Вера Анмут
Ливень в графстве Регенплатц
Мужчины резко повернулись к юноше.
– Хельгу? – удивился Генрих. – Но зачем нам эта ведьма?
– Она известная знахарка, – продолжал говорить Кларк. – Она знает все травы, все заговоры. Возможно, она сможет распознать яд и найти к нему противоядие.
Генрих нахмурился – эта идея ему не понравилась.
– Что скажете вы, гер Питер? – спросил он мнение лекаря.
– Хельга действительно лечит людей, – сказал Гойербарг. – Хоть и называют её ведьмой, ничего плохого я о ней не слышал. Мои пути не пересекались с этой женщиной, и как она лечит, я не знаю. Но я поддерживаю предложение Кларка. Сейчас нужно использовать все возможности, любые способы. Хуже Берхарду знахарка всё равно не сделает.
И всё же Генрих был недоволен. Затея связаться с прислужницей дьявола ему была не по душе.
– Хельга не смогла спасти Эльзу, – окунув взор в прошлое, проговорил он. – Я ей не верю.
– Но и я ничем не смог помочь фройлен Эльзе, – напомнил Гойербарг. – Увы, бывают случаи, когда даже лучший лекарь бессилен перед тяжёлой хворью.
– А если и сейчас у неё не получится?
– А если получится? Надо попробовать, ландграф. И надо торопиться. С каждым мгновением яд всё больше поражает организм Берхарда.
Генрих вдруг отчётливо вспомнил лицо Хельги, спокойный грустный взор её чёрных глаз, локон тёмных с проседью волос, упавший на смуглую щёку, тихий и уверенный голос. Мужчина поднял глаза на лицо сына. Да, сходство есть. Неужели Хельга и вправду является родной матерью Эльзы? Хотя какое теперь это имело значение? И ещё Генрих вспомнил прикосновение руки знахарки к его груди. Прикосновение, от которого его больное сердце быстро успокоилось. Одно прикосновение, и боль покорилась.
– Вы правы, – согласился ландграф. – Кто-нибудь знает, где живёт Хельга?
– Я знаю, – отозвался Кларк. – И я лично поеду за ней.
– Вы ещё очень слабы, Кларк, – предупредил лекарь.
– Не волнуйтесь, я хорошо себя чувствую, – заверил юноша.
– Только прошу, проводи её сюда тайно, – добавил Генрих. – Не надо, чтоб всем стало известно о присутствии ведьмы в моём замке.
К обеду все в замке уже знали о болезни Берхарда Регентропфа. Гретта переживала, места себе не находила от волнения, рвалась к любимому, желая быть с ним рядом, но лекарь Гойербарг не пускал её. Тогда Гретта просто заперлась в своих покоях и стала отчаянно молиться, прося Господа, чтоб он унял недуг раба его Берхарда.
Ландграф тоже слёг; боль упрямо не хотела отпускать его сердце. Лекарю было велено не отходить от Берхарда, и Патриция лично ухаживала за супругом. Её тревоги были также велики. Она понимала из-за чего слёг Генрих – беспокойство за любимого сына острым шипом застряло в его сердце. И осознавая, чем именно вызвана лихорадка Берхарда, Патриция не сомневалась, что смерть сына вполне может забрать с собой и жизнь отца. Берхарда ей не было жалко, но Генриха, мужчину, с которым она прожила более двадцати лет, мужчину, к которому в её душе ещё теплилась любовь, терять было трудно.
В атмосфере гостей повисло напряжение и неприятное чувство замешательства. Люди приехали на праздник, на веселья и развлечения. Но как веселиться, если хозяин замка и его сын, один из участников главных торжеств, тяжело больны? Как развлекаться, если хозяйка замка и одна из невест льют слёзы и взывают к Господу о выздоровлении своих любимых мужчин? Оставалось лишь тихо бродить по сумеречным коридорам замка и изображать сочувствие и переживание.
Посмотрев на Берхарда, Хельга удручённо склонила голову.
– Смерть стоит у его головы, – тихо проговорила знахарка. – Она не отступит.
– И ты не сможешь помочь? – заволновался Кларк.
– Я не могу тягаться со смертью. Но я попробую.
Хельга прошла, встала у кровати и взяла за руку тихо лежащего юношу.
– Спасибо, лекарь, – сказала она. – Ты проделал большую работу. Мне такая не под силу.
