Эдмон Гонкур
Шарль Демайи
LXXXII
При этих словах дверь стремительно открылась и в комнату вбежал Шарль Демальи, с перекошенным лицом и совершенно растерзанным видом.
– Вы здесь! Шаванн! – увидев толстяка, воскликнул он. – Оставьте, это касается меня одного… я только что от Нашета, которого не было дома…
И Шарль бросил вызывающий взгляд на Кутюра.
– Ты сошел с ума! – сказал ему Шаванн, видевший его взгляд и боявшийся чего-нибудь худшего. – Этот господин дерется из-за тебя с Нашетом…
– Демальи не будет мне обязан этой услугой, – сказал кланяясь ему Кутюра, не могший, несмотря на весь свой загар, скрыть волнение, которое ему причинило появление Шарля, походившего на привидение. – Нет… Завтра Нашет не найдет на всем пространстве Парижа двух людей, которые бы захотели пойти к нему в секунданты… Есть люди, которые всегда найдут двух секундантов, но он задел всех… Вы увидите, как все разбегутся от него… Завтра у него не останется двух друзей; после завтра не будет и одного, а через неделю он не в одной газете не найдет места, чтобы поместить свой ответ… О! В нашем обществе беспощадны к подлостям, неловко сделанным… Это как в другом в разорившимся плутам… Я приношу мое искреннее сожаление в том, что меня не было, когда принесли статью…
И, на минуту забывшись, Кутюра произнес последнюю фразу искренно.
– Все же такой человек отрадно действует на душу! – сказал Шаванн вместе с Шарлем спускаясь с лестницы.
Шарль взглянул на него и одну минуту с языка его готово было сорваться все, что он угадал; но он промолчал.
– Какая неосторожность выйти!.. Как ты себя чувствуешь?
– Благодарю!.. лучше… Ноги у меня горят… это горчичники, о которых я забыл… Кажется, доктор сказал, что это нервный удар… Фу! во рту я чувствую эфир… а голова, странно, словно в тумане…
– Ты очень страдал?
– Ужасно… Я не знаю, что там происходило. – И Шарль показал на голову. – Я только помню, что в минуту самых сильных страданий мне вспомнилась одна фраза… которую я, не знаю где, прочел, кажется, в одной медицинской книге… что молодые осужденные чувствуют, как в голове у них что-то твердеет… Мне казалось, что я тоже ощущаю это отвердение… отвердение… ну, я забыл название.
– Что за мысль!.. отвердение подкостной плевы…
– Да, кажется, так… Ах! мой бедный Шаванн, и я заставил вас приехать смотреть мою пьесу! оторвал вас от домашнего очага, заставил покинуть все, что вы любите… стоило того!.. Видно было суждено, чтобы вы уехали ни с чем…
– Вот так раз!.. Какая же причина, чтобы твоя пьеса не шла завтра?
– Как! Играть мою пьесу!.. мою пьесу, которую я ненавижу, которая внушает мне страх!.. Она мне стоит дружбы и уважения людей, которых я сам любил и уважал! Она стоит мне еще большего… вы знаете… Нет, довольно, кончено… я питаю ужас к театру, ужас к литературе… Эта жизнь ужасна! Я умру от неё и не желаю выносить ее долее!.. Клочок славы, купленный мучениями… О! если б только знали, какими мучениями!.. Нет в конце концов, это слишком глупая сделка!.. Довольно с меня книг, журналов, виньеток, Парижа… Довольно… довольно!.. Пойдем в театр…
Шарль нашел директора, до которого дошли отголоски всего происшедшего, порядочно охладевшим к пьесе и к автору, Шарль объявил, что берет обратно свою пьесу. Директор настаивал из вежливости и в душе обрадованный, что избавился от первого произведения автора, неизвестного в театральном мире и вызвавшего такую бурю негодования, он позволил отменить пьесу.
Шаванн несколько дней пробыл с Шарлем. Он удивился, что тот не говорит ни об Нашете, ни о шуме, по поводу отмены его пьесы, ни о всем том, что в прежнее время составляло его жизнь, предмет его разговора, наполняло его мысли. Ему даже показалось, что тот слишком часто спрашивал, когда он уедет, тем более, что он оставался в Париже единственно ради Шарля, чтобы ухаживать за ним. Когда он уезжал, Шарль проводил его на железную дорогу и обещал, в ответ на предложение Шаванна увезти его с собой, что он вскоре навестит его, тотчас же, как устроит некоторые свои дела в Париже.
