Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Глава 41. Как была закопана бутылка
– Все ли согласны? – спросил Чингачгук.
Его лицо, освещенное отблесками костра, было серьезным и невозмутимым, каким и должно быть в любых обстоятельствах лицо настоящего индейца.
Густые волосы, светлые, но удивительно прямые, прикрывали широкий лоб до самых ресниц – тоже как у настоящего индейца. Правда, как известно, на бритой голове Великого Змея была всего лишь одна прядь волос, увенчанная пером.
Но не мог же Рустик Ангеров, младший брат Флюры Мерзиевны ходить бритым… Ничего, – и с такой прической лучшего Чингачгука в нашей компании найти было невозможно.
– Хуг! – гулко прозвучало в ответ и пять сжатых в кулак рук вскинулись над головами.
Чингачгук обвел нас глазами и кивнул:
– Совет старейшин одобрил решение.
Очень важное событие произошло в этот вечер на огородах у задней стены дома № 16. Сагаморы – старейшины племен делаваров и могикан объединились против враждовавших с ними племен ирокезов.
Впрочем, произошло это, конечно, не на каких-то там грядках возле дома, не в городе Чирчике – произошло это в густом лесу на берегу реки Гудзон. У высокого, жаркого костра из цельного бревна, а не возле горящего куска плексигласа. И передавали мы, как в таких случаях полагается, из рук в руки настоящую Трубку Мира, а не сучок, отломанный от живой изгороди.
Какое счастье, что природа одаряет нас в детстве могучим воображением, позволяет переноситься в виртуальную реальность, как сейчас стали выражаться. А проще говоря, отправляться туда, куда нам хочется и становиться тем, кем хочется – в ту же минуту, как у воображения появляется нужная пища!
Мы понимали, конечно, что играем в индейцев. Но кто из нас во время игры думал об этом? Помнил об этом? Скрестив ноги, сидели мы кружком на мягкой подстилке из опавших осенних листьев. Сидели прямо и неподвижно, стараясь, чтобы ни единый мускул не дрогнул на лице.
Взяв в губы сухой сучок – «Трубку Мира» – мы с наслаждением затягивались, потом вытягивали губы трубочкой… Клянусь, что каждый из нас чувствовал запах табака, видел в воздухе серые, медленно расходящиеся кольца дыма!
Да, было бы у меня сейчас хоть вполовину такое же воображение! Ты знаешь, что перед тобой горит вкопанный в землю кусок плексиглаза. Даже любуешься тем, как он медленно тает, как сотни малюсеньких пузырьков шипят на его поверхности, исчезают, появляются, снова исчезают, пожираемые пламенем. Но каким-то образом ты одновременно видишь на месте этого плексиглаза сухой ствол дуба с почерневшей, обуглившейся корой и языками пламени над той вмятиной, где разожжен костер. Тихо в лесу, лишь ветерок шуршит сухой листвой. И ты чутко вслушиваешься – не треснет ли где сучок, не крадутся ли враги среди деревьев… Правда, при этом ты слышишь голос Доры, которая продолжает воспитывать кого-то дома. Не знаю, как это происходит. Мало кто из взрослых сохраняет такую способность к перевоплощению, разве только актеры.
* * *
Мог ли я тогда представить себе, что лет через тридцать действительно окажусь именно в тех местах, в которых мы с мальчишками побывали, играя! Что буду стоять на лесистом берегу озера Онтарио, одного из пяти Великих Озер – и не один, а со своими детьми, с Даниэлем и Викторией, американцами от рождения… И я был счастлив, что в памяти моей сохранился тот далекий вечер, тот костер из плексигласа…
* * *
Но вот догорел костер, пора и нам по домам. Совершенно просто и естественно – опять же, только дети так умеют – мы из индейцев становимся Рустиком, Витькой, Женькой, Игорем, Валеркой. Мысли наши, однако, все еще с героями любимой книги.
– Жалко Ункаса – вздыхает Витька Смирнов.
«Ступайте, дети Ленапов. Гнев Манитто еще не иссяк…» – медленно и грустно произношу я. Совсем недавно я по настоянию Витьки прочел «Последний из Могикан» – и теперь мы постоянно говорили об этой книге, играли в ее героев, обсуждали все, что случалось – часто с возмущением, потому что многое нас совершенно не устраивало.
Ведь для нас главным были не реальные исторические события – тем более в далекой Америке, не война англичан с французами, не отношения бледнолицых и краснокожих.
