Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Мы отошли от клетки и, не сговариваясь, потопали домой.
* * *
В тот вечер мы даже не стали слушать лягушачий концерт. Он донесся до меня позже, к ночи. Я лежал в постели у открытого окна и уже засыпал, когда сквозь дрему услышал знакомую перекличку. И уже не наяву, а почти во сне привиделось мне, что головастики наши все-таки уцелели. Вот уже и совершилось превращение, которое всегда нас так поражало: они стали крохотными лягушатам… Как их много! Скачут, скачут из лужи к арыку, подпрыгивают в траве, как горошинки зеленоватые… Эх вы, храбрые малыши! Я смеюсь во сне от радости. И мне уже кажется, что это наши выросшие головастики-лягушата поют сейчас возле арыка. Поют для меня.
– Ку-аа-а! Ку-а-а-а! Привет! У нас все в порядке!
Глава 49. Солдатское озеро
– Во лафа! У самых холмов живете!
Витька Ярош и Сашка Пархоменко, которым выпала эта лафа, в ответ только скромно улыбнулись и промолчали. Но их лица сияли.
Новый микрорайон за нашей школой, где жили Витька с Сашкой, был на самом краю города. Дальше начинался пустырь, а за ним возвышались холмы. Гряда за грядой. Чуть туманные и, казалось, бесконечные эти гряды видны были и с нашей крыши, откуда мы наблюдали учебные бои. Нам тоже многие завидовали.
Впрочем, сегодня учений у танкистов не было. Сегодня мы отправились на холмы за боеприпасами. А по дороге, как и уговорились, зашли за Витькой и Сашкой. Оба они были сыновьями офицеров и потому считались людьми бывалыми. Знали, где доты находятся, где патроны лучше искать и вообще…
* * *
Поход на холмы мы задумали еще вчера утром, когда шли в школу. Возможно, потому, что вчера был какой-то особенный майский день. В такие дни так и тянет куда-нибудь уйти, вообще сделать что-нибудь необыкновенное…
Я как вышел утром из дома, прямо обалдел. Наверно, больше всего от запахов. Я шагнул с крыльца и меня с головы до ног обдало теплым, бархатным, душистым ветром. Такого ароматного ветра – подумал я – никогда до сих пор и не бывало. В нем смешались запахи всех цветов, всех трав. И даже не смешались – подставляя лицо ветру, я различал и нежный аромат цветущих вишен, и сладкий – садовых роз, и острые, терпкие запахи трав, долетавшие с холмов…
Да, потому-то и продувался наш поселок «Юбилейный» порывами такого пряного, душистого ветра, что залетал он к нам прямо с зеленых холмов.
Он обдувал меня и несся дальше, дальше, выше, выше, куда-то к отрогам Тянь-Шаня… И еще дальше, не зная границ, по всему миру…
Я стоял, подставив лицо ветру, мечтал, дышал – и не мог надышаться. Ничего больше не хотелось, только дышать и смотреть. Я и смотрел – то на деревья, с которых, как бабочки, слетали белые лепестки и уносились, подхваченные ветром. То на ветки, на которых, почти надо мной, сидели, переговариваясь, две черные вороны, тоже какие-то весенние, подобревшие. Мне, по крайней мере, казалось, что их резкие голоса звучат сегодня мягче, спокойнее, чем зимой, что они не ругаются, а мирно беседуют. И что их круглые, карие, обычно злобные глаза смотрят гораздо добрее… А вот слетела с верхних веток стайка крикливых воробьев. Уж эти всегда спорят, как базарные торговки. Но сегодня и их гомон звучит радостно: «как тепло, как хор-рошо, как греет солнышко, чив-чив-чив!»
– Валера, гладиолусы расцвели!
Это была мама. Она стояла у открытого окна веранды.
– Пойди-ка, срежь парочку для Флюры Мерзиевны. – И мама протянула мне ножик.
Гладиолусы в нашем садике-огородике росли вдоль деревянного забора. Они только-только начали цвести, раскрылись их нижние бутоны. И листья, и стебли были покрыты блестящими капельками росы.
Первый стебель звонко захрустел, разрезаемый ножом, а разрез засочился прозрачным соком. Я тут же начал деловито срезать и второй. Ничего, в вазе у Флюры Мерзиевны они ведь тоже будут цвести!
