Виктор Александрович Авдеев
Риданские истории II
Марта брезгливо окинула взглядом мужа, как будто это он давно не мылся. Но ничего не сказала. С верхнего этажа раздался громкий стук, на который мистер Петерсон отреагировал моментально – от неожиданности он пролил себе на брюки чай.
– Ах, это Катрин балуется! – всплеснув руками, заохала Марта и схватила со стола салфетку. – Прошу простить ее громкие игры, мистер Петерсон, – с молящим взором обратилась она к почтальону, протягивая салфетку. – Надеюсь, вы не ошпарились?
– Все в полном порядке, – уверил ее мистер Петерсон и промокнул мокрое место на брюках. – Кстати, о Гарри… Не его ли прозвали грязнулей Гарри? В городе судачат о…
– Ты правильно все понял. Это Гарри Стивенс получил такое прозвище, – кивнул Роджер. – Вот только не могу припомнить с каких пор они стали такими… другими что ли, странными… Нужно вспомнить, – он задумчиво постучал пятерней по столу, слизывая с губ капельки джема. – Вот оно! Перед самым Рождеством мы с Мартой встретили Гарри и Молли в супермаркете на семнадцатой авеню, помнишь, дорогая?
– Верно, верно, – подтвердила та.
– Так вот, – продолжал Роджер. – Гарри приглашал нас на праздник. Хвалился, что купил какую-то рыбу-деликатес. Китайская, кажется? Не помню…
– Японская, милый, – поправила его Марта, разглаживая сбившийся воротничок на своем платье рукой.
– Фуга! Еще он сказал, что она очень вкусная. Правда, ядовитая… Ее принято готовить по специальному рецепту, чтобы вывести яд. Не могу сказать точно, шутил ли он? Лицо его было серьезным. В общем, мы с Мартой были вынуждены отказаться от приглашения, потому Рождественские выходные у нас были уже распланированы. Мы всей семьей отправились к моей сестре в Брантненд и гостили у Джины с неделю. Вернувшись, я как-то совсем позабыл о соседях, не виделся с ними и не общался. Представь, Митч, я даже не задумывался об этом.
– Так или иначе, что-то стряслось, – подвел итог мистер Петерсон. – Ни с того, ни с сего люди вот так не меняются. Может быть, стоило бы поговорить с Гарри с глазу на глаз?
– Не думаю, Митч, – покачал головой тот. – Я давно знаком с Гарри, пусть и не так близко, но уверен на все сто – он бы обязательно заглянул на бутылочку пива и выложил душу. Это абсолютно нормально…
– Ты прав. Я пытаюсь раздуть из синицы большой воздушный шар и запустить в небо. И все только потому, что веранда Стивенсов мне показалась очень уж запущенной. Да вообще, кому какое дело? Не к месту висит гирлянда, ну что тут такого?
На этом разговор ненадолго оборвался. Роджер и мистер Петерсон допили чай, и Марта прибрала со стола.
Тем временем погода портилась все больше и больше. В кухне заметно потемнело от нахмурившегося серого неба. Дождь заморосил сильнее, а ветер не переставал качать деревья. Внезапный его порыв подхватил резинового садового гнома с участка Саливанов и прокатил его по земле с десяток добрых футов. По дороге полетели газетные листы. Возможно, это были те газеты, что почтальон оставлял на газонах недалеко от парадного входу у каждого из домов.
– Кажется, надвигается настоящая буря, – то ли взаправду, то ли в шутку проговорил мистер Саливан, поглядывая в окно. – По такому случаю предлагаю, Митч, переждать непогоду у нас. И странно то, что такой сильный ветер не передавали ни в одной теле- и радиопередаче. Так-то!
– Проворонили бурю? – удивился мистер Петерсон. – Метеорологи…
– Может, пройдет стороной, – махнула рукой Марта, но тоже с беспокойством разглядывала злостное, темное небо.
В этот момент где-то вдалеке раздался раскат грома, а затем в недружелюбной вышине блеснула кривая, золотистая молния. Дождь начал накрапывать еще гуще, покрывая оконное стекло бегущими вниз ручейками дождевой воды.
