Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
* * *
Мама улыбается – ей, наверное, приятно мое восхищение У мамы были талантливые руки. И это было, как я понимаю сейчас, неразрывно связано с определенными душевными качествами. Она не просто умела – у нее была внутренняя потребность делать все хорошо, красиво, не давая себе поблажек. Потребность не распускаться ни в чем, даже в мелочах. Обо всем помнить, идеально организовывать свой небольшой мирок. Мне кажется, этим отчасти можно объяснить и другую мамину черту: ее бережливость, выходящую за пределы обычной хозяйственности. Нет, – я ни в коем случае не назвал бы это скупостью! Повторяю: тут было что-то совсем другое…
Карманы маминого халата постоянно были набиты всякой всячиной. Разными вещами, которые кто-то из нас по небрежности и неряшливости не поставил на место или просто счел ненужными. Это могли быть оторвавшиеся пуговицы, заколки, карандаши, катушки ниток, брошенные игрушки. В одну сторону маминого воротника постоянно были вколоты подобранные где-то на полу булавки, в другую – иголки да еще на всякий случай со вдетыми в них нитками, белой и черной… Порой мама становилась для нас подобием ходячего продавца, не требующего платы за покупки. Стоишь, скажем, у телефона, ищешь взглядом ручку – записать номер. «Мам…» – начинаешь было. А она уже подходит, на ходу шаря по карманам. Гляди-ка, это ручка, которую я потерял!
* * *
– Обедать, обедать! – Услышав, как звенят тарелки, Эммка первая помчалась на кухню. Пока мы ели яблоки, болтали, помогали маме прибирать на кухне и в спальне, во что-то там между делом играя, – пока мы всем этим занимались, бахш сварился. Гремя стульями, мы уселись. Сейчас наша помощь не была нужна. Мама вытащила кафкиром мешок из котла, положила в глубокую миску и осторожно, взявшись за нижние углы, вытряхнула бахш. Зеленоватая его гора была похожа на вулкан: от нее исходил жар, она вся покрылась паром. А запахи! Запахи!
Но разве можно их описать?
Вообще свежий бахш да еще с помидорами и огурцами, пусть даже солеными, вещь неописуемая. Поэтому ограничимся лирическим вздохом: это был Очень Вкусный День, не забытый мною до сих пор.
Не только, конечно из за «булк-булк» и бахша. Это был день, не омраченный ничем. Ни горестями, ни напряжением семейных склок, ни боязнью услышать злобный голос. В этот зимний день мы с Эммкой были вместе с мамой. Как два медвежонка с медведицей в уютной берлоге. От нее, от мамы, исходило тепло и другое, еще никем не названное, не уловленное никакими приборами душевное излучение, без которого так несчастны дети и так одинок любой человек.
Глава 48. Головастики
Напротив парикмахерской – той самой, где нас когда-то превращали в «чубчиков» – была поляна. Отличнейшая поляна, играй во что хочешь. Но были у нее и особые достоинства. В пору весенних дождей поляна покрывалась лужами, десятками луж, больших и маленьких. И в каждой из них в определенный момент внезапно появлялись головастики. Да, да, хотите – верьте, хотите – нет, но именно на этой поляне, вдали от арыков, где во множестве проживали лягушки, был лягушачий роддом, питомник крошечных лягушат, точнее – головастиков, в лягушат им только предстояло превратиться. Правда, удавалось им это далеко не всегда…
* * *
Ночью прошел дождь, хороший, теплый дождь. И сейчас, утром, все лужи так и кишели головастиками. Сотни и сотни этих смешных существ – выпуклый черный, чуть побольше ногтя, овальчик, на который спереди насажены большие глазки, а позади вихляется длинный хвостик – с бешенной скоростью передвигались во все стороны. Как осколки черного стекла поблескивали, искрились в лучах солнца глянцевитые тельца.
Мы не знали, почему лягушкам вздумалось метать икру именно на этой поляне, в этих лужах. Зато мы знали другое: немногим из детенышей суждено вырасти, превратиться в нормальных лягушат. И беспечность мамаш-лягушек нас просто возмущала! Ведь весенние дожди льют недолго, скоро они прекратятся. Беспощадное солнце высушит лужи. Что останется от бедных головастиков, а? Да и вообще чудо, что вода на поляне сразу не впитывается в землю, что некоторые лужи-озера сохраняются от дождя до дождя.
