Эл М Коронон
Элохим
Глаза царя дико загорелись.
– Я загоню всю их знать в Храм и сожгу там всех живьем!
– Нет базара, Родо. Но Храм каменный. Не легко будет поджечь. И потом не стоит, Храм ведь памятник тебе. Такое дело нельзя делать необдуманно. Надо продумать хорошенько все до последней мелочи.
Но царь словно его не слышал и распалялся больше.
– Я отомщу им! Гадинам! Гнидам! Вонючкам! Всем! Вые*у всех! Всех до единого!
– Успокойся, Родо.
– Я спокоен. Я им отомщу. Вот увидишь! По-своему, по-идумейски. Они запомнят меня навсегда.
– Это как по-идумейски?
– Они ненавидят меня. Так!? Обрадуются, когда я умру. Так!? Но х*й они у меня получат! Не дам им такого счастья. Я заставлю их жен, матерей, сестер и дочерей лить слезы в тот день, когда я умру!
– Как?
– Я прикажу загнать на ипподром по одному человеку из каждой знатной иудейской семьи и казнить их в день моей смерти!
Сарамалла удивился.
– Да, и в самом деле, месть по-идумейски! По крайней мере, точно не по-иудейски.
Царь лихорадочно ухватил Сарамаллу за рукава.
– Сарамалла, ты должен мне обещать. Сыновьям я не доверяю. А Соломея слишком стара. Она одна не справится. Тут понадобится твердость и непреклонность мужского духа. Обещай, что проследишь, чтобы в точности выполнили мой приказ. В тот день, когда я умру, пусть галлы перебьют тех, кого я запру на ипподроме. Всех до одного!
– Родо, на мой счет не сомневайся.
– Никогда в тебе не сомневался. Ты настоящий друг, Сарамалла.
Царь внезапно засуетился, схватил колокольчик и вызвал раба Симона.
– Надо срочно послать за Ахиабусом. Надо уже сейчас составить полный список всей ихней знати. Ты прав. Такое дело надо продумать до мелочей.
Сарамалла не возражал и следил с некоторым интересом за суетливым оживлением царя. Глаза его болезненно горели. По ним было видно, как у него внутри лихорадочно билась мысль. Он словно уже составлял в уме черный список, стараясь никого не забыть. И как только появился Ахиабус, царь тут же приказал ему:
– Сегодня же составь мне полный список всей е*аной иудейской знати. И не забудь включить в него Элохима.
– Лучше Элохима не включать, – возразил Сарамалла.
– Это еще почему?
– Боюсь, что его придется убрать пораньше, – ответил Сарамалла.
– Тем хуже для него. Кстати, тебе удалось переговорить с этим му*аком Маттафием насчет дочки Элохима?
– Нет, не удалось. Но теперь уже и не надо.
– Да!? – удивился царь.
– Коген Гадол сильно обоср*лся. Позавчера ночью во сне он сношался с женой. И испачкал постельное белье.
– Не может быть!? Прямо испачкал!? Ха-ха-ха!!! – царь зашелся в приступе хохота. – А как узнали? Какой хер его выдал?
– Никто не выдавал, сам признался.
– В самом деле му*ак! Ну и что, что слил. Слил, так слил. Но на х*я трубить на весь мир. Идиот!
– Честность, Родо, честность! Иудейская честность. Более изощренной хитрости, чем иудейская честность, никто еще не изобрел. Наверняка усек, что ему не удастся скрыть пятна от зорких взоров левитов.
– А теперь ясно. Видать му*ак слил целое ведро!
– Наделал лужу! Оттого и самоотстранился от должности. На Йом Кипур. Коген Гадолом назначен Иосиф, его родня.
– И без моего согласия!? А!? Ахо!? – обратился царь гневно к двоюродному брату.
– Ваше Величество, это всего лишь на один день, – ответил Ахиабус.
– Хоть на полдня! Никто, кроме меня, не вправе назначать Коген Гадола!
– Ваше Величество, он не назначен Коген Гадолом, а Маттафий лишь уступил ему место на Йом Кипур.
– Кстати, за этого Иосифа Маттафий и хочет выдать дочь Элохима, – сказал Сарамалла, вернув разговор в нужное ему русло.
– Что!?
Глаза царя полезли на лоб.
– Вот почему для меня было бессмысленно встречаться с ним.