Для нас главным был поединок добра и зла. Добро, казалось нам, должно торжествовать непременно! Должно – а вот почему-то пал форт Уильям-Генри. Почему-то гуроны у всех на глазах резали беззащитных женщин, покинувших форт…
Мы не прощали автору ни «ненужных» битв, ни бессмысленных жертв, тем более – гибели нашего любимого героя, Быстроногого Оленя или красавицы Коры, дочери полковника Мунро. Они погибают – а презренный, коварный и жестокий Магуа губит всех – и остается жив почти до последних страниц книги! Почему Фенимор Купер допустил такие несчастья? Нет, закончить книгу следовало по-другому. Столкнувшись впервые с жестокостями истории, мы обвиняли во всем Фенимора Купера! Задумываться об истории и вообще о жизни мы еще не умели…
Перед тем, как разойтись, мы уславливаемся о предстоящей битве с ирокезами – когда, как, что надо сделать… Битва будет славная! В «Последнем из могикан» много сражений, мы выбираем из книжки то одно, то другое. Конечно же, приходится все упрощать, переиначивать, опускать подробности сюжета и даже обходиться без некоторых персонажей. Но что поделать?
Время, оставшееся до битвы, мы посвящаем подготовке вооружения. У каждого имеется свой арсенал. Но прежде мы были то летчиками, то танкистами или артиллеристами и все наше оружие выглядело соответственно, а теперь его надо как-то менять, ведь мы – индейцы…
Когда Том Сойер с Геком Финном готовили побег негра Джима, романтик Том потребовал, чтобы все было, как в его любимой книге о побеге какого-то узника. Даже подкоп под стену надо было делать не лопатой, а ножом! Как предвидел более практичный Гек, из этого ничего не получилось…
Мы, как и Гек, педантами не были. Мы понимали, что о «настоящем» индейском оружии мечтать не приходится, надо к делу приспосабливать наше… Вот, к примеру, рогатка. Раньше она считалась пушкой, из которой мы пуляли камушками. Теперь мы договорились считать ее томагавком и из нее полетит не камушек – им и глаз можно выбить, а загнутый кусочек проволоки – шпонка, как мы его называем. И безопасно, и обжигает ой-ёй-ёй как!
Или вот наши ружья… Мы их называли жевелушниками. Основа – это деревяшка, к которой приделана металлическая трубка. За ней, у приклада, прикреплен заостренный оконный шпингалет, оттянутый толстой резинкой. Если вставить в трубку патрон от стартового пистолета и спустить этот мощный курок, раздается грохот, что надо!
Жевелушники побывали и автоматами, и другими современными ружьями. Теперь же стали они длинноствольными кремневыми ружьями. Эту же роль может исполнять и металлическая трубка, из которой мы в классе стреляем жеванной промокашкой или парафином. Есть, конечно, и луки. Ну, это уж совсем почти настоящее оружие индейцев!
Итак, предстоит битва…
Ненавистные гуроны (они же ирокезы) похитили Алису и Кору, дочерей английского полковника Мунро, командира форта Уильям-Генри. Это гнусное похищение гуроны совершили под предводительством Магуа, Хитрой Лисы. Мы все его люто ненавидим, ведь это он убьет Ункаса.
Нелегкое дело – найти мальчишку, который согласится изображать его в битве. Но мы нашли.
Женька Жильцов согласился. Мы считаем его поступок очень великодушным, хотя подозреваем, что Женьке просто хочется быть предводителем.
Женька и четыре его приятеля, вооруженные до зубов группа ирокезов – пробираются с пленниками по лесу и натыкаются на нашу отважную компанию: двое могикан и Соколиный Глаз, их бледнолицый друг.
С этого и начинается целая серия сражений, погонь, осад… То есть, начинается в книге. Но разве мы можем все это изобразить?
У нас будет только одна битва. Даже пленницы, Алиса и Кора, из-за которых, в общем-то, весь сыр-бор – где мы их возьмем? Принимать в игру девчонок? Ни за что!
Договариваемся: пленницы – только «как будто».
Победить должны, конечно, мы, могикане. Так по книге, так по справедливости… Но кто ж его знает, как повернется битва? Наша битва, сегодняшняя?
* * *
Скрытно, по одному, пробравшись на огороды, наш отряд устроил засаду среди густых зарослей живой изгороди…
Огороды наши, хоть мы их так называли, были и плодовыми садами. Ограниченные с одной стороны задней стеной дома, а с другой, метрах в двадцати, оградой детского сада, они прекрасно подходили для того, чтобы играть здесь без помех. И пробираться скрытно, и засады устраивать.
К нашей радости некоторые жильцы на огородничество и садоводство давно рукой махнули, их участки зарастали чем угодно – и сорняками, и кустарником.
Но и трудолюбивые садоводы нас устраивали. Чем плохо, например, прятаться среди высоких виноградных лоз на участке Огапянов или в плодовом саду их соседей, среди яблонь и вишневых деревьев? Очень даже хорошо! Сады и огороды вполне заменяли непроходимые леса на берегах великого Гудзона!
Мы засели в кустах. Солнце довольно сильно пригревает наши затылки. Это хорошо: солнце будет слепить противников, если они, как мы предполагаем, выйдут из-за левого угла дома.
