Вера Анмут
Ливень в графстве Регенплатц
– Нет. Я уже устал беспокоиться.
Аксел снова покосился в противоположный конец стола и, чиркнув огнивом, зажёг свечу в подсвечнике.
– Так это же хорошо, – сказал он. – Значит, ты можешь не обращать на него внимания и вести прежний образ жизни! – Аксел улыбнулся и постарался добавить в свой голос побольше бодрости.
Однако друг не поддержал его оптимизма
– Ну же, Густав, взбодрись! К чему поддаёшься унынию? Где твой огонь жизни? Где смелые планы на будущее? Где твой смех над всеми невзгодами?
Густав пил и молчал. Казалось, его не только призрак перестал интересовать, но и собеседник.
– Густав. Густав… – позвал Аксел.
– Оставь меня, – вдруг попросил юноша.
– Не хочешь больше говорить?
– Оставь меня, – более требовательно повторил Густав.
– Да что с тобой вдруг? – не понимал парень.
– Уйди, я сказал! – с нервом рявкнул его друг.
Акселу это не понравилось. Как бы начало раздражения не окончилось новым приступом.
– Я не уйду, – заявил он. – Я обещал твоей матери не оставлять тебя. Да и сам не хочу этого.
– Ты не подчиняешься приказу твоего господина? – недовольно прорычал молодой ландграф.
– Беспокойство о моём господине сильнее послушания.
– А я тебе приказываю, пошёл вон! – прикрикнул Густав, и в глазах его сверкнули искорки гнева.
Да. Теперь он был не другом, но хозяином, и надо было подчиниться.
– Хорошо, – уступил Аксел. – Я выйду. Но от двери не отойду.
Молодой человек без всякого желания вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, прислушиваясь к звукам, оставшимся внутри. А их почти не было слышно. Стражник молча наблюдал за молодым человеком, не решаясь спросить объяснения его странному поведению.
Оставшись один, Густав осушил свой кубок и снова наполнил его. Берхард спокойно и неподвижно сидел за столом, не сводя с брата холодный взгляд чёрных глаз.
– Видимо, ты от меня уже не отстанешь, – устало вздохнул юноша, глядя с тоской на своего странного гостя. – За эти дни ты мне надоел больше, чем за всю жизнь. Но твой вид меня больше не пугает. Скорее, он утомляет меня. Всё моей смерти ждёшь?
– Жду, – откликнулось эхо голосом Берхарда Регентропфа.
– Ты всегда был терпеливым. Всегда усердным в делах. А теперь тебе и вовсе торопиться некуда. Ты оказался более жесток. Я не позволял тебе столь долго страдать. Почему ты не убьёшь меня сразу?
На этот вопрос ответа не последовало. Берхард продолжал сидеть неподвижно, и взгляд его был спокоен.
– Видимо, скорая месть тебя не устраивает, – согласно закивал Густав. – Ты желаешь меня мучить. Хочешь, чтоб жизнь из меня выходила постепенно. Я понимаю. Я вижу. Чем слабее становлюсь я, тем сильнее становишься ты. Я прав?
– Прав.
– Вот-вот. Поэтому ты и не торопишься. Ты питаешься моей болью. Высасываешь из меня силы по глоткам, по каплям. Даже после смерти не желаешь мне что-либо уступить. Ни замок, ни женщину, ни саму жизнь. Завтра я казню Гретту. Разве ты не хочешь меня остановить? А? Не хочешь?
– Не хочу.
– Конечно. Знаешь, что, умерев, она станет твоей навсегда. Получишь свою девку и продолжишь меня терзать. Будешь набираться сил, расти, чтобы завладеть замком, чтобы всех изгнать отсюда.
Густав осушил кубок. В душе его ненависть обнажала нервы. Захмелевший взгляд остановился на стоявшем на столе маленьком флакончике с коричневой жидкостью.
– А что если я не доставлю тебе такого удовольствия? – мрачно усмехнулся Густав. – Я не стану казнить Гретту. Пусть гниёт в темнице. А ещё вот возьму да выпью яду. И тебе не с кого будет тянуть силы. Тебе некому будет мстить, волчонок! Некому! Твои планы рухнут, и ты исчезнешь. Ну, что так смотришь? Напрягся, волнуешься. Боишься? Или думаешь, я этого не сделаю?