Тут вышли во двор и Эдем с Рустиком, и Колька с Сашкой. Похихикали, что я с цветами: «кому подаришь, Ромео?». Но я сказал, что это – от мамы Флюре Мерзиевне и пацаны замолчали. Все мы знали, что наша классная руководительница в будущем учебном году не вернется в школу. Она уезжает из Чирчика в Казань. Уезжает не просто так, не потому, что Казань – ее родина. Флюру Мерзиевну выживают из школы… Почему? Ведь она хорошая, добрая. Из-за «Пьяного Ёжика», что ли? Этого мы понять не могли…
Но долго грустить в такое утро было просто невозможно. Мы влились в поток белых и голубых рубашек, они пузырились на ветру, громко щелкали красные галстуки. Стало шумно, весело. И, позабыв о Флюре Мерзиевне, мы быстренько договорились, что завтра – завтра как раз выходной – пойдем в поход на холмы. Кстати, как напомнил нам Колька, там «пуляли недавно». А уж после ученья будет хорошая добыча!
* * *
Сначала шли по пустырю. Так мы называли открытое и довольно унылое пространство, простиравшееся примерно на километр, которое отделяло жилой поселок от холмов. Правда, кое-где рос кустарник и даже имелась небольшая рощица. Но земля была усеяна галькой, через которую робко пробивалась трава… Очевидно, когда строился новый микрорайон здесь, у его границ, было место сбора строительной техники и разных машин.
Вскоре показались места повеселее. Мы вышли к извилистой речушке, начинавшейся где-то далеко в горах, и пошли по тропке вдоль нее. Берега были глинистые, наверно, поэтому и вода была мутной, коричневатой. Потом речушка ушла вправо, а мы, перейдя мостик, оказались у самых холмов.
Как большое стадо каких-то допотопных животных убегали холмы к линии горизонта. Мы шли то между ними, понизу, то взбегали вверх по склонам… С вершин, что повыше, мы оглядывались назад – и с каждым разом наш микрорайон, наши дома – весь далекий уже город становился все меньше. Очертания его сглаживались.
Идти – даже когда мы взбирались на крутые склоны – было легко и приятно. Под ногами стелилась зеленая травка, густая и мягкая, как шерстка пушного зверька. В ней особенно нарядными и яркими казались желтые одуванчики и алые полевые маки. То катясь по траве, то взлетая на ветру, проносились иногда перекати-поле.
Взобравшись на один из самых высоких холмов, мы остановились. Пока поднимались, болтали без умолку, а здесь вдруг замолчали.
Мы были среди зеленого океана, покрытого зыбью. Теплый ветер налетал порывами. Вот он охватил нас – и тут же, как горнолыжник, стремительно понесся вниз, волоча за собою невидимую широкую сеть. От подножья холма лыжник, не переводя дух, так же стремительно вознесся на соседнюю вершину. И там, где он пробегал, трава пригибалась на мгновенье под тяжестью сети.
А ветер все налетал, налетал… По каждому холму мчался горнолыжник со своей сетью. Их были десятки… Сотни. Один за другим взлетали они по холмам – и зеленый океан все колыхался, колыхался… Даже голова немного кружилась!
* * *
Наконец, мы дошли до вершинки, где Колька, оглядевшись, сказал:
– Во-он там должна быть амбразура… – И показал пальцем на склон довольно высокого – повыше других – холма.
Сколько мы ни всматривались, ничего нам увидеть не удалось. И только дойдя до подножия этого холма мы заметили на его склоне более темное, чем трава вокруг, пятно. Это и была амбразура дота, то есть, долговременной огневой точки, прикрытая пластом дерна.
Наши знатоки, Витька и Сашка, объяснили, что этот дот очень старый, ему не один десяток лет. Они же и привели нас к началу открытой траншеи, начинавшейся на другой стороне холма.