LXXXIII
Когда Шарль снова сел в карету, привезшую его и Шаванна на железную дорогу, кучер спросил, куда его везти теперь.
– Куда хотите, – отвечал тот.
– Вы шутите?
– Нисколько… везите куда хотите… катайте меня.
Кучер уселся на козлах и поехал вдоль бульваров.
– Сударь, мы у Бастилии…
Шарль не отвечал.
Кучер равнодушно свернул в улицу св. Антония, и очутился на набережной, время от времени он полуоборачивался и искоса, с беспокойством, поглядывал на странного седока, неподвижно сидевшего, со скрещенными на груди руками, в углу кареты. Набережные тянулись бесконечно. Экипаж продолжал катиться. Наконец кучер слез с козел и отворил дверцы:
– Нет, я не сплю, – сказал Шарль, не переменяя положения. – Я нанял вас по часам, поезжайте.
– Видите ли, в чем дело, сударь, мои лошади с утра не получали корм.
– Где мы?
– В начале улицы Львов св. Павла.
– Что это там виднеется над дверью? Объявление об отдаче квартиры?
– Да.
– Получите ваши деньги.
Шарль вошел в привратнице. На дворе была ночь.
– У вас отдается помещение?
– Точно так, сударь, – отвечала привратница, – но…
– Но что?
– Вы должны знать, сударь, что после семи часов квартиры не показываются.
– Покажите ее мне, – и Шарль положил на стол монету в десять франков.
Привратница пошла вперед, по большой каменной лестнице с деревянной балюстрадой, открыла дверь во втором этаже и при свете свечи показала ему квартиру, состоящую из четырех или пяти больших комнат, очень высоких и с большими окнами, – бывшее помещение…
– Какая цена? – спросил Шарль.
– Я бы должна сказать вам тысячу; но так как сейчас видно, с каким человеком имеешь дело, то окончательная цена будет восемьсот.
– Вот вам за первую треть и двадцать франков задатку. Принесите мне пачку свечей и стул.
– Но вам не на чем будет спать, сударь…
– Дайте мне пачку свечей и стул, – повторил Шарль.
Привратница возвратилась со свечами и с креслом.
– Вам ничего более не угодно, сударь?
– Ах! да, еще ведро воды.
Шарль всю ночь проходил по комнатам, время от времени, погружая руки в холодную воду и прикладывая их во лбу.
На утро он вышел и отправился к себе, Слуга отпер ему дверь.
– Ах! это вы, сударь… Мы с женой всю ночь не ложились… но как вы бледны, вы нездоровы, сударь?
– Приготовьте ваш счет.
– Вы недовольны нами?
– Ваш счет!.. Потом отправьтесь к какому-нибудь мебельному торговцу и тотчас же приведите его сюда.
Торговец пришел:
– Сколько за все? – сказал Шарль, жестом указывая на все, он оставлял за собой только свою прежнюю холостую обстановку.
Торговец, несмотря на всю свою привычку к продажам такого рода, широко открыл глава: – Все?.. не исключая постели покойницы?
Шарль сделал нетерпеливое движение.
– Все, кроме этой комнаты.
Торговец назначил цену.
Шарль согласился. Он рассчитался с прислугой, поручил привратнику взять оставшуюся мебель и доставить ее ему в течение дня и сел в привезенный экипаж. Но в ту минуту, когда он собирался захлопнуть дверцу, в нее проскользнула какая-то женщина и села нерешительно, словно боясь быть отвергнутой, на кончик передней скамейки.
– Ах! это ты, Франсуаза?.. хорошо! садись, если хочешь быть со мной…
Это была воспитавшая его старуха, с которой он расстался со времени своей женитьбы, боясь обыкновенных несогласий и затруднений между старой служанкой и молодой женой. Шарль положил ей маленькую пенсию, за которой она приходила каждый месяц. Попав в разгар этой непонятной для неё продажи и взглянув на расстроенный вид Шарля, Франсуаза поняла, что за этим взрослым человеком ей придется еще ухаживать как за ребенком, и с самоотверженностью, свойственной простому крестьянскому сердцу, она оставила все и села за ним в карету, увозившую Шарля в улицу Львов св. Павла.
