Эл М Коронон
Элохим
Элохим был тогда поражен рассказом, а отец, заметив его состояние, прибавил:
– Но нам, простым смертным, надо быть благодарными Адаму, отцу рода людского. И особенно тебе и мне, сынам Давидовым. Давиду было суждено умереть при рождении. Но Адам попросил Бога отрезать от своей жизни семьдесят лет и дать Давиду, когда Бог ему открыл судьбы будущих поколений людей. И Адам прожил 930 лет, а не 1000, как было изначально задумано.
История была одна, но рассказы разные. Разные по смыслу, по тону. Хотя в чем-то и сходились. Отцовский был серьезен и поучителен, а рассказ Азаз-Эла забавен, но не совсем понятен Элохиму по смыслу. Он не спрашивал себя, какой из них правдивее. Тут бессмысленно подходить с мерками правды и неправды. Каждая версия, даже рассказ Азаз-Эла, имеет право на существование и содержит в себе крупицу истины. Вопрос в другом. Зачем Азаз-Элу понадобилось рассказывать ему об Адаме? И тут его осенило, что в самом вопросе и содержится ответ. Азаз-Эл, по сути, рассказал ему не об Адаме, а о себе. Он хотел очаровать и завоевать его. На какую-то минуту ему даже это удалось. Элохим вспомнил, как у него непроизвольно вырвалось – «Великая правда».
Чего же добивался Азаз-Эл? Он убеждал его уже сегодня идти к Анне. Зачем? Тогда как его близнец сказал: лишь через тридцать дней. Даже указал точное время и место.
Элохим вспомнил слова царя Мелхиседека: отныне каждый прожитый тобою день есть исполнение Великого Тайного Предсказания. Стало быть, Азаз-Эл хотел нарушить ход событий. Переместить во времени событие, предназначенное случиться через тридцать дней, назад, на сегодня, и вызвать тем самым совершенно другую цепь событий. Стало быть, дело не в Адаме, а в Великом Тайном Предсказании. Стало быть, Азаз-Эл хотел предотвратить его исполнение.
Элохим облегченно вздохнул.
Уже наступил вечер. Исчезла в темноте линия горизонта, исчез город, исчезли деревья на склоне горы и в долине Кедрон. Элохим ощутил себя в океане темноты, освещенном бесчисленными мерцающими звездами над головой и мигающими огоньками внизу в городе.
Внезапно вспыхнули огни Храма, высветив в темноте его ровные прямоугольные очертания. Он напоминал ярко освещенный корабль, словно плывущий в воздухе. Следом одновременно зажглись огни по всей длине городских стен. И до него донесся единый возглас многотысячной толпы «Hal-El lu-yah!!!». Мурашки пробежали по коже. Выступили слезы.
Быть может, настал час испытания. Испытания, которое происходит лишь однажды в жизни. Выдержит ли он его?
Он встал, поднял голову и посмотрел вверх. Мерцали мириады звезд. Безразлично. Потемнело в глазах. Лишь ступнями ощущал землю. Стало жутко одиноко. Ему хотелось ухватиться за что-то. И он нащупал скалу у пещеры. Ощутил ладонью ее леденящий холод. Скала. Холод. Гора.
– Гора!? – он повторил вслух. – Как же я мог забыть, – прошептал Элохим. – Это же гора Соблазна!
15
После оглушительного «Hal-El lu-yah!» люди в Храме обратились друг к другу с поздравлениями. Они делились друг с другом своими впечатлениями, любовались вместе красотой иллюминации над стенами Храма и города. Затем стали расходиться. Толпа медленно стекалась к Тройным воротам. Второй день Хануки подходил к концу.
Между тем день еще не кончился для многочисленных священнослужителей. Им предстояла большая работа по приведению территории Храма в порядок.
Во Дворе священников, стоя на первой из двенадцати ступенек перед входом в Святилище, Симон бен Боэтий высказывал свои замечания двум мемунехам, которым предстояло их облечь в язык четких распоряжений и спустить вниз по всей пирамиде храмовой власти.
Еще перед вечерней службой помощники Первосвященника распространили среди членов Синедриона его решение созвать собрание после Тикким Хатзотa[27].