Не знаю, как ребятам, но мне было как-то страшновато, когда по уходящей все глубже траншее мы добрались до подземного входа в этот самый дот. Наглядевшись фильмов и начитавшись книжек о войне, я довольно живо представил себе, как мы войдем сейчас – и возле пулемета обнаружим скелет погибшего бойца. Но ничего такого в доте не оказалось. Это было темное, сырое, бетонное помещение, такое тесное, что все мы едва втиснулись в него. Узкий лучик света падал через щель в амбразуре на земляной пол. Узким зеленым вертикальным туннелем казался нам, когда мы глядели в эту щель, склон соседнего холма… Да, посиди-ка тут один с пулеметом в обнимку – даже во время ученья! А уж во время войны…
Но мы-то были здесь вместе. Поэтому, привыкнув к тесноте и к темноте, мы начали воображать себя бойцами. Эдем стал довольно похоже изображать, как строчит пулемет. При этом он чуть посмеивался, давая нам понять, что шутит – ведь мы вышли из того возраста, когда детки, играя, подражают звукам стрельбы. Но Эдем, видно, удержаться не мог. Колька тоже пришел в азарт и воскликнул, что тут можно держать оборону сколько угодно, нападающие не подступятся. Сашка Пархоменко авторитетно заявил, что это – ерунда: возьмут дот в окружение, а потом гранатами закидают. А если нельзя дот окружить – так закрыл же герой Александр Матросов амбразуру своей грудью!
Впрочем, кроме сильных впечатлений, ничего мы в этом доте не нашли. Только какие-то ржавые железки валялись на полу, ни патронов ни гильз не было.
– Пошли отсюда! – Витька Ярош первым направился к выходу. – Я вспомнил, тут есть полигон, совсем недалеко!
Обогнув один-другой холм, мы увидели полигон. Здесь холмы как бы расступились немного и между их подножьями образовалась долинка, довольно широкая и такая длинная, что конец ее исчезал за поворотом, заслоненный дальними холмами. Вся она была покрыта бороздами от гусениц танков.
Вот это, действительно, был полигон, так полигон! И борозды, довольно свежие, и амбразуры на холмах. Для полноты картины не хватало только мишеней, движущихся и стационарных, которые расставлялись во время учений в долинке и на склонах. Сейчас их убрали. Зато в тех местах, где они стояли, полно было осколков и патронов.
Как компания грибников, попавшая на полянку, усеянную маслятами, накинулись мы на добычу. Тихая долина огласилась нашими торжествующими криками.
– Трассировка! – орал я, подбирая продолговатый патрон.
– Тэтэшка! Еще одна! – вопил Ярош. Он уже лежал на земле и шарил по ней обеими руками.
Колька оповещал, что нашел гильзы… И еще… И еще…
Учения курсантов-танкистов почти всегда проводились не на том полигоне, который виден был с нашей крыши, а под прикрытием холмов и в стороне от жилых кварталов, вообще от города. Как мы мечтали пробраться во время учений на холмы – не на полигон, конечно, а повыше, откуда все-все видно! Мечтать-то мы мечтали, но… Во время больших учений район прочесывался, оцеплялся. В школы рассылались сообщения – и учителя предупреждали учеников, каждый раз заново напоминая об опасностях и не скупясь на угрозы.
И все же время от времени кто-нибудь из самых неукротимых искателей приключений ухитрялся пробраться в район учений. Понятное дело, тем, кого ловили, приходилось плохо и в школе, и дома. А однажды нашли где-то на холмах труп юноши, которого настигла шальная пуля. Слух об этом мгновенно облетел весь город. Запреты стали еще строже, охрана района усилилась.
Но для нас, как для любых паломников, само это место было необычайно привлекательным. Дух сражений как бы продолжал витать над ним. К тому же еще и добыча… Охота за боеприпасами делала и нас участниками боя.
Карманы все наполнялись, вскоре трофеи уже некуда было класть. Мы устали. Взобрались на ближайший холм, разлеглись на травке. Кто разглядывал и сортировал добычу, кто, как я, просто валялся, глядя в небо.
Отсюда, с холма, оно казалось мне беспредельным. И не только потому, что небо здесь уходило в бесконечные дали и не было, как в городе, ограничено домами и деревьями. Я вдруг увидел: оно бездонное! Не огромная голубая тарелка, как мне иногда казалось, а бездонная голубизна… В книжках я читал, что в древности люди считали небо твердым. Почему же им оно не казалось бездонным, а мне кажется? Не знаю…
Бездонное, голубое… Откуда берется эта голубизна? Да, нам рассказывали что-то на уроках о составе воздуха. Но сколько же разных оттенков! И всегда – новых. То оно молочно-голубое, эмалевое, то сияющее, как сегодня (но тоже всякий раз чуть-чуть да иное), то темно-голубое, почти синее и почему-то кажется густым. То – холодное, зеленоватое, почти прозрачное.