Сидя на корточках возле одной из самых больших луж, я ковырялся в ней сучком. Лужа и впрямь была похожа на озеро. Темное дно было вязким, травка, которая росла на нем, напоминала водоросли. От моего сучка расползалась во все стороны коричневая муть.
– Глина! – сказал Витька Смирнов. Он сидел рядом и тоже ковырялся в луже. – В песок бы сразу все ушло. А глина лучше держит воду…
Но глина не глина, а все равно через месяц-другой вместо луж здесь будут потрескавшиеся от зноя проплешины, твердые, покрытые извилистыми рубцами.
– Ну что, пацаны, эту выбираем? – спросил Женька. – Тогда пошли!
И мы направились к ближайшему арыку…
Уже не первую весну, высмотрев одну из самых больших и заселенных головастиками луж, мы занимались спасением этих несчастных сирот. Труд благородный и к тому же не слишком тяжелый. Всего-то было делов, что не дать «роддому» высохнуть: следить, сколько в луже осталось воды, а если ее мало – принести из ближайшего арыка несколько ведер. Не скажу, чтобы мы были такими уж хорошими опекунами, но все же некоторому количеству покинутых мамами головастиков удавалось благодаря нашей помощи выжить. В таких случаях мы испытывали почти родительскую гордость, видя, как крохотные лягушатки – иногда по одному, а иногда целыми стайками – прыгают по травке к арыку. Удивительно – как они догадывались, куда прыгать?
– Мамашу, небось, пошли разыскивать! – хихикали мы.
Наблюдать за головастиками, за тем, как они резвятся и подрастают, никогда не надоедало (может, потому мы и начали опекать их) и мы частенько сидели возле луж, болтая о том о сём. Спорили, например, сколько лягушат может народить лягушка. Я разъяснял невежественному Женьке Андрееву (у меня-то по биологии была пятерка), что это вопрос глупый – лягушка мечет икру, как рыба, значит, и народить может сколько угодно. Женка с обидой отвечал, что про икру он сам знает, но лягушка ведь не килограммы икры мечет! А сколько икринок погибает?
Но чаще разговоры носили не столь научный характер. Тот же Женька как-то мечтательно сказал:
– Притащить бы сюда Рыжую… Всех бы полопала!
– Тьфу! – с отвращением сплюнул Витька Смирнов. – Да Рыжая на эту пакость и смотреть не будет!
Рыжая – так звали Витькину кошку. Она была хороших мастей, как говорили в семье Смирновых и обращались они с ней как с интеллигенткой. Еду подавали на фарфоровом блюдечке, которое стояло в уголке зала, застеленном газетой. И ела она не что-нибудь, не остатки какие-нибудь, а отборное мясо, запивая его молоком. Действительно, предположить, что такая кошка захочет есть головастиков… Витька долго не мог успокоиться и всячески ругал головастиков, даже глистами обзывал. Как будто не он вместе с нами о них же и заботился!
А у меня, когда Витька вспоминал свою Рыжую, возникало довольно неприятное чувство. Ведь знай мальчишки мое детское ташкентское прозвище, они тут же забыли бы мое настоящее имя. Еще и объявили бы, что я родственник этой самой кошки… Братец, а то и папаша! К счастью, о том, что я тоже прозывался когда-то Рыжиком ребята не подозревали.
