Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Глава 59. Отец и дочь
Эммка сломала ногу. В школе, на уроке. Мало того, на уроке физкультуры, который вел преподаватель Юабов, наш отец. В школу эту – № 19 – отец перевел Эммку из 24-ой, где мы оба учились, чтобы держать ее все время на глазах: Эммка в науках не преуспевала.
В тот злополучный день седьмой класс упражнялся в беге с препятствиями. Эммка неудачно прыгнула через барьерчик, зацепилась. В таких случаях слетает обычно барьерчик, но на этот раз его нечаянно придержала одна из учениц – и упала сестра.
– Как он обозлился! Ты бы видел, Валера! Он орет на Бикерову, она плачет.
Эммка, растрепанная и побледневшая, лежит на кровати. Левая нога, вся в гипсе – на подушках. Из гипса торчат только пальцы, какие-то белые, запудренные. Я сочувственно киваю, моя нога тоже начинает почему-то ныть и подергиваться. Со-страдание – это очень точное слово.
– Це-елых шесть недель! – с отчаяньем произносит Эммка. – Отстану – не догнать!
Ну, отчаивалась она, пожалуй, зря. Противно, конечно, шесть недель чувствовать себя хромоножкой, но что касается занятий – в советских школах дело было поставлено неплохо – отставал ты или болел, тебе непременно помогали. Мне это тоже пришлось когда-то испытать. А теперь к нам домой что ни день стали приходить Эммкины одноклассницы, объясняли новый материал, помогали делать уроки. Не так уж она и отстала за шесть недель.
Школу № 19 я знал не хуже, чем свою. Отец пришел сюда, когда школа была совсем новой. Летом, во время каникул, он часто бывал здесь, готовясь к занятиям, и брал меня с собой. Мне запомнился пустой спортивный зал, заброшенный двор, заросший бурьяном и колючими кустами. Сейчас этим двором могло бы гордиться любое спортивное общество. Гаревые дорожки, футбольные ворота, баскетбольные и волейбольные стойки. Ничуть не хуже был оснащен спортивными снарядами и зал. И все это оборудование раздобыл отец.
В Советском Союзе все школы, являясь государственными, должны были одинаково снабжаться необходимым для занятий оборудованием. Но… только должны были! На практике все необходимое приходилось выпрашивать, доставать, «выбивать». То есть если в школе был энергичный директор, завуч, завхоз, учителя, она блистала то отличным физическим кабинетом или мастерскими, то, скажем, зооуголком или достаточно приличной мебелью. Если же нет…
Школе № 19 повезло: несколько учителей были энергичны. В том числе и преподаватель физкультуры Юабов. Отец был человек пробивной, его не останавливало ничто и никто. Вскоре на школьные спортивные площадки можно было приглашать экскурсантов.
Отец и преподавал весьма успешно. Особенно силен был как тренер. Выпестовал двух олимпийцев, школа славилась своей баскетбольной командой.
Иногда я приходил на эти тренировки. Я усаживался на одной из скамеек, стоявших вдоль зала – большого, светлого, с высоченным потолком. Человек десять старшеклассников по свистку тренера начинали разминку. Бегая по залу с мячами, они передавали их друг другу, ударяя об пол, стараясь вбросить в корзины. Удары звучали непрерывно, один за другим, и каждый повторялся гулким эхом. Эти звуки, объемные, упругие, наполняли воздух. Вплетались сюда и другие звуки. Скрипели и постукивали кеды. Подрагивали, погромыхивали баскетбольные щиты, на которых висели корзины, дребезжали стекла. И всю эту симфонию перекрывал громкий, властный, командирский голос. Голос тренера, моего отца.
Проходила минута-другая – и мне начинало казаться, что я нахожусь в гуще битвы, что пушки гремят вокруг, что отважный генерал, сражаясь вместе со своими солдатами, командует ими. И этот голос, которого я дома так боялся… А иногда просто ненавидел… Этот противный, грубый, сварливый голос – здесь он звучал совсем по-другому. Мне хотелось его слушать и слушать. Я радовался, я наполнялся гордостью. Да-да, я гордился тем, что это мой отец. Было ли это только тщеславием или во мне дремали другие чувства? Потребность в любви?