– Не сделаешь.
– Считаешь, я трус?
– Трус.
Густав молча покачал головой, не отводя глаз от склянки с ядом. Верхняя губа его нервно подёргивалась, мысли уходили в темноту. Юноша был так углублён в свои мысли, что не заметил, как приоткрылась дверь. Это Аксел Тарф, борясь с нетерпением и переживая, что ничего не может расслышать, пропустил слух внутрь комнаты и напряг внимание.
– Я тебя ненавижу, волчонок, – услыхал он глухое рычание Густава. – Ненавижу больше, чем при жизни. И я нисколько не жалею, что убил тебя. Не раскаиваюсь в этом. Если бы тебя не существовало, я стал бы совсем иным человеком. И жизнь моя сложилась бы иначе. Отец гордился бы мной, я учился бы у него мудрости правления, и в душе моей не царили бы обиды и чувства унижения. Моя мать была бы счастлива. Да и я испытал бы разделённую любовь. Ты один виноват во всех бедах нашей семьи, в моих бедах. Ты подослан к нам дьяволом. И душа твоя задержана здесь чёрным колдовством. Но ты ещё слаб. И замок ещё не твой. Я знаю, после того, как ты потешишься со мной и выпьешь последнюю каплю моей жизни, ты начнёшь издеваться над другими, забирая себе и их силы. И так до тех пор, пока замок не опустеет, и ты не станешь его полноправным хозяином. Но сначала тебе нужен именно я, именно мои силы. Правильно?
– Правильно, – бесстрастно подтвердило эхо.
Аксел не видел, как Густав открыл флакон, только слышал:
– А я вновь разрушу твои планы, мерзкий волчонок. Я уничтожу источник твоей силы. Смотри!
Притаившийся за приоткрытой дверью Аксел почувствовал поток холодного воздуха и увидел, как в комнате погас блёклый свет свечи. Душу его наполнила тревога.
– Нервничаешь, да?! – донёсся до Аксела злорадный возглас.
Молодой человек не выдержал и вошёл в комнату. В сумраке он с ужасом разглядел в руке Густава флакон с ядовитой жидкостью, а на лице юноши играла улыбка победителя.
– Густав! – крикнул Аксел.
Но друг его не слышал. Он смотрел в дальний угол стола, на того, кто был виден только ему.
– Возвращайся в ад! – провозгласил Густав и, прежде чем Аксел успел подбежать к нему, опрокинул в себя содержимое склянки.
В следующий же миг юноша схватился за грудь, резко вдохнул и безвольно повалился на стол. Его тело затряслось в мелких судорогах и вскоре замерло. Молодой ландграф фон Регентропф умер.
Аксел Тарф в оцепенении стоял возле своего друга и господина. Всё произошло столь скоро и неожиданно, что разум его никак не мог принять случившееся.
Новый порыв холодного ветра заставил парня очнуться. Нужно что-то делать. Прежде всего, Аксел подошёл к распахнутому окну и закрыл створки. Густав мёртв. Надо бы позвать лекаря и сообщить ландграфине. Она, несомненно, будет убита горем. Но также и может впасть в гнев. В гнев на него, на Аксела, на лучшего друга её драгоценного сына, на человека, которого она оставила в качестве стражника, которому она наказала ни на миг не оставлять больного Густава без присмотра. Как бы со злости не приказала она казнить нерадивого слугу.
Долго Аксел Тарф рассуждать не стал. Без влиятельного покровителя в этом замке ему больше делать нечего. Никого судьба его более не заинтересует. Молодой человек прошёл за кровать. Здесь, у стены висел ключ от небольшого сундука, стоящего в дальнем углу комнаты. Содержимое этого сундука составляли личные вещи Густава. Аксел открыл обитую бронзой крышку. Из-под груды одежды он достал три мешочка наполненных золотыми монетами и запихнул их себе под рубашку. Затем, закрыв сундук и повесив ключ на место, Аксел Тарф спешно покинул покои ландграфа.
Первым делом Аксел зашёл к себе, торопливо собрал всё самое необходимое для дальней дороги. После он заглянул в покои, отведённые для лекаря, и сухо сообщил усталому мужчине:
– Прошу вас подойти к Густаву, гер Гойербарг. Он принял яд.
