. Это я позволил пастухам обокрасть себя. Это я не нашел взаимопонимания с Анной. Это у меня пропал интерес к жизни. Надо было своевременно уничтожить врагов. У меня были люди, сила, богатство». Надо было стереть с лица земли Ирода. И тогда бы я не дожил до столь унизительного положения, когда стыдно смотреть в глаза собственной дочери».
Он очнулся от своих мыслей тогда, когда оказался перед воротами Эсрат Насхима.
На его стук открылось окошечко в воротах. «Лишь бы не та мымра», – взмолился Элохим, и тут же из окошечка высунулась уродливое лицо горбоносой привратницы.
– Чего тебе надо спозаранку? – гаркнула она гнусавым голосом, смерив его взглядом с ног до головы.
Элохим достал из кармана медяк и протянул ее в окошко. Привратница посмотрела на Элохима с ненавистью, как на лютого врага.
– Я Элохим, отец Мариам. Пришел…
– Знаю, кто ты, – грубо перебила она Элохима, и, демонстративно оглядев его истрепанную одежду, забрала монетку.
– Все на молитве. Жди! – грубо отрезала она и резко захлопнула окошечко.
«Дай ей волю, – подумал Элохим, – она бы растерзала меня на кусочки ни за что. Мымра озлобленная. Как будто я виноват в ее уродстве». Он отошел от ворот. Сколько ждать? Утренняя молитва обычно длится не более получаса. Но когда она началась?
Прямо перед глазами находились Шушанские ворота. Невольно он вспомнил ту ночь, когда вот там, под арочными сводами, Анна кинулась ему на шею, обдав его своим жарким дыханием. Стало тоскливо. Он медленно подошел к Шушанским воротам. Слезы навернулись на глаза. Он быстро опомнился, попытался взять себя в руки, думать о чем-то другом.
«Адда, наверно, подросла. Девочки в этом возрасте растут быстро. Узнаю ли ее? Что мне ей сказать? Как оправдаться? Нет, лучше не оправдываться. Она теперь большая. Сама поймет, что я не мог».
Вдруг он услышал скрип открывающихся ворот. Тут же обернулся и застыл на месте. Ему навстречу бежала дочь, словно юная Анна, какой он ее увидел в первый раз в жизни.
– Дада! Дада! – крикнула Мариам.
Он бросился ей навстречу.
– Дада мой! – еще раз крикнула Мариам и прыгнула ему на шею. Его обдало знакомым жарким дыханием. Словно время повернулось вспять.
– Дада, дада мой! – горячие слезы катились по ее щекам. Она вся тряслась.
– Не плачь, родная моя! Я уже здесь, рядом.
Элохим бережно опустил ее, поцеловал в макушку.
– Дада, я так соскучилась по тебе! Где же ты был? Почему тебя не было так долго?
– Адда, не мог раньше. Прости меня, родная.
– Нет, нет, не надо извиняться, – быстро проговорила Мариам, – не мог, не мог, верю.
– Как ты выросла, родная моя! Как изменилась!
– К лучшему?
– Не то слово.
– Красивая?
– Необыкновенно. Как имэ! Стала похожа на нее. Даже почудилось, что это она бежит мне навстречу.
– Нет, я похожа на тебя. У меня твои глаза.
– Пусть будет так, родная.
Чем больше он рассматривал ее, тем больше узнавал в ней Анну и себя. Даже больше себя, чем Анну. Она только внешне походила на мать. Но в каждом ее движении, в выражении лица он узнавал самого себя.
– Мариам, – внезапно они услышали гнусавый голос привратницы, – наставница зовет!
Мариам вопросительно посмотрела на отца.
– Сейчас придет, – отозвался Элохим за дочь.
Привратница словно не расслышала его и, нагло уставившись на них, повторила:
– Мариам! Ты слышала меня!? Наставница зовет!
– А ну-ка, закрой окошко! – на этот раз довольно грубо сказал Элохим, смерив привратницу своим холодным пронзительным взглядом. Та тут же захлопнула окошко. Мариам восхищенно посмотрела на отца:
– Дада, ну ты ее здорово отшил! Но я рада. Она заслужила.
– Почему заслужила?
– Она очень вредная. Настоящая сторожевая собака. Лает на всех. И всех ненавидит. Ей хорошо, если другим плохо.
– Адда, забудь ее.