* * *
Не меньше, чем головастики развлекали нас их родители. Лягушек в окрестностях водилось видимо-невидимо. Вероятно, благодаря арыкам. Впрочем, путешествовали они повсюду и особенно любили пускаться в странствия к концу дня. Идешь из школы домой, а они неторопливо прыгают через дорогу по каким-то своим делам. Или скачут в траве огорода. К ночи лягушки непременно устраивали концерты. Оглушительная лягушачья музыка заполняла все воздушное пространство над поселком, звучала то с одной стороны, то с другой, то отовсюду одновременно…
Больше всего мы любили слушать эти концерты на Дориной скамейке возле нашего подъезда. После того, конечно, как Дора, устав ораторствовать и сплетничать, уходила, наконец, домой. Часто Дора задерживалась допоздна, мы злились и шопотом ругали эту неугомонную толстуху. Не знали мы, как пусто станет возле нашего подъезда года через три, когда Дора уедет на родину, в Грецию. Что-то безвозвратно исчезнет вместе с ней, с жужжанием и скрипом ее кофемолки. Усаживаясь на скамейку, доски которой с помощью Доры чуть-чуть прогнулись, мы с ребятами будем посмеиваться: «Все еще тепленькая скамеечка-то… Пропекла ее Дорина толстая задница! Эх, а где-то теперь наша Дора?» Но гораздо больше скучали по Доре взрослые. Я часто видел, как соседи, проходя мимо нашего подъезда, со вздохом оглядываются на скамейку.
Но это будет потом. А тогда…
Дождавшись, когда разойдутся по домам Дора и ее аудитория, мы, как воробьи, облепляли скамейку. Начинало темнеть. Вместе с темнотой спускалась на город прохлада. И сначала негромко, а потом все звонче, сильнее, раскатистей, перекрывая и нашу болтовню, и однотонное стрекотание цикад, доносилось с разных сторон кваканье лягушек.
Мы считали, что перед концертами они ведут перекличку. Личную, так сказать. О чем-то переговариваются… Узнать бы – о чем?
Вот с нашего огорода доносится протяжное, неторопливое, сочно-мясистое такое «ку-а-а, куа-а-а-а!». И почти сразу же, как ответ, с другой совсем стороны… Очень похожее и все же чуть-чуть другое, еще более гортанное, булькающее…
– Из арыка! – безошибочно определяет Эдем. Кваканье, действительно, раздается из-под воды. Уж мы-то знаем, не раз видели! Лягушка сидит где-то там, на глинистом, неровном дне, и могучее ее кваканье сквозь толщу воды доносится аж до нашей скамейки! А если ты стоишь у арыка и еще достаточно светло, то увидишь, как со дна, оттуда, где сидит певец, поднимаются воздушные пузырьки.
Очевидно, способность к звукоподражанию, иногда очень полезная, заложена в мальчишках всех времен и народов – вспомните хотя бы ночное кошачье мяуканье Гека Финна! У меня была непреодолимая тяга к этому искусству. И уж если мне удавалось обмануть петуха, квохча по-куриному, то как я мог не попробовать обмануть лягушек? Я пробовал терпеливо и упорно, я обучился особым приемам (в школе нашлись знатоки). Нужно было приложить ко рту свернутую в трубочку кисть левой руки и через сжатые губы начать издавать звуки, имитирующие кваканье, а правой ладонью прикрывать отверстие в «трубочке» и поигрывать этой заслонкой. Звук начинал меняться, вибрировать… Может, именно такими и были самые древние музыкальные инструменты?
Так или иначе, но мой «инструмент» постепенно заиграл неплохо. Настолько, что, как уверяли мальчишки, лягушки порой отвечают именно мне. Научиться пожелали и Колька, и Эдем с Рустиком. Сначала у них получалось что-то вроде громкого пуканья, потом дело пошло. Моего мастерства, как я считал, мальчишки не достигли, но все же мы теперь могли выступать, как «лягушачий хор под управлением Валерия Квакушкина». Название придумал Колька…
Мы так порой увлекались, что с какого-нибудь из балконов раздавался сердитый сонный голос: «расквакались, проклятые! Под самыми окнами… И чего сюда скачут?»
Тут мы, трясясь от хохота, разбегались по квартирам.