Наверху послышался топот ног, и через мгновение в кухню влетела испуганная Катрин. В руках она крепко сжимала милую тряпичную куклу с черными шелковистыми волосами, одетую в длинное розовое платье.
– Мама! – сходу выкрикнула она. – Я видела в небе какие-то страшные лица! Они выглядывали из-за темных туч и скалили острые зубы!
– Глупышка моя… – Марта приняла дочь в свои крепкие объятия и прижала девочку к себе. – Наверху не бывает никаких злых монстров! Только ангелочки!
– Но я видела! – спорила Катрин, глядя во все глаза на маму.
– Хватит, милая, – мягко приструнил ее Роджер. – Не время выдумывать. Скажи лучше, – вспоминая о недавней беседе с мистером Петерсоном, попросил он ее, – давно ли ты виделась с Молли Стивенс из дома напротив?
– Э… сейчас…
– Что сейчас? – не понял Роджер.
– Она выглядывает из-за двери, глядите! – Катрин глядела на улицу сквозь замутненное от капель дождя окно.
Все обернулись к окну. Действительно, парадная дверь дома Стивенсов была приоткрыта и в темнеющем проеме виднелась неподвижная фигура светловолосой Молли. Она смотрела куда-то в сторону, словно ожидала чего-то или кого-то. И вроде бы, ее совершенно не пугала разыгравшаяся бурей непогода.
– Верно, – озадаченно буркнул мистер Петерсон. – И как давно вы играли вместе?
– С ней больше никто не играет, – ответила Катрин, теребя за волосы свою куклу. Девочка уже не пряталась в складках платья Марты, а сидела на кухонном стуле. – От нее дурно пахнет. А еще она стала неразговорчивая. Только тихо стонет, еле-еле слышно, как будто у нее болит живот или еще что-нибудь. Ребята в школе говорят, что она перестала отвечать у доски. Директор школы пытался вызвать мистера Стивенса к себе, чтобы поговорить, но он не пришел. А еще одна учительница приходила к ним домой, но ее никто не пустил.
С улицы послышался визг тормозов. Вскоре у калитки соседей неуклюже припарковался пикап, чуть не сломав один пролет изгороди, и из машины вышел мистер Стивенс. Словно почуяв на себе чужие взгляды, он на мгновение остановился и обернулся. Его лицо не выражало никакого настроения, взгляд был пуст и безразличен. Все же он заметил лица семьи Саливан и почтальона и скованным движением вяло махнул им рукой. Вскоре он протиснулся внутрь дома в приоткрытую Молли дверь, которую даже не удосужился за собой захлопнуть. Скрылась и девочка.
– Хотелось бы все-таки навестить их, – поправляя сбившийся ремень на брюках, проговорил мистер Петерсон. Пригладив усы, он часто закивал. – Прямо сейчас и зайду. Кто-нибудь хочет сделать это вместе?
Катрин резко замотала головой в знак протеста. Миссис Саливан выглядела растеряно, обдумывая приглашение, а вот Роджер вызвался составить компанию мистеру Петерсону.
– Давно пора это сделать, – согласился Роджер. – Поднимусь наверх и переоденусь в…
Он не успел договорить. Все еще поглядывая в окно на дом Стивенсов, он увидел, как в большом окне гостиной показалась сначала старуха. Она словно бы выплыла из ниоткуда привидением и тотчас замерла перед пыльным стеклом. Следом за ней показался Гарри, он обошел сбоку свою матушку и встал рядом с ней. Еще через несколько секунд по левую руку от мужчины застыла Молли.
– Жуть берет, – нервно проговорила Марта, покусывая ногти на пальцах. – Нет. Вы как хотите, но я к ним ни ногой…
– Знаешь, ты права, дорогая. Странные они, – подытожил жене Роджер и сказал мистеру Петерсону: – Они похожи на неживые скульптуры, Митч. Как считаешь, это какой-то ритуал, вот так стоять у окна как истуканы? Или они просто э-э… любуются дождем?
Наконец с неба ударили крупные капли. Они били в стекло, и видимость улицы стала хуже. Преимущественно размытые серые пятна, искажающиеся под водяными струями, стекающими вниз на отлив окна. Ветер замолотил по мокрой крыше, зашумел в кронах деревьев. Раздалось два раската грома, один за другим. В небе вспыхнули молнии.