Лекарь в ужасе помчался в комнату молодого ландграфа. А Аксел Тарф тем временем направился к ландграфине.
С того момента, как Патриция оставила сына, её не покидало беспокойство. Болезнь отступила, Густав не один, с ним верный Аксел, у дверей стража, и всё же сердце тревожилось. Патриция бродила по комнате, не зная, чем занять себя, чтобы отвлечься от нехороших мыслей. Хотела выйти в сад, но с серого вечернего неба вновь капал мелкий дождь. Может, заняться шитьём? Однако не было даже желания себя заставлять. И Патриция снова и снова просто ходила по комнате из угла в угол.
Открылась дверь. В комнату вошёл Аксел Тарф. Увидав его, Патриция замерла. «Новый приступ», – вспыхнуло предположение.
– Почему ты здесь? – строго спросила женщина.
Но прежде чем ответить, Аксел опустился на одно колено и склонил голову.
– Ваше сиятельство, госпожа ландграфиня, я принёс вам трагичную весть, – сообщил он.
Трагичную? Патриция прижала к сердцу ладонь, и дыхание её сбилось с ритма.
– Что случилось? – ахнула она. – Говори прямо!
– Густав… Он скончался.
– Нет! – Патриция схватилась за голову, будто пытаясь не впускать в сознание смысл услышанного. – Нет! Этого не может быть!
Этого действительно не могло случиться. Да, Густав болен, но ведь не смертельно. Даже если вспыхнул новый приступ, он не мог столь скоро принести смерть. В сердце блеснула искорка надежды. Женщина спешно приблизилась к вестнику и подняла его с колен.
– Ты, видно, ошибся, – почти молила она. – Должно быть, Густав просто охвачен более жестоким приступом болезни.
Однако Аксел покачал головой, отвергая слабый блеск надежды.
– Я бы не сказал вам таких слов, госпожа, если б не был в них уверен. Густав принял яд.
– Яд? – Бедняжка никак не могла понять. – Какой яд? Откуда?
– Густав сказал, что сестра привезла ему. Маленький такой флакончик.
Патриция тут же вспомнила этот предмет – прозрачный, с чёрной крышкой с тёмной уничтожающей жидкостью. Маргарет говорила, что достаточно двух капель. И всё-таки непонятно.
– Густав не мог сам отравиться. Это какая-то бессмыслица. – В глазах женщины засуетилось подозрение. – Почему вдруг в его руках оказался яд?
– Густав достал склянку, чтоб показать мне. Он хотел завтра дать отраву Гретте перед казнью.
– А зачем дал себе? – В напряжённые нервы Патриции постепенно начала просачиваться злость. – И почему ты не остановил его?
Как Аксел и предполагал, вина за случившееся падёт именно на него. Он же последний, кто был с Густавом. Он не остановил, а возможно, и сам отравил. Подозрения, приводящие к конкретным выводам, которые в свою очередь обязательно приведут к наказанию. Как хорошо, что вещи уже собраны.
– Позвольте мне объяснить, госпожа, – оправдывался Аксел. – Я и сам не ожидал, что всё так случится. Мы беседовали, пили вино, и вдруг Густав приказал мне выйти. Я отказывался, но он настоял. Буквально выгнал меня. Я вышел и остался за дверью. Из комнаты не доносилось ни звука. Тогда я дверь немного приоткрыл. Густав разговаривал с Берхардом. Правда! Я это понял, так как Густав называл собеседника «Волчонком». Он говорил спокойно и тихо… Я и половины слов не мог разобрать. Но неожиданно Густав крикнул: «Я уничтожу источник твоей силы! Возвращайся в ад!» И вот тут уж я вбежал в комнату. Только, к сожалению, поздно. Густав уже выпил из склянки.
Однако разум Патриции продолжал всё отвергать. Добровольно принять отраву после беседы с… С призраком?
– Да что за небылицы ты рассказываешь? – раздражённо возмутилась женщина.
– Знаю, что рассказ мой странен. И всё-таки он правдив. Мне нет надобности лгать вам, госпожа. Признаю, что сам я этого призрака не видел и не слышал. Даже не знаю, существует ли он на самом деле или живёт лишь в видениях Густава. Но уверен в том, что призрак тот в этот раз уже не пугал моего друга, а лишил его разума.
