Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Вот так! – думал я, пока мама, позвякивая монетками, прятала узелочек в шкаф. – Дед Ханан все, что было у него, отдавал, ничего не жалел для людей, для семьи. Наверно, и мама поэтому такая добрая. А тот мой родич – вот скупердяй! В стену замуровал… Мог созвать родственников, друзей, раздать, а он спрятал – и никому ни слова… Ни себе, ни людям. Бабка Лиза уж точно в него пошла!
Кроме моих собственных детских впечатлений, были и другие сведения о бабкиной скупости. У нее имелось немало драгоценных украшений, в том числе – два тяжелых золотых браслета, называемых по бухарски «даспона». Сам я их не видел, но мы с Юркой однажды подслушали разговор наших мам как раз об этих «даспона».
В Азии строже, чем в других странах, соблюдается обычай: свекровь на свадьбу дарит своей невестке украшения. По возможности – дорогие. Довольно часто это происходит еще до свадьбы, когда родители жениха и невесты договариваются о браке своих детей. Это особый обряд, он называется «кандхури», что означает «поедание сладкого». В церемонию действительно входит угощение сахаром. Уж не знаю, во мгле каких веков можно разыскать происхождение этого обряда… Если свекровь не дарила невестке драгоценное украшение на такой встрече, она делала это на помолвке или же вскоре после свадьбы.
Так вот, ни моя мама, ни тетя Валя не получили от бабушки Лизы традиционных подарков ни на кандхури, ни на помолвке, ни после свадьбы. Вообще не получили…
Может быть, по женски им было и досадно, но больше – смешно: до чего же их свекровь скупа! И любопытство одолевало: что она собирается делать со своими браслетами? Ведь никогда не надевает…
Истории – о кувшине, замурованном в одном из домов Коканда, о бабушкиных браслетах очень нас с Юркой занимали, хотя мы понимали, что это только мечты, игра и в никакой Коканд мы не поедем, и в дедовых кладовках и подвалах не станем рыть ямы. Словом, не удалось нам с Юркой стать Томом Сойером и Геком Фином.
Но самое забавное, что сокровища скупердяя-прадеда существовали на самом деле и в конце концов обнаружились. В семидесятых, когда, освобождая место для нового здания, сносили дом старого Рахмина, бульдозерист ударил по стене и… Все было именно так: разбитый кувшин, драгоценности… Бульдозерист сдал их властям и получил свою долю. А родственникам не досталось ничего.
* * *
Коврик, который помог маме вспомнить о текинском ковре, я с того дня очень полюбил. И уже не забывал выливать воду из баночки. Коврик лежал у моего письменного стола много лет, до тех пор, пока мы не уехали в Америку.
Глава 51. Весёлая ночь под урючиной
В носу защекотало, я чихнул. Щеки и шея чувствуют нежное поглаживание. Сквозь сон кажется, что это дед Ёсхаим, поправляя одеяло, щекочет меня своей бородой. Так приятно, так ласково… И сразу же начинает сниться, что я лежу в теплой ванне, наполненной мыльной пеной, и эта пышная пена, ее радужные пузырьки, скользят по моему лицу, лопаются, щекочут…
Но тому, кто так деликатно занимался моим пробуждением, уже надоела эта забава. Я дернулся от толчка в бок, охнул, присел – и тут же чья-то ладонь зажала мой рот.
– Тш-ш-ш… Не ори, Рыжий!
Юрка – это, конечно же, он – тихонько смеется и сообщает, что ему не спится, а я как заснул час назад, так все дрыхну да дрыхну. Просто смех берет! Как можно спать в такую ночь?
Постепенно приходя в себя и осматриваясь, я в глубине души соглашаюсь с Юркой и злость моя проходит.
… Каникулы. Лето. Любимый старый двор. Мы с Юркой, как обычно, ночуем не в доме, а под урючиной, на топчане возле глиняного дувала. Что может быть прекраснее такого ночлега?
Ночь тихая-тихая. Слышен лишь звон цикад, негромкий, будто и они боятся нарушить тишину и нежно так шелестят в ночной мгле. Свет тусклой лампочки над воротами не доходит до нас, затерявшись в листве деревьев, зато над нами в черном бархатном небе, переливаясь, сияют звезды. Как их много! Миллионы, миллионы миллионов… Они мерцают, словно переговариваясь. Может, не только между собой, но и с нами? Может, это их шелест мы слышим, а вовсе не звон цикад?