– К сожалению, мои старания принесли мало пользы, – отозвался Гойербарг.
– И всё же польза есть. Жар отступил, сердце бьётся ровнее.
– Но кровь по-прежнему плоха.
– Её не удастся очистить. Яд распространяется быстро.
– Что применишь ты для лечения? – поинтересовался лекарь.
– Я принесла с собой травы и снадобья, помогающих при отраве, – ответила Хельга, указав на стоявшую на столе корзину. – Надеюсь, что-нибудь из этого поможет. Мои пациенты обычно травятся грибами, ягодами, укусами ядовитых змей и насекомых. От всего этого излечить могу. Однако яд, поразивший Берхарда, мне не знаком, и перед каким лекарством он сможет отступить, я не знаю. Но буду бороться. Смерть и так забрала у меня дочь, не хочу отдавать ей и внука. А теперь оставьте меня наедине с моим мальчиком.
– Тебе не понадобится моя помощь? – вновь спросил лекарь.
– Пока нет, Питер. Иди к ландграфу, ты ему тоже очень нужен сейчас. Я позову тебя позже.
Завидев вошедшего лекаря, Генрих приподнялся на подушках.
– Ну, как Берхард, гер Питер? – с волнением спросил он.
– Ему немного лучше, ландграф, – с поклоном ответил Гойербарг. – Я зашёл проверить ваше самочувствие.
– А с кем же оставил Берхарда?
– С ним Кларк Кроненберг.
– Он вернулся?
– Откуда вернулся? – насторожилась Патриция.
Но Генрих не собирался с ней обсуждать свои дела.
– Патриция, – мягко обратился он к супруге. – Прошу тебя, выйди к гостям нашим. Празднества для них приостановились, как бы они не заскучали без нас.
Патриция слишком хорошо знала своего мужа и поняла, что он опять от неё что-то скрывает. Однако спорить сейчас с ним она не стала и молча покинула его покои.
– Кларк привёз Хельгу? – тихо спросил Генрих, едва закрылась дверь за супругой.
– Да, – ответил лекарь.
– Что она сказала?
– Постарается помочь, но ничего не обещала. Сейчас Хельга одна с Берхардом.
Генрих тяжело откинулся на подушки.
– Я уже не знаю, кому молиться, Богу или дьяволу. Мне всё равно, кто спасёт моего сына, лишь бы спас, лишь бы не дал умереть.
– У Берхарда молодой и крепкий организм, он должен справиться. А вы поберегите себя, ландграф. Вам ещё предстоит провести дознание, кто посягнул на жизнь вашего сына, и наказать виновного.
Генрих молчал. Он уже давно думал над этим вопросом. Никому, никому не была выгодна смерть Берхарда кроме его же родной семьи. «Сегодня Хельга нашла меня и предупредила, что Густав хочет меня отравить. Он не успокоится, пока не займёт трон Регенплатца». Берхард совсем недавно говорил ему эти слова, всего два дня назад, но Генрих не поверил. Да и как поверить в такой ужас: один брат замышляет убить другого брата.
– Это всё она, Патриция, – глухо прохрипел Генрих. – Она взрастила в Густаве ненависть, она стравила его с братом. Ей мало, что она убила Эльзу, так теперь посылает сына своего, чтоб избавиться и от самого Берхарда.
Нахмурив брови, лекарь Гойербарг слушал речь ландграфа. Он, безусловно, знал о трагичной судьбе матери Берхарда, но не полагал, что в её смерти замешана ландграфиня. Он знал, что Густав враждует с братом, но не полагал, что настолько. И теперь все услышанные им откровения приводили его в оцепенение.
– Я многое прощал им, – продолжал Генрих, – ложь, коварство, предательство. Но смерть Берхарда, такое подлое убийство моего сына никогда не прощу.
– Ландграф, успокойтесь, – потребовал Гойербарг, видя, как растёт волнение у больного. – Я вынужден буду дать вам снотворного.
– Не сейчас, гер Питер. – Генрих повернулся к лекарю. – Сначала я хочу поговорить с Густавом. Сделайте одолжение, позовите его ко мне.
– Я бы советовал отложить вам этот разговор, ваше сердце…
– Нет, я хочу спросить его сейчас, – упрямо повторил Генрих.