– Ахо, сию же минуту бери людей, иди в Храм и приведи девицу ко мне во Дворец.
– Слушаюсь, Ваше Величество!
– Очень опрометчиво, Ваше Величество! – попытался Сарамалла образумить царя. – Не к месту и не ко времени. Поднимется большой шум. Нежелательно перед Йом Кипуром.
– Мне по х*ю. Я хочу ее здесь, сегодня!
– Ваше Величество, Храм, все его окрестности в эти дни полны людьми. Думаю, вряд ли удастся ее насильно вывести из Храма среди бела дня. А если она поднимет вой? Станет биться, царапаться, звать людей на помощь? Как все это воспримет толпа. Неизвестно.
– Мне плевать, как воспримет. Лишь бы доставить ее сюда.
– В том-то и дело, что ее так не доставишь сюда. Если не послать за ней всех галлов, ее не проведешь сквозь многотысячную толпу.
– Этого еще не хватало!
– Но того же результата можно добиться иным путем. Похитить ее спокойно, тихо, под покровом ночи. И никто не узнает, куда она исчезла.
– Ваше Величество, – осторожно предложил Ахиабус, – мы могли бы подкупить стражу в Храме. Через одного из наших людей. В самом Эсрат Насхиме у меня есть одна привратница, такая горбоносая. Она помогла бы похитить девицу. Без всякого шума. Ночью. И не нужно посылать всех галлов. Троих фракийцев вполне достаточно, чтобы схватить ее и быстро закатать в ковер.
– Этой ночью? – спросил царь примирительным тоном.
– Можно и сегодня. Но лучше завтра. После Йом Кипура. Лучше подготовимся. Успеем подкупить стражу. И наша привратница могла бы напроситься на ночную смену. А то мне сейчас неизвестно, когда ей нужно заступать на дежурство.
– Очень разумно, – вставил Сарамалла.
Царь погрузился в глубокое раздумье. Было видно, что ему нелегко отказаться от сиюминутного желания и принять другое решение. Сарамалла и Ахиабус терпеливо ждали, когда царь сам заговорит. Прошло некоторое время, прежде чем он обратился к Ахиабусу.
– Ты иди. У тебя теперь много дел. Подготовь список. И подготовь похищение девицы.
– Сегодня или завтра? – спросил Сарамалла за Ахиабуса.
– Завтра так завтра. Но имей в виду, Ахо, провалишь дело, ответишь мне своей пустой башкой! Понял!?
– Да, Ваше Величество!
– Проваливай тогда.
Как только Ахиабус исчез за дверями, царь признался Сарамалле.
– Я теперь даже не хочу на ней жениться. Мне так плохо, что не до женитьбы.
– Нет базара, Родо, не женись, раз передумал.
– Да, передумал. Но мне так хотелось пое*ать ее сегодня. Ох, как хотелось, Сарамалла. Даже Злодей зашевелился при одной мысли о ней. Давненько он так не пошевеливался.
– Это хороший признак, Родо. Значит, жизнь еще бьет ключом.
– А кто знает, может она и вылечит меня. Она же целочка. Молочная целочка. Я слышал, что когда ломаешь целочку, она снимает все твои болезни.
– Тоже слышал, но что-то не верится.
– Мне тоже не верится. За свою жизнь я поломал столько целок. Счет потерял. Но ни одна из этих сучар не взяла себе мою болезнь.
– Раз на раз не приходится. Дочь Элохима особенная. Непорочна, богомольна, к ней не прикасалась ни одна мужская рука.
– Вот именно. Обычно девственницы пока растут якшаются с родней. Отец, дед, дядя, братья, кто еще там. Соседские мальчики. И пока растут, их лапают все. Другое дело девственница из Храма. Вот почему у меня возникла надежда. А вдруг она снимет с меня эту заразу!?
– Пути Господни неисповедимы. Чем черт только не шутит.
– Вот именно. Чем черт не шутит!
– К тому же, Родо, как говорят иудейские врачи: подобное лечат подобным!
– Ох, Сарамалла, лишь бы избавиться от этой заразы. Она сидит у меня в крови.
– Пока жив, жива и надежда.
– Вся жизнь испоганилась. Из-за этих двух сучар. Мариамме и Сосо. Хоть бы одна из них оценила меня по-должному, и я бы был теперь здоров. И знаешь почему?