Катрин закрыла глаза левой ладонью. В правой руке она крепко сжимала свою куклу. Марта прильнула к дочери и обняла ее за плечи. Она зашептала Катрин что-то ободряющее и успокаивающее.
– Мистер Петерсон, прошу вас, никаких вылазок за порог, пока не прекратится ливень, хорошо? – между делом бросила она почтальону. – За велосипед не волнуйтесь. Его сдвинет с места разве что ураган.
– Выберу другой день для визита к вашим соседям, да уж, – не стал спорить с ней мистер Петерсон, поежившись от очередного удара грома.
Взвыл мощный ветер, сорвавший несколько десятков зеленых листьев с молодых кустарников в саду Саливанов. Шквальный порыв с такой силой ударил о металл пикапа Гарри, что задрал его на бок словно пушинку. Послышался звон упавшего велосипеда мистера Петерсона, и миссис Саливан бросила неловкий, виноватый взгляд на почтальона. Потемневшее небо рассекли несколько молний, еще больше напугавшие Катрин яркими вспышками. Деревья на участке Стивенсов жалобно заскрипели стволами и закачали кронами. Почтовый ящик на металлическом столбике угрожающе накренился и затрепетал из стороны в сторону. Стивенсы оставались без движения за окном своего дома, будто спящие.
Саливаны и мистер Петерсон во все глаза наблюдали за угрожающей непогодой. Внезапно дождь окончился, но того, что случилось в следующее мгновение – не ожидал никто. Яростный новый удар ветра опрокинул пикап на крышу, точно невидимый великан влепил по кузову дюжую оплеуху. Подобно маятнику автомобиль закачался и медленно завертел всеми четырьмя колесами. Из-за угла дома кубарем вылетело что-то продолговатое, похожее на свернутое в рулон толстое одеяло. Подхватываемое ветром, оно извивалось змеей: то поднималось на фут от земли, то грузно шлепалось на траву и, перекатываясь, направлялось к забору. Вслед волочилась привязанная к нему веревка.
– О, боже! – Марта в страхе и переживании закрыла рот ладонью. – Это же собака Стивенсов! Она… мертва???
– Судя по всему, это так, – кашлянул в кулак мистер Петерсон, украдкой взглянув на миссис Саливан, как будто это он причина смерти несчастного животного.
– Как же так… – закачала головой та. – Я совсем недавно слышала лай… Собака была жива и…
Ее слова заглушил мощный гром. В небе зашевелились черные тучи; они переплетались между собой, то сливаясь, то разъединяясь. Казалось, кто-то там наверху пытается собрать картинку, передвигая туманные куски огромной мозаики. В следующее мгновение облака превратились в очертания чьего-то гневного страшного лица, обращенного к дому Стивенсов. В глазах-щелках вспыхивали желтые искры. Клубящаяся рука потянулась вниз, шевеля когтистыми пальцами. Затем она сделала взмах, и в саду переломилась самая большая яблоня. Всей своей массой дерево с треском стало опрокидываться на дом, шумя густой кроной…
– Что происходит, Роджер? – прошептала Марта, и в уголках ее глаз от ужаса засияли слезинки.
– Мама, – белая как мел подала голос Катрин. – Я говорила, что видела лица…
– Не смотри в окно, милая…
– Черт бы побрал, что это такое? – округлив глаза, процедил сквозь зубы Роджер. – Митч, ты когда-нибудь видел такую бурю?
– Никогда… – сипло ответил почтальон, не в силах сделать ни единого движения. – Это какая-то чертовщина!
Между тем дерево достигло цели и пробило громадную брешь в стене дома Стивенсов и опрокинула часть крыши. Раздалась канонада из различных звуков: в ней смешались треск кирпича, деревянных перекрытий и черепицы; стук падающих различных предметов и хруст ломающейся мебели; звон оконных стекол и посуды; потрескивание поврежденной электрической проводки.