* * *
Иногда переклички с лягушками устраивались прямо у арыка. Вообще у арыков летом мы болтались постоянно. Объяснить, какое место они занимали в нашей жизни, какое очарование придают арыки восточному городу я, право же, не берусь. Это надо самому увидеть и почувствовать. А я просто расскажу немного о чирчикских арыках…
Сеть их покрывала весь город. Сеть очень запутанная. Чирчик не был распланирован и застроен прямолинейно, к тому же он стоял на холмах, к тому же в Чирчике, как и в любом городе Средней Азии, буквально возле каждого дома есть огород и воду к нему надо подводить как можно ближе, а то все засохнет… Словом, по десяткам различных причин арыки в Чирчике можно было увидеть повсюду. И услышать. Плеск и негромкое журчание воды сопровождало тебя на любой улице, в любом переулке, садике. Такие привычные звуки, их даже со временем вроде и не слышишь, не замечаешь. Но стоит попасть в город, где нет арыков – сразу в душе поселяется какое-то беспокойство: чего же здесь недостает? Странный какой-то город…
Неширокие, менее чем в метр шириной, канавки… Воды их то мирно текут вдоль улицы, то завиваются косами, огибая дом или игровую площадку. Приближаясь к широкой дороге, арыки обычно с гулом всасываются в большую металлическую трубу, и с таким же гулом выплевываются из нее по другую сторону магистрали. Белая пена бешено, словно кипя, кольцом крутится вокруг трубы, брызги летят во все стороны, поднимаются высоко к небу. Кажется, вся вода здесь превращается в пену и уже не потечет по арыку. Но нет – как у ловкого иллюзиониста возникают в руках исчезнувшие предметы, так и в арыке пена каким-то образом вновь становится водой…
«Воды арыка текут, как живые, переливаясь, журча и звеня…». Когда я был мальчишкой, эта песенка была уже старой, я ее случайно где-то услышал. И очень обрадовался: мне эти воды тоже казались живыми. Более того, арыки представлялись мне бесконечно длинной змеей, какой-то извилистой таинственной Анакондой, возникающей неизвестно где и ползущей неизвестно куда.
Вообще-то, конечно, арыки брали свое начало в нашем городском канале, а точнее – в горной речке Чирчик, которая питалась водами ледников и источников. Поначалу хрустально-чистые, они уже в канале мутнели. А в арыках, хотя борта и ложа в них были цементные, еще больше загрязнялись. Вода в арыках не считалась питьевой, ее с древних времен использовали для полива. К тому же и ведра мусорные споласкивали, и мыли возле них всякую хозяйственную утварь, машины, мотоциклы. Но никто бы не стал превращать арык в свалку, бросать в него мусор. Арыки это… Арыки.
Можно сказать обобщенно: без арыков в Средней Азии жизнь невозможна. Можно, разделив это утверждение на части, сказать: без арыков в Средней Азии детство это не детство, оно теряет свой особый аромат, теряет что-то очень важное.
Что мы только не делали возле них! В жару окунали ноги или, набрав воду, обливали друг друга из брызгалок. Черпали из арыков воду, когда месили глину, изготовляя хлопушки. Сооружали небольшие плотинки, возле них – шлюзы, а по шлюзам… Но тут уж надо рассказать об одной из любимейших водных забав. Она называлась «гонять кораблики».
Сперва шла подготовка, не менее важная и интересная, чем сама водная забава. На долгое время, а бывало, что и на все лето мы превращались в кораблестроителей. На наших бурных «реках» флот таял катастрофически и его приходилось постоянно пополнять.
Лучше сосновой коры для постройки корабликов ничего не сыскать. Она и легка, и мягка, и не слишком ломкая, и достаточно толста… А мы, к тому же, особенно ценили кору потому, что сосен в Чирчике было немного и росли они только в парках. Надерет кто-нибудь из нас, побывав в парке, побольше коры – и вся наша компания, предварительно поорав и поругавшись при дележке, принимается за дело.
Впрочем, посторонний человек вряд ли понял бы, чем мы заняты. Сидим у подъезда кто на корточках, кто на коленках и сосредоточенно трем об асфальт кусочки коры. То есть, будущий кораблик… Асфальт – отличная терка, ничуть не хуже напильника или наждачной бумаги. Даже получше: в разных местах у него разная поверхность, где погрубее, где поглаже. Выбирай, что именно тебе сейчас нужно.