Теперь члены Синедриона недоуменно спрашивали друг у друга: почему так поздно ночью? В чем спешка? И только Второсвященник догадывался об истинных причинах внезапного созыва Синедриона.
Когда Йешуа бен Сий рассказал ему о случившемся перед домом Первосвященника, он ответил коротко: «Теперь жди Синедриона. Симон не из тех, кто попусту теряет время». Случилось худшее, самое нежелательное. Контроль над событиями перешел к Коген Гадолу. И Сеган ХаКодешим осознавал, что вернуть его будет сложно.
Второсвященник в сопровождении Йешуа бен Сия направился к Воротам освещения. Но когда они проходили мимо Первосвященника, тот остановил его.
– Иссаххар, одну минуточку!
Первосвященник сошел со ступеньки и подошел к ним.
– Очень расстроился самовольным поведением Иосифа. Решил его примерно наказать. Между тем, Храм может подыскать ему замену. Если, разумеется, не возражаешь.
– Нет, не возражаю. Будь любезен. И заранее благодарен тебе за это.
– Я так и предполагал. Ну что ж, увидимся в Синедрионе.
Второсвященник и Йешуа бен Сий отошли от Первосвященника.
– Рабби, зачем вам еще один Иосиф?
– Нужен. Я примерно знал всех доносчиков в своем доме. Знал, кто кому стучит. Кто Симону, кто Ироду, а кто римлянам. Но, признаюсь, никак не подозревал Иосифа. Доверял ему больше, чем другим. Казался мне порядочным многообещающим юношей из благородной семьи. Увы, ошибся. На ошибках никогда не поздно учиться. Даже мне, старику. А потом, они все равно кого-то пришлют взамен. Пусть посылают нового Иосифа. Зато буду знать, кто есть кто.
Не только дом Второсвященника, но весь город был опутан густой сетью доносчиков. И таких сетей было несколько. Храм располагал самой большой из них. Меньшую сеть держал в своих руках царь Ирод. Еще меньшей довольствовались римляне. Почти каждый третий горожанин был доносчиком и многие из них двойными и тройными. Люди жили в непреходящем страхе. Особенно боялись Тайной службы царской безопасности, которую возглавлял Ахиабус, двоюродный брат царя Ирода. Город был полон слухов об изуверских пытках в подземельях дворцовой Крепости. И потому горожане постоянно опасались прилюдно высказывать свое мнение.
Лишь только Дура-Делла пользовалась роскошью свободы слова. Но даже она в своих проклятиях, обращенных к небу, благоразумно обходила молчанием имена Первосвященника, царя, императора и Ахиабуса.
Люди настолько сжились с постоянным страхом, что не могли себе представить иную жизнь. А наиболее остроумные относились к жизни в Иерусалиме по-философски, с юмором. Г.П. однажды, лукаво подмигнув, сказал Йешуа бен Сию:
– Если посадить трех иерусалимцев вместе в одну комнату, то на следующий день один из них станет лидером, другой шестаком, а третий стукачом.
Второсвященник и Йешуа бен Сий подошли к воротам.
– Рабби, где намерены отдохнуть до Синедриона? В Храме или дома?
– Пожалуй, останусь тут. А ты иди домой.
– Приду за вами к концу Синедриона.
– Будет очень поздно. Впрочем, решай сам.
После ночной молитвы семьдесят один член Синедриона собрались в Лискат ХаГазитe[28], находящемся во Дворе священников. Название Дом получил от тесанных каменных скамеек, установленных полукругом внутри него.
У всех был утомленный вид. На многих лицах, особенно у старейшин, можно было заметить недовольство.
Собрание открыл рабби Гилл-Эл, Нази[29] Синедриона. Рядом с ним сидел его заместитель, Аб бет дин[30], рабби Шаммай, избранный на этот пост недавно после отставки Менахема Эссеянина.
Рабби Гилл-Эл и рабби Шаммай были двумя наиболее выдающимися учителями Халака[31] и возглавляли разные школы – Бет Гилл-Эл и Бет Шаммай – нередко соперничающие между собою в экзегетических диспутах. Рабби Гилл-Эл славился своей мягкой манерой обращения, в то время как рабби Шаммай отличался жестким нетерпимым характером. Рабби Шаммай был местным, а рабби Гилл-Эл происходил из Вавилона и по материнской линии был потомком царя Давида.