Спорить бесполезно, и Питер Гойербарг отправился выполнять поручение.
Густаву сложно было скрывать от всех свою радость. Так сложно, что он предпочёл закрыться у себя в комнате и там вдвоём с Акселом Тарфом предаваться мечтам о том, как он изменит Регенплатц, когда станет его правителем. Открыв на стук дверь, Густав встретил на пороге лекаря, и его сердце кольнуло: «Берхард умер». Но нет, оказалось, просто отец просит младшего сына зайти к нему.
– Вы звали меня, отец?
Густав уверенно прошёл в покои ландграфа и остановился у его кровати.
– Да, сын мой, звал, – отозвался Генрих. – Я хочу задать тебе один вопрос, на который требую дать честный ответ.
– Я слушаю вас. – Густав смотрел на больного отца с высоко поднятой головой.
– Берхард отравлен. – На лице юноши не отразилось ни тени удивления. – Скажи, это ты так поступил?
Густава не испугала догадка отца и даже не взволновала. Но признаваться в своём поступке юноша не собирался. Он не трусил, однако слава братоубийцы ему тоже не нужна была. Да и терять и без того слабое доверие отца не стоило.
– Вы считаете меня способным на такую подлость? – Густав изобразил обиду.
– Ты ненавидишь брата, и тебе выгодна смерть его.
– Ещё пару дней назад ваши упрёки были бы справедливы. Однако вчера, когда Берхард добровольно отказался от Регенплатца в мою пользу, попросив взамен всего лишь женщину, мой повод для ненависти, а уж тем более для убийства брата исчез сам собой. Я даже заверил Берхарда в моей дружбе и обещал поддержку, если понадобится. Да и вам днём раньше я дал слово, что претензий к брату больше не имею. Или вы не верите мне, отец?
Генрих не верил. Всё вроде бы было правильно, но почему-то ноющее сердце не верило. Точно так же, как оно ещё совсем недавно не верило в то, что Густав может оказаться подлецом.
– Хорошо, ступай, – бесцветно произнёс Генрих.
– Вы не верите мне? – настойчиво повторил Густав.
– Ступай. Я устал.
«Не верит. Ну и пусть, – Густав гордо вздёрнул подбородок. – Ему недолго осталось править, а Берхарду ещё меньше жить. Я стану свободен. Свободен и счастлив. Ибо всё, всё станет моим! Моим!» Резко развернувшись, Густав покинул покои отца. В его ожесточившейся душе не нашлось места раскаянью, зато пустила корни новая обида на отца, на его обвинения и неверие.
После ухода Густава, ландграф полежал немного, ожидая лекаря. Но тот не заходил, видимо не зная, что разговор отца с сыном завершился столь быстро. Тогда Генрих встал, кряхтя от слабости, и вышел из комнаты прямо в одной камизе. Покои Берхарда находились близко, буквально несколько шагов по коридору. Нужно его навесить, нужно знать, что он ещё жив. Добредя до двери, Генрих медленно открыл её и вошёл в комнату.
Редкие лучи солнца, с трудом пробивавшегося сквозь серые тучи, тускло освещали помещение. Берхард всё так же без сознания лежал на кровати, укрытый лёгким одеялом. У стола копошилась, перебирая пучки трав, старая знахарка. Заметив открывающуюся дверь, она обернулась.
– Зачем ты пришёл, Генрих? – спросила Хельга.
– Я хочу видеть сына, – ответил мужчина, не отрывая горестного взора от бледного лица юноши.
Генрих прошёл вперёд и присел на край кровати.
– Тебе нужно лежать, находиться в покое…
– Как я могу находиться в покое, когда мой сын при смерти?
– Тебе необходимо беречь себя, – настаивала Хельга.
– Если Берхарда не станет, то и мне незачем жить.
Женщина вздохнула и, отвернувшись, вернулась к прерванному занятию.
– Что ты там делаешь? – поинтересовался Генрих.
– Мне надо приготовить ещё порцию отвара, – ответила Хельга.
– Отвара? Так ты всё-таки нашла лекарство?
– Пока не знаю. Если до утра Берхард придёт в себя, то болезнь отступит. Мальчик останется жив. Правда, его здоровье может пострадать. Может пострадать и разум.
– Неважно. Главное, чтоб он жил. Ты вселяешь в меня надежду, Хельга.