Отец успевал комментировать и направлять чуть ли не каждое движение игроков. Сложив руки рупором, не умолкая ни на секунду, он кричал:
– Сосиска, куда? В другой угол… Поливай, Шпилька, поливай! Топи, Котелок, ж-живо! Так, так! Кастрюля, рисуй! («поливай» на отцовском жаргоне означало «бросай мяч в корзину», «топи» – «нападай, отбирай мяч», «рисуй» – «отдай мяч, пасуй»).
Жилы на шее отца напрягались, вздувались голубые, плотные, выпуклые жгуты вен. Лицо было почти неподвижным, очень сосредоточенным, но не слишком напряженным. Все напряжение, казалось, вбирали глаза. Лишь иногда, если во время игры кто-то делал слишком грубый промах, лицо отца багровело. Уж тут могло достаться и Сосиске, и Котелку, и Кастрюле – любому из провинившихся.
Клички игрокам давал отец и – уж не знаю, почему, зачастую они были гастрономически-кухонными.
* * *
Школу, благодаря спортивным успехам, хвалило городское начальство, баскетбольная команда отличалась не только в городе, но и в республике. И чем больше о ней говорили, тем выше поднимался авторитет отца. Директор школы, пожилой кореец Николай Лукич, ни в чем ему не отказывал и закрывал глаза на многие поступки школьного «спортивного вождя», которых другому учителю не спустили бы. Мало того что его требовательность к ученикам сочеталась с грубостью, он способен был оскорбить кого угодно. Ну, может, не кого угодно, а тех, кто стоял ниже.
Не так давно отец с великим трудом раздобыл несколько рулонов проволочной сетки, чтобы сделать ограду на спортивных площадках в школьном дворе. Ночью часть рулонов украли. Пошли слухи, что их утащила уборщица с помощью кого-то из старшеклассников. Отец отреагировал без промедления.
– Я ей такого дал пенделя! – с мрачным удовольствием сообщил он вечером маме. – По заднице. И все ей сказал, кто она есть!
– Она ведь пожилая женщина! – ужаснулась мама.
– Как воровать, так не пожилая.
* * *
Впрочем, тренируя своих баскетболистов, отец вел себя сдержанно, редко выходил из себя. Скорее всего объяснялось это тем, что команду он отбирал очень тщательно, с поразительным чутьем распознавал, имеются ли у мальчика или девочки необходимые спортивные задатки. И сразу же, резко и безжалостно, отсеивал тех, кого считал ленивыми, неуклюжими, словом, бесперспективными. А потом упорно и терпеливо лепил из выбранных сплоченную команду, добивался сыгранности, устанавливал железную дисциплину. Заставлял их понять, что баскетбол – это командный спорт. Вот на это у него хватало терпения, вот тут он почти не срывался. Но даже и срывы его здесь срабатывали. Набьет морду кому-то, кто нарушил его железные правила, тот либо уйдет из команды, либо навсегда запомнит урок.
Среди тех, кого он принимал в команду, были ребята, от которых другие учителя счастливы бы были избавиться. Они хулиганили в школе и на улице, выпивали, покуривали марихуану. А кое о ком поговаривали, что этого бандита вот-вот посадят. Отца репутация кандидатов не смущала! Разговор с такими был коротким, простым и деловым:
– Бросишь заниматься ерундой, сделаю из тебя хорошего спортсмена.
И ведь делал! Всем бы учителям иметь такой ключ к душам сбившихся с пути мальчишек.
* * *
Хорош он был, когда во время тренировки командовал, хорош – когда показывал. Вот он берет у кого-нибудь из ребят мяч, отбивает об пол «троицу», приподнимает мяч над головой, приседает – и, как пружина, но мягко и плавно выпрямляясь, почти взлетая, кидает мяч вверх… Мяч скользит в сетку и проходит сквозь нее, как невесомый, как будто это не мяч, а мыльный пузырь.
Повтор – и опять то же самое.
В тренерстве отец нашел себя, это было его призвание. Даже когда нездоровилось, когда одолевала астма, он, если мог передвигаться без приступов удушья, тащился в школу. На тренировках, ему становилось лучше. Он и говорить-то не мог громко, в полный голос и, в основном, управлял руками, как дирижер оркестром.