«Говори мало, делай много!», – был девиз рабби Шаммая и всей его школы. Как-то один язычник обратился к рабби Шаммаю с вопросом: смог бы он обучить его всей Торе, покамест тот стоит на одной ноге? Рабби Шаммай прогнал его палкой.
– То, что ненавистно тебе, не делай другому. В этом вся Тора, – сказал в свою очередь рабби Гилл-Эл тому прозелиту. – Остальное лишь комментарии. Иди и изучай их!
Рабби Гилл-Эл сразу же передал слово Симону бен Боэтию. Первосвященник после краткого приветствия сказал:
– Я приношу всем вам без исключения мои искренние извинения за внезапный и столь поздний созыв Синедриона. Лишь неотложность вопроса и его чрезвычайная важность оправдывают меня перед вами.
– Вгхемя позднее, – картавя вставил рабби Шаммай. – Пегхеходи пгхямо к вопгхосу.
Синедрион был единственным островком свободы, поддерживаемой вековыми традициями и всей интеллектуальной мощью пирамиды храмовой власти. Каждый член чувствовал себя в его стенах вольным высказывать свое мнение. И не только потому, что каждый из них был достаточно влиятелен, но еще и потому, что был уверен, что ни одно произнесенное тут слово, не выйдет за его стены. Это был неписаный, но самый строгий из законов Синедриона. И он неукоснительно соблюдался всегда и всеми, даже политическими противниками.
Принимались также строжайшие меры, чтобы никто не мог даже ненароком подслушать. Во время Синедриона всем священнодействующим служителям Храма было запрещено находиться поблизости Дома Тесаных Камней. С высоты Никоноровых ворот помощники Первосвященника осуществляли круговое наблюдение за всем Двором священников.
– Многоуважаемый рабби Гилл-Эл, – ответил Первосвященник, – речь идет о Мешиахе.
Возникло оживление.
– О ком? О ком!? – раздались многочисленные голоса.
– Да, да! О Мешиахе! Мне сегодня днем сообщили, что якобы наступило время скорого пришествия Мешиаха. Вопрос не в том, что это так или не так. Всем вам хорошо известна позиция дома Боэтия по данному вопросу. Мы в отличие от некоторых наших досточтимых братьев из дома Задока – и он устремил многозначительный взгляд на Второсвященника – придерживаемся здравого смысла и не верим ни в Мешиаха, ни в ангелов, ни в архангелов. Но меня тревожит другое. Нарушение спокойствия и благоденствия нашего народа, достигнутые за последнее десятилетие ценой великих жертв. Вспомните свирепствовавшую чуму и разрушительное землетрясение в Иудее более десяти лет назад. Вспомните междоусобные войны и войны с арабами, парфянами и римлянами. Сколько было пролито невинной крови. Погибли лучшие сыны Израиля. Но все это было не зря. Мы достигли мира и согласия как внутри Иудеи, так и в наших отношениях с римским императором и царем Иродом. И император, и Ирод уважительно относятся к нам и признают за нами право жить по законам и обычаям наших отцов. Но мир, согласие и уважение пока не пустили глубоких корней, а подобны нежным росткам. Любой неосторожный шаг, и они будут растоптаны. И это меня чрезвычайно тревожит. Ложной вестью о Мешиахе могут воспользоваться наиболее горячие головы, сподвижники бене Бабы, к примеру, и внести смуту в нашу спокойную и мирную жизнь. Как на это отреагирует Ирод? Не трудно предсказать. Добавьте еще неминуемое распространение вести о Мешиахе по всем городам Римской империи, где проживают наши соплеменники. И вы получите ту ужасную картину, которую ни в коем случае нельзя допустить.
Первосвященник сделал паузу. Члены Синедриона посмотрели друг на друга.
– От кого исходит весть о Мешиахе? – спросил очень влиятельный рабби Акабия бен Махалал-Эл.
Рабби Акабия бен Махалал-Эл для многих был образцом честности и неподкупности. «Я предпочту прослыть глупцом на всю жизнь, чем стать грешником на один миг», – сказал он как-то тем, кто хотел его подкупить.
– От достопочтенного Сегана, – ответил Симон бен Боэтий.
Взоры обратились к Второсвященнику. Он встал.