Патриция не выдержала. Слышать о том, что её несчастный больной сын ещё и лишился рассудка, она более не могла. Густав не сумасшедший. Он не самоубийца!
– Есть тебе выгода в жестоком наговоре или нет, но я тебе не верю, – заявила Патриция. – Что бы ни случилось, ты убил Густава уже тем, что оставил его одного! Ты нарушил мой приказ! Идём со мной. Я хочу видеть сына. Я хочу во всём разобраться!
Пылая гневом и задыхаясь от отчаянья, Патриция торопливо вышла из комнаты и поспешила… да почти побежала в покои сына. Аксел следовал за ней. Следовал, но не до конца. Посреди пути он завернул в свою комнату, схватил приготовленные вещи и отправился прочь из замка Регентропф. Да и вообще прочь из Регенплатца. Отвечать своей жизнью за чужое безумие парень не собирался.
Тем временем Патриция дошла до покоев сына. Открыла дверь. С помощью слуг лекарь Гойербарг уже уложил тело юноши на кровать. Заметив вошедшую ландграфиню, он склонил голову. Но женщина не смотрела на него. Взглянув на ложе, Патриция уже более никого и ничего не замечала. Её сын, единственный любимый сын, ради рождения которого она пошла на сделку с тёмными силами, за счастье которого боролась с несправедливостью супруга, ради жизни которого мирилась с присутствием ненавистного волчонка, её сын сейчас лежал мёртвый, убитый ядом. Убитый точно так же, как и его вечный враг Берхард.
Вот теперь её разум полностью осознал случившееся. Вот теперь её сердце приняло неизбежную горечь утраты. Вот теперь душа заревела от тяжести горя.
Патриция подошла к сыну. В мерцающем свете зажжённых свечей лицо Густава казалось спокойным и даже не бледным. Несчастная женщина ласково провела ладонью по ещё тёплой щеке сына. Единственного сына, любимого сына, сына, которого больше нет в живых… Нет! Это сон. Это просто страшный сон! Это невозможно! Невозможно, что Густав больше никогда не взглянет на неё, пусть даже и зло. Невозможно, что Густав больше не скажет ей ни слова, пусть даже грубого. Невозможно, что Густав перестанет двигаться, дышать, существовать! Невозможно, что она должна хоронить сына!
Патриция и не пыталась сдерживать рыдания. Упав на грудь Густава, женщина заливалась горькими слезами. Она выла, сжимая в кулаках ткань одежды. Она тщетно молила вернуться самого дорогого, самого родного для неё человека. Она взывала к Богу, она взывала даже к дьяволу. Но Густав мёртв, и вернуть его ей никто не сможет: ни люди, ни ангелы, ни демоны.
Наконец рыдания исчерпали силы, мольбы потеряли смысл. Патриция молча лежала на груди сына и тихо плакала. Душа устала, разум опустел – ни чувств, ни мыслей. Весь мир для женщины стал сер и бесполезен. Обеспокоившись за состояние рассудка внезапно потерявшей сына матери, лекарь Гойербарг склонился к Патриции и, успокаивающе поглаживая её по плечу, постарался успокоить.
– Я понимаю ваше горе, госпожа. Но вам нужно продолжать жить. Примите моего лекарства, оно даст успокоение вашим нервам и душе.
Патриция подняла бездумный взгляд на обеспокоенного пожилого мужчину.
– Разве я смогу жить дальше? Генрих умер. Густав…
Не может быть. Всё равно не верилось. Патриция приподнялась и взглянула в расслабленное лицо сына.
– Неужели ты и вправду сам погубил себя? Но для чего? Ведь ты обрёл всё, о чём мечталось тебе. Трон, власть, свободу… Даже любимую женщину. Бессмысленно. Значит, убили тебя. Отравили. Заставили выпить яд. Но кто? Кто?
Патриция огляделась. Питер Гойербарг смотрел на женщину тревожно; двое молодых слуг стояли поодаль, скромно опустив головы.
– Где Аксел? – тихо спросила ландграфиня, утирая затихающие слёзы. – Он же пришёл со мной.
– Нет, он не приходил с вами, госпожа, – отозвался лекарь.