Меня и сейчас поражает, как ребята научились воспринимать эти команды. Ведь в игре ни на секунду нельзя выпускать из поля зрения ни мяч, ни партнеров.
Так было на тренировках. Но не на занятиях с классом. С обычными учениками отец не церемонился, с ними ему было не так интересно, они давали гораздо больше поводов для раздражения. И у ребят росла неприязнь к неприветливому, грубому учителю.
Деда моего обычно называли Ёсхаимом, сокращая его настоящее, слишком длинное имя – Юсуп Хаим. Отец употреблял, как отчество, первую часть имени деда. «Амнун Юсупович» – так ученики обращались к отцу. Но между собой они называли его иначе.
Мне даже кровь в лицо ударила и что-то сжало горло, когда я в первый раз услышал, какую кличку дали отцу. Услышал от Эммки. То ли обидно было, то ли стыдно, то ли всего понемножку. И за кого – за себя, за отца, за нас обоих?
А как-то, зайдя в отцовскую школу, я увидел во дворе на заборе надпись. Крупными буквами было выведено… Ну, что именно, мне повторять не хочется. Но для меня в издевательской надписи оскорбительнее всего было одно слово: «Шушара». Это и была кличка отца.
Что такое «Шушара» мы в те годы знали очень хорошо. Большая злая крыса, персонаж книги «Приключения Буратино», всем была знакома и по книге, и по незадолго до того вышедшему фильму, весьма популярному. И я с горестью признавался себе, что ученики моего отца, в общем-то, довольно точно уловили сходство между ним и этой крысой: оба длинноносые, сварливые, злобные.
* * *
Эммка лежала в постели, вытянув перед собой загипсованную ногу, и болтала без умолку. Что-что, а поболтать сестренка любила. В пылу разговора она неловко двинула ногой – и чуть охнула, прикусив губу.
– Больно? Очень? – спросил я.
Сестренка кивнула.
– Ну, не все время. Больше как-то ноет. Главное – не шевелить. Но это ладно, а вот ше-есть недель!
Моя сестренка – существо, сочетающее в себе несовместимые, казалось бы, черты характера. Какие из них в данную минуту проявятся, предугадать невозможно.
Сейчас, например, меня поражает ее терпение. Казалось бы, самое время покапризничать, поплакать, поныть. Эммка отлично это умеет. Попробуй кто-нибудь поступить с ней несправедливо (по ее мнению) – Эммка такой крик поднимет, так начнет визжать, что могут лопнуть барабанные перепонки. Любому мальчишке-обидчику даст отпор и за себя, и за подружек. Отпор будет достаточно громогласным. Но вот сломала ногу – и никакого нытья, никакого визга.
Эммкино терпение не раз поражало меня и прежде.
Во время летних каникул я обычно гостил в Ташкенте у деда Ёсхаима, а Эммка – у бабушки Абигай. Сказать по правде, я сестренке не завидовал. Когда у тети Розы, маминой сестры, появилась дочурка, Эммка, приехав, сразу же «назначалась» ее воспитательницей, нянькой – называйте, как хотите. Это и вообще не слишком легко, а уж нянчить Мирку…
Свет еще не видывал такой отчаянной шалуньи и озорницы! Бывало только к дому подходишь, уже слышишь визг, хохот, а то и грохот мебели. Помню, как однажды эта пятилетняя разбойница прыгала в спальне с кровати на кровать, переворошив и разбросав все простыни, одеяла, подушки. Это было любимое Миркино развлечение. Уже и пух летал по комнате – одна из подушек не выдержала. Мы с мамой как раз пришли навестить Эммку. И как открыли дверь спальни, сразу зажали уши: Мирка визжала невыносимо.
А Эммка, спокойно и неторопливо прохаживясь от кровати к кровати, пыталась поймать шалунью за руку и приговаривала с безмятежной улыбкой: «Ну, все, хватит, напрыгалась! Поиграла и довольно!»
Ничего себе «поиграла», думал я, поглядывая на сестру с жалостью и удивлением. Я на месте Эммки давно бы сдернул эту соплячку с кровати, потряс бы как следует и нашлепал по мягкому месту. А Эммка терпит! И ладно бы час-другой, но ведь с утра до вечера, изо дня в день!
Я считал это терпением. Но, может, это была доброта?