Упавшая яблоня на глазах стала усыхать. Листья с мимолетной скоростью жухли и облетали, сучья и ветви кривились и ломались. Ствол становился более узловатым, а кора на нем – сухой и отслаивающейся. Дерево стремительно увядало. Нет, оно гнило и исчезало под какой-то неведомой силой. Спустя несколько минут оно превратилось в длинную и узкую гряду чернеющей трухи, а силуэт в небе испарился, как исчезает утренний туман с поверхности земли. Как исчезли Стивенсы, что недвижимыми истуканами совсем недавно стояли у окна. Тучи в небе растворились в сером небе, а ветер стих, оставив в покое перевернутый пикап. А вот в пробитой дыре в стене дома показалось нечто более ужасающее…
– Ч-ч-что эт-то? – не в силах вымолвить ни слова, выдавила из себя Марта, указывая пальцем на пробитую стену соседей. Точнее на то, что открывалось взгляду. Другой рукой она заслонила глаза Катрин.
– Будьте здесь, – лишь ответил Роджер. – Митч, мы обязаны…
– Да, Роджер. А ты, Марта, звони в полицию… – сказал мистер Петерсон, и мужчины направились к парадной двери.
На улице не было ни души. Возможно, ближайшие соседи еще не вернулись с работы или из каких-то других мест, застигнутые врасплох разыгравшейся бурей. Роджер и Митч медленно перешли дорогу, приблизились к пролому. Среди погрома оставался нетронутым один лишь обеденный стол, будто защищенный от всего на свете непробиваемой магической сферой, уставленный тарелками с заплесневелым содержимым, что когда-то было едой. За столом как куклы покоились на стульях три сухих тела. В этих безжизненных мумиях нетрудно было узнать Гарри, старую миссис Стивенсон и Молли. Их тела застыли в неестественных позах: Гарри склонился до самой тарелки лицом, и был виден лишь его череп, обтянутый серой, сухой кожей. Руки сведены к тому месту, где раньше находился живот, а ныне высохшая впадина, одна нога выставлена назад и сильно вывернута в сторону. Старушка запрокинулась назад на спинку стула, и голова ее была похожа на оторвавшийся от куртки капюшон. Руки повисли вниз, а пальцы согнуты в крючья, будто от дикой агонии. Молли распласталась грудью на краю стола, отвернувшись от Роджера и Митча. Туда, где лежала поваленная на пол рождественская ель с разбитыми шарами.
– Роджер… я… – начал было мистер Петерсон, но так больше ничего и не сказал.
Митч и Роджер простояли молча почти до самого приезда полиции. Заслышав вдалеке сирену, они понуро вернулись в дом к Марте и Катрин.
Через несколько дней Митч вновь появился у Саливанов в гостях. На этот раз он принес газету со статьей о странных событиях, коснувшихся семьи Стивенсов, и разложил газету на кухонном столе. Марты и Катрин не оказалось дома – миссис Саливан забыла кое-что купить в магазине, а дочь изъявила желание прогуляться на воздухе вместе с мамой. Когда Митч зачитал статью, Роджер проговорил:
– Подумать только! Отравление этой проклятой рыбой! – На Роджера было страшно смотреть. В его глазах смешались сразу страх, волнение, облегчение и недоумение. – Признаюсь честно, как подумаю о том, что, приняв предложение Гарри провести у них Рождество, мы все могли оказаться… Оказаться там…
– Не думай об этом, старина, – похлопал по плечу его почтальон. – Жаль их семью, да. Но с вами все в полном порядке. Одного я не могу понять… Как же могло быть так, что Стивенсы умерли, а их тела разгуливали как живые? Нет, здесь все очень нечисто. Даже полиция не дает никаких комментариев прессе по этому поводу. Все умалчивают, как будто, так и должно быть. А слухи между тем расползаются по всему городу. Тревоги растут? А как же по-другому, когда здесь творятся такие странные дела! И эта буря? Не мы одни, Роджер, видели в небе черте-что! Есть еще очевидцы!
– Да уж… А собака? Наверное, она умерла от голода. Несколько месяцев на цепи на дождевой воде и мышах, если повезет. И почему я раньше не придал особого значения поведению соседей?
– Не кори себя, Роджер. Кто же знал, что выйдет так?