– Юрка, слышишь?
– Чего? А-а, цикады… Ну и что?
– Да нет… Это звезды мерцают. Послушай… – Я беру юркину руку, поднимаю ее вверх и начинаю медленно покачивать – в такт этому мерцанию и шелесту. – Слушай…
Несколько мгновений Юрка добросовестно старается понять, чего я от него хочу, потом смеется и вырывает руку.
– Да брось ты!
Юрка – реалист. Если его и интересуют звуки, раздающиеся в ночи, то совсем другие.
Я немного погрешил против истины, написав, что в тишине слышен был только звон цикад. Просто остальные звуки были для меня так привычны, что я их почти не слышал. Например, такие: «чпок-чпок!».
* * *
Топчан наш стоит под урючиной. Звездное небо я вижу в просвете между ее ветвями и крышами построек. Мне и сейчас, как в раннем детстве, кажется, что эти ветви поддерживают небесный свод. Само дерево неразличимо в темноте, но я так хорошо его знаю, что и ночью будто вижу его ствол с выпуклыми жгутами на коре, обвивающими, как жилы, могучее древесное тело.
Оно такое мощное, что мне иногда кажется: никогда это дерево и не было маленьким. Оно вовсе не росло, а просто однажды – наверное, вот такой же ночью – выбилось из-под земли, прошило насквозь стену дома. Во все стороны и вверх враз потянулись от ствола корявые, толстые, покрытые листвой ветви. Вышел утром дед Ёсхаим на крыльцо, а дерево стоит. Будто всегда стояло.
Она не только мощная и красивая, наша урючина… Она еще и плодоносит с невероятной щедростью! Летом все ветки буквально усыпаны темно-желтыми с коричневыми точками мелкими абрикосами размером в небольшую сливу. У нас их называют урюком, отсюда – и «урючина». Но как ни называй, сладость и аромат от этого не убавляются.
Сколько же мы с Юркой съедаем за лето урюка! Каждый день – килограммы. Конечно, и черешню, и вишню-шпанку мы тоже не оставляем без внимания, но урюк имеет то преимущество, что за ним не надо каждый раз лазить на дерево. Спелые плоды сами падают на землю. Выходишь утром – а завтрак готов, только подбирай. Правда, нас обычно опережают муравьи и всякая мошкара. Всю эту шуструю компанию мы называем мурашами. Нагнешься – а они уже облепили самый аппетитный урюк! Приходится уступать.
Наставал день, когда бабка Лиза, которая варила из урюка вкуснейшие джемы и прочее, уже не имела сил справляться с этим изобилием. Даже мы с Юркой уставали, переедались. И тогда все широкое пространство, над которым простирались ветви урючины, покрывалось желтым абрикосовым ковром. Нежные абрикосы очень быстро сгнивали. Мухи и мошкара облачками роились над ними. Двор приходилось подметать по два раза в день.
– ВалерИК! Юрик! Мухи, везде мухи! Идите подметать!
Бабушка Лиза в этом случае руководствуется, очевидно, правилом «кто не работает, тот не ест», тем более справедливым по отношению к нам с Юркой, что никто не съедает так много урюка, как мы.
Именно в такие дни выяснялось, что у нас очень много родственников в Ташкенте. И что для них значение этого родства возросло и усилилось невероятно. Дальние родственники в предвкушении урюка превращались в близких. Они приходили, предусмотрительно захватив ведра и корзины – и набирали урюк, даже перезрелый, для варенья, джемов, компотов.
А урюк все падал, падал, падал… Нет, это дерево не переставало нас поражать!
«Чпок! Чпок!» – то и дело раздавалось во дворе. И днем, и ночью…
* * *
Сегодня была одна из таких ночей. Звучное «чпок-чпок» казалось в тишине особенно музыкальным. Я не сразу обратил на него внимание, зато, уже начав вслушиваться, старался уловить ритм этой однообразной мелодии и угадать, когда прозвучит следующее «чпок-чпок».
Совсем другие звуки доносились до нас со стороны дома.