– Это правда. И это все, что я могу сказать в данную минуту.
– Нет, достопочтенный рабби Иссаххар, – возразил тут же Первосвященник, – этого недостаточно. Синедриону хорошо известно, что Вы единственный человек, кто посвящен в Великое Тайное Предсказание. И теперь настало время раскрыть его Синедриону.
Второсвященник ожидал подобный поворот событий. Симон бен Боэтий явно решил воспользоваться удобным моментом, чтобы подвести черту в борьбе за единоличную власть в Храме. Без знания Великого Тайного Предсказания и без его символа, Зиза Аарона, его первосвященство лишалось полноты легитимности в глазах многих храмовых священнослужителей. По сути, он ничем не отличался от простых священников, разве только тем, что облачался в Бигдей Захав[32].
– К сожалению, это исключено, поскольку запрещено самим Предсказанием.
– И как тогда нам быть? – переспросил Первосвященник. – Без Предсказания мы как бы впотьмах. Ловим черного кота в темной комнате.
– Синедрион не впотьмах, если хотя бы один из его членов владеет Предсказанием, – вставил рабби Гилл-Эл.
– Почему бы Коген Гадолу не признаться прямо, что его больше тревожит собственная власть или власть зятя, Ирода, чем химерические предположения о смутах и неурядицах, – сказал Йешуа бен Фабий, предшественник Первосвященника, отстраненный от должности царем как раз из-за Симона бен Боэтия.
– Любого любящего отца тревожит будущее его дочери. Это естественно. И я не исключение. Но это не означает, что я во всем поддерживаю своего зятя. Как левит, я предпочел бы иметь зятем иудея, а не идумея, пусть даже он царь. Но “Ha-kol hi-yede Shamayim”[33]. Мои предположения не химеричны, как их назвал достопочтенный рабби Йешуа.
– Надежда на пришествие Мешиаха давно живет в народе, – сказал Менахем Эссеянин. – Многие великие пророки – Исайя, Илия, Иеремия, Дани-Эл – предсказывали, что Мешиах принесет спасение, любовь и мир.
– Весть о Мешиахе не ординарная весть. И она не может пройти как обыкновенный городской слух. Или я не прав? – спросил Первосвященник.
– Его Преосвященство прав, – сказал Эл-Иезер бен Гирканий, влиятельный шаммаитский фарисей и обратился к Второсвященнику: – Рабби Иссаххар, могли бы вы открыть нам Предсказание. Или же, по крайней мере, могли бы сообщить, где и когда ожидается Мешиах?
– Это мне не известно, – ответил Второсвященник.
– Вот видите, уважаемые члены Синедриона!? – подхватил Первосвященник. – Все окутано тайной. Как нам тогда действовать? Прикажете кормить народ тайной!?
– Нет, лучше скгхыть весть от нагхода, – предложил рабби Шаммай.
– Боюсь уже поздно, – ответил Симон бен Боэтий. – Она известна кое-кому вне Синедриона. А город полон доносчиками. Она скоро дойдет и до ушей Ирода. Кстати, он возвращается в Иерусалим уже завтра.
– Пророк Михей предрекал, что Мешиах выйдет из рода Давида, – сказал Маттафий бен Теофилий. – Брак Элохима бесплоден, и, насколько мне известно, Иосиф, его брат, еще не женат. Стало быть, Мешиах родится не скоро.
– Кстати, рабби Иссаххар, куда пропал Элохим? – спросил рабби Гилл-Эл.
– Понятия не имею.
– Уже утгхо наступило, – предупредил рабби Шаммай. – Погха закгхугляться.
– Что же мы решили? – неуверенно спросил Первосвященник.
– Предлагаю поручить Коген Гадолу переговорить с Иродом и убедить его в том, что весть о Мешиахе ничем не грозит его власти, – сказал Йешуа бен Фабий.
– Верно! Верно! – раздались одобрительные голоса.
– Также поручить всем священнослужителям Храма настроить народ на мирный лад, – добавил Маттафий бен Теофилий. – Проповедовать, что Мешиах придет не скоро и когда Он придет, то принесет с собой мир и любовь.
Рабби Гилл-Эл окинул взглядом собравшихся. Никто не возражал. Первосвященник явно не достиг своей цели.