– Теперь-то уже поздно…
– А что Марта и Катрин? Пришли в себя?
– Да какой там, – махнул рукой Роджер. – Даже штор с окон не раскрывают, что выходят на сторону дома Стивенсов. В комнате Катрин всегда темно, горит настольная лампа. И в кухне редко увидишь солнечный луч, знаешь ли. И мне тоже та дыра в стене напротив, как бельмо на глазу. Вспоминать не хочется.
– И все же, что было – то было. Но одно обстоятельство так и осталось тайной. Куда ушли живые тела Стивенсов после того, как упало дерево? А оно упало не случайно. Видать, вышел срок. Понимаешь, о чем я? – загадочно проговорил мистер Петерсон. – Да-а… Не узнал бы никто и никогда об этом. Такие темные дела не касаются смертных.
Мистер Петерсон отдернул оконную занавеску и бросил взгляд на изуродованный дом Стивенсов. Сначала ему показалось, что в окне гостиной промелькнули силуэты. Но всего через мгновение он успокоился. Мистер Петерсон понял: это всего лишь игра солнечных бликов на пыльном оконном стекле и ничего больше.
В непроглядной тьме
Он с трудом разлепил тяжелые веки и ждал, пока сфокусируется зрение, чтобы переплетение неясных контуров окружения превратились в какие-либо предметы. Постепенно движущийся прозрачный туман перед глазами стал испаряться, уступая место пространству, запертому между двух линий обшарпанных стен, увешанных тонкими, сухими растениями-лианами. Он увидел мрачный, бегущий длинной стрелой вперед, коридор, что был не более шести футов в ширину с ржавыми, металлическими кроватями на колесиках у окон и мерцающей вдалеке тусклой оранжевой лампой на грязно-сером потолке. Эта лампа была единственным искусственным источником света в той части странного помещения, где Он оказался, и таким слабым, что едва ли освещала потолочное полотно шире, чем на десять-двенадцать дюймов в окружности. И если бы не широкие окна с деревянными рамными перекрестиями, напоминающие кресты на могилах, по левой стене, в которые отчаянно пыталась заглянуть бледная луна из-за обрывков кустистых облаков, то пепельного оттенка коридор мог бы и вовсе погрязнуть в одинокой и тоскливой черноте. Из-под корявых плинтусов выбивались наружу дохлые сорняки, будто костлявые руки мертвецов, что пытались пробиться из земли сквозь деревянную преграду.
Лежа на спине на холодном кафельном полу, Он попытался подняться на локтях, как всегда готовый смиренно принять навязчивую боль своего изношенного годами тела, что никогда не забывала напоминать о себе ударами кузнечного молота, поселившись до самой смерти в его суставах и мышцах. Но… этого не случилось. С удивлением Он почувствовал легкость в руках и ногах, словно вернулся в далекое детство. В то время, когда Он, будучи юным мальчишкой и представить себе не мог каково это, окунуться в мир страдающего ревматизмом хрупкого старика, где время не бежит с изумрудных гор весенним хрустальным ручейком, а застывает, пронзая тело насквозь острым клинком.
– Должно быть, я уже умер, и тело мое застыло в какой-то дурацкой скрюченной позе в мире живых… Но где же я умер? – уныло проговорил Он, без особых усилий поднявшись на ноги. Голос был все тот же самый, его, хриплый и бурлящий недрами больных легких, но звучал гулко и со стороны, как будто доносился отовсюду, а после сплетался в единый звук рядом с ним. – И я… Как странно, не могу вспомнить собственного имени. Как меня зовут? Старик Оливер? Старина Марти? Или старый Гарри?
Уставившись в пол, устеленный квадратной пыльной плиткой, и пытаясь сомкнуть зияющий глубокой пропастью провал в памяти, Он тряхнул седой головой и длинные пряди волнистых волос ударили его по глазам, защекотали шею. Затем хлестнул себя ладонью по впалым щекам и ощутил пальцами две густые полоски усов над верхней губой, которые ползли змеями до самого подбородка и там резко заканчивались. Он медленно ощупал руками свое лицо, провел пальцами по выдающемуся вперед лбу, опустился на ровный прямой нос, дотронулся до кустистых бровей и маленьких глаз. Да, теперь он начинал вспоминать, как выглядит его лицо! Вот только имя…
Он попытался ощупать свои карманы в надежде найти какие-то документы – автомобильные права или паспорт, но вдруг с удивлением отметил, что был одет в просторную больничную сорочку, которая не имела, конечно же, ни одного углубления, даже далеко напоминающего карман.