И облака на небе тоже всегда разные. Не только оттого, что перистые, или кучевые, или сплошная облачность, или серые, нависшие тучи. Нет, я хотел бы знать – видел ли кто-нибудь когда-нибудь (хоть два раза в жизни) на небе одинаковые кучевые облака? Пусть не все, пусть только одно облачко? Такой же точно замок, какой проплывал вчера? Или дракон с разинутой пастью, или корабль, или гигантская голова с развевающейся бородой? Глядеть на них можно хоть целый день. И все время они новые, и все время кого-то напоминают, будто там, на небе, лепит их какой-то художник. Но откуда он знает, как выглядят замки, корабли или человеческие лица?
В безветренные дни, когда облака замирают, с ними происходит что-то таинственное.
Вот они, легкие, волнистые, ну прямо морская зыбь, простерлись по всему небу. Выбираешь какой-то ряд облаков, глаз с него не спускаешь и ждешь. Ведь должен же он хоть чуть-чуть, но двигаться! Плыть… Нет, не плывет. Стоит себе, словно заснул… А посмотришь через час – все изменилось.
Сейчас надо мною не было ни облачка. Я лежал, смотрел и, казалось, проникал взглядом все глубже. Странное чувство… Будто не смотрю, а лечу, лечу в эту глубину, подхваченный ветерком. И совсем потерял вес… Мне не страшно, я наслаждаюсь этим ощущением. Выразить его словами я не умел да и не старался, но думаю теперь, что его можно назвать ощущением свободы. Полной свободы.
А тут еще где-то в вышине запел жаворонок и песня его доносилась отовсюду, будто пела ее не крохотная птичка, а само небо. Все небо…
* * *
Вдруг кто-то заговорил, засмеялся… Колдовство окончилось.
– Тут озеро недалеко. Пошли, искупаемся? – предложил Ярош.
– Солдатское озеро? – поморщился Колька Куликов. – Это же лужа! Не-е, не пойду. Пора домой.
Кроме этих двоих никто из нас на озере не был. Мнения разделились. Мои друзья и соседи – их было четверо – отправились домой, а Ярош, Пархоменко и я пошли к озеру.
Устроили гонки: кто первым взбежит на холм и сразу же, без остановки – с него. Витька Ярош, мальчишка довольно толстый, аж блестел от пота, но на холмы взлетал первым. Иногда он, изображая зенитчика, обстреливал нас, потому что мы, конечно же, были вражескими самолетами – бомбардировщиком и истребителем.
– Сокол, Сокол! – взывал бомбардировщик Сашка Пархоменко. – Мы обнаружены! Прикрой! – и, расправив руки, продолжал двигаться к вершинке, откуда вел огонь Витька.
– Я – Сокол, иду в атаку! – отвечал я, истребитель, и, опередив Пархоменко, налетал на зенитчика-Яроша. Мы оба валились на землю, сверху наваливался Сашка – и мы втроем, хохоча, катились вниз.
После таких молодецких забав мы, конечно, устали.
– Долго еще? – спросил я у Витьки.
– Да нет, вроде скоро…
И снова мы идем по холмам. Резвиться не хочется – уже больше двух часов прошло, как расстались с ребятами, а озера нет как нет… Мы прикладывали руки к глазам, надеясь увидеть, наконец, голубую полоску воды – но видели только холмы. Уже даже и скучно становилось от этого нескончаемого пути! Хорошо, хоть отвлекали иногда маленькие происшествия. То кружил и парил над нами орел с черными, распахнутыми крыльями Мы с Сашкой, увидев его, тут же принялись издеваться над Ярошем: это вовсе не орел, а стервятник, который чует жирненькую добычу. Витька ведь помрет, так и не дойдя до озера… Вдруг Сашка, топнув ногой, наклонился и схватил небольшую ящерицу. Серая, большеглазая, она извивалась, дергалась, и, оставив свой хвост в сашкиной руке, исчезла в траве.