– Надеяться – это последнее, что нам остаётся. Надеяться и молиться.
Генрих согласно покивал головой. Тонкие лучи радости робко глянули из-за туч горя. Вот только радостное волнение, к сожалению, причиняет такую же сердечную боль, как и волнение горестное.
– Хельга, – обратился ландграф к знахарке, – однажды, давно, ты смогла унять боль в моём сердце одним прикосновением руки. Сможешь ли ты и теперь это сделать?
Хельга отложила работу и повернулась к страдающему мужчине. Не отвечая на вопрос, она приблизилась к Генриху, шепча какие-то слова, а после приложила ладонь к его груди. Уже через пару мгновений Генрих почувствовал, как боль начала отступать, и даже дышать стало легче.
– Почему ты вот так же легко не можешь излечить Берхарда? Зачем, как и его мать, отдаёшь мальчика смерти?
– Если б я только могла отгонять смерть, – тяжело вздохнула Хельга. – Но я не чародейка и не ведьма, хотя меня и считают таковой. И для борьбы со смертью у меня слишком мало сил. Знал бы ты, Генрих, как трудно мне было пережить потерю Эльзы. И сейчас, глядя на Берхарда, моё сердце страдает не меньше твоего.
– Берхард рассказывал мне о недавней встрече с тобой, – после короткой паузы произнёс Генрих. – Он сказал, что ты назвала его внуком своим. Это правда?
– Правда.
– Значит, правда и то, что Эльза…
– Эльза – моя родная дочь. Моя и Ахима Штаузенга.
Хельга открыто смотрела прямо в глаза собеседнику. Её признание привело Генриха в некоторое замешательство, недоумение. Он нахмурил брови, потом наоборот вздёрнул изумлённо.
– Но как же так? – проговорил он. – Ахим лично заверял меня…
– Мы с ним (особенно я) не хотели, чтобы за Эльзой закрепилась слава дочери ведьмы. И потому придумали историю о мнимой женитьбе Ахима в другом городе. Тайну рождения Эльзы мы никому не выдавали и не выдадим никогда. И о том, что Берхард мой родной внук никто не узнает, можешь на нас положиться. Об этом узнал только Кларк Кроненберг, но ему тоже можно доверять.
Генрих снова замолчал, размышляя над услышанным. Итак, его родовитая кровь доблестных героев, знатных родов в Берхарде смешалась с чёрной кровью прислужницы дьявола. Ужасно. Только, что это меняло? Отношение к сыну? Но оно неизменно. Любовь к Эльзе? Но она вечна. Несмотря на указ короля Фридриха о борьбе с ведьмами и колдунами, Генрих не трогал Хельгу. Она помогала людям и ничего плохого не творила. Конечно, народ немного побаивался её, как и любую нечисть, однако никогда не жаловался и словом дурным о ней не отзывался. Если Хельга и была ведьмой, то доброй, а значит, кровь её не так уж и черна. Вот и теперь она старается спасти умирающего. И ему самому помогла. А ведь могла одним таким же прикосновением сердце остановить вовсе. Но Генрих сейчас чувствовал себя хорошо. Сердце билось ровно, а надежда на выздоровление сына даже силы вернула. Пусть будет родство с ведьмой. Какая разница? Главное, чтобы Берхард выжил.
– Ты действительно считаешь, что Берхарда отравил Густав? – спросил Генрих.
– Я это знаю, – спокойно ответила Хельга.
– Но зачем? Неужели из-за трона Регенплатца?
– Причин много. Злость, взращённая завистью, ненависть, взращённая матерью. Понимание, что если бы не было Берхарда, то всё досталось бы ему с самого начала.
– Но трон и так достался ему.
– Всё. Не что-то одно, а всё. Вся власть, все земли, все почести и любовь женщины, которую сейчас приходится отдавать.
– Гретта?
– Густав так долго был вторым, отдавая всё брату, что теперь он не уступит ему ничего, даже самой малости.
Генрих вновь задумался. Какая драма разыгралась в его в семье! И всё из-за Патриции, из-за её глупых амбиций, из-за жестокости, которой она пропитала своего сына, из-за… Эх, надо было тогда бросить всё и уехать с Эльзой далеко-далеко отсюда! С ней и Берхардом. Надо было, да только теперь ничего не изменить.
– Кто убил Эльзу, Хельга? – задал Генрих очередной вопрос.