Я не очень тогда разбирался в таких вещах, и все же всплески Эммкиной доброты иногда меня даже поражали – вероятно, потому и запомнились.
Была у нее подружка, Вика Степанова, соседка наша по дому. Нескладная такая девчонка, длинная, худая, неуклюжая. Ходила как-то странно покачиваясь, будто вот-вот упадет, только дунь на нее. Да еще и очки носила с толстыми стеклами. Не знаю, почему, но никто ни в доме, ни в школе с этой Викой не дружил. Кроме Эммки. Это уже само по себе говорит о чем-то: дети ведь в большинстве своем конформисты, предпочитают поступать «как все». А вот Эммка не предпочла.
Некрасивую и смешную Вику часто обижали мальчишки – то в школе, то возле дома. Эммка была главной заступницей и утешительницей.
Склонности у подружек были разные. Вика – та любила читать, Эммка долго предпочитала всем развлечениям и занятиям игры с куклами. Их было всего две, но какие ухоженные, какие нарядные, какие… Словом, все мы знали, что Эммка относится к ним с материнской нежностью. Они и спали с ней вместе, и туалетом их она занималась много больше, чем своим. В руки никому их не давала – попробуй только притронуться! Одна только Вика составляла исключение, хотя подруг у Эммки было немало.
Как-то прибежала она к Эммке зареванная. Подружки шушукались в укромном уголке зала, а я подслушал: Сервер, здоровый соседский мальчишка, сорвал с Вики очки и долго дразнил, не отдавал. Эммка тут же придумала какой-то хитроумный план отмщения. Вика немного утешилась, собралась домой. Тут Эммка вскочила: «Погоди». Она пронеслась мимо меня в свою комнату и вернулась в зал с куклой в руках. С самой любимой и красивой. «Бери, даю с ночевкой».
Я ушам своим не поверил. Чтобы Эммка отдала свою любимую куклу?.. На всю ночь?..
* * *
Однако далеко не всегда была моя сестрица такой доброй. Нередко она становилась совершенно невыносимой эгоисткой.
Предположим, идем мы с мамой на базар. Сестренка изъявляет желание сопровождать нас.
– Сумки тащить поможешь? – спрашиваю я, наученный горьким опытом.
Эммка кивает – мол, о чем разговор? Но с начала и до конца посещения рынка Эммкина помощь заключается только в том, что она непрерывно восклицает:
– Вот это хочу, мама!.. А это можно?
Ни малина, ни персики, ни мороженое, ни еще двадцать соблазнительных лакомств не укрываются от ее алчущего взгляда. Она встряхивает ниспадающими на плечи волосами – теперь уже не каштановыми кудряшками, а волнистыми, черными, как смоль, ее миндалевидные глаза умоляюще глядят на маму, она почти воркует:
– Ну, ма-амочка, пожа-а-луйста!
И материнское сердце не выдерживает…
Когда купив все что надо, мы отправляемся домой, наш маленький семейный отряд выглядит примерно так: мы с мамой идем к автобусной остановке (до нее минут десять ходу), сгибаясь под тяжестью сумок и сеток. Сделав шагов двадцать-тридцать, мы останавливаемся, чтобы передохнуть и ставим свою ношу на землю. Но не выпускаем сумок из рук – слишком уж долго каждый раз снова их подхватывать. Так и стоим, согнувшись, хотя ужасно хочется растереть покрасневшие, распухшие ладони.
А Эммочка наша, стройненькая, как молодая лань, стоит рядом, небрежно помахивая сумочкой, где в бумажных кулечках лежат вишни, абрикосы, малина – все, что она успела выпросить.
Нет, простите, не все! В свободной Эммкиной руке – пломбир. Она его вылизывает своим длинным, узким язычком, а закусывает то вишенкой, то малинкой.
Такова ее помощь. А если, не выдержав жары и Эммкиного чмоканья возле уха, я прошу: «Дай лизнуть», – она невозмутимо отвечает: «Я тебе оставлю!» – и поскорее отходит в сторонку.
– Девчонка ведь она, – вздохнув, успокаивает меня мама.
Я не спорю, но думаю своё: не в том дело, что девчонка, а в том, что на отца бывает похожа… иногда.
К счастью, только иногда. К тому же, может быть, именно благодаря некоторому сходству характеров, Эммка, чем старше становилась, тем чаще и громче возмущалась поведением отца, давала волю своим чувствам.