– Где же твое озеро? – уже со злобой спросил Сашка, когда мы отдыхали на вершинке очередного холма. – Может, ты там и не был вовсе?
– Чего прицепился? Ну, на машине я ехал. И не на дорогу смотрел, а книгу читал!
– «Три мушкетера», небось? Дома надо было читать! Валера, пошли обратно. Пусть дальше сам идет, если хочет.
Мы поднялись.
– Постойте, я вижу дорогу! Вон, справа! – Крикнул Витька.
Мы и вправду вышли вскоре на дорогу. Но на какую? Куда она вела?
– В Китай, – съязвил Сашка.
Идти по дороге стало легче, она извивалась между холмами, избегая крутых подъемов. Но мы все равно уже еле передвигали ноги. Каждый из нас, наверно, надеялся, что вот-вот появится идущая в город машина и подберет нас. Но дорога оставалась пустынной, только столбы электропередач угрюмо смотрели нам вслед.
Мы так устали, что я подумывал – а не выкинуть ли из карманов хоть часть трофеев. Но я стеснялся ребят, а они, наверно, меня…
И вдруг за одним из поворотов, как написали бы в каком-нибудь из наших любимых приключенческих романов, перед тремя путниками открылось озеро…
Увы, в жизни, как и в романах, далеко не все открытия бывают радостными.
– Болото, – презрительно процедил Сашка Пархоменко. И (позволю себе еще одну фразу из романов) на его усталом лице выразилось глубочайшее разочарование…
Да, Колька был прав… А мы почему-то упрямо надеялись, что он сочиняет, что просто ленится идти и озеро окажется на самом деле большим, красивым. Но было оно довольно маленьким – ну, в два футбольных поля, лежало среди голых берегов. Словом, это был ничем не примечательный водоемчик. И, хотя вода соблазнительно искрилась на солнце, нам даже искупаться не захотелось. Вот до чего мы устали! И проголодались, и ужасно хотели пить. Ведь с тех пор, как мы ушли из дома прошло больше шести часов, только до озера мы шагали примерно часа четыре.
– Ну, доволен? – спросил Сашка у Яроша. Витька в ответ только вздохнул, вид у него был унылый и виноватый.
– Глядите, человек, – сказал я.
– Солдат, – уточнил Сашка.
У самого берега озера на большой шине сидел солдат в белой майке и усердно чистил разобранный автомат. В зубах у него дымилась сигарета.
У меня как-то сразу стало легче на душе.
Мы подошли, поздоровались, спросили нельзя ли попить. Солдат кивнул на флягу возле своих ног:
– Пейте. Чего-чего, а воды у нас вдоволь… Как вас сюда занесло? Ведь до города – ой-ёй-ёй!
– Школьная экскурсия, – хихикнул Сашка и покосился на Яроша. – Остальные просто не дошли.
Солдат усмехнулся:
– Ну-ну…
Я почему-то испугался, что он заметит, как оттопырены наши карманы. Но пронесло.
Пока мы пили, передавая друг-другу фляжку, вдалеке послышался низкий звук тяжелого мотора. Он приближался, усиливался – и к площадке возле озера подъехал темно-зеленый бронетранспортер. Открылся люк, вылез солдат в пилотке. Удивленно поднял бровь:
– Это кто ж у нас в гостях? – Не вдаваясь в подробности, мы объяснили, что, мол, гуляли в холмах, дошли до озера, и вот…
Солдат в пилотке – у него было симпатичное, усеянное веснушками лицо – понимающе кивнул.
– Подбросил бы вас домой да нельзя. Мы тут с ночёвкой… А вы отдохните чуток да топайте. Не то вас искать начнут, а?
* * *
Дорога домой показалась нам гораздо более тяжелой. А уж долгой… Мы берегли силы и молчали, стараясь идти побыстрее, чтобы опередить клонящееся к закату солнце. У меня к усталости прибавлялись неприятные мысли – не достанется ли от отца. С ребятами я попрощался коротким «пока», благополучно добрался до дома, с облегчением обнаружил, что родители куда-то ушли и тут же кинулся к кровати… Ох, какое это было блаженство!
Я задрал на стену отяжелевшие ноги – они гудели, пульсировали, я чувствовал, как по венам толчками бежит кровь – и стал куда-то проваливаться, проваливаться…
Так и заснул.