– Нет.
– Потому, что я по природе однолюб. Я перее*ал очень много баб, прежде чем до меня дошло, что лучше искать разнообразия в одной, нежели иметь однообразие во многих. Все они одинаковые. Никакой в них таинственности нет. У них у всех одна и та же ды*ка. И если бы Мариамме и Сосо полюбили меня, клянусь, я бы не позарился на другую женщину. Я был верен Мариамме. Не изменял бы и Сосо, был бы верен ей до гроба.
– Какой толк теперь сетовать, Родо.
– Чего же вам надо было еще, сучары!? Все царство я бросил к вашим ногам. Озолотил вас с ног до головы! Вам оставалось только наслаждаться жизнью. И мне дать ею порадоваться. Но нет же! Не мне, не самим себе! Теперь, гниете, сучары! И я гнию тут живьем! Ох, безмозглые курвы!
– Родо, не заводи себя опять. Чего теперь говорить? Уже поздно! К тому же тебе вредно волноваться. Лучше успокойся.
– Я спокоен, Сарамалла, спокоен! Вот смотри, видишь, руки не дрожат. Но не могу забыть этих сучар. Ух, шлюшки! Все они шлюшки! Все, все женщины до одной – шлюшки! Их надо е*ать, обтирать об них свой х*й и выбрасывать как тряпку! Ненавижу их! Ух, как ненавижу! Всем своим существом ненавижу! – И Ирод затрясся от злости.
Он встал с постели и начал ходить по комнате из угла в угол. Сарамалла также встал и подошел к окну. Не было иного выхода, чем подождать пока царь остынет.
Царь вдруг перестал ходить взад и вперед и тоже подошел к окну.
– А как быть с Элохимом, Родо, если ты передумал жениться на его дочке?
– Как «как»? Никак! С ним нечего больше на х*й церемониться!
– Убрать его?
– Да, убрать на х*й! На месте, где поймают!
– Но кому поручить, Родо? У нас есть хорошие головорезы. Но не надо пачкать руки наших идумейских парней в крови Элохима. Иудеи не простят. Лучше это перепоручить римлянам.
– Римлянам!? Ты что ох*ел!? Просить цезаря?
– Нет, зачем беспокоить цезаря по пустякам.
– Но откуда мне взять римского головореза?
– А вот он! У тебя под носом. Посмотри в окно! Вот тот, который сидит на мраморной плите. Видишь? Сидит и изнывает от безделия. Я его давно приметил. Знаю все о нем. Он из тех, кто за деньги перережет горло родной матери.
– Ублюдок!
– Но нам такой и нужен.
– Рожа мерзкая. Но делай, как хочешь. Только не откладывай.
– Не беспокойся. Я поговорю с ним сейчас же. Он мигом его уберет.
– Думаешь, справится с Элохимом один?
– Будем надеяться. Он все равно не видел Элохима в лицо. Наши парни ему покажут его, а заодно и помогут, в случае надобности.
Царь долго и внимательно рассматривал римлянина, словно хотел понять, что это за существо, но никак не мог.
– Этот ублюдок даже на человека не похож, не то что на римлянина. Лохматый зверь какой-то!
– Родом он из Сидона. Но получил римское гражданство за лютость в бою. Дерется как зверь.
– Как его зовут?
Сарамалла многозначительно улыбнулся и ответил:
– Пантера.
96
Пантера сидел на мраморной плите и поджидал Дворцового Шута. Тот был единственным человеком во Дворце, с которым он подружился. Пантере нравились остроты шута. А того забавляло, как Пантера со звериной непосредственностью ржал над всеми его остротами, независимо от того, смешны они или нет.
Он говорил, кряхтя, кратко и отрывисто, странно смешивая латынь с иудейскими и идумейскими словами. Но понять его было нетрудно, поскольку он говорил тогда, когда ему что-то хотелось. А хотел он не так много – пить, есть и спать, о чем всякий раз легко было догадаться и без слов по его требовательной физиономии.
Смотрел он обычно исподлобья, с угрозой и подозрением. Словно все были чем-то ему обязаны и должны были беспрекословно исполнять любую его прихоть по первому же требованию.