LXXXIV
Когда Шарль подошел к окну, первое, что ему бросилось в глаза, это большие четырехугольные ворота, с нарисованными над ними черными подковами, выделявшимися на белой стене; толстая дверь, украшенная огромными гвоздями, головки которых расположены рисунками в роде крестов; над воротной аркой, в темном углублении ложи привратника блестят какие-то изразцы, и под оконцами маленькой полуотворенной двери колыхалась занавеска из голубого тика; в уступе, образуемом двором, направо чернеет кузница; перед ней стояла белая лошадь, наполовину скрытая тенью от сарая, наполовину облитая солнцем; согнутая нога лошади лежала на колене человека с засученными рукавами рубашки, копыто лошади дымилось, и белый дым поднимался струйкой в голубом воздухе, под навесом сарая, в ногах лошади и вокруг расхаживали петухи, время от времени быстро хлопая крыльями, куры клевали зерна, попадавшиеся в соломе, и все это птичье царство прыгало, летело и клохтало; сарай сверху был забран старыми досками, грубо сколоченными и заплатанными маленькими дощечками, образующими наверху вместе с выступом бревен нечто в роде деревенского голубятника, населенного шумной стаей пернатых, откуда неслось постоянное воркование белого голубя; в глубине двора куча старой мебели на половину загораживала площадку широкой каменной лестницы; далее навалены были ручные тележки разносчиков, по которым порхали, лазали и присаживались домашние животные: голуби, кошки, куры налево, тощие изъеденные виноградные кусты ползли по стене, между большими окнами rez-de-chaussée, словно букеты из лоз; стекла этих окон бутылочного цвета, местами разбитые, были заменены деревянными досками, сделавшимися серыми от старости; у старого колодца, обложенного голым истертым камнем, прохаживалась мотая головой белая козочка, стараясь найти шероховатый выступ, чтобы потереться об него. И во всем этом хаосе жизни последовало такое смешение красок, о котором можно иметь понятие только по эскизам, набросанным кистью Фрагонара в какое-нибудь светлое, радостное утро, тут и белые крылья, и красные гребешки и киноварь, и лазурь и серебро и все это было залитое потоком света.
LXXXV
Несколько дней прошло в устройстве нового жилища. Шарлю, казалось, нравился этот дом. Снаружи Шарль остался таким же, и в жизни его незаметно было никакой перемены. Он, как во время своих прежних работ, любил подолгу сидеть в своей комнате. Выходил он только в ясную погоду и то, если Франсуаза понуждала его к этому. Он спал, ел и Франсуаза, видя это, совершенно успокоилась на его счет: по мнению простого народа больной человек не может есть. Шарль казался сосредоточенным, тревожным, он едва отвечал на её вопросы, но Франсуаза знала его таким во время разгара работы, и не беспокоилась об этом. Всего более ее удивляло, что Шарль, в течение недели своего пребывания здесь, ни разу не открыл фортепиано. Но однажды вечером он открыл его. Сначала он перебирал одну мелодию за другой; потом ему пришел на память один мотив. На этот раз из-под его пальцев полились звуки, воскрешавшие в его памяти один день из его путешествия, в который он увидел спускавшийся на встречу с горы свадебный поезд; он вспомнил идущим впереди скрипача и другого музыканта, игравшего на цитре, вспомнил лицо молодой и её взгляд и статного молодого в обтянутых гетрах и панталонах, и пары гостей, раскачивавшихся под такт вальса, наигрываемого в два голоса скрипкой и цитрой. Он игрой и голосом стал подражать песни эхо, издававшему ласкающие и грустные звуки ля, ля, ля, у! и спел всю свадебную песнь до последней ноты, на которой старый скрипач обрывал мелодию, заканчивая ее взрывом хохота. Шарль придавал этой последней ноте все более усиливающийся оттенок иронии и отчаяния…
В продолжение нескольких дней, с утра до вечера он наигрывал одну и ту же арию, и пел все ту же безумную мелодию. Наконец слышалась только одна трель дьявольского смеха; потом голос совсем умолк, и он продолжал наигрывать арию, но вскоре оставил ее и одним пальцем, без конца, ударял одну и ту же ноту, издававшую звук: ля, ля…
– Ах, сударь, что это за скверная музыка! – сказала Франсуаза Шарлю, который совершенно погрузился в бесконечные звуки, – словно мертвых хоронят… Вы бы лучше прошлись… Посмотрите, какая чудесная погода…
– Нет, я устал… мои ноги словно свинцом налиты… Я пойду… я пойду завтра.
Фортепьяно осталось открытым, но Шарль не дотронулся до него больше. Он погрузился в свое кресло у камина, без слов, без признака мысли, прячась от дневного света, ища тени и встречая сумерки, все в том же положении. С наступлением ночи он готов был лечь, как он был, не раздеваясь, в постель: Франсуазе приходилось раздевать его.