– Ну что ж? – заключил рабби Гилл-Эл. – На том и закроем Синедрион.
16
– Элохим, пора вставать. Уже утро.
– Азаз-Эл?
– Нет, Габри-Эл. Азаз-Эл сейчас далеко в будущем.
– Не верю. Ты и есть Азаз-Эл. Докажи, что это не так.
– Мы неразличимы. Близнецы. Но заклятые враги. Отец знает это и разделил время для нас, чтобы нам не встречаться. Время Азаз-Эла наступает под вечер. А мое – под утро. Вспомни, вчера я явился к тебе утром, а он пришел вечером. Разве не так? Теперь-то убедился?
Исчез фамильярно-фривольный тон. Но Элохим все еще сомневался.
– Не совсем.
– Хорошо. Открою тебе тайну, как различить нас. Азаз-Элу запрещено произносить Его имя, а мне – нет.
– И как Его зовут?
יהוה –
– Но эта гора принадлежит Азаз-Элу.
– Совершенно верно. Она его вотчина. Ему не дозволено вступать ногой на гору Мориа. Но мне разрешено приходить сюда, когда его нет. Люди здесь подвергаются искушению и соблазну. Мне Отцом поручено помочь им.
– Еще никому не удавалось преодолеть искушение на горе Соблазна.
– Ты станешь первым. Ты уже прошел испытание.
– Какое?
– Азаз-Элу не удалось заколдовать тебя.
– Что из этого следует?
– Свобода. Ты свободен делать все, что тебе заблагорассудится.
– И идти домой?
– Это решать тебе.
– А как же Анна?
– Она будет только рада. Кстати, она уже почувствовала шевеление в животе.
– Да!? Так скоро?
– Кажется, не веришь. Но имей в виду. Нет ничего невозможного для Него.
– Стало быть, бессмысленно ждать здесь тридцать дней?
– Почему бессмысленно? Свежий воздух. Уединение. Никто не мешает. Можно собраться с мыслями. Отдохнуть от городской суеты.
– Значит, теперь хочешь, чтобы я остался здесь?
– Мне все равно. Поступай, как подскажет тебе сердце. Наслаждайся свободой. А я пошел. Пока.
Элохим запутался. «Если бы они стояли рядом, точно сумел бы их различить». У него когда-то служили близнецы. Они одевались одинаково, говорили одинаково и были почти неразличимы и неразлучны. Приходили к нему всегда вместе. Говорили одновременно, иногда перебивая, иногда дополняя друг друга. Один начинал, а другой заканчивал предложение. И всегда уходили, оставив его с головной болью. Он скоро избавился от них. И с тех пор ему близнецы не нравились: «Какая-то непонятная ошибка природы».
«Кому верить?». Быть может, к нему трижды являлся один и тот же юноша. Быть может, нет никаких близнецов? А ведется какая-то непонятная, коварная игра? Какие у него основания предполагать, что он имеет дело с близнецами, кроме слов самого юноши? Видел он их рядом, вместе? Нет. При первых встречах вообще речь не шла о близнецах. Лишь теперь юноша заговорил о них. Зачем? Чтобы запутать? Но если нет близнецов, а есть лишь коварная игра, то нельзя верить ничему, ни тому, что Анна беременна, ни тому, что ему надо подождать здесь тридцать дней, ни тому, что встреча с Анной назначена в полночь у Шушанских ворот.
Стало быть, и в самом деле, нет смысла торчать здесь. Уйти домой, что ли? Он пришел к тому же, что предлагал Азаз-Эл. Нет, надо отдать должное Азаз-Элу. «Запутал меня окончательно». У него, в самом деле, дьявольский ум.
Пройдя по всему заколдованному кругу, Элохим остался уверенным только в одном – в своей неуверенности. Нет основания верить или не верить в существование близнецов. И он вспомнил мудрый совет отца: «Если не знаешь что делать, то не делай ничего».
17
Ирод Великий, идумейский царь Иудеи, вернулся в Иерусалим утром 27-го числа месяца Кислева. Ехал всю ночь. Дорога от Цезарии до Иерусалима была ужасной. Сплошные бугры и ямы. Трясло и качало всю дорогу. Толком не мог уснуть. То и дело пробуждался от тряски. Одни кошмарные сны сменялись другими. Под утро, на подступах к Иерусалиму, выехали на ровную дорогу, проложенную недавно римскими легионерами. И тогда, изнуренный ночной поездкой, он впал в короткий, но глубокий сон.