Он был коренастый, очень крепкого телосложения и ходил медленно, вразвалку. Казалось, не хотел зазря тратить свою звериную силу, выступающую буграми в его мускулах. Его руки, ноги, грудь были покрыты густой шерстью курчавых черных волос. Он был лохматый, волосатый, бородатый и усатый. Борода на лице росла прямо из-под глаз, сверкающих каким-то звериным блеском, который многим мог вселить в душу леденящий страх.
Пантера был известен среди римских воинов не только своей лютостью, но и подвигами иного рода – изнасилованиями. Ворвавшись в захваченный город, он сразу же пускался на поиски, в то время как другие воины предпочитали сперва грабить дома. Его жертвой мог стать всякий, кто в нем возбуждал свирепое желание, будь это женщина, малолетняя девочка или мальчик. Подкрадывался он к ним обычно сзади, бесшумно и за несколько шагов бросался на них в высоком прыжке. Еще в воздухе он кулаком наносил притупляющий удар по затылку и сваливал жертву на землю. Стукнув ее еще раз по голове, в считанные секунды он раздирал на ней всю одежду и приступал к изнасилованию. Насиловал он долго, шумно, свирепо. И всегда кончал одинаково: вцепившись всеми ногтями жертве в подмышки, он процарапывал сначала кровавые дорожки по спине, а затем судорожно выпускал на нее обильную струю своей жидкости. В этот момент свирепость у него внезапно сменялась нежностью, с которой он размазывал смесь крови и спермы по дрожащей спине полуживой жертвы. При этом он иногда лил слезы жалости.
Девочек и женщин после изнасилования он не убивал, но никогда не щадил мальчиков. Им он неизменно перерезал горло своим коротким римским мечом.
У многих римлян его зверства вызывали отвращение. Но никто ему не смел и слова сказать. Одни из боязни, другие просто потому, что не хотели с ним связываться и предпочитали обходить его стороной.
«Город еще не взят, – шутили кощунственно некоторые легионеры, – пока Пантера не слил».
Но все терпели его, поскольку сражался он в бою как лютый зверь, а главное, никогда не спорил при дележе награбленной добычи.
– Я хочу, кхе, только убивать и е*ать, е*ать и убивать.
В Иерусалиме Пантеру сначала поставили одним из стражников в крепости Антония.
– Держите зверя подальше от людей, – посоветовал его центурион начальнику стражи.
Но Пантера как-то оставил свой пост и изнасиловал иудейскую девочку. Его тогда перевели из крепости Антония во Дворец Ирода, определив в состав небольшого отряда римских легионеров, чье постоянное присутствие там считалось символической необходимостью. Им было отведено целое крыло на первом этаже Агриппиева дома.
Пантера был изолирован от города, и не мог выходить без разрешения римского посланника при Дворце. За высокими стенами дворцовой Крепости он страдал, как лев в клетке, метался по Колонному двору, рвался наружу, а когда угомонялся, ходил под ветвистый куст руты и др*чил себя там, как обезьяна, по семь-восемь раз в день.
Однажды Сарамалла застал его за этим занятием. Ночью он прислал Пантере одну из своих девиц. Утром она вышла от него полуживая, вся в крови и разодранной одежде.
Сарамалла тогда решил больше не тревожить «зверя», но отметил про себя его склонность к насилию. Теперь Сарамалла думал использовать ее по назначению.
– Хочешь девицу сегодня на ночь? – спросил Сарамалла без всяких предисловий, подойдя к Пантере.
– Кхе, конечно хочу! – закряхтел по своей привычке Пантера.
– Но обещай не насиловать.
– Кхе, обещаю.
– Взамен окажешь мне одну услугу.
– Кхе, кхе, какую?
– Надо убрать одного иудея.
– А жена есть?
– Жены нет.
– А дочь?
– Есть.
– Это, кхе, хорошо, – сказал Пантера, почесав себя в паху.
– Тебе его покажут мои люди.
– Дочь, кхе, хорошо, – повторил Пантера, продолжая чесать себя в паху.
– Не чеши себе яйца. Сделаешь дело, получишь еще одну девицу на ночь, – пообещал Сарамалла.
– Я хочу, кхе, не одну, а много!
– Нет базара, получишь столько, сколько захочешь.
Пантера громко заржал. И внезапно схватил Сарамаллу за горло и выдал:
– Я хочу, кхе, е*ать много п**ды. Хочу, кхе, вые*ать п**ду всем, всем, всем бабам в мире!