Возле самых окон бабушкиной спальни спал Шеф, то есть наш дядя Робик. Как и мы с Юркой, он предпочитал в жаркую погоду ночлег во дворе обществу своей беременной Марийки, которая вот-вот должна была родить. Шеф во сне похрапывал, но довольно нежно. Зато из распахнутых окон вылетал мощный, хорошо мне знакомый, храп деда. Так что слышали мы не просто двойной храп, а дуэт отца и сына, семейный концерт.
«Кыр-р-р! Х-х-ы-рр-рр!» – торжественно, грозно и воинственно… Это – дед.
«Пык-к-к, х-х – пп, пы-к-х…» – мягко, успокаивающе… Это – Робик.
«Чпок! Чпок!» – вплетался в эту музыку аккомпанемент урюка…
– Черт! – шопотом выругался Юрка. Это ему на голову шмякнулся урюк, сочный и мягкий, как я понял по звуку. – Второй уже…
Послышалось чмоканье: урюк тут же был съеден. Кузен вытер липкое лицо о пододеяльник. После таких ночей, как сегодняшняя, белоснежное белье, под которым мы с ним спали, нередко превращалось в серо-буро-малиновое. Правда, белье обычно было бабкино, а она если и постирает лишнюю простынку, ничего ей не сделается, – считал Юрка.
«Хры-ы-к-к-кыр-р-р!»…
«П-пы-хк-к…»
Юрка хихикнул:
– Во дают храпака! Слышишь – дед все громче. А Шефу – хоть бы что, спит и спит. И на голову ничего ему не падает… Рыжий, поищи-ка урюк…
Искать долго не пришлось. Юрка, присев на коленки, развернулся и что было сил кинул урюк в ту сторону, откуда доносился храп. Сочно чмокнуло, но по звуку судя, урюк попал в стену.
– Эх! – Юрка нагнулся и стал торопливо шарить по земле. – Сейчас я его… Этот помягче! – И в сторону Шефа был пущен новый снаряд.
Звук попадания был приглушенным – урюк явно ударился не о стенку. Храп прервался… Но скоро начался снова. Правда, перед этим мы услышали какое-то почмокивание, наводившее на мысль, что Чубчик, засыпая, заодно полакомился спелым урюком, как младенец материнским молоком.
Юрка поспешно подбирал новые ядра…
Меня разбирал смех и в то же время я трусил. Взрывной характер Шефа был нам хорошо известен. Но одно дело – наслаждаться взрывами его гнева днем и совсем другое – вызывать их ночью, когда все спят. Чем это для нас обернется?
– Юрка, прекрати! Чокнулся ты что ли, Пончик?
Пончиком я прозвал кузена этим летом потому что он, хотя и подрос, многовато, пожалуй, прибавил в весе. Аппетит у него был отменный. Впрочем, на юркину живость его дополнительный вес не влиял… Сейчас он уже крутился вокруг топчана, нашаривая урюк. На мои уговоры Юрка никак не реагировал, будто не слышал.
– Ах ты соня! Сейчас проснешься! – бормотал он. Потом, выпрямившись, изо всех сил кинул несколько урюковых ядер во вражескую крепость.
И крепость была взорвана.
– Сволочь такая! Убью! – раздался крик – нет, рев Шефа. Поразительно: внезапно разбуженный, да еще получивший «ранение», он в ту же секунду понял, кто виновник этой беды. Конечно же, тот, кто был виновником всех его унижений и бед! Этот проклятый племянник, этот сопляк!
Поток ругательств обрушился на юркину голову. Думаю, что Шеф использовал все крепкие выражения, какими был богат. Мы с интересом слушали их, забравшись под одеяло и притворяясь спящими. Что было глупо: вопли Чубчика разбудили бы и мертвого.
Притворяться-то мы притворялись, но очень внимательно следили, не бросится ли Чубчик к нашему топчану. Надо было иметь хоть несколько секунд в запасе, чтобы удрать. Но, видно, и Чубчик не торопился бежать куда-то в темноту. Не удивлюсь, если он побаивался, что дорогой племянничек готовит еще какую-нибудь гадость.
