Эдмон Гонкур
Шарль Демайи
LXIV
Случилось, что несколько дней спустя после этого в городе Труа открывалась статуя одного из великих людей: скульптора Жирардона. Открытие послужило, как это бывает, предлогом к празднеству; были устроены скачки, концерт, бал, выставка картин; издали биографический этюд о Жирардоне с его портретом и факсимиле; произнесены были три речи, в которых Труа называли alma parens за то, что он был родиной папы Урбэна IV, Ювенала из Урсин, Пассера, двух Питу, Грослея, Матье Моле и Миньяра. Труа также воспользовался этим открытием, чтобы показать «столице» свои церкви, колокольню Св. Петра, свой музей, деревянные дома, колбасные и прогулку в Майле: Париж был приглашен посредством афиш, парижская пресса – особыми письмами.
Шарль решил свезти Марту на эти праздники. Марта заставила себя просить, затем согласилась. Приехав в Труа и поворачивая к площади Жирардона, они натолкнулись на кучку людей, которые, подняв головы кверху, осматривали город с удивлением и восклицаниями мореплавателей, открывших новый кусок земли на карте света; это были четыре представителя «Скандала»: Монбальяр, Молланде, Кутюра и Нашет, «которые считали долгом, как кричал по улицам Монбальяр, ответить на любезное приглашение Шампаньи». Недоразумения забыты, парижане столкнулись между собою за столько километров от Парижа. Так путешественники, изгнанники обнимают родину в соотечественнике, которого они встречают. Может быть, перейдя заставу, нет более литературных врагов. Нашет протянул руку Шарлю, который ее искренно пожал. Монбальяр напевал, а Кутюра представил Молланде проходящему господину, как внука Жирардона. Все засмеялись, начали болтать. Марта была весела, Шарль забавлялся; Монбальяр удивлялся Труа, Кутюра хотел устроить фейерверк, Молланде раскланивался с пожарной командой. Гуляли, ели, пили, весь день провели вместе. Обошли кругом статуи, мерии и Майля. Так как Шарль собирался уходить, редакторы «Скандала» сказали: «Мы навестим вас».
– Да, – сказал Монбальяр: – где вы живете? Под бамбуками?
– В Сен-Совёре.
– Это мне удобно… Я как раз должен сладить одно дельце с директором вод…
– Отлично, – сказал Шарль, – так приходите завтракать ко мне. После завтрака вы пойдете по своим делам и воротитесь к обеду… Решено?
– Право, это идея, – сказал Монбальяр, – а как прочие?.. Да?.. Отлично! Да!
Назначили день и расстались, как школьные друзья, которые не занимают друг у друга денег.
Три дня спустя, около девяти часов утра, компания уже подходила к замку. Монбальяр в жилетке, с сюртуком на руках, подымая на тросточке свою шляпу, открывал шествие, напевая громовым охрипшим голосом:
«И увидят просвещенного буржуа,
Отдающего свою дочь беглому каторжнику,
Беглому, беглому каторжнику!»
За ним следовали Нашет и Кутюра. Позади всех шел Молланде и собирал ящериц со стен.
– Никого! – произнес Монбальяр. – Позвоним погромче… Все тут? Начинайте хором, дети мои…
«Отдающего свою дочь…»
– Раз… Два!
«Отдающего свою дочь беглому каторжнику!
Беглому…»
– Каторжнику! – продолжал Шарль, отворяя дверь. – Однако, вы рано поднялись… в восемь часов? Тут встают после восхода солнца… Вы, должно быть, голодны?
Молланде исчез.
– Черт возьми! – сказал Монбальяр, входя в залу. – У вас прекрасное помещение… даже возвышенное!.. Точно входишь в книгу господина Кузена!
Спустилась Марта. Она извинилась перед гостями в том, что хозяйка запоздала и попросила позволения посмотреть на кухне, как подвигается дело с завтраком. Но в эту минуту появился Молланде и раздался взрыв хохота: он устроил себе колпак из одной салфетки, из другой сделал передник: настоящий торговец дичью, которого Изабей поместил у входа знаменитой песни об Экю Франция.
– Вот в чем дело, – сказал он важно. – У кухарки вид неисправной женщины… Она относится к завтраку, как к отдаленному будущему… Сударыня, дайте им всем салфетки! Вспомним, господа, это ободряющее слово учителя: «Делаешься поваром…» и пусть, кто хочет, добровольно следует за мною!