97
Наступило 10-е число месяца Тишри. Йом Кипур. Великий День Искупления. В этот день Моисей сошел с горы Синая и очистил евреев от скверны Золотого Тельца. Но в этот же день, по преданию, Адам впал в грех и раскаялся, а Авраам совершил обрезание.
Евреи верили, что в Йом Кипур завершается Божественное Судилище, начатое в Йома Арихта, в первых числах Тишри[67]. Именно в Йом Кипур Бог выносит свое судьбоносное решение о каждом человеке, определяет, кому простить его грехи за прошедший год и позволить дожить до следующего Рош Хашанаха, а кому нет. Хотя при этом никому не дано знать, какой приговор вынесен для него ХаШемом. Царь Давид как-то в этот день вопросил Всевышнего открыть ему день смерти, но лишь узнал, что умрет в одну из суббот.
С раннего утра люди начали стекаться в Храм. Простые люди входили через Двойные ворота Хульды. Знатные горожане переходили по арочному мостику от Ксистуса. Дальше на север по ступенькам над другим таким же арочным проходом, ведущим к воротам посередине западных стен, шли женщины. Еще севернее через другие ворота проходили священнослужители Храма.
В этот день Элохим проснулся перед самым рассветом весь в холодном поту от увиденного сна. Ему приснилась Мариам. Она вышла из Шушанских ворот, и он встретил ее на мосту. Они перешли через мост к Масличной горе, а оттуда на маковую поляну по ту сторону горы. Под палящими лучами солнца им стало жарко. Они укрылись в тени ветвистого дуба. Она неожиданно сняла с себя всю одежду и легла на траву. В этот момент он узнал в ней ту девушку, которая приснилась ему когда-то давно в день Хануки и которую он тогда принял за юную Анну. И как тогда, она протянула ему руку. Он прилег к ней. И как только он прикоснулся к ее телу, тут же проснулся в ужасе.
Он был уверен, что во сне совершил кровосмешение. Какая мерзость! Какая гадость! Собственную дочь! Стошнило. Его до жути охватили угрызения совести. Было стыдно перед самим собой, перед Мариам. Как смотреть теперь ей в глаза? Нет, не сможет. В голову лезли всякие дурные мысли. Внезапно он ощутил невыносимое стеснение в груди. Жить стало невмоготу.
Он схватил меч и вогнал его рукояткой в землю так, чтобы он мог держаться вертикально, острием вверх. Потом встал на ноги, нагнулся над мечом и ощутил его острие в солнечном сплетении. Ему стоило только упасть, чтобы разом покончить со всем. Дальше жить нельзя.
А как Мариам? Она вечером придет к Шушанским воротам и не застанет его там. Что с ней станет тогда? Куда она пойдет одна? Кто ее защитит?
Элохим взял меч и со злостью воткнул его в землю. Он с остервенением вонзал его еще и еще, чувствуя, как с каждым новым ударом злость на себя словно уходила в землю. Ему стало легче. Стало свободнее дышать. Прояснилось сознание. От угрызений совести не осталось и следа. Внезапно его осенила невероятная мысль. «Я терзаюсь не из-за кровосмешения, а потому что существуют другие люди. Если бы на свете жили только двое, я и Мариам, то сам Господь благословил бы нас. Люди давят на меня своим существованием. Но если они не живые, а мертвые, и лишь существуют? А жива только Мариам!?». Он словно лишился всех чувств, всех предрассудков, всех предубеждений, всех предвзятостей и превратился в одну сплошную мысль. Он испытал редчайшее душевное очищение.
Между тем пока так думал, Элохим бессознательно ковырял землю мечом. Он посмотрел на разрыхленную землю и вырыл неглубокую яму. Потом обернул меч вновь в старую одежду, спрятал его в яме и засыпал ее землей. Сверху настелил свой дорожный коврик и сложил на нем остальные свои вещи. Вечером, перед тем как встретиться с Мариам, подумал он, ему надо будет только быстро скатать коврик, достать меч и разобрать шатер.
Элохим вышел из шатра, отвязал своего мула и отвел его к наемным пастухам, которые пасли лошадей, мулов и ослов паломников внизу недалеко от потоков Кедрона. Передав мула пастухам, он отправился в Храм.