Упрятавшись под своим одеялом, мы не сразу заметили, что в окнах дома загорается свет. В одном, в другом… Кровать Чубчика под окнами, площадка возле урючины, наш топчан – вся ближайшая часть двора внезапно превратилась в сцену, озаренную ярким светом, падающим из окон и из распахнувшихся дверей. Там, как в ложах, стояли безмолвные зрители: дядя Миша и тетя Валя – в окне. Бабушка Лиза в длинной ночной рубашке и дед Ёсхаим в ночном колпаке – на крыльце у своих дверей. Марийка – в дверном проеме нашей бывшей квартиры. Её пузатая тень лежала на пятне света в самом центре площадки, как раз там, где вопя и вздымая руки к небу метался Робик. Единственный актер, на которого были устремлены все взгляды…
Не замечая зрителей, не видя, что топчет силуэт любимой жены и будущего отпрыска, Робик бегал взад и вперед, взад и вперед, пока не уперся вдруг взглядом в родителей, молчаливо разглядывающих сына. Чубчик остановился, замолчал – и тогда из окна напротив раздался суровый голос дяди Миши:
– Чего орешь? Пожар? Воры в доме?
– Пожа-ар! Во-о-ры! – плачущим голосом закричал Шеф. – Этот паршивец хуже всяких воров! Всю ночь хулиганит! Твой сыно-о-к! Швыряет в меня, швыряет…
– Ай-яй-яй! А ты, значит, на помощь зовешь? Всех перебудил… Может, милицию пригласишь?
И, демонстративно громко захлопнув окно, дядя Миша удалился. Свет в ложе погас…
С дедова крыльца послышался то ли смех, то ли кашель. Чубчик резко обернулся. Но дед уже прикрыл рот рукой, будто бы почесывая бородку. Из-под руки он что-то невнятно произнес, кажется, «ай, шайтан, шайтан!». Прозвучало это довольно ласково и относилось явно не к сыну. После чего дед удалился, так и не обратившись к Чубчику. Ушла за дедом и бабушка Лиза. То, что и она не вступилась за сыночка было уж совсем поразительно.
На опустевшей сцене Робик о чем-то тихо пошептался с Марийкой, потом ушел с ней в дом. Только мы с Юркой так и остались на топчане. Главный режиссер спектакля, постановщик и никем не оцененный актер лежал под одеялом, давясь от хохота, и щипал меня за руку.
Снова стало слышно, как стрекочут цикады. И звезды так же спокойно смотрели вниз, мерцая тысячами золотых глаз.
Глава 52. С чужого дерева – слаще…
Слишком рано проснулись мы следующим утром! Жаркое солнце обмануло: мы думали, что уже достаточно поздно и взрослые разошлись по своим делам – но не тут-то было! Только мы расстались – Юрка еще шел к своим дверям, а я уже подбежал к крыльцу, – и тут, откинув марлевую занавеску с открытой настежь двери, на крыльце появился дед.
– Э-э, постой! – закричал он Юрке. – Постой, шайтан!
Юрка остановился.
– Зачем дядю обижаешь, а-а? – Спросил дед преувеличено громко, для того, чтобы его услышали в доме. – Эх, ти, шайтан, шайтан!
Говоря это, он покосился на меня и я увидел, что глаза его смеются. Но когда я улыбнулся в ответ, дед свел брови и погрозил мне пальцем…
Выполнив свой долг, дед Ёсхаим зашаркал к воротам, вскинув на плечо котомку, а я, счастливый, что все обошлось, закричал ему вслед, как в давние годы:
– Дедушка, мороженого принесите… Пломбир, пожалуйста!
– Сливочное! – крикнул Юрка и исчез за дверью.
Ему-то хорошо! А мне сейчас наверняка предстоит встреча с Чубчиком. Завтракал он по-прежнему у матери: его женушка любила по утрам поспать… Я потоптался у дверей, но оставаться без завтрака не хотелось. Эх, была не была!
* * *
Я не ошибся. За накрытым столом в одиночестве восседал Робик. В эту минуту он как раз наливал себе чай. А бабушка Лиза сидела на диване, скрестив ноги, которые не доставали до полу и с удовольствием наблюдала за трапезой сына. Я скороговоркой произнес общее «с добрым утром». Бабушка миролюбиво кивнула головой:
– Садись… Всё на столе.
Стараясь не глядеть в сторону Шефа, я уселся на дедово место. «Кыр-к, Кыр-рк!» – скрипуче поздоровался со мной его стул.