Приснилось ему самое сладкое и в то же время самое жуткое сновидение в его жизни. Сновидение прервалось резко, когда его сладость внезапно обратилась в такую жуть, что Ирод проснулся. Открыв глаза, он увидел, что подъехали к воротам Дворца.
Было еще рано. Однако за исключением членов царской семьи все во Дворце были уже на ногах. Увидев Черного Евнуха перед входом в колонный дом, названный в честь Цезаря Августовым, Ирод спросил:
– Мои еще спят?
– Да, Ваше Величество.
– Все?
– Все, Ваше Величество.
– Соломпсио тоже?
– Да, Ваше Величество.
– Устал с дороги. Толком не выспался. Пойду, лягу. Но когда Соломпсио проснется, разбуди меня. И передай ей, что хочу ее видеть.
Ирод чувствовал себя разбитым. Симон, миловидный молодой раб, раздел его, омыл его тело, и царь окунулся в горячую ванну. Блаженство разлилось по всему телу. Он попытался уснуть. Но не смог. Его одолевало навязчивое желание вспомнить свой сон. Почему так трудно вспоминать сны? Мучаешься, силишься, но никак не можешь. А позже, внезапно, сон сам всплывает словно ниоткуда. Царь напряг память, но тщетно. Лишь смутно ощутил что-то сладкое и жуткое. Сдался: «Пора лечь в кровать». И тут при мысли о кровати все сновидение разом и в мельчайших подробностях всплыло в памяти.
Да, он видел кровать, широкую, с красным бархатным покрывалом. Кровать его самой любимой, ныне покойной жены Мариамме Первой. И вдруг его сердце екнуло. Он вспомнил, что ему приснилась не Мариамме, а – ОНА. Впервые.
Он увидел, как она вышла из своей комнаты в прозрачной ночной рубашке. Она приветливо улыбнулась. Он поймал ее манящий взгляд. Но вдруг она побледнела. Улыбки и след простыл. Она отвернулась и побежала в спальню Мариамме. Он погнался за ней. Она успела захлопнуть дверь перед самым его носом. Он попытался открыть ее, но не смог. Она, прислонившись, стояла за дверью. Он толкнул дверь плечом. Дверь распахнулась, и он увидел, как она чуть не упала на пол. Но удержалась на ногах. Он поймал ее взгляд, полный страха. Она сначала вскочила на кровать, застеленную красным покрывалом, но тут же спрыгнула с нее и побежала в дальний угол комнаты. Он ринулся за ней. Она забилась в угол. Съежилась там в комочек. Он, легко подняв ее, перенес на кушетку. Она отвернулась к стене. Он повернул ее лицом к себе. Снял с нее ночную рубашку, раздвинул ее *****. И всем свои громадным телом навалился на нее. Она словно исчезла под ним. Одной рукой он расстегнул ******* и достал свой ******* ****, который вмиг *****, превратившись в твердую ******** *****. Она с ужасом закрыла лицо руками. Он лишь чувствовал под ладонями ее *****. Возился долго, никак не мог *******. Но внезапно почувствовал, как в**ла ******* Он остановился. «Случилось! Наконец-то!». Ему не верилось. Он почувствовал, что вот-вот все кончится. Осторожно ***** **** ****. С *** обильно ****** ********. Он потом схватил свой **** и стал его ******* медленно, *******. Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Вновь почувствовал, что вот-вот ******. Перевернул ее. ******** на ***********. ******* на ее ** ** ******** спину. Он слегка ********* ее. ******* всю. Опустил вниз, обратно на ******. Опять никак не мог *******. Потом он повернул ее лицом к себе и посадил на кушетку перед собой. Обеими руками схватил ее за волосы. И в этот момент он услышал громкий стук в дверь. Она вскочила на ноги и бросилась к двери. Открыла ее. Вошли Александр и Аристобул. Его сыновья и ее братья. И он в ужасе проснулся.