Сначала обтесываешь на грубом участке асфальта верхние, бугристые, покрытые серым наростом слои коры. До тех пор, пока не появится нежное, плотное, но пористое, в тоненьких прожилках коричневое ее тело. Чем дольше трешь, тем сильнее источает оно аромат сосновой смолы. Тут ты сменяешь «инструмент», то есть, выискиваешь самый гладкий участок асфальта. Кораблику уже приданы основные очертания – это либо эсминец либо миноносец – да чего только не было в нашем флоте! Теперь началась отделка. И в ней все зависит от точности твоих движений, от памяти, от умения вообразить.
– Ти…ти-ихо! Осторожно, не дави… Не отрывай, не отрывай… Ну-ка, еще разок… Говорят тебе – спокойнее!
Это Колька обучает корабельному делу Сашку, своего братана. Кусок коры им достался отличный, длинный и достаточно толстый. Общими усилиями братья сооружают эсминец.
Мне тоже попался неплохой кусочек. Даже широковатый для кораблика, жалко столько стачивать коры. «Построю-ка самолет. Остроносый, типа истребителя», – внезапно решаю я. То, что мой воздушный корабль будет участвовать в водных состязаниях, нисколько меня не смущает: ведь поплывет-то он не хуже других. За то какая оригинальная идея! Только бы крылья не сломать, когда буду обтачивать.
И я увлеченно принимаюсь за работу. Кусочек коры, как только у него по бокам начинает появляться что-то напоминающее крылья, превращается в настоящий самолет… В прекрасный самолет… Ну, просто чудо, что за самолет!
Я испытываю настоящий творческий восторг, который, вероятно, умеют испытывать только дети – и великие мастера-художники.
Много лет спустя я сделал печальное открытие: наши кораблики были далеко не верхом совершенства. Просто мы тогда не видели, что умеют делать настоящие мастера, такие же мальчишки, как и мы. А я, наконец, увидел – и понял, что, с помощью ножа или скальпеля и даже бритвенного лезвия можно вырезать изумительной красоты кораблики из сосновой коры, отделывать их, как произведения искусства… О деревянных моделях я уж и не говорю.
Мне стало немножечко грустно: почему же среди нас не нашлось таких умельцев? А впрочем, подумал я, мы ведь не знали, что работаем примитивно! Когда я тер об асфальт свой будущий самолетик, радость моя была неподдельна. А это – главное…
* * *
«Гонять кораблики» в Чирчике можно было во многих местах, по любому арыку, хоть бы и совсем рядом с домом. Нередко мы так и делали. Но больше всего любили арык у кинотеатра «Октябрь». Сбегая с довольно крутой горки, он набирал большую скорость…
Возле этого арыка я нередко вспоминал тот, что протекал в Ташкенте возле дома бабушки Абигай и дедушки Ханана. В Ташкенте, большом городе, арыки были и шире, и глубже, чем в Чирчике. А уж тот, в Старом Городе, вообще напоминал бурную речушку. И не мудрено: улица Сабира Рахимова, где жили мамины родители, круто шла под уклон. Вот уж где было раздолье гонять кораблики! Течение подбрасывало их, подкидывало, швыряло к бетонным краям, закручивало, а иногда их заглатывали вечно голодные воронки. Те, что доплывали, выглядели так, будто потерпели кораблекрушение. Но все это компенсировалось незабываемо-острыми ощущениями.
Арык возле кинотеатра «Октябрь» тоже давал их не мало.
– …Три-четыре… Пускай!
Витькин голос еще и не отзвучал, а кораблики уже мчатся вниз по арыку. Но это уже не арык, конечно, это бурная, широкая река. Кораблики прыгают на волнах, наскакивают друг на друга, переворачиваются. И вместе с ними то срываются в бездну, то замирают наши сердца. Сколько страхов и волнений! Крик стоит такой, что в ушах звенит. Каждый ведет себя так, будто находится на борту, будто он – капитан и судьба корабля зависит от его искусства, от во-время поданной команды.
– Ку-уда? На середину! Давай на середину!
– Право руля! Обходи! Во… Во… Эх-х!
– По-олный вперед! На абордаж!
Красные, вспотевшие, толкая друг друга, несемся мы вдоль арыка. У Эдемки аж вены вздулись на лбу и глаза вот-вот выскочат из орбит. Да и кто выглядит лучше?