Я давно заметил, что стулья да и многие другие вещи в доме чем-то похожи на своих хозяев. И приобретают они это сходство не сразу, а постепенно. Каким образом – вот в чем тайна… Чем хозяева старше (впрочем, как и вещи) тем заметнее сходство. Иногда оно бывало так велико, что я удивлялся: неужели только я это замечаю?
Три стула за обеденным столом в зале всегда вызывали во мне эти мысли. Эти темно-коричневые стулья были очень стары и очень прочны. Прочность, кстати, тоже была признаком сходства с хозяевами. Кроме того, стулья довольно сильно скрипели. И скрип каждого из них был поразительно похож на голос его владельца! Я отлично помню, как однажды уловил это сходство и как оно меня рассмешило. Стул деда покряхтывал с важностью, басовито. Бабкин скрипел звонко, с оттенком вечного недовольства. Стул Робика – с расстановкой, негромко, но настойчиво…
Скрипели стулья не только из-за своего почтенного возраста. Спинки их были очень уютными: высокую дугу обода поддерживала вогнутая перекладинка, от середины которой шла вниз, к сиденью, круглая палочка. Не знаю, почему – но каждому, кто садился на стул, непременно хотелось потереться спиной и об эту перекладинку, которая была как раз на уровне лопаток, и о палочку. Стул, конечно, начинал покачиваться, поскрипывать… А ведь так – день за днем, год за годом… Глядишь – и начали стулья скрипеть голосами хозяев…
* * *
Усевшись, я оглядел стол – что бы, мол, взять позавтракать, но, конечно, и на Чубчика покосился незаметно. Он сидел слева, лицом к окну, и, не удостаивая меня вниманием, размешивал чайной ложечкой сахар в пиале с чаем. Пиала была большая, с разбросанными по темно-голубому фону белыми хлопковыми коробочками, уже раскрывшимися, пушистыми. Такой рисунок на пиалах был очень популярен в Узбекистане. Тщательно и неторопливо размешав сахар, Чубчик начал делать бутерброд. Так старательно и сосредоточенно, будто баню строил. Взяв ломоть серого хлеба, он покрыл его тончайшим, почти прозрачным слоем сливочного масла. Масло размазывал очень аккуратно, чтоб ни один, самый крошечный, кусочек хлеба не остался голым. Проверив качество работы, Чубчик столь же аккуратно нанес второй слой масла поверх первого. Этот слой был немножечко потолще. И, наконец, третий слой масла завершил строительство бутерброда, идеально гладкого и аппетитного. Чтобы добиться такого эффекта, Робик обычно терпеливо дожидался того момента, когда масло, вынутое из холодильника, подтает, смягчится…
Что правда, то правда: бутерброд у Шефа выглядел замечательно! Достаточно было взглянуть на него, чтобы захотелось есть.
На столе было довольно много вкусного: яйца, сваренные всмятку, сыр, лепешки, мое любимое вишневое варенье с косточками. Но бутерброд, сделанный Чубчиком, казался мне теперь вкуснее всего. Такое уже случалось не раз. Обычно Чубчик, заметив, что я не прочь к нему присоединиться, пододвигал пиалу с маслом поближе ко мне и предлагал: «Чего ждешь? Мажь». Сегодня же он молчал, по-прежнему глядя в окно… Ах, так, – подумал я. И сам потянулся за масленкой. Налив себе чаю, я надкусил бутерброд и, почему-то совсем осмелев, поглядел прямо в лицо Робику.
Бутерброд у меня тоже получился очень вкусный.
Какое-то время мы оба жевали и прихлебывали, жевали и прихлебывали. А я продолжал глядеть на дядюшку.
– У-у-п! – раздавалось при каждом его глотке. И потому, что чай был горяч, и потому, что Робик наслаждался чаепитием. Наслаждение выражали и раздувшиеся ноздри, и сведенные брови, и прищуренные глаза. И даже его зачесанные назад, на затылок, тщательно приглаженные, блестящие, словно вылизанные, волосы излучали довольство.
Чубчик вообще был очень аккуратен. Весь в маму. Это касалось его одежды, прически, ногтей, которые всегда были ровненько подстрижены. А за столом аккуратность Чубчика проявлялась, пожалуй, особенно. Хлеб он непременно клал на отдельное блюдечко. На край блюдечка – чайную ложечку. Ни еда, ни приборы, которыми Чубчик пользовался, никогда не касались клеенки! Чтобы взять масло из масленки он пользовался специальным ножом.