– Не приходил? Значит, сбежал. Значит, чувствует за собой вину. Его нужно остановить, наказать. Даже если он не убивал, то виновен уже в том, что не смог защитить.
– Но Густава не от кого было защищать, – сказал Гойербарг. – Я расспросил солдата, что стоял на карауле, и он признался, что в покоях ландграфа был только Аксел Тарф. Он, правда, выходил на некоторое время, однако оставался у дверей и подслушивал. Солдат ещё удивлялся, что можно подслушивать, если человек внутри комнаты находится в одиночестве?
Всё так, как и Аксел рассказывал. Вот только оставался ли Густав совсем один? Неужели, призрак действительно навещал его? Если поверить в это, значит, можно признать, что призрак покойного брата и заставил Густава сократить дни своей жизни. Но это же глупо. Это так глупо.
– Аксел Тарф мог всё подстроить, – проговорила Патриция и смахнула со щеки последнюю слезинку. – Надо бы послать гонца к графу Норберту Регентропфу. Кто-нибудь из вас, – обратилась патриция к слугам, – позовите начальника стражи.
Один из слуг поспешил выполнить поручение.
– И нужно ещё госпоже Гретте сообщить, – напомнил лекарь.
– Я сообщу ей сама.
Патриция вновь обратила усталый взор на сына. На шесть дней он пережил брата своего, своего вечного врага и соперника. Всего на шесть дней. Подействовала ли сила заклятия? Или у Густава на самом деле повредился разум от бесконечных приступов? Патриция прикоснулась к руке юноши – она уже была холодной. Вот ещё один Регентропф покинул мир живых, и, провожая его, за окном во тьме позднего вечера снова шуршал дождь.
Со стороны казалось, что Патриция успокоилась. Она больше не плакала, голос звучал ровно, эмоции утихли. Такие перемены в поведении женщины сняли с лекаря волнение за её душевное состояние. Патриция встала с кровати, подошла к столу, села за него. Положила перед собой листы пергамента, взяла перо, открыла чернильницу. Женщина писала быстро и молча. Написав первое письмо, она отложила его в сторону и принялась за второе.
Вскоре в покои зашёл начальник стражи, рослый мужчина в лёгких латах и плаще. Взглянув на ложе, на котором лежал молодой ландграф, мужчина заволновался, однако спрашивать о чём-либо не решился.
– Вот, возьмите приказ, – обратилась Патриция к вошедшему. – Немедленно освободите из темницы Клоса Кроненберга и его сына Кларка и проводите их до замка Кроненберг. Они свободны. А так же выпустите ландграфиню Гретту Регентропф. Она тоже свободна. И срочно позовите ко мне гонца.
Воин поклонился и отправился исполнять приказы.
– Гретта в темнице? – удивился Питер Гойербарг. – Но почему?
– Густав обвинил её в колдовстве, – спокойно ответила Патриция. – Естественно, это обвинение глупо. Гер Питер, я прошу вас об услуге.
– Слушаю вас, госпожа.
– Сейчас я пошлю письмо графу Норберту, где сообщаю ему о трагедии и прошу срочно прибыть в Регентропф. Когда он прибудет, встретьте его вместе с Греттой. И расскажите ему всю правду. Всю. Об убийстве Берхарда с помощью яда, об его истинном убийце.
– Я не понимаю…
– Вы всё понимаете, гер Питер. Вы же знаете, что Берхарда убил Густав. Скажите Норберту, что Гретта – законная жена Густава. Вы не знали? Ну, так я вам сообщаю это. Запись о браке есть в книге домовой часовни. Пусть Норберт решит дела по закону, теперь он – наследник Регенплатца. Он наверняка отпишет обо всём королю. Пусть не скрывает правды. В нашей семье уже столько лжи скопилось, что пора от неё избавиться. Вы исполните мою просьбу, гер Питер?
– Да, конечно, – с готовностью ответил пожилой мужчина. – Только почему вы сами не встретите графа и не поговорите с ним обо всём?
– Мне… Мне будет стыдно.
В дверь постучали. Слуга открыл и впустил в комнату гонца. У молодого парня, увидевшего лежащего на кровати ландграфа Густава, также вспыхнула в глазах тревога.
– Ох! Наш господин снова болен? – не удержался он от вопроса.
Но ответом его никто не удостоил. Патриция запечатала письмо, встала из-за стола и подошла к гонцу.