– Ладно, дада.
– И послушай меня внимательно. Нам надо о многом поговорить. Я приду после дневной молитвы. Мы пойдем с тобой в Царские сады. Там никто нам не помешает.
– А куда пойдешь теперь?
– К Йешуа. Выбить разрешение для тебя.
– Дада, если бы ты знал, как я тебя люблю!
Элохим нежно обнял ее. Мариам поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, но потеряла равновесие и неожиданно прильнула к его губам. Но она не оторвала свои губы. Так – в губы Мариам никогда раньше не целовала его. Сам Элохим обычно целовал ее ручки, глазки, щечки, волосы или же чмокал в носик. Но теперь Мариам, обняв его шею и приоткрыв ротик, крепко и долго целовала его в губы. У Элохима перехватило дыхание.
Вдруг она повисла у него на шее, сильнее прижалась к нему и неожиданно обвила ножкой его ногу. Все ее тоненькое тело задрожало в его объятиях.
Вдруг, она оторвала свои губы, посмотрела на него чистыми, невинными глазами и потянулась губами к его уху. Обдав его вновь жарким дыханием, она прошептала два слова:
– Жизнь моя!
87
Йешуа бен Сий жил в доме рабби Иссаххара. Дом перешел ему по наследству, как и пост Второсвященника. Дверь Элохиму открыл Никодим, который вежливо пустил его в дом, но сообщил, что рабби Йешуа очень занят и, к сожалению, никого не принимает.
– Приходите попозже, или, если угодно, подождите здесь. Рабби может освободиться в любую минуту.
Не было смысла уходить и возвращаться позже. Некуда и незачем было идти. Поэтому Элохим решил подождать. Из прихожей они прошли в переднюю комнату. Элохим услышал неразборчивые голоса, доносившиеся из приемной комнаты Второсвященника. Никодим предложил ему пройти в комнату ожидания, расположенную рядом с приемной.
«Видимо, что-то стряслось, раз с утра собрались у него люди», – подумал Элохим, усаживаясь за маленький стол у окна. Молодой левит принес ему чашу вина. Он поблагодарил, отпил глоток и погрузился в свои мысли.
Элохим был потрясен встречей с Мариам. В ее поцелуе и в том, как она обняла его и как обвила его ногу, чем она напомнила ему Соломпсио, было что-то неожиданное, необъяснимое, что-то большее, чем обычная ласка дочери. «Нет, мне показалось», – подумал он. Она случайно поцеловала его в губы, она выросла, она уже не та маленькая девочка, какой была три года назад, в ней проснулась женственность, но она еще не знает, как управлять ею, она целовала его, как дочь целует отца, а не как женщина мужчину. Просто так вышло, случайно. Она ведь потеряла равновесие, чуть не упала. Но как объяснить те два слова, которые она прошептала ему на ухо и которые сильно потрясли его: «Жизнь моя!». Это были его собственные слова. Откуда она могла их знать? Он никогда не произносил их при ней.
Еще одно ощущение поразило Элохима. Мариам издалека сильно напомнила ему юную Анну. Но когда она подбежала ближе, он уловил едва заметное отличие. Ее волосы были светлее, голубые глаза скорее были похожи на его глаза, хотя в них, как и у Анны блестели чертики. Но его еще больше поразило то, что он это лицо где-то давно видел. И это странное ощущение не покидало его. Он мучительно копался в своей памяти, старался вспомнить и, казалось, что вот-вот вспомнит. Но не мог.
Прошло больше часа прежде, чем он услышал за дверью шум уходящих людей. В окне он увидел, как один за другим из дома вышли старые знакомые: Иохазар и Эл-Иазар бене Боэтии, сыновья покойного Первосвященника, а следом Иосиф бен Эл-Лемус, племянник и помощник Маттафия бен Теофилия, нынешнего Первосвященника.
Спустя несколько минут открылась дверь, и в комнату вошел Йешуа бен Сий.
– Ketivah ve Chatimah Tovah! – поприветствовал он Элохима словами, принятыми в Дни Трепетного Благоговения – Yamim Noraim, каковыми были десять дней между Рош Хашанахом и Йом Кипуром. – Ради Бога извини, Элохим, что заставил долго ждать.
– Наверное, что-то случилось?
– Да, случилось. Во всяком, случае рад, что ты приехал. Пойдем ко мне.