Нас с Юркой аккуратность Чубчика и смешила, и злила. Ведь за столом бабушка Лиза постоянно ставила нам его в пример.
Но сегодня меня занимало другое…
Сначала Чубчик делал вид, что не замечает меня, что он за столом один и ест в свое удовольствие. Потом взгляд мой, очевидно, стал его раздражать. Действительно – я должен чувствовать себя виноватым, сидеть тихонько, опустив глаза. А почему-то таращусь…
Теперь Чубчик уже не выглядел таким безмятежным. Он стал поёрзывать, выгибаться, как кот перед боем, приникая к столу то правым, то левым боком. При этом он пыжился – так, по крайней мере, мы с Юркой называли стремление Шефа выглядеть грозным.
Пыжился Робик при помощи усиков. Усики были короткие, жесткие, ничем не примечательные. Но когда Робик злился, он сначала опускал верхнюю губу, потом начинал медленно скалиться, приподнимая ее, – и усики при этом шевелились, топорщились, в какой-то момент напоминая щетку для обуви. А под ними сверкали белые зубы…
Напыжившись, Робик наконец-то поглядел на меня и изрек:
– Сегодня отцу позвоню. Пусть забирает.
Отцу… Но даже этого я не испугался. Очевидно, в меня вселилось нечто вроде Юркиной бесшабашной смелости. К тому же, на лице у любимого дяди появилось еще кое-что смешное… Почему-то и это прибавляло мужества. Точно! Как я сразу не заметил? На лбу, чуть повыше бровей, красноватое пятнышко… Размером с пятак.
Ай да Юрка!
Не спуская глаз с Чубчика, я усмехнулся и придвинул к себе пиалу с маслом.
– Звони, звони!
Робик выскочил из-за стола и, хлопнув дверью, вышел из комнаты…
* * *
– Ну как – полезли? А?
Юрка давно уже позавтракал и ждал меня во дворе, устроившись так, чтобы не попасться на глаза Чубчику. От отца ему, возможно, уже досталось, но ведь Юрка – привычный… Сейчас взрослые разошлись и Юрке не терпелось приступить к делу. Он не раз уже призывал меня заняться соседским абрикосом. Его ветки, усыпанные спелыми плодами, виднелись за задней стеной нашего дома. Там, где была когда-то наша квартира и где теперь жил Робик с женой.
Зачем нужны были эти абрикосы? Ведь мы и своими уже объелись. Так нет же – Юрка напомнил мне, что соседские абрикосы не только гораздо крупнее наших, но гораздо ароматнее и слаще.
– Забыл ты, что ли? Или скажешь – не пробовал?
Абрикосовое дерево соседа росло, втиснувшись в узкий угол между стеной и навесом для коров. Как оно умудрилось вырасти в таком тесном и тенистом месте – было загадкой. Но дерево выросло, вытянулось выше крыши, ветвистое и довольно щедро плодоносящее. Это, разумеется, было видно и с нашего двора… Ну, конечно, с нашей урючиной соседский абрикос никак не мог тягаться – ни величиной, ни обилием плодов. Но какое дерево возможно сравнить с нашей урючиной? Смешно даже!
На крышу бани можно было залезть по приставной лестнице, которая лежала у стены за топчаном. Мы с Юркой делать этого не собирались. Глупо выставлять посреди двора такую заметную вещь, как лестница. К тому же, баня была не очень высока, а рядом росла урючина. Обхватишь руками ее нижнюю толстую ветвь и, держась за нее, начинаешь шагать вверх по стене бани, постепенно принимая горизонтальное положение. Прошагаешь сколько сможешь, перехватишь, оттолкнувшись, ветвь, что повыше – и снова в путь… Пожалуй, труднее всего сделать последний рывок: находясь «на весу», оттолкнуться от ветки что есть силы и швырнуть к крыше все свое тело. У-ф-ф! Ты на крыше…
На бане крыша толевая. Но сейчас она покрыта плотным, пестрым покрывалом. Урюк! Бабушкин бдительный взор почему-то упустил это крышу никто не чистит. Урюк постепенно подсыхал на азиатском горячем солнышке и превращался в настоящую курагу – сладкую, такую тягучую, что к зубам пристает… Первый этап своего пути мы завершили маленьким пиршеством.