Глава 50. Текинский ковер и другие сокровища
– Дети, ка-а-кой это был ковер!
Мама прикрыла глаза и слегка приподняла руки.
– Во всю стену… – Тут она развела руки в стороны, широко открыла глаза, приподняла брови, показывая величину ковра, и как бы изумляясь этой величине. – Красный. И такой красивый… Ну, настоящий текинский! Мягкий, пушистый… – Мама снова прикрыла глаза и, нежно улыбаясь, поднесла к лицу пальцы. Потирая ими, она будто перебирала нежные шерстинки этого ковра. – Ох, какой пушистый… А узор! Переплетается, вьется… Вроде бы и простой, но это издали. А вблизи-то – из кро-охотных узорчиков… Как ромбики, что ли. Или камушки граненые… И один в другом, один в другом… Понимаете?
Мамины руки замелькали, рисуя в воздухе узор.
Мама умела рассказывать, как никто другой. И ведь вот что удивительно: обычно она была очень немногословной, даже молчаливой, замкнутой. А то вдруг совершенно преображалась. Происходило это не часто, в тех случаях, когда маме вдруг самой хотелось что-то нам с Эммкой рассказать. И какие же это были увлекательные, с яркими подробностями истории! Мама участвовала в повествовании каждой черточкой своего лица, каждым движением… Мы с Эммкой слушали завороженно, как загипнотизированные… А, может, мама и в самом деле была немножко гипнотизером? Ведь казалось же нам с Эммкой сейчас, что мы видим перед собой этот красный текинский ковер!
Но прежде чем мама начинала что-то рассказывать, нужно было, чтобы на нее нашло настроение. А оно «находило» чаще всего, когда она по какому-либо поводу что-то вспоминала о своем детстве, о родителях.
На этот раз повод был не совсем для меня приятным.
В моей комнате возле письменного стола лежал на полу небольшой коврик. Одна его сторона доходила до батареи центрального отопления, из вентиля которой зимой капала вода. Под вентиль приходилось подставлять баночку и, естественно, опорожнять ее каждые два-три дня. Вот это я иногда забывал делать… Край коврика намокал, намокал – и через пару лет стал, наконец, гнить.
Когда мама это обнаружила и, горестно вздыхая, потащила коврик на веранду сушить (стояла поздняя осень, но деньки выдались теплые, солнечные), я поплелся за ней. Ясно было, что сейчас, несмотря на мамину доброту, я все-таки получу заслуженную взбучку. Эммка тоже, конечно, побежала – послушать, как мне достанется.
Но мама, повесив коврик на раму окна, уселась возле стола, подперла рукой подбородок и, глядя на коврик, о чем-то задумалась. Солнце ярко освещало этот дешевенький фабричный коврик, краски засветились, заиграли. Коврик удивительно похорошел. Я почувствовал, что мне его жалко и как-то… Ну, совестно, что ли, перед ним…
– Эх, – сказала вдруг мама, – А какой у нас был текинский ковер! Чудо… Бедный дом, в зале – две кровати по углам и обеденный стол. Но пока ковер висел, красивым был зал…
Так начался этот рассказ.
Была осень и вот-вот уже предстояло нам с веранды, где мы все любили посиживать, перебраться на кухню. Там тоже приятно и чаевничать, и болтать, но с верандой не сравнишь.
Сегодня, может быть, один из последних теплых дней, безветренных и солнечных. В такие дни у нас в Чирчике почему-то особенно много стрекоз. Эти беспечные созданья то и дело залетают к нам на веранду. Что их влечет сюда? Мотыльки – те понятно: на свет летят по вечерам. А стрекозы? К тому же влетать-то они влетают, но вот вылететь… Открытое окно рядом, а они упрямо бьются в стекло. Да еще, если их несколько, уморительнейшим образом выстраиваются в один ряд, будто звено самолетов – и «тук, тук!»… Только и слышно, как стучат своими глупыми головами. И крыльями прозрачными шуршат. Зрелище – классное. Ловить их в это время не труднее, чем ягоду с ветки сорвать. Можно в баночку отлавливать и сразу выпускать. Но это слишком просто. Гораздо интереснее привязать нитку к длинному, упругому тельцу, поуправлять немного этим «самолетиком», а потом уж отпустить… Как отпускали мы с Юркой майского жука…
Краем глаза я кошусь на стрекоз, но сейчас не до них, слушать мамин рассказ интереснее.