Помню день, когда с ее помощью я впервые восстал против отца. Отец, Эмма и я были дома втроем. Я делал уроки в своей комнате, когда услышал крики из кухни. Сначала отцовский разъяренный голос, потом визгливые выкрики Эммки.
Оказывается, сестренка, смазывая царапину, нечаянно опрокинула на кухонный стол бутылочку с зеленкой. Стол был новый и теперь на нем осталось несмываемое зеленое пятно. Отец бесновался так, будто это было пятно на его судьбе, не меньше. Эммка в ответ визжала на весь дом.
Когда я вбежал, она стояла в углу, возле раковины, отец – размахивая кулаком, грохотал:
– Не ори!
Теперь, позабыв о пятне, он пытался усмирить Эммку, а делать это он умел только с помощью затрещины.
Эммка подросла, и отец давно уже не позволял себе шлепать ее, тем более – бить. Он любил Эммку и относился к ней с особым вниманием, гордился тем, что дочь занимается у него в баскетбольной спецгруппе. Но сейчас он был в состоянии слепой ярости.
– Не бей меня! – взвизгнула Эммка с новой силой. – Не тронь!
И тут я встал между ними.
– Опусти руку, – сказал я. Спокойно сказал. Как ни удивительно, я в эту минуту чувствовал себя спокойным. Впервые.
Сколько-то мгновений мы с отцом смотрели друг другу в глаза. Его глаза, совершенно бешеные, раскрывались все шире, шире. И рот тоже. Сейчас рявкнет – и кулак опустится на меня… Но отец сказал почти нормальным голосом:
– Отойди.
Я помотал головой. Отец дышал тяжело и хрипло, но ярость в глазах исчезла. Внезапно он усмехнулся, опустил руку – и ушел.
Ушел… Мы с Эммкой молча переглянулись, она в последний раз всхлипнула и, нагнувшись к раковине, стала умывать зарёванное лицо.
Глава 60. Что-то изменилось…
Очень простая мысль довольно долго не приходила мне в голову. Я уже был подростком, а взрослые по-прежнему оставались для меня неким чужеродным, и достаточно опасным племенем. Обороняйся, таись, притворяйся – вот основа отношений… Ну, были, конечно, исключения. Мама, например. Но мама это мама, возраст тут ни при чем. Или какой-нибудь там чудак-человек, вроде художника в кино, к которому мы бегали в детстве. Тут мы словно забывали о том, что это – взрослый. Отделяли приятного нам человека от общей массы, считали его исключением и только потому «своим». Но это случалось редко. Наоборот, чем старше мы становились, тем… Впрочем, надо ли объяснять, как относятся к взрослым подростки?
Но чтобы в твоих представлениях что-то изменилось, иногда хватает считанных минут.
Прихожу из школы. В кухне за столом – мама и какая-то незнакомая тетка.
– Знакомься, наша родственница из Самарканда, – объявляет мама радостно… Чему радуется? И так полно родственников, а тут еще одна…
– Новая родственница, – будто угадав мои мысли, со смехом говорит незнакомка и, подав мне руку, представляется: – Зоя Кокнариева.
Я, конечно, изображаю на лице улыбку: очень, мол, приятно познакомиться. Но приятного мало. Вместо того чтобы поесть спокойно и заняться своими делами, сиди и слушай скучнейшие рассказы о какой-то неведомой родне. Ох, тоска! И взгляд у нее, у этой Зои, типично учительский, пристальный, сверлящий. Сейчас начнутся вопросы: как учусь, какие отметки? Какое ей дело?
Но Зоя спросила что-то совершенно другое. Кажется, бывал ли я в Самарканде. По крайней мере, я помню, что вскоре, забыв про остывающий суп, я слушал про раскопки под Самаркандом, где археологи искали остатки древней столицы. И сам спрашивал, спрашивал… А на другой день (новая родственница осталась у нас ночевать) мы с Зоей уже были друзьями. Как – я и сам не заметил. Просто не возникало скованности, скуки, необходимости притворяться и врать, всего, что обычно случается, когда разговариваешь со взрослыми. Зоя говорила со мной о рок-н-ролле, о Клондайке, о каких-то книгах, которые мы оба, оказывается, особенно любим и постоянно перечитываем. И с таким живым интересом, что, казалось, ей тоже пятнадцать лет, а не между тридцатью и сорока. Мы и зануд-учителей дружно ругали, и о родителях посплетничали: вечно считают подросших сыновей и дочек маленькими детками!