– Все! Все! – закричала компания с ансамблем и интонацией бульварной публики, напоминающей актеров в драме.
Через пять минут все стряпали на удивление. Посреди своей наводненной кухни кухарке оставалось только смеяться. Молланде очень аккуратно чистил куропаток. Нашет зажигал печь. Кутюра собирался делать сложный соус. Монбальяр, с часами в руках, считал минуты, стоя над яйцами, приготовление которых он взял на свою ответственность. Даже Шарль, казалось, был занят чем-то: он смотрел на печку.
– Да ну же, мой милый! – говорил ему Кутюра, – это стыдно… Делай хоть что-нибудь, по крайней мере.
– Тише! – отвечал Шарль с серьезным видом, – быть может, я сделаю яичницу.
– А я-то? – сказала Марта, подколов свою голову булавками, – или вы думаете, что я буду только смотреть на вас?
– Ах, правда, – сказал Монбальяр, – надо, чтобы хозяйка работала.
– Надо, чтобы хозяйка работала, – повторил Молланде, сдувая с груди перья от третьей куропатки. – Она очистит персики для оладий.
– Ах, да, – сказала Марта, вытаскивая из кармана ножичек с серебряной ручкой.
К досаде поваров, кончили тем, что принялись завтракать. Завтрак был очень веселым. Утреннее настроение не прекращалось. Говорили остроты, смеялись.
– Дети мои, – сказал Монбальяр за десертом, – могу вам сообщить, что «Скандал» отлично идет… В этот месяц мы заработали сумасшедшие деньги… так, что если это продолжится, я найму Одеон, чтобы поместить там контору для подписки! Там будут играть Сбор, пьесу с ящиками, каждый вечер!.. Теперь «Скандал» богат… и они могут издавать газеты… Маленький Камилл издает, Брендю тоже… Что касается меня, я желаю им успеха… Что мне за дело? А пока мы должны были на этот раз сделать двойное число экземпляров номера… И потом, если они мне надоедят, знаете ли, что я сделаю? Я буду выпускать газету два раза в неделю… и мы увидим. Кстати, вы возвратитесь сюда на будущий год, Демальи?
– Надеюсь, что нет, – сказал Шарль, – я поправлюсь на будущий год.
– Дело в том, что я был бы вашим соседом… Да… дело еще не кончено, но я приторговал маленький павильон в двух лье отсюда… Мне понравилось здесь. Достаточно я глядел, как растут подписчики… Мне хочется пожить в деревне… все удовольствия в природе… и потом недвижимость – это почва! Я займусь чем-нибудь… Я способен сделаться даже мэром… Ты видел дом, Молланде, а сад, не правда ли как мило? – обратился он к Молланде, чтобы уколоть его тайные мечты. – Есть, где присесть, дети мои! Пять десятин!.. Деревня! она продлит мою жизнь на неделю, вы увидите! И если когда-нибудь малый в роде Нашета или Кутюра найдет средства, я продаю всю лавочку, умываю руки и женюсь, чтобы играть в пикет после обеда.
– Будем пить кофе в саду, – сказала Марта, – в каштановой аллее.
– Ах, сударыня, – сказал Молланде, – вот идея, за которую надо расцеловать ручки!
– Что мы делаем после? – сказал Шарль. – Хотите, я поведу вас на воды?
– Я с удовольствием, – сказал Монбальяр. – У меня есть дело… Да существуют ли эти воды?
– Честное слово! – сказал Шарль.
– А кто их делает? Доктор? Я уверен, что этот шутник бросает гвозди в источник… Это как Виши, где кладут пастилки из Виши в источник… Кто идет с нами?
– О! Слишком жарко, – сказала Марта, – я остаюсь.
– Мне кажется, не очень вежливо покинуть хозяйку… и я не иду с вами, – сказал Молланде.
Шарль, Монбальяр, Нашет и Бутюра возвратились только к обеду. От здания вод они сделали длинную прогулку на Сену. Пообедали. Обед был менее веселым, тем завтрак. Говорили меньше, больше пили и кончили тем, что разнежились. Выходя из-за стола, Нашет взял Шарля под руку, увлек его в парк и с смущением, которое тронуло Шарля, выразил ему сожаление по поводу своих нападок.