А она уже не здесь, она в родительском доме… Ей лет девять. Вся семья – в зале, за обеденным столом. Дети сидят на длинной, мест на шесть-восемь, тахте. Вообще-то по обычаям на тахте должны сидеть взрослые, родители и гости, но в этой семье детей балуют, отдают им самые уютные места… А почему на тахте так уютно? Да потому, что за нею на стене висит этот замечательный текинский ковер.
– Прислонишься, – говорит мама, – а спина входит в него, всем изгибом. Так приятно! И тепло, будто печка… Это – зимой. А летом прислонишься – прохладно… Может нам так казалось?
Мама пожимает плечами, задумчиво качает головой. А мне уже не терпится спросить: «текинский ковер» – что это значит?
– Я не очень-то в них разбираюсь, – признается мама, – знаю только, что текинские особенно ценятся в наших краях, особенно красивы…
* * *
Я пишу эту книгу воспоминаний для своих детей и внуков, которые живут в другой части света, в другом мире. Значит, я должен хоть чуточку рассказать им о замечательных азиатских коврах. О, конечно, – ковров вокруг них в Америке сколько угодно, и дома и в магазинах. Но что они знают о настоящих восточных коврах? О том, что значили эти ковры для их предков?
… Я думаю, что не только в Ташкенте или в Чирчике, – во всем Узбекистане не было семьи, даже очень бедной, у которой не нашлось бы хоть какого, хоть старенького, потертого ковра. У кого – на полу, у кого – на стене, на тахте… Да разве только в Узбекистане? Про все страны Азии, про Кавказ и Закавказье можно сказать то же самое. С древнейших времен жители этих краев занимаются ковроделием. Ковер – такая же привычная принадлежность их быта, как у нас, скажем, стол. И не менее важная – в Азии долгое время вообще не знали столов и ели, сидя на ковре. Спали не на кроватях, а стелили кошму или одеяло на ковер. Во многих семьях эти обычаи сохранились и сейчас. А зайдите в Узбекистане в чайхану – вы там столиков не увидите!
Есть сведения, что коврами пользовались уже в Ассирии и в Вавилоне. Они, конечно, до нас не дошли, но вот из какой древности тянутся традиции.
С древних времен ковроделие – женское ремесло. И так как долгие века производство было исключительно домашним, не удивительно, что от матерей секреты его передавалось дочкам и в семьях вырастали искуснейшие мастерицы. Такие искусные и талантливые, что можно их причислить к незаурядным художникам. Стоит только поглядеть – в музее или хотя бы на репродукции – на знаменитые персидские (они же иранские) ковры. Какое великолепие! Какое богатство рисунка, цветов! Персидские ковры, как и другие, различаются по типу орнамента. Среди них есть и «садовые», и «охотничьи», и «звериные», и даже «вазовые». Уже по названиям видно, что на этих коврах можно увидеть не только разнообразные орнаменты, но и рисунки, даже сюжетные, увидеть изображения цветов, людей, животных… Особенно хороши ковры «Хоросан» (они названы так потому, что в Персии ковры получали названия мест, где их делали).
Текинские ковры, об одном из которых рассказывала мама, принадлежат к числу туркменских, тоже высоко ценимых. У туркменов ковер получал имя того рода-племени, которое его изготовлением прославилось. Текинцы – одно из крупных племен, образовавших когда-то туркменскую нацию. Помнят об этом только историки, а ковры текинские (их также называют бухарскими) известны всему миру. Одно время, например, они были очень модны в Англии. Ромбовидный орнамент туркменских ковров, который во множестве вариантов повторяется уже многие века, необычайно красив. Он гораздо строже и геометричнее, чем у персидских, но многих знатоков туркменские ковры привлекают именно этим…
* * *
В тот осенний день, сидя на террасе, мы ничего о коврах не знали. И все же, наверное, кое-что чуть-чуть понимали. Вернее, чувствовали. Просто потому, что нередко видели – то в одном доме, то в другом – по-настоящему красивые ковры. Ну хотя бы у деда Ёсхаима и бабушки Лизы: у них в зале тоже висел прекрасный текинский ковер.