Самое смешное, что иногда кораблики вроде бы подчиняются нашим командам, совершают нужные маневры. К сожалению, не всегда.
Мой самолетик был, пожалуй, одним из самых усовершенствованных участников гонки. Острый нос, крылья прижаты к корпусу, как у истребителя. Имелся даже небольшой киль, а на плоской, как палуба, спине поставлена мачта. Но увы – все эти находки не помогли мне добиться победы. Сначала самолетик почему-то мотало из стороны в сторону, что-то в конструкции сделало его слишком вертким. На одном из поворотов, шмякнувшись о стенку арыка, он потерял мачту… Я совсем было расстроился, но потом самолетик как-то выровнялся и стал догонять соперников. Первым он не пришел, но поражение хотя бы не оказалось позорным.
Иногда гонки продолжались неделями. Потом надоедало да и корабликов почти не оставалось. И тут мы вспоминали еще о чем-то интересном или забытом на время состязаний. Предположим, о головастиках.
* * *
Было поздно, уже кому-то из нас сердито кричали с балкона, что совести у тебя, мол, нет. Мы стали расходиться.
– Эй, пацаны, скоро зоопарк приезжает. Слышали? – уже входя в подъезд вспомнил Колька. – Говорят, прямо к нам, на Юбилейный…
Колька, учительский сын, раньше других узнавал городские новости.
– Да ну?! – Мы обрадовались. На Юбилейном, – значит, близко, хоть каждый день в зоопарк бегай. А что бегать захотим, мы хорошо знали.
Этот бродячий зверинец уже бывал в Чирчике, в последний раз – года два назад. Размещался он тогда довольно далеко, в центре города, в одном из парков, но все же мы с друзьями побывали там раза два. И каждый раз впечатления были очень сильные.
Первое, что нас поразило – это вонь. То есть, едкая смесь запахов навоза, опилок, которыми засыпаны были полы клеток, шерсти животных, птичьих перьев. Сначало эти запахи показались нам противными, но очень скоро мы привыкли и даже полюбили этот «дух зверинца» – чем-то он волновал.
Клетки со зверьем – не меньше пятидесяти – были расставлены огромным кругом. И в центре круга стояло островком несколько клеток. Еще издали мы услышали многозвучный и совершенно новый для нас шум: визг, рычанье, какие-то странные резкие выкрики, говор и смех публики. Сильнее всего он был в дальней от входа части зверинца. Мы туда и помчались. Протиснулись сквозь толпу и увидели обезьян.
В клетке слева были гориллы. Большие, черные, пугающе похожие на людей, они сидели неподвижно, словно застыв, и глядели на публику. Люди их разглядывали, а гориллы просто глядели. Безразлично, равнодушно. А, может, презрительно.
Справа были какие-то небольшие длиннохвостые обезьяны. Они ловко, как гимнасты, прыгали по веткам, прикрепленным к потолку клетки. Красиво прыгали, но, в общем, тоже не веселились, а на людей внимания не обращали. За то в центральной клетке, где находились два невысоких длинношерстых бабуина, шло настоящее цирковое представление. Бабуины – длинноносые, с разноцветными лицами (шерсть у них на щеках была и голубая, и белая, и пурпурная, будто кто-то их раскрасил перед спектаклем) с их голыми, красными бесхвостыми задницами очень были похожи на клоунов. И вели себя соответственно.
Простодушные посетители – и взрослые, и дети, – хохотали чуть ли не до упада. А выходки клоунов были, мягко говоря, грубоваты и не слишком-то приличны. Совать друг-другу палец в попу, а потом этот палец посасывать… Делай так люди – кто бы стал смотреть? Все возмутились бы. Но обезьяны – не люди, над ними приятно посмеяться. Возможно, это пробуждает в зрителях чувство собственного превосходства… Всем нам было ужасно смешно. Еще стало смешнее, когда мандрилла, подобрав крышку от консервной банки, принялась ездить на ней по клетке, подвывая от удовольствия. И еще смешнее – когда эту же крышку она использовала, как ночной горшок. Публика выла, визжала, гоготала, топотала, ничем не отличаясь от обезьян.