– Но что ты хочешь? – сказал он, – у меня адская жизнь… Ты не можешь себе представить, сколько я переношу ежедневно от материальных затруднений… Мне бросают в лицо, что я зарабатываю несколько су… Я живу в пятом этаже, обедаю за сорок су, курю сигары в один су… Что ты хочешь, чтоб я делал? Мне надо бывать на первых представлениях, я должен быть чисто одетым… не могу же я быть всегда вымазанным… портной, экипажи… Это расходы, необходимые в моем положения… Я должен платить за обед, чтобы не упустить дело… и все выходит, что я рукопись… я сделал только долг из-за моей рукописи, вот и все. Я рассчитывал на пьесу, которая принесла бы мне до тридцати тысяч франков… тут нужен случай… успех… Моя пьеса? Она спит, мой милый… она таскалась повсюду… ни один директор не рискует ее поставить… Есть вещи, которые сжимают горло… и которых ты не знаешь. Попробуй войти в литературу с десятью тысячами франков долгу, ты увидишь… Неприятности, которые приходится из-за этого переносит!.. Я десять раз думал избавиться от долга: из него не выйдешь!.. Я платил его, погашал, и все же я должен!.. Сделки, возобновления, разве я знаю! Все дьяволы и их присные, которые вас доят, высасывают, а долг ваш растет!.. А на завтра что? На завтра то же, что и сегодня. Ничто меня не может спасти, мой милый, разве что-нибудь сверхъестественное. Но для меня нарочно ведь чудо не сделается, неправда ли. Монбальяр не хочет более давать мне авансов… Послушай Шарль, у меня предчувствие, что долго это не будет так идти. И так как я думаю распрощаться с тобой, то и приношу свои извинения…
В голосе его слышалась такая искренность, такое жгучее горе, что Шарль был тронут.
– Полно, мой милый, – сказал он Нашету, – что за вздор! Долги! Долги! Это только деньги. Не следует уезжать так. Ничто тебя не зовет в Париж… Перемени немного воздух. Оставайся здесь на несколько дней. Мы поищем вместе какого-нибудь средства… Оставайся…
Нашет привел некоторые затруднения.
– Нашет, сын мой! – кричал Монбальяр, что ты там делаешь. – Идешь ты? Нам добрый час ходьбы.
– Он останется с нами несколько дней… И пришлет вам статью отсюда, – сказал Шарль.
Парижан проводили до конца парка.
– Ба! – сказал Кутюра, приблизившись к Нашету, – предупреждаю тебя, тебе не везет здесь: тебя называют противной обезьяной…
– Я знаю. Молланде уже был так любезен сообщить мне это.
– Зачем же ты остаешься тогда?
– Зачем? – возразил Нашет.
Он не отвечал.
LXV
Нашет остался на неделю в Сен-Совёре. Все это время он был очарователен. Можно было сказать, что это гостеприимство, как добрая фея, лишило его той грубости и животности, которые возбудили неприязненное чувство Марты. Он не выказывал ни подозрительности, ни дурного расположения духа. Он стал ребенком, весельчаком, готовый делать безумства и смешить всех. Он только и занимался тем, что старался рассеять Шарля от его нездоровья и Марту от деревенской скуки.
Вечером он заставлял их засиживаться, по утрам будил их; он заставлял их гулять, посещать окрестности; он затевал длинные прогулки, увеселяя их всю дорогу. Но на водах он превзошел себя; комик позавидовал бы гримасам, с которыми он проглатывал стакан воды, и надо было видеть, какие шутки он устраивал человеку, который раздавал стаканы с водой из источника. Он его звал «мой племянник» и рассказывал ему дело Фюалдес, вперемежку с «Соломенной шляпой» из Италии, припутывая сюда роль госпожи Мансон.
Короче сказать, Нашет развеселил Марту и обезоружил Шарля, и в добродушном пожатии руки, которое он получал от них уезжая, он унес право бывать у них в Париже.
Нашет уехал, деревня показалась Марте пустой и безжизненной, как дом, из которого только что уехал школьник, и Марта еще сильнее впала в скуку. Она почувствовала отвращение к какой бы то ни было деятельности, отказалась от всех прогулок, и сказываясь больной, не желая видеть доктора, она проводила дни, лежа на диване, беспокоя сон своего тела и души только для того, чтобы написать матери письмо в четыре страницы. И надобно было Шарлю выдерживать постоянные битвы и борьбу, чтобы заставить ее согласиться сделать тур в красивом саду вод.
LXVI
Монбальяр устроил так, что салон вод подписался на «Скандал». Видя, что Марта смеется, читая только что вышедший номер, Шарль взял его и прочел:
Ingénue во власти невропата.