Они перешли в соседнюю комнату. Закрывая за собой дверь, Второсвященник наказал Никодиму никого к нему не впускать. Первым делом он усадил Элохима в кресло, и сам сел напротив.
– Давно мы с тобой не виделись, – сказал Элохим.
– Да, вроде бы прошло три года. Ты почти не изменился. А когда приехал? Утром?
– Нет, вчера вечером.
– Был уже в Храме?
– Да.
– Успел поговорить с дочкой?
– Нет. Ее вызвала наставница.
При встрече, а тем более после долгой разлуки, люди в Иерусалиме, как и везде на Востоке, обычно тратят много времени и лишних слов, прежде чем перейти к существу разговора – расспрашивают долго и нудно друг друга о здоровье, самочувствии и жизни. Избитые фразы типа «как здоровье?», «как жизнь?» часто не выражают ничего, кроме показного интереса или же служат средством для того, чтобы покрепче вцепиться друг другу в глотки.
Йешуа бен Сий не относился к таким людям. Он, как и Элохим, считал, что не стоит тратить время на никчемные расспросы: что нужно – человек скажет сам. Потому им было легко общаться. Манерой беседовать Йешуа бен Сий напоминал Элохиму своего покойного Учителя, Г.П., который умел без всяких вступительных слов взять быка за рога и понимал собеседника с полуслова. Вот почему разговор пошел у них так, словно они расстались вчера, а не три года назад.
– Йешуа, я бы хотел с ней поговорить не спеша, в спокойной обстановке. Вне стен Храма.
– Понятно. Я пошлю письмо главной наставнице, чтобы ей разрешили выйти из Храма до вечерней молитвы.
По одному короткому взгляду признательности Йешуа бен Сий понял, насколько Элохиму, некогда могущественному человеку, привыкшему выслушивать чужие просьбы, было теперь неловко самому просить о чем-либо.
– Элохим, Мариам поставила Храм в чрезвычайно сложное положение. Вроде бы еще не было такого случая, чтобы воспитанница отказалась оставить Храм на том основании, что не хочет идти замуж.
– Но раз не хочет, нельзя ее принуждать.
– Совершенно верно. Закон против принуждения. Но с другой стороны, оставаться девственницей также противозаконно. Никто не знает что делать. Коген Гадол предложил созвать совещание старейшин сразу же после Йом Кипура и решить этот вопрос. Но теперь ситуация внезапно изменилась. Созыв совещания вроде бы откладывается на неопределенное время.
Случилось действительно непредвиденное событие. Первосвященник стал ритуально нечистым и, следовательно, не мог исполнять свою самую святую обязанность – совершить жертвоприношение, войти в Святая Святых и предстать перед Шекинах, Божественным Присутствием в Йом Кипур. Никому на свете не дозволялось переступать порог Святая Святых, за исключением Первосвященника, и то лишь однажды в году, именно в этот день. Чтобы быть ритуально чистым Первосвященник по древней традиции еще за семь дней до Йом Кипура оставлял свой дом в городе и перебирался в Храм, где проводил время в уединенных размышлениях и молитвах, соблюдая ежедневно многократные процедуры омовения.
Так поступил и Маттафий бен Теофилий. И все шло до этого утра в соответствии со строгими требованиями закона. Но утром Первосвященник внезапно оставил Храм и вернулся в свой дом в городе. По собственному признанию, ночью, во сне, он совершил ужасный грех – совокупление с женщиной.
Мало кто, будь на месте Элохима, не устоял бы от соблазна полюбопытствовать и не спросить, что же произошло. Но Элохим, учтиво промолчав, предоставил Йешуа бен Сию самому сказать то, что он сочтет нужным.
– Ценю твою учтивость. К тому же она очень уместна. Дело в том, что на Йом Кипур Храм остался без Коген Гадола. Рабби Маттафий сегодня утром признал себя ритуально нечистым. Братья Боэтии и Иосиф бен Эл-Лемус предложили мне как Сеган ХаКодешиму заменить его. Но я отказался, и предложил Иосифу стать Коген Ше-абаром[65]. Он согласился. Теперь не очень ясно, что делать после Йом Кипура. Вроде бы нельзя иметь двух коген гадолов. Так что совещание старейшин само собою откладывается.
– Это неплохо.
– Неплохо, согласен. Отпадает срочность. Но, тем не менее, не снимается вопрос.