«Что? Я умер в больнице? – мысленно рассуждал Он. – Ничего не помню, как будто ничего и не было, кроме этого коридора. Да что это за место? И есть ли здесь люди? Хотя, откуда здесь им взяться. Но я же есть? Или меня тоже нет? Господи, что происходит?»
Он вдруг ощутил холодную дрожь во всем теле. Так приходит страх. Он не стучится в двери, не зовет по имени. Он появляется крадущейся кошкой из ниоткуда и прыгает тебе на спину. Царапает когтями кожу, оставляя тонкие зудящие ранки, а потом садится к тебе на колени и трется о грудь, пытаясь проникнуть в самое сердце. И когда ему это удается, на смену крадущемуся зверю приходит глазастое чудище, что зовется ужасом. И совладать с ним становится настолько трудно, что девять из десяти парализует ядом, без возможности двигаться и управлять своим телом. Такие невольно становятся зрителями кошмарного фильма, играющими в нем главную роль. Остается лишь выбрать: закрыть глаза и ждать, когда безумный режиссер стукнет хлопушкой и объявит финальную сцену или найти в себе силы для отчаянного прыжка через расселину, кишащую злобными призраками – досмотреть картину от начала и до конца.
В этот момент коридор стал светлее. Луна выплыла из-за череды облаков и повисла на темном беззвездном покрывале бездушным желтым светильником. Рамы на окнах зловеще отбросили тени могильных крестов на противоположную стену, ощетинившуюся наполовину раскрытыми внутрь белыми дверями с маленькими табличками на них. Что было написано на этих табличках – не разобрать. Какие-то буквы. Щели между дверьми в комнаты скрывали что-то жуткое и угрожающее, но пока еще тихое и терпеливое в ожидании. Лунный свет жадно облизывал голые остовы железных ржавых кроватей, что были больше похожи на орудия пыток, нежели на чьи-то бывшие постели. Господи, да это же больничные кровати!
Он сглотнул сухой ком в горле, и почему-то представил на мгновение стонущих от боли людей на жестких соломенных матрасах, заляпанных гноем и кровью – пациентов очень старой, давно забытой больницы. Сколько лет этому зданию? Сто? Двести? Какие методы применялись здесь для лечения больных раньше, когда еще не появился даже пенициллин, не говоря уже о современных препаратах лечения и обезболивающих?
Он с отвращением отвернулся и увидел широкую двустворчатую дверь, что все это время располагалась позади него, намертво сколоченную дюжиной досок. Надпись на стене над ней гласила: «Пожарный выход». В правом дверном полотне виднелось стеклянное прямоугольное окошко, но оно было целиком закрашено жирной краской, темно-зеленой или коричневой, так что увидеть то, что было за дверью не представлялось возможным. Искушение распахнуть ее было настолько велико, что Он тут же стал дергать каждую из досок голыми руками, лишь бы выбраться из этого коридора наружу, навстречу лунному свету, даже если он и умер. Но только не бродить по жуткому коридору, наполненному зловещей тишиной, нарушаемой лишь отдаленным стеклянным цоканьем мерцающей лампы на потолке.
Тщетно. Ни одна из досок не дрогнула под его усилиями. Вдруг он услышал за спиной тихий скрипучий звук. Он еще раз шумно сглотнул и затаил дыхание, прислушиваясь. На этот раз позади него жалобно скрипнул какой-то механизм, зовущий лишь его. Кровать у окна? Застыв, словно испуганный лесной зверек, не отрывая рук от гладкой деревянной доски, Он тяжело перевел взгляд в сторону. Упершись в невидимую преграду собственных глазниц, он давил глазными яблоками вбок, будто пытался ими же повернуть свою голову, а затем и себя самого целиком. Наконец ему удалось справиться с непокорным телом, и Он, расцепив онемевшие от натуги руки, медленно обернулся, приготовившись встретиться с самим чертом. Вряд ли в таком месте встретишь добрую фею из сказок, которая подаст тебе свою маленькую ручку и, освещая путь светящимися, как фонарики крылышками, выведет из чертогов Тьмы наружу к сияющему солнцу.