Современная история.
1.
Турецкий султан в Европе – это публика.
Только публика имеет серал. Сераль публики – идеальный сераль, спешу сказать это; но что это за идеальный сераль! – Все женщины Корнейля, Мольера, Расина, Шекспира, Виктора Гюго, Альфреда де-Мюссе, Скриба, Сиродена! одни приходят из черкесской земли трагедии, другие оторваны совсем молодыми от лона комедии; женщины в прозе, женщины в стихах; брюнетки, блондинки, – и все увеселительные таланты, каких только можно желать! Тут есть плясуньи по веревке и знаменитые гадитанские мимистки! Есть и декламаторши, и кокетки! Есть и такие, которые вызывают слезы без причины! И другие, которых господин Самсон научил искусству естественно улыбаться; или те, которые поют каскадные куплеты! Другие, которые, открывая рот, как будто открывают клетку и выпускают оттуда соловьев! Но это еще ничего; там есть даже ingénues! Когда одна из султанш великого султана бывала ему неверна, султан просил ее зашить себя в мешок и бросить в Босфор: султан мстил за себя сам.
Когда одна из любимиц публики обманывает ее перед господином мэром, когда актриса выходит замуж, – тогда Бог мстить за нас!
2.
Сцена представляет столовую в замке Людовика XIII, – как в романах Жорж Занда. За столом молодой человек и молодая женщина. Молодая женщина кажется очаровательной молодой девушкой. У молодого человека синее лицо, сильные гусиные лапки, две глубоких складки в углах рта. – Молодая женщина наливает себе воды и не вдевает пробку в графин.
Молодой человек. Розальба! Пробку!
Молодая женщина (тихо). Что, друг мой?
Мол. чел. Пробку!
Мол. женщ. (тихо). Ах! Пробка… Не раздражайтесь… вот она, друг мой. (Она вкладывает ее в графин).
(Молчание. Движения скул у молодого человека. – Молодая женщина снова наливает себе воды и опять забывает о пробке).
Молодой человек. Пробку, Розальба! Пробка сделана для того, чтобы затыкать графины!
Молодая женщина (тихо). Ах, какая я рассеянная!.. Я забыла…
Мол. чел. (вне себя). Пробку!.. Пробку! Сейчас же. – Разве вы не знаете, что я невропат, невропат… пат!
(С ним чуть не делается нервный припадок).
3.
Сцена представляет старую аллею, как в романах Октава Фелье. Молодая женщина лежит в гамаке. Молодой человек сидит на скамейке. Другой молодой человек рассказывает о последнем часе чахоточного и о его некропсии.
Мол. человек. – Чем это так пахнет, Боже мой?
Мол. женщина (тихо). Ничем не пахнет, друг мой!
Мол. чел. Вы хотите уморить меня своими духами!
Мол. женщ. (тихо). Но, друг мой, вы знаете, что я употребляю только ирис для моего белья, с тех пор как…
Мол. чел. Ах, Господи! Чем же это пахнет?.. А, жасмином! Жасмином… Дайте сюда вашу голову!
Мол. женщ. (тихо). Но…
Мол. чел. Дайте мне вашу голову!.. Жасмин, сударыня, жасмин!
Мол. женщ. (тихо). Но, друг мой, не могу же я не помадить…
Мол. чел. (вне себя): Разве вы не знаете, что я невропат? невропат!.. Разве я не невропат, скажите доктор?
(С ним чуть не делается нервный припадок).
4.
Сцена представляет омнибус, как в романах Генриха Монье. Этот омнибус перевозит из Труа на воды в Сен-Совёр анемичных больных. Сидят ужасные дети, распухшие, вздутые, как мячики. Женщина, сидящая напротив Розальбы, вся сморщена, белая как воск, с провалившимися глазами, с двумя зубами, торчащими наружу, с головой мумии, которую распеленали.
Молодой человек. – Розальба, вы смотрите вниз. Почему вы смотрите вниз.
Молодая женщина (тихо). Друг мой, мне дурно при виде этой женщины; право дурно!
Мол. чел. Это значит, что я вам противен.
Мол. женщ. (тихо). О, мой друг!.. Благодаря Бога вы никогда не будете таким.
Мол. чел. Это значит, что я не дошел еще до этого!
Мол. женщ. Успокойтесь, прошу вас… Для нас самих… На нас глядят.
Мол. чел. (вне себя). Что мне за дело до этого?.. Вы забываете, несчастная, что я невропат… пат!..