– Очень быстро, сегодня же, доставь письмо графу Регентропфу, – приказала женщина.
Гонец взял письмо и, поклонившись, покинул покои.
Ну, вот и всё. Кажется, все дела завершены.
– Я пришлю сейчас служанок, чтобы они подготовили Густава к похоронам, – добавила Патриция.
Повернувшись к лекарю Гойербаргу, она слабо улыбнулась ему, подошла.
– Спасибо вам, гер Питер за ваше мастерство, – произнесла женщина. – За верную службу фамилии Регентропф. Вы всегда стояли на страже здоровья всей семьи. Отдельный поклон вам от меня за то, что помогли рождению сына моего.
– Я всегда был и остаюсь преданным слугой фамилии Регентропф, – поклонился лекарь, не совсем понимая, к чему сейчас вся эта речь.
– Прошу вас, продолжайте хранить жизни этой семьи и далее.
– Будьте в этом уверены, ландграфиня. Если хотите, я останусь и прослежу за работой слуг. А вам следует отдохнуть, постараться успокоить разум и сердце. Завтра предстоит трудный день.
– Да. Благодарю вас, добрый мой человек. Я отдохну, обязательно. Но сначала завершу ещё одно важное дело.
Патриция подошла к кровати. Теперь даже в слабом свете свечей была заметна бледность на лице Густава. Женщина провела ладонью по охладевшей щеке сына, наклонившись, поцеловала в холодный лоб.
– Я не покину тебя, сынок, – прошептала она.
Патриция больше не плакала и была спокойна. Может, слёзы иссякли, а может, душа устала. Женщина выпрямилась, отвернулась от ложа и, степенно ступая, покинула комнату сына.
Свернув в северное крыло, Патриция зашла в покои своей матери. Магда при помощи служанок уже готовилась ко сну. Кровать её была расстелена, седые волосы распущены.
– Как поздно ты зашла ко мне, Патриция, – заметила Магда Бренденбруг, повернувшись к дочери. – Случилось ли что?
– Случилось, матушка, – тихо сказала Патриция. – Густав умер.
Старая графиня замерла. Эта страшная новость, словно тяжёлый снежный ком, обрушилась на неё. Что сказать, Магда не знала – слова исчезли из разума её. Что делать теперь, она не ведала – чувства оцепенели в душе её. Даже взор давно ослабших глаз покрыл серый туман. Женщина лишь прижала руку к застывшему сердцу и сгорбилась под тяжестью застрявших в горле рыданий.
– Прощайте, матушка, – словно издалека, донеслись до слуха Магды тихие слова. – Прощайте и простите.
Но старая женщина слишком глубоко утонула в трясине проявившегося горя, она уже не слышала.
Патриция закрыла дверь, вынула факел из держателя на стене и, освещая себе дорогу, направилась в тёмный проём к крутой лестнице, ведущей на залитую дождём площадку северной башни.
День клонился к вечеру. Тяжёлый суетный день. Наконец-то он подходил к концу. Усталая Гретта сидела на скамье, прислонившись спиной к стене, и задумчиво перебирала складки своего чёрного траурного платья. Все принимавшие участие в похоронах разошлись по своим комнатам. Кроме Гретты в рыцарской зале остались лишь её отец, да граф Норберт фон Регентропф. Норберт стоял у окна и с бесконечной печалью в глазах всматривался вдаль. Долгое время в зале висела скорбная тишина, нарушаемая лишь щебетанием птиц за окном да шуршанием ветра в листве деревьев. Природа радовалась лету, теплу ласкового солнца, и ей не было дела до людского горя.
– Как ужасно… Как страшно… – произнёс Норберт, не отрывая взор от дали. – Буквально за несколько дней вымерла вся семья моего брата. Он с женой и двое его сыновей… Ужасная трагедия.
– Это я во всём виновата, – тихо отозвалась Гретта. – Если бы я не приехала сюда…
– Не наговаривай на себя, дочка. – Рюдегер Хафф приблизился к дочери и участливо положил руку ей на плечо. – Ты абсолютно ни в чём не виновата.