Не знаю, – может быть артистке надоели восторги зрителей, – только она, подхватив все ту же крышку, разбежалась и швырнула ее в толпу. Крышка ударилась о прутья клетки, обрызгав своим липким и зловонным содержимым почти всех, кто был в первом ряду. Больше всего досталось молодому человеку, который стоял впереди неподалеку от меня. Он был такой нарядный. В белой рубашке, при галстуке… Я услышал, как пронзительно завизжала его девушка. Она кинулась от клетки, а пострадавший пижон стоял столбом, растопырив руки. У него не только рубашка, все лицо было в брызгах и подтеках…
Зрители, крича и ругаясь, разбежались кто куда. Только мы и остались. Мы хохотали, глядя на мандриллу. Кто-кто, а мы-то считали, что спектакль удался на славу. И мандрилла, кажется, тоже. Ухватившись руками за прутья клетки, она весело скалила зубы.
Потом мы долго путешествовали по зверинцу, не пропуская ни одной клетки, но так весело, как возле бабуинов, нам нигде не было. Почти все звери казались какими-то печальными и безразличными, вроде горилл. Грустный великан-слон с толстыми бивнями даже и не поглядел в нашу сторону. Маленькие его глазки были опущены вниз. Посетители, особенно дети, все время предлагали ему что-нибудь вкусненькое, но слон ни разу не протянул хобот, только помахивал им вправо-влево. Спасибо, мол, ничего мне от вас не нужно.
– Почему он не убежит? – прошептал Витька, толкая меня в бок. – Погляди, как его плохо привязали!
Слон стоял в загоне за металлической загородкой, которая не выглядела слишком прочной. Заднюю его ногу обвивала тонкая цепь, закрепленная на небольшом металлическом колышке. Гиганту стоило только дернуть ногой – и либо цепь порвалась бы, либо колышек выдернулся бы. Сейчас слон стоял как раз так, что цепь сильно натянулось. Когда он чуть-чуть шагнул вперед, даже нога его приподнялась и казалось, что цепь вот-вот лопнет…
– Ну?… – Мы затаили дыхание. Неужто и сейчас не дернет посильнее? Нет, не дернул. Наоборот, попятился. Цепь ослабела.
Во дурной! – Мы были разочарованы. – Хоть бы попробовал!
* * *
Много позже мне удалось разузнать, в чем были причины такой странной покорности. Слона, впервые попавшего в зоопарк, приковывают толстой цепью. Сорваться с нее он не может, но, конечно, все время пытается освободиться. Тянет, дергает эту проклятую цепь, мечется, яростно трубит. В отчаянной борьбе за свободу проходит несколько месяцев – и слон постепенно теряет надежду. Через полгода он уже и не рвется, не дергает цепь. Его воля сломлена… Тогда-то и сменяют цепь на более легкую.
Не знаю, почему с такой силой врезалась мне в память эта история. Ведь я был тогда ребенком, мне, конечно же, и в голову не приходило, что мы, люди, в сущности тоже в определенном смысле живем в зоопарке и очень похожи на слонов. Нас тоже все время так или иначе «тренируют», тем или иным способом приучают к покорности, убивают волю, веру в то, что можно завоевать свободу. И добившись этого, дают иногда порезвиться на более легкой привязи: все равно никуда не «убежим».
И вот что самое поразительное: мы это проделываем друг с другом, с себе подобными. То есть, часть из нас – укротители, часть – звери… Так что же такое, скажите мне, человечество?
* * *
Но я отвлекся…
Другие звери и птицы тоже были невеселыми. Даже павлины не хвастались своими великолепными хвостами, не расхаживали величаво, хотя это им свойственно – ведь говорим же мы иногда о ком-нибудь: «гордый, как павлин». Но мы никакой гордости в этих павлинах не заметили. Медведь сидел с раскрытой пастью и непрерывно раскачивался: взад-вперед, взад-вперед. А тигр расхаживал вдоль клетки – слева-направо и справа-налево… Разве что обезьяны не тосковали в неволе по своему легкомыслию.