Да, с удивительной быстротой все это случилось. Кажется, впервые в жизни мне захотелось узнать о взрослой, незнакомой женщине: кто она такая, эта Зоя, как живет. И о себе, о друзьях почему-то хотелось ей рассказывать и рассказывать… Но когда? Ведь уедет завтра! К счастью, новая родственница обещала недельку у нас пожить. Я и обрадовался, и удивился: подумать только, отец дал на это согласие! Не помню, чтобы кто-то гостил у нас хотя бы день. А тут… Значит, и с ним Зоя сумела найти общий язык…
* * *
Узнав, что она не замужем, я почему-то расстроился. Не то чтобы Зоя была красива. Ведь мне сначала даже неприятным показалось ее лицо, ее пристальный взгляд. Лишь чуть позже заметил я милую, легкую улыбку, большую родинку возле носа – совсем, как у мамы. И у меня две на левой щеке… Значит, мы и лицами немного схожи. Словом, теперь я считал, что наша Зоя достойна самой большой любви. А она жила с сестрой и мамой, больной мамой, слепой и старой.
Мы сидели вечером и болтали, Зоя что-то забавное рассказывала, смеялась, а я нет-нет да и ощущал какое-то беспокойство, смешанное с удивлением и жалостью: ведь она несчастлива, думал я, жизнь ее не сложилась, что за жизнь без любви… Таких женщин называют – «старая дева». Что же она такая жизнерадостная?
И я не выдержал, спросил:
– Почему вы не замужем?
– Как-то не получилось, – очень просто ответила Зоя. – Мама больна уже много лет, теперь уже и не видит. Мы с сестрой… Мы очень заняты, понимаешь?
Я кивнул. «Очень заняты» – это я был способен понять. Но жалость моя стала еще сильнее. Теперь я уже был совершенно уверен: Зоя обделена счастьем. Откуда же, откуда в ней эти радость и сила? Удивительная женщина!
Пока я так размышлял, «удивительная» стукнула меня по плечу:
– Послушай-ка… У тебя-то девчонка есть?
– Нет… То есть, да, но… Мы даже в кино вместе не ходим!
И тут меня будто прорвало. Я все ей рассказал о своей долгой и такой робкой, такой странной влюбленности. Еще никому на свете я не рассказывал об этом, никогда не был таким откровенным. И когда рухнула эта преграда, когда я все выложил, я спросил у нее, как у друга:
– Но почему так? Почему?
Зоя помолчала, вздохнула, сказала тихонько:
– Знаешь, я судить не берусь. Может, вы были очень робкие. Двое очень робких малышей… А потом привыкли к этому, уже не могли изменить. Переступить. Бывает. Эх, все это непросто! У многих, Валера, поверь мне.
Верить-то я верил, но как мне было не вспомнить о мальчишках и девчонках, у которых все получалось очень даже просто?
Тут моя новая подруга снова похлопала меня по плечу.
– Послушай-ка, может, стоит разобраться – ты влюблен еще в Ларису или это уже по привычке кажется… Хочешь, познакомлю тебя с девочкой – во девчонка! Тебе понравится… Элла ее зовут – тоже моя родственница. Ну, хотя бы подружитесь, плохо что ли? Согласен?
– Что ж…
В еврейско-бухарских семьях, более ортодоксальных, чем наша, такое «сватовство» сочли бы неприличным. Там взрослые знакомили юношей и девушек только с определенной целью: поженить их. Но наша семья старых традиций уже не придерживалась. И Зоя, очевидно, понимала это.
Я был немножко испуган, но рад. Хотя в классе, кроме Ларисы, мне никто не нравился, девочки – чего уж скрывать – постоянно занимали воображение. И вот меня ждет встреча… Если Зоя не обманет…
Но Зоя не обманула. Через несколько дней мы подходили с ней к дому, где жила Элла.