– Всё началось из-за меня…
– Всё началось очень давно, Гретта, – сказал Норберт. – В этом доме уже много лет царствовали ненависть и горькая обида. Враждовали братья, враждовали супруги, враждовали родители и дети. Отсюда прогнали любовь. Закрыли дверь перед уважением и терпимостью. Кто в этом виноват? Да все понемногу. Даже я в какой-то степени повинен. В своё время не смог убедить Генриха оставить Берхарда на воспитание Ахиму Штаузенгу. Мне нужно было быть более настойчивым. Но теперь уж поздно об этом говорить.
Норберт утёр ладонью скатившуюся на щеку слезу. Его сердце и разум никак не могли смириться с мыслью, что семьи его родного старшего брата более не существует. Происходящее всё ещё казалось ему страшным сном, который обязательно скоро должен закончиться. Тяжело вздохнув, Норберт попытался скинуть с сутулых плеч горе и вернуться к жизни. К жизни, которая продолжалась, несмотря ни на что. Мужчина отвернулся от окна и прошёл к своим собеседникам?
– Как вы планируете продолжать жизнь свою, фрау Гретта? – поинтересовался Норберт у молодой женщины.
В ответ Гретта лишь пожала плечами. Она ещё не ставила перед собой такой вопрос.
– Вы, как законная жена Густава, можете остаться здесь, в Регентропфе, – продолжал Норберт, присев на другой конец скамьи. – Правление Регенплатцем переходит в мои руки, и я вынужден буду со всей семьёй переехать сюда. Но знайте, что вас я не гоню. Вы станете частью моей семьи. Однако если вас в этом замке мучают тяжёлые воспоминания, можете выбрать любое поместье в Регенплатце…
– Я думаю, Гретте лучше всего вернуться домой, – предложил барон Хафф.
Однако, распрямив спину, Гретта вдруг твёрдо произнесла:
– Нет. Я останусь в Регентропфе. Отныне здесь моё место. Моё и моего ребёнка.
Мужчины изумлённо вскинули брови. Услышанная новость их потрясла.
– Ты… Ты в положении, дочка? – уточнил Рюдегер Хафф.
– Да. Я жду ребёнка от моего законного супруга.
– Как прекрасно среди потока трагедий узнать о чём-то радостном. – Норберт даже улыбнулся. – В таком случае вам даже необходимо остаться в замке, Гретта. И если родится мальчик, то после своего совершеннолетия он по праву займёт трон Регенплатца.
– Необходимо оповестить короля о событиях в Регенплатце, – заметил барон.
– Король Фридрих скоро лично прибудет сюда, – сказала Гретта.
– Разве ты уже послала письмо ему?
– Лекарь Гойербарг послал к королю своего старшего сына, чтобы тот рассказал Фридриху о смерти ландграфа и Берхарда. И ещё, чтобы попросить короля приехать в Регентропф и лично разобраться в свершившихся в замке злодеяниях.
– В каких злодеяниях? – встрепенулся Норберт. – Разве здесь совершались преступления? Берхард умер от лихорадки, Генрих – от остановки сердца, Густав от приступа падучей, Патриция… Она сама прервала жизнь свою.
– Вижу, гер Гойербарг ещё ничего не поведал вам.
– Так после похорон я ещё и не встречался с ним.
– Понимаю. Что ж, тогда я сделаю это, – вздохнула Гретта. – Вы очень многого не знаете, граф. Присаживайтесь поближе, я расскажу вам всю правду о прошедших в замке несчастиях.
Король Фридрих собрал всех в рыцарской зале. Слугам и караульным было велено удалиться. Приглашённые расселись вдоль длинного пустого стола и приготовились слушать. Сам Фридрих занял место хозяина – во главе. Все видели его, он видел всех: Норберта фон Регентропфа, Гретту, отныне по праву носившую ту же фамилию, её отца барона Хафф, графа Кроненберга и сына его Кларка, также лекаря Питера Гойербарга. По их рассказам Фридрих смог чётко представить огромную трагедию, произошедшую в замке Регентропф. Раздумья его были тяжелы, но решение он принял быстро.