98
К тому времени, когда Элохим пришел в Храм, он был уже переполнен людьми. Элохим прошел через всю большую площадь Внешнего двора и перешел во Внутренние дворы Храма. Во дворе сынов Израилевых он присоединился к своему племени. Священнослужители уже собрались вокруг Великого Алтаря в ожидании Иосифа бен Эл-Лемуса, действующего Первосвященника.
Иосиф бен Эл-Лемус в это время, обернувшись широким белым полотенцем и закрыв глаза, лежал на тахте в притворе Первосвященника и обсыхал. Только что левиты омыли его тело холодной водой. Он сильно волновался. И ждал, когда ему доставят священные одеяния Коген Гадола, которые хранились в крепости Антония и выдавались только с разрешения царя Ирода. Но царь медлил.
Иосифа бен Эл-Лемуса ожидало самое важное событие в жизни: войти в Святая Святых, предстать перед Божественным Присутствием и представлять перед Ним все семейство Аарона, через них все священничество и левитов, чьи представители находились во Дворе священников, дальше через них всех сынов Израилевых, и еще дальше всех джентайлов, собравшихся в Эсрат Гойиме, и через них все людское племя, все человечество. Для Первосвященника весь этот день был расписан по минутам. Каждое его движение, каждый его шаг был предопределен веками отработанным и отшлифованным ритуалом, от которого не допускалось ни малейшего отклонения. Ему предстояло исполнять первосвященнические обязанности под пристальным надзором старейшин из Синедриона: провести утреннюю, дневную, вечернюю и ночную молитвы, принести жертвоприношения, четырежды входить в Святая Святых, пять раз совершать ритуальные омовения всего тела и еще десять раз рук и ног.
Еще вчера целый день в присутствии старейшин он многократно практиковался, как правильно зажечь светильники, кадить ладаном, кропить кровью, закалывать жертвенных животных. И вроде бы Иосиф бен Эл-Лемус успешно выдержал испытание. И обязался торжественной клятвой перед старейшинами ничего не менять. Тем не менее, он сильно переживал, понимая, что малейшая оплошность могла обернуться роковой ошибкой. Не просто наступил бы конец его первосвященству. Он боялся большего – неизбежной божественной кары. Святая Святых, куда ему предстояло входить, всегда вносила панический страх в души первосвященников. «Йом Кипур подобно хождению по канату, туго натянутому над пропастью, – говорили между собой священники, – Коген Гадолу нельзя ни разу ошибиться». Первосвященники, отличающиеся крепким духом, с годами научались владеть своим страхом и превращать его в трепетное благоговение. Но у некоторых он никогда не проходил, а в первый раз мог граничить даже с ужасом. Иосиф бен Эл-Лемус относился к таким.
По природе он был очень трусливым человеком, страшно боялся смерти, жил в непрерывном страхе за свою драгоценную жизнь. И как все трусливые люди жаждал безопасности и видел ее в продвижении вверх по служебной лестнице. Чем выше занимаемый пост, тем безопаснее он себя чувствовал. Стать Первосвященником было мечтой всей его жизни.
С отрочества он лелеял еще другую мечту – жениться на самой благородной иудейской девице. Мариам, в чьих жилах текла царская кровь Давида и первосвященническая кровь Аарона, полностью отвечала его мечте. Он видел Мариам лишь однажды в Эсрат Насхиме, куда он пришел намеренно, чтобы взглянуть на нее. Она ему очень понравилась, и он улыбнулся ей. Но в ответ нашел в ее глазах лишь одно отвращение.
Теперь ему казалось, что только один день отделяет его от достижения той и другой мечты. «Завтра я уже буду Коген Гадолом, – с трепетом в душе думал он, – и тогда Мариам не откажется выйти за меня. О, Господи, только бы не оплошать сегодня».
Время шло. Но священных одеяний Коген Гадола все еще не было. Иосиф бен Эл-Лемус сидел на тахте в одном mich’na’sa’yim – нижнем белье из льна, тупо уставив глаза на дверь. А в душе скребли кошки.
Наконец, дверь открылась, и мемунехи, помощники Коген Гадола, вошли в комнату с долгожданными нарядами.