Я спросил:
– А где же теперь тот ковер? Почему я никогда не видел его у дедушки Ханана?
– Где-где, – печально сказала мама и махнула рукой. – Нет его давно… Я же говорю – лет девять мне было… Пришел родственник, Мордухай его звали. Богатый… Черт его к нам занес! Сидит, обедает, смотрит на ковер – «ох, красивый, красивый»… И начал он к папе приставать: продай… Дедушка говорит: не могу. Прости, что отказываю, но не могу… Эх, добрый он был… Пришел Мордухай снова, принес деньги, снова просил – и упросил деда. Уж если, говорит, тебе так хочется… Эх, слишком он был добрый иногда! Кто-то потом рассказал: это жена Мордухая позавидовала – у нищих родственников такой богатый ковер… Ой, как мы плакали, как рыдали, когда его выносили из дома! Эх, дуниё дуньёи бэ вафо!
Сказав это, мама хлопнула себя по щекам и стала раскачиваться из стороны в сторону.
Таджикскую поговорку, означающую примерно «свет (жизнь) без счастья» очень любил дедушка Ханан. Мама часто ее повторяла, особенно с тех пор, как деда не стало. Сейчас, охваченная воспоминаниями, она полна была жалости и любви к отцу.
– До того был добрый… Попросят – что ни есть, отдаст! А сам ничего не просил, не хотел унижаться. После войны – с фронта вернулся, больной, слабый… Стал работу искать… А у дяди его был овощной ларек пополам с кем-то. Дядя взял папу – по кишлакам разъезжать, скупать сухофрукты. Вот привозит он как-то товар, несет в ларек – и слышит, как напарник дяде говорит: «раньше делили хлеб на две части, а теперь – на три». Тут папа вошел, сказал дяде: «Тогои, я привез товар», повернулся и ушел. Совсем ушел, больше не возвращался. Денег не взял за работу. Вот такой он был, – говорит мама с гордостью…
Мама рассказывает правду, только правду. И все же я заметил: ее истории чем-то напоминают сказку. Вероятно, тем, что герои этих историй, наши предки, родственники, всегда действуют, как подобает сказочным героям: они смелы, трудолюбивы, очень добры. Они преодолеют любые преграды, никогда никого не предадут. Они бесконечно преданы своей семье, готовы терпеть ради нее любые лишения.
* * *
Эту черту деда Ханана – преданность семье – я сам видел и чувствовал. А как-то – мы тоже тогда говорили о деде – мама открыла мне одну маленькую тайну. Она вытащила из шкафа, из-под вещей, завязанный узелочком носовой платок, в котором было что-то тяжелое, развязала – и в платочке зазвякало, заблестело… Я сразу вспомнил мои любимые романы о пиратах: в узелке были старинные золотые монеты с двуглавым орлом на гербе.
– Дедушкино наследство, – сказала мама. – Все, что мог, нам оставил… Сколько-то было у него этих монет. И доволно много… Ну, не кувшины, конечно, – засмеялась она. – бедняками мы были всегда. Но раз-другой повезло случайно. Когда совсем уж трудно становилось, дед продавал по монетке. Через людей, тайком, на черном рынке… Их ведь даже хранить запрещалось! Узнали бы – в тюрьму. Слава Богу, не узнали. И вот видишь, – вздохнула мама, позвякивая монетками, – сам терпел нужду, а для нас сберег.
Тогда-то я и вспомнил историю про другое наследство. Я ее то ли от мамы слышал, то ли от кого-то еще из родственников.
Мой прадед с отцовской стороны, Рахмин, отец бабушки Лизы, был до революции богатым человеком, фабрикантом. Как я уже рассказывал, его жена, моя прабабка, ушла от мужа вместе с детьми. А он остался в своем доме в Коканде. Откуда-то стало известно и передавалось от родственников к родственникам, что когда начали после революции реквизировать ценности, этот самый Рахмин замуровал в стене своего дома кувшин с драгоценностями. По слухам – несметными: там и золото было, дескать, и бриллианты… Ну, были или не были, точно никто не знал (и узнать-то уже не у кого было, прадед помер) – но говорили.