(С ним чуть не делается нервный припадок).
5.
Сцена представляет киоск, источник и старого человека, наполняющего стаканы, как в железистых романах.
Молодой человек. Розальба! Что же вы не пьете?
Молодая женщина (тихо). Зачем, мой друг? Мне не надо… Я здорова.
Мол. чел. А, вы здоровы, а я болен, не так ли?
Мол. женщ. (тихо). О, Боже мой!
Мол. чел. Еще не так болен, как вы думаете, не так, слышите ли вы!
Мол. женщ. Право, надо быть святой…
Мол. чел. (вне себя). Святой! Святой! Будьте же невропаткой… невропаткой… паткой… паткой…
(С ним делается нервный припадок).
И вот как Господь мстит за публику, и как Он наказывает ingénue, неверную долгу, ingénue, не исполнившую своей обязанности холостяка: мужем и невропатией.
Молланде.
– Неправда ли, смешная статья? – сказала Марта.
– Тебя, значит, я очень заставляю страдать, Марта? – спросил Шарль.
– Но ведь это не я… Я ничего не говорила, уверяю тебя… Молланде сделал все это так… Только относительно доктора… Ах, про доктора. Я не говорю… тут я действительно… но относительно тебя, клянусь тебе!.. я сказала только, что ты… немного нервен… вот и все, право так…
Статья Молланде была слишком в шутовском тоне, чтобы оскорбить Шарля. Но Шарль угадал по запирательству Марты, откуда она идет, и это оскорбило его.
LXVII
Время их пребывания на водах кончалось. Наступал канун отъезда; наконец, пришел и день отъезда. Когда укладывали чемоданы, Марта вспомнила:
– А гамак? Я об нем и забыла. – Шарль пошел за ним в каштановую аллею. Но когда он пришел туда, он забыл на минуту, что его надо отвязать; положив в него локти, он глядел перед собою в светящийся туман осеннего утра. Он походил на зарю, плавающую в облаках. Все было в тумане. Тысяча лучей ласкали голубоватым светом группы деревьев и серебристую реку. Тут и там ветка, покрытая росою, блестела на солнце, как хрусталь. И Шарль стоял так облокотившись, в последний раз окидывая взором и сердцем это небо, эту воду, эти оголенные деревья, которые видели последние счастливые дни его любви.
LXVIII
– Смотри и критикуй, мой милый… У тебя есть вкус… Я, видишь ли, хотел осуществить что-нибудь во вкусе обстановки, которую Бальзак описывает у молодых людей, живущих по моде…
Так говорил Флориссак Шарлю, только что вернувшемуся из Сен-Совёра. Он его нагнал на углу улицы и заставил войти к нему, посмотреть его новую квартиру.
– Ну, что? – продолжал Флориссак, – они были в туалетной комнате, – что ты скажешь? Неправда ли, здесь есть все, чтобы быть холостяком?
– И красивым, вдобавок, – прибавил Шарль, смеясь.
– Ты понимаешь, сначала я хотел все устроить en grand… Я всегда мечтал иметь туалетную комнату в порядочных размерах… Ты мне скажешь, что есть люди, которые моются в шкафах, это правда, но я терпеть не могу фокусов… Да, друг мой, таким, каким ты меня видишь, я уже больше не пишу, я ничего не делаю, даже долгов… и живу своей рентой. Это не скучнее, чем жить случаем… Я нашел на своей дороге банкиров, которые мне понравились… они кладут мои деньги в ямы, где монеты во сто су толстеют… Но оставим это. Нравится тебе моя уборная?
Стены комнаты и широкий диван были обиты темно-синей кожей, лакированной как кожа карет. Кроме гравюр, изображающих лошадиные головы, знаменитые скачки в летописях английского спорта, вставленные в лаковые рамы, во всей комнате были только туалетные вещи. Губки, щетки, подпилочки, все инструменты античных alipili и elacolhesii, усовершенствованные и приспособленные к теперешнему времени, тысяча блестящих орудий, светлых как готовальни хирургов, саше, мыла, рисовая пудра, уксусы, косметики, эссенции украшали, наводняли стены и этажерки из лимонного дерева. На огромной мраморной подставке лежали туалетные принадлежности из розового богемского хрусталя, и две огромные хрустальные чаши блестели рубинами, освещенные последними лучами солнца.
– Так ты находишь это порядочным?
– Очень хорошо… Очень хорошо… Единственная уборная, какую я до сих пор видел.