Апатия Шарля, его бездействие по целым дням, полнейшее равнодушие ко всему, это состояние сна с открытыми глазами, опечалило старую служанку. Заметив, что с тех пор, как он впал в это состояние, он беспрекословно слушается ее во всем и машинально подчиняется тому, что она от него хочет, Франсуаза однажды, когда Шарль сидел неподвижно у огня в своем кабинете, подошла к нему и, подавая ему шляпу и перчатки, проговорила:
– Однако, сударь, надо вам прогуляться, надо развлечься!..
– Да, – повторил Шарль, – надо развлечься… – и продолжал сидеть.
Но Франсуаза настояла на своем. Шарль должен был встать, должен был выйти. С этих пор он начал выходить ежедневно. Он шел все прямо по печальной набережной Арсенала, вдоль мертвого и холодного бульвара, мимо медленно текущей реки. Блуждающей рукой он задевал полированный край перил; прохаживаясь взад и вперед, он иногда останавливался у ларя букиниста, открывал первую попавшуюся книжку и часами простаивал, читая, но не поворачивая страницы.
Когда букинист, видя, что он не покупает, заставлял его, наконец, отойти, то наступая ему на ноги, то толкая его, Шарль прислонялся к дереву и смотрел на ученье солдат на посту возле моста; кругом его, на животах, лежали уличные мальчишки, упершись локтями в землю, положив подбородок на руки и следя глазами за заряжанием на двенадцать темпов. Вскоре мальчишки признали Шарля и безжалостно подсмеивались над дурачиной, как они его прозвали.
Старая Франсуаза, удивленная его постоянным молчанием о том, кого он видел, что он делал во время своих отлучек, словом, о всех его прежних впечатлениях, поверенной которых она являлась, захотела узнать, куда он ходит и проследила его. Она видела, как грубо оттолкнул его один из букинистов, видела, как целая банда мальчишек, становившаяся все смелее, преследовала его насмешками.
За обедом она сказала ему:
– Почему, сударь, вы не навещаете своих прежних друзей? Вы, видно, хотите умереть с тоски? И разве у вас не хватит денег, чтобы купить всю лавчонку этого торгаша на набережной?.. А для шалунов, которые смеются над вами, разве у вас нет палки?
– Да, правда… у меня есть друзья…у меня есть деньги… у меня есть палка! – сказал Шарль, возвысив голос. Потом, понижая голос и опуская глаза, он прибавил: – правда… правда…
LXXXVI
С каждым днем все более и более нарушался его душевный покой, обусловливаемый в человеке сознанием разума. Между ним и его чувствами мало по малу порывалась связующая их нить, и вкрадывалось нечто постороннее и мертвое, нечто такое, что ощущала одна безумная мать между своими губами и щекой ребенка, когда она его целовала. В нем медленно происходила глухая работа разрушающегося существования, в котором вследствие неуловимого изменения жизненного состава и разъединения органов, всякое чувство, всякая составная часть личного «я», отделенная и изолированная от целого, словно теряла способность соответствовать одна другой и воздействовать одна на другую. Он чувствовал, как в нем происходил разлад между двигателями разума и телесными органами. Он чувствовал на всей поверхности своего тела то уменьшение чувствительности, то притупление чувства меры, которыми начинается порча организма, и, по какой-то непонятной странности, действия и отправления его тела казались ему лишенными свойственных им ощущений и удовольствий, происходящих от сознания этих ощущений.
Печальная тайна: сумасшествие почти никогда не бывает полным затмением мыслей, оно не переносит сознание всецело в мир видений, который вырвал бы у безумца всякое воспоминание о его духовном отечестве, о его потерянном разуме! По временам в погруженных в галлюцинацию чувств, в окаменелом мозгу бывают светлые дни, проблески сознания; у некоторых является даже уверенность, ужасная уверенность, что какая-то злая сила завладела их разумом и руководит их действиями и все, что они думают, что слышат, к чему прикасаются, что едят, все это жестокая, обманчивая шутка!