– То, что случилось в замке – ужасно, – начал Фридрих с главного. – Погибла целая семья. Семья достойного честного человека, семья моего друга. Сердце моё плачет от горя, душа страдает. Гнев мой требует посылать проклятия жестокому Густаву, который, безусловно, повинен в смертях родного отца и брата, однако сострадание просит его пожалеть. Ибо разум его был болен завистью и ненавистью. Именно болен, и Густав сам же страдал от этого. Признаю, будь он жив сейчас, мне было бы тяжело выбрать для него наказание. Но Густав снял с меня необходимость судить его. Он наказал себя сам, приняв яд, освободившись тем самым от угрызений совести. А я верю, совесть есть у каждого, даже самого подлого и жестокого человека. В благодарность, что Густав освободил меня от столь тяжкого судейства, я решил не объявлять о его преступлении, не клеймить братоубийством. На древнем имени Регентропф, которое веками было примером честности, благородства, верности, уважения к законам Божьим и людским такого пятна не появится! Генрих, Берхард и Густав умерли от болезней. И лишь на Патриции останется грех самоубийства. Я не могу вас заставить забыть о том, что произошло. Но я приказываю! Об истинных событиях молчать и никому не рассказывать. И в фамильную летопись не вписывать. Сплетни быстро развеются, слухи и домыслы растворятся во времени. Честь фамилии Регентропф останется чистой.
Королевский приговор все выслушали молча. Кто-то с ним согласился, кто-то был против, однако высказывать мнения своего никто не стал. Приказ короля они в любом случае обязаны исполнить. И они сделают это.
– И вот моё слово о Регенплатце, – продолжал Фридрих. – Главой этих земель назначаю Норберта фон Регентропфа, родного брата Генриха и единственного его наследника. К вам, Норберт, переходят титул и власть. Если Гретта родит мальчика, то по праву прямого наследования в день своего совершеннолетия он примет от дяди регалии ландграфа и правление Регенплатцем. Если родится девочка, титул и Регенплатц останутся у Норберта и его потомков. И если вы скроете реальные события, то, кто бы ни родился, никто никогда не сможет сказать этому ребёнку: «Твой отец подлый убийца». Пусть новый член семьи Регентропф носит своё имя так же гордо и с тем же достоинством, как носили его предки.
Окончив речь, король Фридрих поднялся. Остальные поступили так же.
– Да благословит Господь семью эту! Да подарит ей благоденствия и процветания! Грехи её искуплены, преступления наказаны. Суд Божий свершён.
ЭПИЛОГ
Молодая женщина стояла на самой высокой башне замка и смотрела вдаль. Холодный ветер спутывал её волосы, трепал подол чёрного плаща. И всё же он был ласков, с ней был ласков. Ветер дул с Рейна, слетал с его холмов. Он нёс с собой влагу, гнал из-за дальних гор тяжёлые тучи. На Регенплатц надвигался ливень.
Женщина подставила ветру своё лицо. Она не ощущала холод. Этот ветер был вестником не только стихии, но и грядущей радости. Её радости. Осталось подождать совсем немного.
Рейн потемнел, забурлил, занервничал. О берег бились волны, предупреждая рыбаков о шторме. И люди торопились убрать подольше от наступающей воды свои лодки и свернуть сети. Лес у подножия замка шумел, взволнованный резкими порывами ветра, и гул его сливался с ворчанием Рейна. И только Стиллфлусс, скромная застенчивая речка, огибая равнину, продолжала тихо и покорно нести свои воды своему господину, величественному Рейну, где они растворялись, навсегда исчезали в его глубинах, в его мощи. До Стиллфлусс стихия ещё не дошла.
Солнце нехотя собирало свои лучи, забирая тепло и уступая место грозе. Тени надвигающихся туч постепенно накрывали красные черепичные крыши города Крафтбурга. В его порту тревожно покачивались большие парусные корабли, нервничали торговые суда, суетились лодочки. Улицы опустели. Жители укрылись в домах, закрыли окна.
И люди, и природа трепетали перед стихией. Все и всё, но только не она. Фамилия Регентропф обязывала её быть сильной, стойкой, гордой. Сильной, как веками никем не покорённый Крафтбург, стойкой, как неприступные стены замка Регентропф, гордой, как могучий Рейн. Гретта стояла на самой высокой башне замка, вросшего в вершину самого высокого холма Регенплатца, она была ближе всех к небу, к тучам, стояла в самой гуще ветра. Она ждала ливень. Она ждала его, своего любимого. Она знала, что он скоро придёт. Осталось подождать совсем немного.