– Ну, я очень доволен… Я очень дорожу твоим мнением…
– Но, скажи пожалуйста, Флориссак, должно быть это имеет безумный успех у…
– У безумных куртизанок? – сказал Флориссак, делая себе пробор перед зеркалом, – и не говори! они хотят все унести… Я должен был им сказать, что это все фамильные предметы… Что эти зубные щетки принадлежали моему дяде… и это память о нем!
В эту минуту между портьерами полуоткрытой двери скромно высунулась голова человека.
– А, это вы, – сказал Флориссак. – Положите это там!.. У меня теперь нет времени… Вы придите в другой раз.
– Но, – сказал Шарль, – я тебе не хочу мешать.
– Мешать мне? Напротив, я в восторге… Представь себе, что тот, которого ты только что увидел, портной… но портной… литературный! Да, он позволяет себе любить писателей… Я когда-то по слабости доставлял ему удовольствие и писал мои фельетоны у него… Милый мой, это опьяняло его… Наконец, он позволяет себе читать меня и исправлять мои эпитеты!.. Портной! Несчастный, обреченный одевать себе подобных!.. Я очень доволен поставить его теперь на свое место… Он хотел, чтобы я бывал на его вечерах…
– Как, он принимает, твой портной?
– Конечно, он принимает… Он принимает всех, кто ему не платит: это отлично устроено… А твоя жена? Она здорова?
– Да… совершенно здорова.
– Кстати, мне сказали… Знаешь ли что, она жалуется на тебя?.. Ты должен был видеть… О, это сплетни. Но в этих вещах лучше…
– Боже мой! Это статья Молланде…
– Да, статья Молланде… Но все равно, на твоем месте я бы объяснился с женой… А что, играют тебя?
– Идут репетиции.
– А твоя жена играет в пьесе?
– Конечно… А что?
– Нет, я хотел спросить тебя… Ну, вот я и обрезался… Однако, их новое изобретение для ногтей неудачно.
– У тебя есть Caprichos Гойя? – спросил, входя, Ремонвиль.
– Здравствуй Шарль… Я делаю одну работу…
– Гойя? Черт возьми! Рембрандт в стране апельсинов… великолепный экземпляр!.. Я тебе его отыщу, – сказал Флориссак, подымая портьеру своей комнаты.
– Ты занят в воскресенье? – спросил Ремонвиль Шарля.
– Нет. А что?
– Ты должен бы поехать с нами в Севр, посетить Галлана, который дрался. Знаешь?.. Ты его знаешь, Галлана?
– Я видел его.
– Поедем… Ты ему кстати должен сделать визит: он дрался за всех нас. Он получил удар шпаги за роман Мэнара.
– Вот, – сказал Флориссак, подавая Caprichos Ремонвилю.
– Ты участвуешь в компании, – сказал ему Ремонинь: – визит Галлану, в будущее воскресенье… Мы пообедаем там где-нибудь.
– Невозможно, – сказал Флориссак.
– В котором часу? – спросил Шарль Ремонвиля.
– В три с половиной, на Сен-Лазарской железной дороге… Решительно ты не едешь? – обратился Ремонвиль к Флориссаку.
– Я никогда не обедаю в деревне… Если бы я был господином Лаландом, который ел пауков… Но я не господин Лаланд…
Шарль, на улице, очутился позади мужчины и женщины; идя не под руку, они занимали весь тротуар.
– Ах, мой милый, – говорила женщина, – ревностью никогда он не приведет никого из знакомых. Он дает мне есть в клетке!.. А когда я выхожу, он преследует меня… даже когда это ему стоит пять франков.
– Настоящий муж! – отвечал Кутюра, это ничего не значит, женщины могут пройти сквозь игольное ушко, это известно!.. И я обещаю тебе…
Шарль больше ничего не слышал. Дойдя до конца улицы, он остановился перед магазином картин. На выставке была большая акварель Жиру, представлявшая бал Мабиль, прелестный рисунок, в котором рисовальщик, минуя подражания, вложил свои наблюдения в этот парижский мир и не только представил его копию, но и нравственную физиономию порока 1850 г. Шарль стоял перед окном, рассматривая и внутренне аплодируя этому произведению, когда позади него раздался смех и он почувствовал сильный толчок. Это был опять Кутюра, но на этот раз с Нашетом, оба шли под руку, с полной откровенностью, показывая Шарлю, который обернулся, две спины самых интимных друзей в Париже.