Эта уверенность встречается при самых сильных сумасшествиях; примером тому могут служить те безумцы, которые, видя смех посетителей, желают им никогда не сходить с ума! Но прежде этого, прежде чем болезнь сделается неизлечимой, в то время, когда только начинается безумие, и покуда оно как бы испытывает намеченный им рассудок и щекочет мозги, еще не скованные его железной рукой, – кто сумеет выразить порывы, страдания и отчаянную борьбу, так сказать, поединок колеблющейся и чувствующей свою шаткость мысли, которая наконец падает, словно опьяненная атмосферой пропасти, все еще продолжая бороться и цепляясь за свои последние здоровые проблески, как человек, падающий в бездну, цепляется за кустарник? Кто опишет это унижение всех человеческих прав на гордость и пытку этого сознания?
И теперь, представьте себе, что подобные муки раздирают человека, все свои надежды возложившего именно на этот разум, человека, который надеялся управлять его страстями и извлечь из него славу своего имени и бессмертие своих идей, и который чувствует, как между ним и всем, что он задумал исполнить, сгущается мрак; чувствует, как ускользает от него прошлое и будущее его мыслей; чувствует, как мало по малу исчезает главный двигатель его существования, и нарушается порядок представления идей, – и вы будете иметь картину страданий Шарля. Он тоже пробовал бороться.
И однажды, собрав все силы и всю энергию, он попробовал в последний раз сразиться на знакомой ему почве. Он бросился к письменному столу и ожесточенно принялся работать, он писал, писал, быстро исписывая целые страницы и вслух произнося бессвязные слова. Потом он бросил перо и удрученный, словно побежденный, уселся в кресло, перед камином и более уже не покидал его.
LXXXVII
Вот одна из написанных им страниц: «…Я находился в огромной прачешной. То, что ее освещало, походило на яшму, прозрачную как хрусталь. Вода в лоханке издавала приятный запах. Вокруг бледные и белые ангелы, озаренные тихим светом, напоминавшим зимнее солнце, одетые в белые, розовые или бледно-голубые одежды, стоя на коленях, подобно прачкам у реки, мыли души. Валек в их божественных руках звучал как нежная арфа и в виде припева слышалось: Аминь! Аллилуйя! Другие ангелы, тянувшись, вынимали из корзин более или менее грязные души; некоторые, впрочем, были невинны и почти совсем белы, другие грязные и почерневшие от жизни, как почернел злой дух, сожженный факелом святого Георгия. Несколько ангелов стояло у двери, с лилиями, крестом или зеленой ветвью в руках и с улыбкой бесконечного милосердия в глазах, принимали свертки душ, держа, вместо бельевой книги, лазуревую книгу жизни. До самого свода поднимались белые лестницы, где младшие ангелы, с венками из маргариток на головах, летали и сушили вымытые души, висевшие как пары чулок»…
Здесь мысль его прерывалась и до самого низу страницы, он большими буквами множество раз написал Шарль Демальи, Шарль Демальи, Шарль Демальи, – словно боясь, чтобы его имя не ускользнуло из его памяти!
LXXXVIII
В продолжение нескольких дней старая Франсуаза наблюдала, как Шарль делал беспокойные знаки. Он нетерпеливо отталкивал от себя и точно старался прогнать что-то, невиданное им. Он шевелился в кресле и постоянно прикладывал руку в уху. Франсуаза, не смея заговорить, молча наблюдала за ним, как вдруг он произнес: – Это невыносимо!.. невыносимо!
– Вы говорите со мной? – спросила Франсуаза.
Шарль не ответил; но немного спустя заговорил опять: – Это неправда, я вам говорю, что это неправда… вы лжете!.. О! этот женский голос… всегда!.. Ты лжешь!.. Ты лжешь!.. Да замолчи же! замолчи!.. Ты меня убиваешь…
– Кому это вы, сударь?
– Шш!.. Слышишь ты их?.. слышишь?
– Да это, сударь, огонь в камине.
– Вот! слышала теперь?
– Это ветер на дворе, сударь.
– О! Ты оглохла, моя бедная старушка… Слушай хорошенько… ты услышишь женский голос… насмешливый голос, повторяющий мне постоянно: сумасшедший! сумасшедший! сумасшедший!
– Это ваше воображение, сударь… ведь вы же видите… здесь никого нет, кроме вас и меня…
– Молчи! – вот они все… все болтуны здесь: два мужских голоса, и третий… На этот раз ты не можешь сказать… Ты их слышишь, неправда ли?
– Да, сударь, – сказала бедная женщина, испугавшаяся состояния своего хозяина, – я открою им окно и, всякий раз, когда они появятся, вам стоит только позвонить меня, я их прогоню.
Она помогла ему раздеться и прилегла на кресле возле его постели. На утро, видя, что он спит спокойно, она побежала за доктором, указанным привратницей, и привела его.