Я шагнул за калитку во двор и оказался словно бы в Ташкенте, в нашем старом дворе. Здесь было так же уютно и зелено. Над зацементированной площадкой, на решетке, ее покрывающей, разросся густой виноградник. Лозы обвивали прутья этой решетки и с них свисали тяжелые, сочные грозди винограда, зеленые и темно-красные. Был в этом дворе такой же глиняный дувал, как у деда, возле него стояли столы и скамейки. Залаяла на нас собака – так же, как лаял Джек… А из глубины двора, из одноэтажного домика, доносились звуки пианино.
Зашли на веранду – она же была и кухней. Молодая женщина, стоявшая у плиты, воскликнула «Зойка!» – и бросилась навтречу. Такое знакомое было у нее лицо… И тут же я вспомнил: «Ой, так это же Света, медсестра Света!»
Несколько лет назад – я учился тогда в четвертом классе – пришлось мне недели две провести в больнице. Аккавакской она называлась, такой был район в Чирчике. Хорошая, между прочим, была больница, в основном потому, что располагалась возле небольшой рощи. В кронах деревьев с утра до вечера стоял птичий гомон. Я приходил сюда с мучительной головной болью, усаживался на скамейку… Сначала казалось, что птицы, особенно воробьи, поют, щебечут, чирикают, вообще галдят невыносимо громко, так громко, что голова сейчас лопнет. Но нет, чем больше голова наполнялась этим щебетом, тем слабее становилась боль, она смягчалась, отходила. И в какую-то минуту я вдруг замечал, что боли нет совсем, что голове, наполненной птичьей музыкой, так легко и приятно…
Гораздо хуже чувствовал я себя в палате. Там было нас пятеро. Один мальчик, звали его Игорь Савчук, был моим ровесником; мы, кстати, потом с ним очень подружились. Трое других – старшеклассники, великовозрастные оболтусы из числа тех, от кого учителя мечтают поскорее избавиться. Эта троица не давала нам с Игорем покоя ни днем, ни ночью. В палате происходило то, что в армии называют «дедовщиной». Утром мы стелили их постели. Когда они умывались, мы стояли возле них и подавали полотенца. Мы тасовали колоду, когда они играли в карты. Мы постоянно были в страхе и напряжении, но пожаловаться боялись. Однажды Игорь посмел не выполнить какой-то приказ – его избили. А у Игоря были больные почки. Тут уже я не выдержал и пошел к нашей медсестре Свете. Она с самого начал была приветлива и внимательна, я решил, что ей можно довериться.
– Чего ж вы молчали? – огорчилась Света. – Паршивцы, они и врачей задергали! Ну, ладно, я их полечу… Не бойся, вас больше не тронут!
Два раза в день Света всем нам делала уколы. Тоненькой иглой, очень умело, без всякой боли. На другое же утро, придя в палату, она, не скрываясь, вставила в шприц самую толстую иглу, какой берут кровь из вены, и подошла к одному из оболтусов.
– Ну-ка, давай задницу…
И тут же раздалось хриплое: «Э-э-у-у!»
Теперь я думаю, что сработала не только игла. Ведь при уколах можно выбрать местечко, где боль будет довольно сильной.
«Лечение» оказалось очень правильным. Оболтусы что-то поняли и оставили нас с Игорем в покое.
* * *
Вот так спасла нас когда-то медсестра Света. И вот как удивительно встретились мы снова через пять лет – ведь она была Зоиной родственницей и мамой той самой девочки, с которой Зоя решила меня познакомить!
Мы болтали и вспоминали, и смеялись – а музыки, которая вела нас сюда от калитки, уже давно не было слышно. И вдруг, обернувшись, я увидел, что позади, прислонясь к косяку двери, стоит худенькая невысокая девочка.
– Элла, ты что прячешься? Иди, знакомься, – сказала Зоя.
Она неторопливо подошла и пожала мне руку, застенчиво глядя в сторону. Я оказался смелее, я даже разглядел, какие у нее глаза. Карие… Мне и глаза понравились, и короткие черные волосы, и худенькая, гибкая фигурка. И стеснительность ее понравилась тоже – видно, мне по душе такие вот скромные девчонки… Словом, может быть, потому, что я заранее готовился именно к «романтической» встрече, я почувствовал себя… Ну, можно сказать, что влюбленным с первого взгляда. А немного погодя, когда Зоя упросила Эллу снова сесть за пианино, я уже глаз не мог отвести от ее рук.