18
Царь Ирод с облегчением вспомнил, что Александра и Аристобула нет в Иерусалиме. Их он в свое время послал в Рим. Незадолго до суда над Мариамме. Ему сподручнее было приговорить ее к смерти в отсутствии их сыновей. Кроме того, в Риме они являлись его залогом верности цезарю, что было там оценено должным образом.
Мальчики в Риме получили от матери всего одно письмо, в котором она писала, что их очень любит и сильно скучает по ним. Следующее письмо пришло через полгода уже от отца, где он сообщал, что их мать внезапно умерла и что он потерял самое дорогое ему существо на свете. Обстоятельства ее смерти царь Ирод тщательно скрыл от них и все эти годы держал в тайне.
Однако он не подозревал, что в прошлом году, когда они приезжали на лето в Иерусалим, им стали известны некоторые подробности.
Они уже были взрослыми молодыми людьми. Ощущали себя иудеями по матери, а не идумеями по отцу. Только в римской оболочке. И говорили с сильным, но приятным латинским акцентом.
Историю о матери поведала им Соломпсио (Salampsio), их сестра, старшая из двух дочерей царя Ирода от Мариамме. Ей было уже четырнадцать лет. По идумейским обычаям она уже давно достигла возраста замужества. Но отец не торопился выдавать ее замуж.
– Все началось из-за спора о первосвященстве, – сказала тогда Соломпсио своим братьям, – между бабушкой Александрой и имэ, с одной стороны, и бабушкой Сайпро и тетей Соломеей – с другой стороны. Абба остался, как бы, посередине. Бабушка Александра говорила, что ее сын Аристобул, твой тезка, братик, по праву должен стать Коген Гадолом. Она была права. Ведь наши предки были одновременно царями и коген гадолами. Дед Гирканий тогда еще был жив. И он тоже так считал. Если царство досталось отцу, то первосвященство должно оставаться за домом Хасмонеев. Бабушка Александра еще говорила, что римский Сенат утвердил отца царем лишь из-за того, что он был тогда обручен с имэ, хасмонейской принцессой. Не знаю, так ли? Вам там в Риме, наверно, лучше известно. Скажите, это так?
– Нет, Сосо, не совсем так, – ответил Александр, – но это внесло свою лепту.
– Значит, не совсем, но в какой-то мере так. Так вот, бабушка Сайпро говорила, что Аристобулу всего семнадцать лет. Еще очень молод для Коген Гадола. Храм не примет, и весь народ восстанет против царя. А отец говорил, что Коген Гадол уже назначен. И что с Аристобулом надо повременить. Бабушка Александра дружила с Клеопатрой, египетской царицей. Помню, еще перед смертью бабушка Александра мне говорила, что если бы не ее дружба с Клеопатрой, то Марк Антоний не подпустил бы отца и близко к себе. Так вот, она написала ей жалобное письмо. Клеопатра показала письмо Марку Антонию. И тот приказал аббе назначить Аристобула Коген Гадолом, что и было сделано. Можете представить, как бабушка Сайпро и Соломея взбесились?
– Да, конечно, – ответил Александр.
– Они прожужжали аббе все уши, настраивая его против Аристобула. Говорили, что иудеи любят молодого и видного Коген Гадола. А он был очень красив, как наша мать. И что рано или поздно иудеи поставят его своим царем. Абба поверил и через год умертвил Аристобула.
– Как это умертвил!? – переспросил недоуменно младший Аристобул. – Мы слышали, что он утонул, когда купался в пруду.
– Все так думали. Только бабушка Александра не верила. Она выяснила, что телохранители аббы утопили его в Иерихоне, удерживая его за ноги под водой. И она вновь написала письмо Клеопатре. Марк Антоний вызвал аббу «на ковер». Абба взял с собой много золота, чтобы подсластить Антония с Клеопатрой. Но все равно сомневался, что вернется от Антония живым. Хорошо знал, каков тот в гневе. Поэтому перед отъездом абба поручил Иосифу, мужу Соломеи, умертвить имэ, если живым не вернется, чтобы она не досталась другому мужчине. Абба встретил Марка Антония на его пути в Сирию. Встреча обернулась для аббы благополучно. Видимо, золото подействовало. Еще аббе пришлось уступить Клеопатре свои инжировые и пальмовые рощи под Иерихоном и полосу Газы. Абба вернулся от Антония невредимым. На этот раз взбесилась бабушка Александра. Она настроила имэ против аббы. И имэ перестала разговаривать с ним. И не только с ним, но и с бабушкой Сайпро и Соломеей. Абба разозлился и отослал бабушку Александру в крепость Александрион. Имэ осталась одна и общалась только с нами. Помните?