Облаченный полностью в Бигджей Захав, Иосиф бен Эл-Лемус положил руки на грудь, где внутри кошена был спрятан мистический “Urin V’Tumim”, глубоко вздохнул и вышел в сопровождении двух мемунехов во Двор священников. Вступив голой ногой на шершавые каменные плиты, он тут же ощутил утреннюю прохладу.
Звеня золотыми колокольчиками, Иосиф бен Эл-Лемус подошел к священникам и, обратившись вместе с ними лицом к Святилищу, а спиной к восходящему солнцу, приступил к утренней молитве.
Гул в толпе мгновенно стих. Во всех дворах Храма воцарилась тишина. Все погрузились в молчаливую молитву. Было что-то величественное в этой смиренной тишине многотысячной толпы. Каждый из присутствующих был проникнут величием момента. И каждый, быть может, за исключением одного Элохима, про себя исповедовался в своих грехах.
Элохим никогда не мог молиться, как другие. Во время молитвы его обычно охватывало странное состояние. Он ни о чем не просил Бога и обращался не столько к Богу, сколько к себе в поисках найти Его в себе. Но он всегда упирался в пустоту и погружался медленно в ее бездонную глубину.
Но теперь он думал не о Боге. Все его мысли были о Мариам. Нет выше женской любви, чем любовь дочери к отцу и нет выше мужской любви, чем любовь отца к дочери. Вот что ему открыла Мариам. Но почему тогда наивысшее чувство, испытываемое им к Мариам, граничит с чувством греховности? И что такое грех? Нарушение людских законов – преступление. Нарушение божественных заповедей – грех. Неужели все так просто. Нет ничего греховного в обычной отцовской любви к дочери. Но стоит перейти от обычной отцовской любви к наивысшей любви, возможной в этом мире между мужчиной и женщиной, тут же появляется ощущение греха. И опять-таки сами божественные заповеди в том виде, в каком они известны людям, несовершенны, ибо преломлены через призму человеческого языка. Стало быть, возможно наивысшая любовь просто не вмещается в узкие рамки людского несовершенства.
Между тем Элохим не заметил, как утренняя молитва подошла к концу. Закончив службу, Иосиф бен Эл-Лемус приступил к первым жертвоприношениям дня. Довольно проворно он заколол одного за другим семь ягнят в жертву всесожжения.
Иосиф бен Эл-Лемус омыл руки, ноги и удалился в покои Первосвященника. Утренняя служба была завершена. Люди стали расходиться. До дневной службы оставалось еще много времени.
Элохим прошел через Бронзовые ворота и увидел Мариам внизу у полукруглых ступенек. Она стояла на том самом месте, где он когда-то впервые увидел Анну. Их взгляды встретились. Словно время повернулось вспять, разом нахлынули горькие воспоминания.
Он спустился по ступенькам. Она подошла к нему и взволнованно взяла его за руку. Элохим обнял ее, затем они вместе вышли из Эсрат Насхима. Во Внешнем дворе было уже не столь людно. Многие до дневной службы ушли домой.
– Дада, я видела тот же сон, – взволнованно сказала Мариам, – с того места, где он прервался. Еще видела тебя. Вчера и сегодня.
– Я тоже видел тебя, родная моя.
– Так хочется рассказать! Но не могу здесь.
– Ничего, родная. Потом расскажешь.
– Но знаешь, вчера я видела продолжение того сна, а сегодня продолжение вчерашнего сна. Такое странное ощущение, что как будто я живу в двух разных мирах.
– Запуталась, небось? Не затерялась между двумя мирами!?
– Да, немножко. Но в том мире людей вообще нет. Только ты и я! И ангелы! Никто нас не тревожит, и никто нам не мешает.
– Не рассказывай! Расскажешь потом! В этом мире, как видишь много людей, и они в любой момент могут потревожить нас…
Элохим не успел договорить, как услышал свое имя за спиной. Это был Дворцовый Шут.
– Элохим, я искал тебя по всему Храму. А это, наверное, дочь? – спросил Дворцовый Шут и поздоровался с Мариам: – Ketivah Ve Chatimah Tovah!
– Todah Elochim! – ответила Мариам.
– Кажется, она мне не ответила, – удивленно прошептал Дворцовый Шут, – а поздоровалась с тобой.
– Нет, с тобой поздоровалась. Она всех приветствует так, – объяснил Элохим, – поблагодарив Всевышнего за встречу.