Приготовившись хлебнуть порцию дикого леденящего страха, он увидел в пяти шагах перед собой лишь детский трехколесный велосипед. Ржавый и старый. Поскрипывающий давно не смазанными втулками. Он слегка качнулся взад-вперед и замер, повернув переднее колесо к старику. Изогнутый руль, похожий на утонченные рога буйвола, тупо уставился на него, слегка провиснув в держателе. На черном маленьком сидении никого не было. Густаву показалось, что он где-то уже видел такой велосипед. Несомненно, он был ему знаком, вот только его сознание не хотело ничего вспоминать.
– Здесь есть кто-нибудь? – вырвался хриплый, слабый голос старика из его горла. – Эй! Кто здесь? – он вскрикнул чуть громче.
Голос эхом прокатился по коридору и затих где-то далеко за мерцающей лампой в полной темноте. И в ответ ему послышался другой голос, льющийся откуда-то извне, не отсюда, не из пугающих тьмой комнат с раззявленными ртами дверных проемов, скрывающих, должно быть, ужасающие тайны. И не снаружи, не из-за стен, где в суровой молчаливой беспомощности застыла в небе тусклая луна. Этот детский лепечущий голосок доносился отовсюду и будто ниоткуда. Какая-то девочка пела песенку о бегущих в облаках лошадках. Они скользили как по снегу, и эта девочка бежала рядом с ними. Она пела о ветерке, который играл с ее косичками, ласковом, как младший братик. А еще девочка радовалась солнцу, что рисовало на ее коже светлые круги своими жаркими лучами. Закончила свою песенку она словами о том, что лучик тот был ей тоже друг.
– Тоже друг, – тихо повторил Он за ней, пребывая в оцепенении.
Мягкий и сбивчивый девичий голосок оборвался на этих словах, сжался до размеров крохотной точки, поставленной чернилами на темной оберточной бумаге больничного пространства, и тут же пропал. И вновь тишина, если не обращать внимание на нервирующий треск лампы, что было в этот момент проще простого. Потому как Он из живого, колышущегося дерева превратился в бесшумное, застывшее изваяние. В каменную горгулью в белом халате. Но не для того, чтобы слиться с темнотой, исчезнуть, а из-за леденящего душу страха. Если бы Он мог, то скорее всего уже замертво упал навзничь, ударившись затылком или лбом о металлическую спинку ржавой кровати и даже не успел бы почувствовать боль от удара. Но он УЖЕ был мертв. Ощущение сна ему было знакомо, но это не было грезами. Умерев там, он теперь был жив здесь. Довольно-таки странные рассуждения, но так или иначе все самое злое и пугающее влезло ему под ребра и теперь зудело крутящимся зубчатым сверлом под его сердцем. Кстати, о сердце. Оно бьется?
Он медленно поднес руку к груди, все еще не отрывая прикованного взгляда от велосипеда. Кажется, Он ощутил какое-то движение под кожей. Или все-таки еще жив? Немного, но жив? Новая мысль закралась в голову подобно крысе, шуршащей в темном углу старого сырого подвала. И если не умер, тогда… Есть шанс вырваться наружу! Нужно только найти способ… И тут же мелькнувший в нем пыл, что не успел набрать жара, заледенел и превратился в холодный комок снега. Спрятался глубоко в желудке. Выбраться наружу означало – пройти по коридору до конца. Во тьму. Может это и есть тот самый тоннель, о котором утверждают верующие во Спасение набожные люди? И если это дорога к Богу, почему она такая темная и… смердящая разложением всего вокруг? Облупившаяся краска на стенах и окнах, издыхающая луна, поеденные коррозией кровати и слабая лампочка, играющая светом на пределе своих возможностей? Нет. Это дорожка обратная Богу.