Вообще крыша бани – это царски накрытый стол для птиц, букашек и муравьев. Никто их здесь не тревожит, никто не швырнет галькой, не попытается поймать. Разве что кошка заберется. Но фрукты кошек не интересуют. Словом, прилетай и ешь на здоровье! Так, несомненно, и происходило: на крыше было полно поклеванных урючин и начисто объеденных косточек.
На соседнюю крышу мы залезли без труда – дом был примерно на метр выше бани. Плохо было другое: крыша эта, покрытая листовым железом, ужасно грохотала! Вроде бы и не тонкое было железо, но оно прогибалось под тяжестью идущего – и тут же раздавался звенящий, гулкий, похожий на выстрел из пистолета звук. Нам-то, конечно, этот грохот ничего, кроме удовольствия, не доставлял. Бежишь, а за тобой «Тах! Тах! Тах!» – ну, просто автоматная очередь. Хорошо, весело! Но это – тебе, а не тем, кто сейчас в комнатах. У них там барабанные перепонки лопаются. И если ты на крыше без разрешения – жди беды.
Услышав над головой подозрительный шум, бабушка Лиза тут же выходила на крыльцо. Лицо у нее было испуганное и напряженное. Одной рукой она потирала спину, другой крепко сжимала ручку двери. Чтобы рассмотреть крышу, она вытягивалась так, что даже казалась выше ростом, задирала голову и протяжно вопрошала:
– Ки буд вай?
Интересно, думал я, если бабушка боится, что на крыше сейчас вор – неужели она надеется получить от него ответ? И неужели она считает, что все воры Ташкента говорят на ее языке?
Бабушка долго вслушивалась, потом начинала оглядывать двор – и убедившись, что нас с Юркой нигде не видно, догадывалась, кто грохотал по крыше. Тут поза ее становилась не такой напряженной, выражение страха исчезало и бабушка Лиза громогласно сообщала, что она думает о мальчишках, которые безобразничают на крыше, разрушая ее, пугая людей и подвергая смертельной опасности свою жизнь…
Попавшись раз-другой, мы с Юркой научились ходить по крыше бесшумно, без единого «выстрела». Ноги надо переносить медленно, осторожно, стараясь наступать только на швы между листами железа… Словом, требуется большое искусство.
Мы благополучно проделали этот трудный путь и оказались над двором нашего соседа Самыка.
Это был настоящий узбекский двор, его можно было бы с успехом демонстрировать на любой сельскохозяйственной выставке именно под таким названием. Почему на сельскохозяйственной? Потому что огород на этом дворе, не таком уж большом – лишь немного побольше дедова – был замечательным, просто образцовым. На грядках стройными рядами стояли кусты помидоров, подпертые палочками. Помидоры выпирали во все стороны, такие громадные и мясистые, что, казалось, подпорки не выдержат. Плети огурцов выглядели ничуть не хуже. Стручковый перец, всякая зелень для салатов – в Узбекистане знают толк в съедобных травах – все это буйно росло, кудрявилось, наполняло двор вкусными запахами.
Самык держал и скот – корову и черного, свирепого быка. Сосед очень ценил этого быка – вероятно, он был хорошим производителем, а Самык жаждал умножить свое стадо. Играя на улице, мы не раз наблюдали, как Самык выводит своего быка пощипать травку на берегах Анхора. Вокруг могучей бычьей шеи была обвязана толстая веревка, заменявшая поводок. То ли она раздражала быка, то ли, попав на улицу, он опьянялся надеждой получить свободу – только он тут же начинал рваться, храпеть и пытался избавиться от ненавистной веревки. Голова его пригибалась, глаза наливались кровью. Мускулистый Самык изо всех сил тянул за веревку, стараясь вести быка вплотную к стене. Бык сопротивлялся – тоже изо всех сил… Очевидно, потом, дойдя до травки, бык отвлекался, успокаивался, а может быть воображал, что уже свободен. Но здесь, в переулке, он продолжал бесноваться, храпел, брыкался и пытался боднуть Самыка. И однажды, как нам рассказывали, ему это удалось. Бедному Самыку пришлось неделю пролежать в постели. Но все обошлось и наш упрямый сосед продолжал выводить быка на травку.