Мы о них с удовольствием вспоминали. Да еще позабавил нас один ишачок, почему-то оказавшийся в зоопарке – он был не в клетке, а стоял на привязи возле дерева. Милый был ишачок, с подрезанным ушком и добрыми глазами. Но мы над ним потешались, потому что между задними ногами у него торчал… Нет, не хвост, а другая длинная штука. Видно, что-то возбудило бедного ишачка… Представляете, какая радость для мальчишек увидеть такую неприличность?
Возвращаясь из зверинца мы об этом и говорили, а вовсе не о том, что зверям грустно. А еще мы с жаром обсуждали: чем же их там кормят? Сколько еды надо на такую ораву? Мы спорили: правда ли что зоопарк покупает у местных жителей ишаков и лошадей на убой. Вроде бы мы об этом слышали, но почему-то казалось нелепым, что для животных покупают… животных!
То, что мы, люди, едим мясо и убиваем для этого животных, почему-то странным не казалось… Тоже маленькая деталь к вопросу о том, как с помощью привычек формируется мышление.
Вскоре мы снова пришли в зоопарк и на этот раз узнали, чем кормят зверей.
– Ой, сколько мух! – замахал руками Эдемка, когда мы подошли к клетке со львом. А вслед за ним и все мы начали отмахиваться – в зверинце вообще много мух, но тут они просто роились. И не зря: лев обедал. Он трудился над толстой костью, разгрызая ее могучими клыками.
– Вот видите, – мясо, – сказал Витька. – Что я вам говорил? Не морковкой же льва кормить… Коза, что ли?
Мы постояли еще, полюбовались почтительно королевской трапезой – лев был большой, гривастый, настоящий царь зверей, – и пошли было дальше. Вдруг кто-то из нас крикнул:
– Глядите!
Между клетками, в глубине, мы увидели знакомого ишачка. Узнали мы его сразу: те же добрые глаза, то же ушко.
Но голова – это все, что осталось от него.
* * *
И вот теперь в Чирчик снова должен был приехать этот же самый зверинец. Да еще выяснилось, что размещают его где-то рядом, в нашем поселке! Нет, что ни говорите, это была большая удача. Обезьяны – неплохая забава и слона, хоть и грустного, увидишь не каждый день. Поскорее бы зоопарк приехал!
Мы возвращались из школы и только завернули за угол, как услышали гул, лязг и рев моторов. Шум был изрядный и где-то совсем близко, вроде бы на нашей любимой поляне. Мы бегом бросились к ней – и остановились, не сразу поняв, что происходит.
На поляне и на подходах к ней полно было грузовых машин. Больших, с открытыми кузовами и с закрытыми прицепами, с фургонами. Между машинами разъезжал кран и с грохотом разгружал их… Клетки! Это были клетки. С десяток уже стояло на поляне.
– Как, сюда? Зачем? – спросил я. Кого спросил, не знаю. Но думаю, что все мальчишки поняли меня. Все наши лужи, все до одной, исчезли под колесами машин или оказались под клетками. Вокруг клеток суетились, как муравьи, рабочие. Из них доносились звериные и птичьи голоса. Пронзительно кричал павлин. Взрыкивал лев. То ли плакали, то ли хохотали гиены… Словом, был ад кромешный!
В другом месте нас это привело бы в восторг. Но не здесь…
Мы молча расхаживали между клетками. Их уже заканчивали расставлять по кругу и пока зрителей никто отсюда не гнал. Но кроме нас на поляне почти никого не было. Да и мы глядели вовсе не на зверей, а вниз, под ноги. Вдруг да уцелела хоть одна лужа с головастиками? Нет… Только изрытая шинами земля, мокрая, измятая, вырванная трава…
– Здесь, – сказал Витька Смирнов. Он присел на корточки и заглянул под клетку… Да, там, где еще вчера была наша лужа, наше озеро-питомник, стояла клетка с медведем. Большой, коричневый, лохматый, он почти не изменился с того времени, как мы его видели в последний раз. И точно так же, как тогда, раскачивался он из стороны в сторону и помахивал головой с открытой пастью.