– Очень красива и похожа на мать, – сказал Дворцовый Шут и прибавил: – Элохим, нам надо поговорить наедине.
Элохим уловил тревожные нотки в его голосе. Он отвел Мариам в сторонку и вернулся к Дворцовому Шуту. Тот достал из-за пазухи завернутую в платок небольшую шкатулку и передал ее Элохиму.
– Принц Давид просил это передать тебе.
– Что это?
– Не знаю. Только он настоятельно просил передать тебе.
Элохим держал шкатулку, не зная, что делать с ней дальше.
– Но это не все, Элохим. Мне кажется, тебе грозит большая опасность. Сарамалла нанял одного римлянина убить «иудея, у которого нет жены, но есть дочь». Я так вычислил про себя, что этим иудеем мог бы быть только ты.
– Сарамалла!? – повторил невольно Элохим.
– Да, Сарамалла. Наверняка, с позволения Ирода. Они разорили тебя. Теперь решили убрать окончательно. Эх, Элохим, словом, жизнь – туфта.
Элохим признательно тронул Дворцового Шута за локоть.
– Я сейчас вернусь.
Он быстро подошел к Мариам.
– Адда, иди сейчас же к себе. Соберись. Мы уйдем раньше. Сразу же после дневной службы.
– А что случилось?
– Ничего, родная. Не бери ничего лишнего. Не теряй времени, иди.
Мариам тревожно посмотрела на него и побежала к воротам Эсрат Насхима. Элохим вернулся к Дворцовому Шуту.
– Как он выглядит? Тот римлянин.
– Не как обычный римлянин. Весь из себя такой лохматый, волосатый. Черные волосы, черная борода.
– По этим признакам его я не узнаю. Есть какая-нибудь особая примета?
– Есть. Шрам на лбу. Такой глубокий, наискосок пересекающий левую бровь пополам.
99
Иосиф бен Эл-Лемус снял с головы митру. Помощники помогли ему снять с себя одно за другим священные одеяния. Последним он снял со лба Зиз Аарона. Левиты помогли ему тщательно омыть тело, используя только золотые сосуды. После омывания он надел льняное нижнее белье, а поверх него священный льняной хитон, опоясав себя таким же льняным поясом. На голову он надел также льняной кидар. Теперь Иосиф бен Эл-Лемус был одет в Бигджей Лаван и мог приступить к дневной службе.
Ровно в полдень он вышел в Эсрат Когеним. Двери Святилища были настежь открыты, а занавесы над ними подвернуты. Между крыльцом Святилища и Великим Алтарем в окружении молодых левитов стоял телец, обращенный головой на юг. Дальше за алтарем, в восточной части двора, где собрались священники и сыны Израилевы по коленам, также в окружении левитов находились два козла, обращенные головами на запад – к Святилищу.
Иосиф бен Эл-Лемус медленно подошел к жертвенному тельцу. Левиты повернули его головой к Святилищу. Он положил обе руки на голову тельца и начал тихим дрожащим голосом исповедоваться в искуплении собственных грехов и грехов Дома Аарона.
Наступил самый торжественный момент дневной службы – выбор козла отпущения. Иосиф бен Эл-Лемус перешел в восточную половину двора, поближе к сынам Израилевым. Здесь же у северной стены стояла урна, называемая Калпи. В ней находились два одинаковой формы и размера золотых жребия. На одном из них было начертано «LA JEHOVA», а на другом «LA AZAZEL». Встав лицом к народу между Второсвященником и главой администрации Храма, он одновременно опустил обе руки в урну. Среди особенно суеверных иудеев считалось добрым предзнаменованием, если на правую руку выпадет жребий для Господа. Некоторые при этом даже загадывали сокровенные желания.
Иосиф бен Эл-Лемус вынул руки из урны. На правую руку выпал жребий для Азаз-Эла. Он смутился и, посмотрев виноватым взглядом на Маттафия бен Теофилия, направился к жертвенным животным. Но вместо того, чтобы положить жребии прямо на их головы, в замешательстве он скрестил руки, забыв какой жребий на какую голову надо положить. Священники ахнули. Он тут же опомнился и положил правую руку на голову правого от себя козла, а левую на левого. Козел отпущения был определен. Но небезупречно. Ущерб ритуалу уже был нанесен.