– Я обещала Эльзе не говорить этого, – отвечала Хельга.
– Патриция?
– Ты и сам догадался.
– Это не я догадался, – тихо сказал Генрих, опустив голову. – Это догадался Клос Кроненберг после допроса двух бродяг, сбросивших Эльзу в Рейн.
Ландграф ещё ниже склонил голову, и вскоре на одеяло упала слеза, а за ним последовал короткий всхлип, потом второй, третий… Генрих с детства не плакал, но теперь он более не мог сдерживать слёз переживаний и горя. Упав на грудь сына, уткнувшись лицом в одеяло, он рыдал, и слёзы текли из глаз потоком, а пальцы сжимались в кулаки от бессилия что-либо изменить. Одеяло пропитывалось солёной влагой и мялось в крепких кулаках.
Хельга не прерывала рыданий. Возможно, они и вредили больному сердцу, однако были крайне благотворны для истерзанной души несчастного мужчины.
– Господи, помоги моему мальчику, – молил отец сквозь слёзы. – Ты же знаешь, он невинен. Не карай его за грехи мои, не наказывай за обиды Патриции и гордыню Густава. Берхард… Берхард!
Генрих поднял голову и взглянул в спокойное бледное лицо сына. Ни одна чёрточка не шевелилась на этом лице, не дрогнула ни одна ресничка у сомкнутых век, и дыхание было таким тихим, что, если бы не тепло тела, можно было подумать, что юноша уже мёртв. А вдруг Берхард не очнётся, вдруг смерть всё-таки его заберёт? От такой страшной мысли сердце замерло, и эхо тупой боли вновь отозвалось в нём. Вдруг Генрих схватил Берхарда за плечи и встряхнул его. Потом ещё раз.
– Берхард, очнись! – вскричал мужчина. – Ты должен жить! Слышишь меня? Очнись, Берхард!
Но юноша по-прежнему не проявлял никаких признаков жизни. И тогда Генрих затряс сына ещё сильнее, в исступлении приказывая ему вернуться к жизни. Да вот только всё напрасно.
Испугавшись увиденной истерики, Хельга бросилась к ландграфу.
– Что ты делаешь! Оставь его! – потребовала она, схватив Генриха за руки. – Ты навредишь ему, а тем более себе!
– Зачем всё так? Почему именно он? – стенал Генрих. – Берхард… Я обещал его матери, что он никогда не познает горя… но не смог сдержать обещания. Смотри, Хельга, – и Генрих указал на раскрытую обнажённую грудь юноши. – Смотри, Берхард носит кулон, не снимая, дорожит им. Я надеялся, что через этот амулет он будет связан с матерью, что она защитит его! Но она не защитила, и мне не подсказала…
– Не говори так, не упрекай, – прервала его Хельга. – Эльза всегда была рядом с сыном. Смерть кружит вокруг Берхарда с самого рождения, однако душа матери отгоняла её. Вот и сейчас Эльза борется за своего мальчика, за душу его, которую смерть уже вырывает из тела. И пока кулон остаётся на шее Берхарда, душа Эльзы не отступит.
Вдруг Генрих издал громкий стон и скорчился. Острая резкая боль, словно острая стрела, вонзилась в его сердце. Она была столь невыносима, что даже дыхание перехватило. Хельга прочла шёпотом заговор и приложила ладонь к груди мужчины. Боль отступила, но совсем не ушла. Генрих вздохнул.
– Мне… Мне ещё плохо… – хрипло простонал он.
– Если ты не заставишь себя успокоиться, то после следующего приступа тебе уже никто не сможет помочь, – резко предупредила Хельга. – Пойдём, ты должен вернуться на своё ложе, принять лекарство и постараться заснуть. Я провожу тебя.
– Берхард…
– Я буду с ним. А когда он очнётся, сообщу тебе. Пойдём.
Генрих согласно кивнул и, опираясь на руку Хельги, поднялся на ноги. В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился Питер Гойербарг. Увидев своего пациента, лекарь ахнул:
– Ландграф! Почему вы здесь, а не в постели?
– Хорошо, что ты пришёл, Питер, – сказала Хельга. – Помоги Генриху.