– Очень смутно, Сосо, – ответил Аристобул.
– Между тем Соломея хотела избавиться от мужа. Он был слишком стар для нее. Иосиф ведь был ее дядей. И она изменяла ему. А Иосиф был еще тем старым болтуном. И он разболтал имэ о тайном поручении аббы умертвить ее в случае его смерти. Разболтал, чтобы показать ей, как абба сильно любит ее. И однажды, когда абба клялся имэ, что любит ее безумно, она ехидно сказала: «Да, так безумно, что даже поручил Иосифу убить меня». Абба впал в бешенство. Как мог Иосиф выдать его тайну!? А Соломея убеждала аббу, что мужчина может прошептать подобную тайну женщине, лишь положив с ней голову на одну подушку. Абба не поверил Соломее, но все же казнил Иосифа. Абба умолял имэ изменить свое холодное отношение к нему. Уговаривал ее и так, и сяк, божился в своей непричастности к смерти ее брата. Но она была непреклонна. Так они жили несколько лет. После поражения в Актиуме Марк Антоний и Клеопатра покончили жизнь самоубийством. И абба отплыл на остров Родос встретиться с новым цезарем Октавианом Августом.
– Вот это я помню, он тогда взял меня с собой, – вставил Александр.
– Все, даже он сам, не верили, что вернется живым. Весь Рим знал о его дружбе с Марком Антонием. Абба искренне признался цезарю в своей верности Антонию. Это цезарю понравилось. И он подтвердил его царские полномочия, передал ему в подарок галлов, телохранителей покойной царицы Клеопатры. Даже вернул ему обратно Газу, инжировые и пальмовые рощи под Иерихоном. Видимо, отцовское золото опять подействовало. И абба вернулся домой весь такой радостный. Весь такой сияющий. Спешил поделиться своей радостью. И прежде всего с имэ. Но она, наоборот, была расстроена его успехами. И абба пришел в безумную ярость. Он дал ей сильную пощечину. Она отвернулась и гордо ушла. Потом он просил прощения. Но тщетно. А Соломея вновь стала плести интриги против нее. Обвинила ее в том, что якобы она сговорилась с виночерпием отравить его каким-то любовным зельем. Под пыткой виночерпий сознался. Тогда абба устроил суд над ней. И бабушка Александра приехала и выступила против нее. Она даже схватила ее за волосы. Имэ чувствовала себя преданной и не захотела защищать себя. Она была горда и ощущала себя выше происходящего. Суд приговорил ее к смерти. Но никто не знает, как она умерла. Говорят стойко.
Александр и Аристобул были шокированы рассказом сестры. Они словно заново пережили смерть матери и поклялись отомстить всем, кто был причастен к ее убийству.
Однако Соломпсио благоразумно скрыла от них свои странные взаимоотношения с отцом. Она не могла рассказать о том, что происходило между ними за последние три года.
Вся безумная любовь к Мариамме у царя Ирода после ее смерти перешла на Соломпсио, которая из их двух дочерей больше напоминала ему Мариамме. Соломпсио стала поразительно похожа на свою мать особенно, после двенадцати лет. Те же волосы, – длинные и черные, те же губы, – алые и чувственно-полные, те же глаза, – красивые и равнодушные.
Еще маленькой Соломпсио любила забираться отцу на колени и сидеть там, пока царь Ирод вершил дела своего царства. За их решением царь иногда обращался к ней.
– Казнить или помиловать? – ласково спрашивал он свою дочь.
И она неосознанно невинным кивком головы решала судьбы людей. Кому-то везло, кому-то нет. Одним сохранялась жизнь, другим сносилась голова с плеч.
При возвращении домой из своих постоянных поездок по Иудеи, царь прежде всего спешил увидеть Соломпсио. В отличие от матери она всегда встречала его с радостной улыбкой на лице. Он рассказывал ей о своих поездках, а она о своей жизни во Дворце в его отсутствие.