Он машинально закрыл лицо рукой, и тогда его размышления прервал легкий стук, похожий на звук перекатывающихся по всему столу бильярдных шаров, только очень и очень маленьких. Он взглянул на свою тонкую руку и увидел то, что не заметил и не почувствовал раньше. На его кисти перестукивались малюсенькие квадратные кубики разных оттенков, нанизанные на нить, завязанную на узелок. На кубиках что-то виднелось. Какие-то выгравированные буквы. Он бросил настороженный взгляд в коридор, затем осторожно подошел к окну, чтобы взглянуть на браслетик при лунном свете. Он прочитал надпись: «Дедушке Густаву».
Каша в голове, что препятствовала работе мозга, постепенно стала распадаться на куски. «Густав, значит. И у меня есть внучка… – окрыленный возвращением памяти, с блаженством подумал Густав, не смотря на ту мерзкую обстановку, что его окружала. – Не ее ли голос слышал я? И этот велосипед… ее? Дороти! – чуть не выкрикнул он и инстинктивно забегал глазами по коридору, будто искал девочку в полумраке проклятого здания, в котором ее, спасибо Всевышнему, никак не могло быть. Не должно быть! – Малышка Дороти Кейбл! Четыре с половиной года отроду, маленькая рыжеволосая принцесса с веснушками на лице и плечиках, пухлыми щечками и серыми глазами! Этот браслетик она сделала с ее мамой… моей дочерью… как же… черт! Не могу вспомнить… Они сделали, точно помню, вдвоем мне в подарок, старому болвану, который в тот же день умудрился перевернуть два цветочных горшка, что разбились вдребезги и превратились в груду черепков и комья земли с поломанными растениями, уж не знаю, как их там называют, и затеять из-за этого ссору! И почему я помню про эти чертовы горшки, но не могу вспомнить имя своей родной дочери??? Думай, Густав. Напряги свои извилины, старый осел, давай же. Наконец-то! Мария! Дорогая Мария! А ее муж по фамилии Кейбл пусть идет к черту, если он меня хоть сколько-то волнует. Я не могу вспомнить лица моей Марии!»
В легком возбуждении Густав так резко отстранился от окна, что едва ли не налетел на велосипед и упал на оба колена. И вновь не ощутил привычной боли, мельком отметив про себя это прекрасное чувство легкости в теле. Браслетик на руке отозвался мелодичным шорохом, а старенький велосипед еще раз печально скрипнул.
И тогда Густав увидел три темные ровные полоски, тянущиеся от одной из дверей, распахнутой гораздо шире, чем ранее, до колесиков велосипеда. Словно воздушный след, что оставляет самолет, выпуская из турбин полосы густого дыма, рассекая небесное пространство напополам. Так вот откуда выбрался этот маленький железный зверек. Из темной норки, что чернее ночи.
Любопытство Густава пересилило его липкий страх, скребущийся когтями в горле, и старик шагнул навстречу дверному проему, дыхнувшему ему в лицо запахом гнили, ржавчины и сырости. Комната внутри отнюдь была не темна, как могло показаться сначала, и не благодаря лунному свету. Окон в маленьком помещении не было. Справа от входа за стеной каким-то чудным образом горела кем-то зажженная парафиновая свеча, стоящая на ветхой тумбочке на небольшом подсвечнике с закрученной локоном ручкой. Свеча эта была практически целой: примерно в три с половиной дюйма длиной и всего с двумя коротенькими подтеками горячих капель у самого верха. Огонь, пляшущий на фитиле, освещал пространство за стеной, выхватывая из темноты очертания покосившихся металлических стеллажей со всяким бесполезным хламом; грязный кафельный пол, некогда белый, а теперь неопределенного цвета с разводами и пятнами, пылью и сухими листьями; часть стального хирургического стола с помутневшей поверхностью. Густав взял за ручку подсвечник и поднял его чуть выше уровня глаз. Старик направился к столу, освещая пространство. Теперь стол был виден полностью, на дальней его части лежали наполовину истлевшие тряпичные обмотки. Один из них лоскутов тянулся вниз мертвой змеей, и при свете свечи были видны прорехи и дыры в старой ткани.