– Пойдёмте, ландграф, я провожу вас, – поспешил лекарь к ослабевшему мужчине. – Я сейчас же дам вам снотворное…
К вечеру заморосил мелкий дождь, и ещё больше похолодало. Гости замка Регентропф совсем заскучали. Невесело было и Зигмине фон Фатнхайн. Девушка чувствовала себя заброшенной и никому не нужной. Берхард от неё отказался, Густав был любезен, но холоден. Патриция пыталась приободрить её улыбками, однако чувствовалось в них какое-то снисхождение. И вообще, Зигмине казалось, что в этом замке все её жалеют.
– Я хочу уехать домой, – говорила она отцу. – Мне уже не нужны ни Берхард, ни Густав… Ни сам Регенплатц.
– Я тоже уехал бы с удовольствием, – отвечал маркграф. – Мне не понравился этот спектакль с переменой женихов. Однако ты сама согласилась участвовать в нём. Я же спрашивал твоё мнение. И если бы ты сказала…
– Мне не хочется быть отвергнутой невестой. Глупо упускать шанс стать ландграфиней фон Регентропф, жить и править в Регенплатце. И Густав мне более приятен, чем Берхард.
– Тогда почему ты плачешь?
– Я боюсь, что никому здесь не нужна, что мне никто не рад, – призналась Зигмина. – Я пропаду в этом замке, стану ландграфиней, но умру от одиночества. Вот я и думаю, может, лучше остаться старой девой в родных стенах, чем похоронить себя заживо в золотой клетке?
– Не говори глупости, Зигмина, – проворчал Олдрик Фатнхайн. – Ты начинаешь жаловаться, как твоя мать, и ожидать конца Света из-за пустяка. Это тебя недостойно. Просто сейчас тяжёлый период в семействе ландграфа. Сейчас здесь все чувствуют себя ненужными. Генрих и Берхард больны, Патриция в переживаниях. Густав тоже нервничает.
– Может, тогда и свадьбы не будет? – предположила Зигмина, и в её голосе невольно прозвенела нотка надежды.
– Церемония отложена всего лишь на день. Свадьба обязательно состоится.
– Но, говорят, Берхард очень серьёзно болен, и вряд ли…
– Но Густав же здоров! – прервал дочь маркграф, её стенания уже начинали его раздражать. – Значит, состоится одна свадьба вместо двух. Решение есть у любой проблемы. Успокойся, Зигмина, всё скоро образуется. Ты войдёшь в этот дом хозяйкой, заведёшь здесь свои правила и заживёшь в довольстве и в радости рядом с молодым и, главное, здоровым мужем.
Зигмина больше не стала перечить. Наверное, отец действительно прав. Нужно успокоиться и настроить себя на самое лучшее. Нужно. Да что-то не получалось. Тоска и нехорошие предчувствия упрямо не желали покидать её душу.
Душу Патриции тоже разрывали ожидания самого худшего. Тяжёлый выдался день, напряжённый. Патриции приходилось улыбаться гостям и смеяться с ними, тогда как хотелось плакать. Приходилось находиться среди шумной толпы, тогда как хотелось уединиться где-нибудь в тишине. Приходилось играть роль радушной хозяйки и готовиться к празднику, тогда как на пороге её дома стояли беда и смерть. И никто не знал, каких усилий стоило находящейся в тревоге и печали женщине быть милой со всеми и вести праздную беседу о пустяках.
Впрочем, имелся один человек, которому Патриция могла пожаловаться, душу излить, поделиться переживаниями. Человек, который всегда её понимал и поддерживал.
– Я боюсь за Густава, матушка, – плакала Патриция, сидя в комнате Магды Бренденбруг.
Патриция была частой гостьей в покоях своей старой матери. Здесь она могла говорить откровенно, не боясь упрёков и осуждения, здесь она могла получить совет или хотя бы сочувствие.
– Почему? – пожала плечами Магда. – Я не вижу причин для твоей боязни.
– Но как же! Ведь, ведьма предрекла, если Берхард умрёт, то Густаву и трёх дней не прожить после его похорон! А Берхард точно не выживет.
– Не паникуй, Патриция. – Магда оставалась спокойна и рассудительна. – Ни одного условия заклятия не нарушено. Вспомни, оно наложено на наши с тобой действия и замыслы, направленные против волчонка. А разве мы задумывали вложить в руки Густава яд? Разве мы советовали ему угостить этим ядом брата?