Играла она – так мне тогда казалось – как-то удивительно мягко, нежно, легко, будто чуть прикасаясь к клавишам, будто только поглаживая их. И звуки музыки – а играла она «Лунную сонату» – тоже были какие-то особые, льющиеся. Действительно, как лунный свет… Прежде я никогда не чувствовал, какая это волшебная соната.
«Эх, почему же я бросил играть, почему?» – думал я, с восторгом и завистью глядя на ее руки…
* * *
Было это так давно – я только-только стал первоклассником. Однажды мама прибежала домой с новостью: в музыкальной школе на Юбилейной, совсем недалеко – у магазина «Весна» рядом с библиотекой, идет набор. Словом, почему бы мне не попробовать туда поступить? Меня это предложение нисколько не порадовало, но мама настаивала.
В небольшом коридорчике было тесно и душно, вперемешку топтались родители и дети, ожидавшие вызова. Больше всего меня поразила тишина. Здесь иногда шептались, но совершенно беззвучно. Время от времени открывались двери в одну из комнат, кто-то выходил, раздавался голос: «Следующий, пожалуйста»… Внезапно мама подтолкнула меня к дверям, а сама осталась в коридоре. Меня усадили на табуретку, дали в руки карандаш, и невысокая кудрявая дама, усевшись напротив, сказала:
– Я выбью карандашом дробь, а ты повторишь. Хорошо?
Я кивнул головой и поболтал своими скрещенными, недостающими до пола ногами.
«Тук, тук-тук – тук…» Первую серию звуков я повторил без труда, как и вторую, третья показалась мне длинной и нудной, но я и ее отстукал. Тут кудрявая тетя сказала:
– Ага… Ну, а вот эту?
То, что она отстукала, было еще длиннее, но поинтереснее, мне слышалась какая-то мелодия. Я ее повторил…
Кудрявая заулыбалась. Она обернулась – в углу, сидела, оказывается, еще одна тетка и что-то записывала.
– Молодец, – сказала она. – Тебя как звать? Валера? Молодец, Валера! Заниматься будешь? Позови-ка маму…
Маме было объявлено, что у меня – абсолютный слух, что в школу я принят, что через несколько дней начинаются занятия.
– Инструмент у вас есть? – спросили у мамы.
Какой там инструмент! Даже те десять рублей в месяц, которые предстояло платить за школу, были для нашей семьи проблемой. Но с этим все же справились. А пользоваться пианино мне разрешили соседи по дому. Их дочка Лена занималась музыкой уже несколько лет – она была старше меня года на три, – и я с ее помощью два раза в неделю разучивал свои гаммы и экзерсисы. Иногда к нам подсаживалась Ленина мама, профессиональный музыкант, и что-нибудь играла. Для своего и нашего удовольствия. Так начались мои путешествия в удивительный мир музыки. И я полюбил этот мир, полюбил сразу.
Уступив место маме, Лена становилась за ее спиной и клала руки ей на плечи. Прикрыв глаза, сдвинув брови, она поводила головой в ритм мелодии, иногда чуть слышно подпевала. А я слушал и наслаждался. Что бы ни играла Ленина мама – бетховенские сонаты, шопеновские мазурки и полонезы – я всем наслаждался! И тем, как она играет, тоже. Широкий сноп света из окна падал сбоку на клавиатуру и освещал длинные, быстрые пальцы пианистки. Вторя музыке, двигались по клавишам тени. Все это вместе – звуки музыки, пальцы, свет и тени на клавишах – было волшебством.
Учился я – может быть, благодаря этой музыкальной семье – с удовольствием, старательно, получал пятерки, меня хвалили. Но, к сожалению, недолго. Около года. А потом отец Лены, офицер, вышел на пенсию и решил перебраться в Москву. Я остался и без фортепьяно, и без своих друзей-покровителей, заскучал, растерялся и вскоре забросил музыку. Впрочем, через четыре года родители уговорили меня вернуться в музыкальную школу. Но, как ни странно, мне теперь с большим трудом давалось то, что раньше не требовало почти никаких усилий. Меня это раздражало, занятия музыкой перестали быть праздником, и я снова покинул школу. На этот раз навсегда.