Шарль, увидев входившего доктора, бросил вопросительный взгляд на Франсуазу, которая поспешила сказать ему:
– Г-н Шарль, я привела доктора потому, что у вас ночью была лихорадка…
– Милостивый государь, – сказал Шарль, – я не нуждаюсь ни в докторе, ни в… шпионе.
– Я вижу, сударь, – отвечал доктор, – ваша служанка напрасно встревожилась… Позвольте ваш пульс… превосходен!.. Вы совершенно не нуждаетесь во мне. Честь имею кланяться.
Если книга, брошенная в свет в нескольких тысячах экземпляров, наудачу попавшая в эту толпу, называемую публикой, возбуждает много зависти, вражды, много скрытой злобы, то нередко она приносит своему автору и большую, в высшей степени отрадную, но часто неведомую им, награду, состоящую в том общении мыслей, той симпатии к его уму, которые возникают в сердце его читателя, иногда вдали от него, а подчас со всем близко, в то время, как он и не подозревает этой близости; подобная дружба драгоценна; сознание и предчувствие её дает бодрость всякому, кто сеет свою мысль в толпе; для того, чтобы эта скрытая преданность заявила о себе, нужен предлог, какая-нибудь встреча, какой-нибудь случай. Книге Шарля посчастливилось в этом отношении. Позванный Франсуазой доктор был один из его скрытых друзей.
На другой день, узнав от старой служанки все признаки болезни Шарля, он снова пришел навестить его, но тотчас поспешил уверить Шарля, что не пришел узнать об его здоровье, так как он уверен, что оно в превосходном состоянии, но просто желал засвидетельствовать ему свое удовольствие по поводу знакомства с человеком, которого он полюбил не зная лично; и он принялся говорить о его книге, в качестве читателя, не раз перечитавшего ее.
– Ах! да! – сказал Шарль, – «Буржуазия»… да, я написал это, будучи слишком молодым… Если бы вы прочли то, что я хотел написать…
– Одна вещь, – прервал его доктор, – удивляет меня в этой книге: все ваши типы словно списаны с натуры, и, как бы ни были вы наблюдательны, мне кажется чрезвычайно трудно…
– Ах! видите ли, в то время я владел необыкновенной проницательностью, это было нечто в роде откровения.
– Похожего на голос, не правда ли? – сказал доктор, делая ударение на слове «голос», – который как бы диктовал рассудку…
– Да, да голос, именно голос… но внутренний голос, слышимый рассудком, как вы говорите, но не тот, что я слышу последнее время… ушами.
– В самом деле, вы слышите голоса?.. Ах! это очень интересно… воображаемые голоса?
– Нет, действительные.
– Голоса, принадлежащие каким-нибудь лицам?
– Нет, лиц я не вижу… не знаю.
– Это очень странно… И вы вполне уверены в этом?
– Подождите… вот! слушайте хорошенько: три голоса, один, нервный, гневный голос молодого человека… один тонкий голосок женщины… и наконец третий, грубый, насмешливый. Они не всегда говорят… и не все зараз, но голосок женщины – постоянно. Я говорю с ними, прошу их уйти, предлагаю им денег: болтуны не унимаются!..
– Боже мой, я охотно признаю, что в вашем мире есть превосходные мистификаторы, но, право, с вашей стороны не хорошо делать такого старика, как я, мишенью подобных шуток… – и желая затронуть самолюбие Шарля, чтобы в споре вызвать полное признание относительно его иллюзий, доктор продолжал: – Вы ведь отлично сознаете, что то, что вы мне рассказываете, невозможно… Голоса!.. Как вы хотите…
– Невозможно?.. Ничего нет невозможного для науки, в наша дни: все открытия невозможны: дагерротип, электрический телеграф… все!.. И потом, если бы я себе это воображал, если б это не были настоящие голоса… вы бы могли назвать меня, как зовут меня болтуны!
– А как они вас зовут?
– Это не ваше дело!.. – И тотчас понижая голос, Шарль продолжал: – Они меня зовут… Это неправда милостивый государь!.. Что со мной? У меня болит голова, потому что со мной случилось… много несчастий… Но вы можете спросить у женщины, живущей у меня… Она вам скажет… я спокоен… я не делаю ничего безрассудного… Я немного сбит с толку, да, чуть-чуть… иногда мне трудно собраться с мыслями… но это проходит… и я не знаю, почему голоса называют меня сумасшедшим… я не сумасшедший… Неправда ли, ведь я не сумасшедший?