– Это так, и всё же…
– Мы даже не давали Густаву согласия на убийство брата. Вот увидишь, Густава дыхание смерти не коснётся. Он будет жить долго счастливо и станет достойно править в Регенплатце.
– Я тоже хочу в это верить.
– Ну, так верь, ибо всё так и будет.
Магда взглянула на сгорбленную от печали дочь и непонимающе покачала головой.
– Ты всегда мечтала избавиться от ненавистного тебе мальчишки. Ты столь долго ждала момента, когда он навечно закроет глаза и прекратит портить жизнь твоему сыну. И вот этот день настал, твоя мечта исполнилась. Только почему-то радости на твоём лице не вижу я. Или ты вдруг пожалела волчонка?
– Нет, не жалко мне его, – ответила Патриция. – И я рада его скорой кончине. Слёзы во мне вызывают переживания за людей мне близких. Вы знаете, что Генрих тоже слёг?
– Знаю, конечно.
– За него я также опасаюсь, мама. Лекарь Гойербарг сказал, что за смертью Берхарда может последовать и кончина Генриха.
– Мужа жалко тебе?
– Конечно.
– После того, как он жизнь тебе отравил?
– Да, он изменил мне. Да, он заставил меня терпеть его незаконного сына. Но… в целом жизнь моя не была плоха. Он заботился обо мне. И я любила его. Да и сейчас… люблю ещё…
– Генрих – человек неплохой, – согласилась Магда. – Я тоже зла не видела от него. И всё же… Лучше пусть он умрёт сейчас своей смертью, чем после подвергнется смерти насильственной.
Патриция подняла голову и недоумённо взглянула на мать.
– О чём вы? – спросила она, затаив дыхание.
Магда Бренденбруг по-прежнему была невозмутима.
– Ты же сама говорила, что у Густава два яда, – ответила она.
– Матушка! Что вы говорите такое?! – Патриция аж задохнулась от ужаса. – Густав не сможет убить родного отца!
– Сможет. У него было два препятствия на пути к заветному трону: Берхард и Генрих. Теперь одно устранено. Да столь легко и быстро. Со вторым вполне можно справиться так же, без трудностей.
– Какая глупость, Густав не сделает этого, – запротестовала Патриция. – Он же не зверь жестокий!
– Нет, Патриция, он именно такой, – прошипела Магда и вонзила в дочь жёсткий взгляд своих выцветших зелёных глаз. – Мы сами его таким сделали, ежедневно взращивая в его сердце ненависть к сводному брату и чувство борьбы с несправедливостью отца. В душе Густава нет ни капли уважения к отцу, который постоянно унижал его достоинство, который мерзкого бастарда ставил выше родного сына. Мы с тобой постоянно твердили Густаву об этом, мы осознанно настраивали его против отца и брата, мы пропитали его разум одной единственной мечтой – мечтой о троне Регенплатца. И вот Густаву представилась прекрасная возможность воплотить наконец эту мечту в реальность. Воплотить без особых усилий.
Патриция склонила голову и закрыла ладонями мокрое от слёз лицо, с ужасом осознавая, что мать права, в каждом своём слове права.
– Так что не пеняй на мальчика, – продолжала Магда, слегка успокоившись. – Что в него мы посадили, то в нём и созрело. Лучше порадуйся за сына своего, ведь скоро Густав станет полноправным правителем Регенплатца. Ландграф Густав фон Регентропф.
Как далека была Гретта Хафф от перипетий семейства Регентропф, от борьбы за трон, от политики вообще. В её мыслях жил только Берхард, её сердце болело только за него, её душа говорила только о нём. Весь день девушка провела в своих покоях, ожидая вестей о здоровье её возлюбленного. Но никто не заходил к ней и на словах ничего передать для неё не просил. Даже отец, казалось, обходил её комнату стороной. Пару раз Гретта посылала Лизхен узнать, улучшилось ли самочувствие Берхарда, но служанка приносила лишь неясный ответ: «Пока изменений нет». И опять наступали часы ожиданий и молитв.
Вот уж солнце упало под тучи и коснулось горизонта, вот уж дождь заморосил, покрыв окно мокрой рябью. И Гретта не выдержала. Она покинула покои, уверенным и быстрым шагом прошла коридоры и, остановившись у нужной двери, постучала. Ей открыл Кларк Кроненберг.
– Гретта? – удивился он. – Зачем ты здесь?