Во дворе бык вел себя гораздо спокойнее. Стоя под навесом возле задней стены нашего дома, он целыми днями тупо и сонно глядел перед собой, мечтая, может быть, о возможности кого-нибудь боднуть. По крайней мере, мне так казалось всякий раз, когда мы с Юркой забегали к соседским мальчишкам. Корову же мы обычно видели стоящей на привязи посреди двора. Она постоянно что-то жевала и с губ ее стекала слюна. По временам, вытянув шею и приподняв голову, а хвостом оббивая бока, корова начинала мычать. Она мычала так долго и так жалостно, будто была самой несчастной и обиженной коровой в мире. Но хозяева ее этого не считали и были правы. За быком и коровой они следили, хорошо их кормили, чистили. Навоз складывался у одной из стен штабелями, а когда он подсыхал, им удобряли огород и плодовые деревья. Не удивительно, что здесь все росло, как на дрожжах.
Семья была многодетная, но мы с Юркой знакомы были только с тремя сыновьями Самыка – Салахуддином, Нигматом и Паккыем, нашими ровесниками. Близкой дружбы не было, просто время от времени играли вместе. Но о том, что делается у соседей мы знали довольно хорошо по доносящимся с их двора звукам. Обычно именно они пробуждали нас с Юркой, если мы ночевали на топчане под урючиной.
Двор просыпался ни свет, ни заря. Утро начиналось звонким голосом хозяйки, готовящей на летней кухне завтрак, дробным стуком ее ножа о доску, бряканьем посуды. Затем раздавался стук топора: кто-то из сыновей рубил дрова. Звук был не резкий, приглушенный, он доносился с другого конца двора, но почему-то пока он звучал мы уже не слышали голоса хозяйки. За то когда топор замолкал, становилось так тихо, что мы при некотором усилии могли услышать, как фырчит на сковородке жарящийся в масле лук. Потом под говор хозяйки начинал постукивать по сковороде кафкир и до нас долетал соблазнительный запах жареного…
– Паккый! Нигмат! Все к столу! – звонко кричала мать. Тут начинался такой гам, такой перестук мисок и ложек, доносились такие ароматы, что мы с Юркой вскакивали и мчались умываться, чтобы поскорее получить свой завтрак.
Мне эта дружная семья нравилась, Юрке – тоже. Но это нисколько не мешало нам совершать налеты на абрикос Самыка. Более того: я думаю, что Юрка считал его отчасти своим – поскольку этот абрикос рос так близко, виден был с нашего двора, а плоды его можно было срывать, находясь на собственной территории, то есть, на крыше.
Года два назад Самык заметил, что именно это дерево стало почему-то меньше плодоносить. Очевидно, тогда же он обнаружил на земле возле ствола хорошо объеденные косточки. Ну, а когда после этого сосед увидел разок-другой на крыше Юрку, сомнений у него уже не оставалось. В отличие от Юрки, Самык не пожелал считать эту собственность совместной и отправился к дяде Мише. Юрка получил взбучку, поклялся больше не лазать на крышу, но… Разве можно перечислить все клятвы, которые нарушал мой кузен?
* * *
Мы лежали, прижавшись животами к железу, на самом краю крыши и озирали двор Самыка. Во дворе, кроме жующей коровы, никого, вроде бы, не было. Слышно было, что бык тоже топчется под своим навесом у стены, но с крыши мы его увидеть не могли… Ветви абрикоса простирались перед нами, совсем близко. На ближайших плодов не было – Юрка побывал здесь уже не раз. Если бы мы могли встать во весь рост, то ничего бы не стоило дотянуться до ветки, на которой так соблазнительно светились округлые, золотисто-желтые плоды. Но вставать никак нельзя! Абрикосы придется добывать лежа.
Начинал Юрка. Лежа на спине, он медленно, терпеливо подтягивал к себе ближайшую ветку, за которую смог, приподнявшись, ухватиться. Он тянул ее да тянул, постепенно покрываясь шуршащей листвой… Скрестив ноги, Юрка зажал между ними конец ветви, а руками уже ухватился за следующую и теперь подтягивал ее, чтобы приблизилась необобранная.