– Я должна его видеть, – тихо, но твёрдо ответила девушка.
– Пусть она войдёт, – раздался из комнаты надтреснутый женский голос.
Кларк широко открыл дверь и отступил, пропуская Гретту. Девушка прошла в комнату, остановилась. Взор её был направлен на кровать, на которой неподвижно и тихо лежал под одеялом Берхард.
– Он спит? – осторожно спросила Гретта.
– Нет. Он без сознания, – ответил ей женский голос.
Гретта повернула голову и увидела сидевшую на кресле пожилую женщину в чёрных одеждах.
– Это Хельга, – подойдя, представил женщину Кларк. – Она… известная в Регенплатце врачевательница, знахарка…
– Здравствуйте, – слегка поклонилась Гретта.
Девушка ничего не знала о Хельге, о её репутации среди народа. Она даже не слышала никогда, что в Регенплатце живёт какая-то ведьма. И потому не возникло в ней ни страха, ни удивления, ни возмущения. Обычная женщина, пришедшая помочь больному. Вот только взгляд её чёрных глаз слишком пристальный. Даже тяжёлый.
Гретта отвернулась от знахарки, не спеша приблизилась к Берхарду и присела рядом с ним на кровать. Юноша лежал на спине, лицо бледное и спокойное повёрнуто к окну, веки сомкнуты, дыхания совсем не слышно, даже не заметно было шевеления груди под тонким одеялом; руки с перебинтованными запястьями покоились поверх одеяла.
– Берхард выживет? – тихо спросила Гретта, с грустью рассматривая безмятежное лицо любимого.
– Мы все надеемся на это, – отозвался Кларк.
Гретта осторожно взяла в ладони руку Берхарда. Рука была горячей, смуглый цвет кожи приобрёл лёгкий сероватый оттенок.
– Настоятельница в монастыре, где я жила, говорила, когда человек теряет сознание, это значит, что душа его ненадолго покинула тело, – рассказала Гретта. – Душа витает где-то рядом, наблюдает за всеми со стороны… Но необходимо скорее вернуть её в тело. Ибо, если она почувствует, как хороша свобода, то может не вернуться, отлететь слишком далеко, и тогда её связь с телом разорвётся, и человек умрёт.
– Твоя настоятельница была права, – согласилась Хельга. – Однако ни нашим мольбам, ни даже мольбам отца душа Берхарда пока не вняла. Наверное, понимает, что в столь больном и ослабевшем теле её ждут только страдания.
Гретта заволновалась. В голосе женщины она не услышала надежды, в нём звенело отчаяние. Разве сможет выжить пациент, если лекарь уже потерял веру в его выздоровление?
– Берхард, любимый мой… – Гретта едва сдерживала навернувшиеся слёзы. – Взгляни на печаль супруги твоей, услышь зов её! Очнись, отзовись. Я не верю, что ты сможешь покинуть меня. Ты же не можешь быть столь жесток ко мне! Берхард! Без тебя моя жизнь угаснет, и смысл свой потеряет. Вернись, молю тебя. Подари мне снова твою любовь, ласку рук твоих, тепло губ твоих. Верни мне радость жизни, чувство счастья!..
Рыдания всё же сорвались, и девушка склонила голову, пытаясь унять их. Горячая слеза, быстро скатившись по щеке, упала на руку юноши. Упала и сползла на одеяло, оставив на коже влажный след.
– Я не стану без тебя жить, Берхард, – неровным шёпотом проговорила Гретта. – Не смогу. Если ты не вернёшься в жизнь, я уйду вслед за тобой.
– Не говори так. И даже не думай об этом, – прервала стенания Хельга. – Как бы ни сложилось, ты останешься жить.
Но Гретта лишь покачала головой.
– Без Берхарда моё сердце остановится, – всхлипнула она.
– Не остановится. Оно будет жить и биться ради того человечка, который уже зародился под ним.
Ошеломлённая столь необычной фразой, Гретта застыла, и лишь короткие всхлипы заставляли вздрагивать её тело. После девушка повернулась к знахарке и спросила:
– Что хотите вы сказать этим, фрау?
– То, что ты беременна, Гретта, – просто ответила Хельга.
– Но… Как же…
Гретта беспомощно переглянулась со стоящим в стороне Кларком, пребывающем в таком же недоумении.