За моей спиной отчаянно, будто с кем-то подрался, зачирикал воробей… Это Рустик Ангеров – Чингачгук – подал сигнал с дерева у трансформаторной будки… Рустик так подражает птицам, что не отличишь!
– Идут, – прошептал Витька, залегший поблизости. – Сигналь…
Я, как и условились, просигналил зеркальцем. Поймал солнечный лучик и послал его назад. За оградой шевельнулся куст: Ункас-Савчук увидел сигнал.
И почти сразу же с шумом, с треском крыльев взлетела стая голубей: голубятня стояла на высокой жерди над грядками Опариных… Конечно же, их что-то спугнуло, как шорох листьев или треск ветки пугает в лесу оленя! Да, неосторожны, неосторожны ирокезы… А вот и они…
Пригнувшись, медленно пробираются у стены дома. Мелькнул коричневый вельветовый рукав с бахромой – это сам Женька, Магуа… Закачались над кустом перья… Они уже совсем близко, уже слышится и шорох сандалет, и прерывистое дыхание… Но мы ждем сигнала, команды.
– А-а-й! – закричал внезапно один из ирокезов и выронил свой лук. Ай да Чингачгук, ай да Рустик! Это он из рогатки угодил в руку врагу! То есть, конечно, метко швырнул свой томагавк… Тут мы вырвались из укрытий и закипел бой.
Достав из кармана металлическую трубочку – кремневое ружье, наводящее ужас на врагов, – я не суетясь огляделся. Ведь я был не кто-нибудь, а Соколиный Глаз, я должен был держать себя достойно! Ага, вон Магуа! Я выстрелил – парафиновая жвачка угодила ему прямо в лоб! Не посрамил я, значит, славное имя героя.
Магуа, по правилам, должен бы выйти из боя, как убитый наповал. Но уж какие правила в пылу боя! Ведь и я, если по книге, не должен пока убивать Магуа… Мы все разгорячились, а Женька был просто в ярости. Он поднял свой старинный карабин с кремневым запалом (тот самый жевелушник) и уже нацелился в меня, уже чуть было не спустил курок.
Но тут Женьке в лицо ударила толстая струя воды. Это Ункас-Савчук подоспел ко мне на помощь со своей пластмассовой брызгалкой… (то есть метко швырнул в Магуа свой охотничий нож). Облитый Магуа дернулся, ружье в его руках оглушительно выстрелило – но мимо, мимо!
Противники явно были слабее нас. Мы, хоть и не без споров, выводили из боя одного за другим. Казалось, победа совсем близка. Оставалось только завершить битву освобождением пленниц и оскальпировать убитых. Но тут вдруг…
– Вон отсюда, хулиганы! Черт вас сюда пригнал! – орала противная тетка, высунувшись из окна четвертого этажа. – Еще раз только стрельните… Убирайтесь! Сейчас за Никитичем пойду!
С ее вечно нетрезвым мужем Никитичем никому связываться не хотелось. Да и что это за игра, когда на тебя орут из окна? Когда мы мяч гоняем – пожалуйста, орите, даже веселее. Но игра в индейцев не терпит посторонних глаз, это не просто игра это…
Кто хромая, кто охая, побрели мы гурьбой с огородов. По пути продолжали спорить и доругиваться, обвиняя друг друга в нарушении правил боя и – что еще хуже – в отступлении от сюжета любимой книги…
* * *
Мне повезло с друзьями: они, как и я, были книголюбами. Наверное, нашу дружбу укрепляла, в первую очередь, именно эта страсть. Сколько интересных книг было на полках у Витьки Смирнова! А Игорь Савчук, тот вообще был помешан на книгах. Чуть только он свободен от занятий – тут же устремляется в книжный магазин или в районную библиотеку на Юбилейной улице. Мой дом обычно оказывался «по пути» и шли мы за книгами вместе…
– Игорь, Валера, уже? Так рано? – удивленным возгласом встречала нас библиотекарша Анна Сергеевна.
Мы, действительно, появлялись чаще всего ни свет, ни заря. Анна Сергеевна могла бы уже привыкнуть к этому и удивлялась она, наверно, немножечко понарошку. На самом же деле от души радовалась и раннему приходу нашему, и читательскому азарту.
Что нас гнало в библиотеку ранним утром выходного дня? Страх, что высмотренная в прошлый раз на полках книга кем-то может быть взята. Что существует еще один Савчук или Юабов с такими же, как у нас, вкусами…
– Хоть свет включить дайте… И пальто снять, – продолжает притворно ворчать Анна Сергеевна. Она молодая, невысокая, с короткой стрижкой. Сейчас она похожа на колобок, потому что в положении и слегка стесняется нас, мальчишек. Стягивая пальто, Анна Сергеевна находит для нас неотложное дело: “Вон лопаты стоят, расчистите-ка снег у двери… Нанесло за ночь! А для вас – зарядка…
Пока мы старательно раскидываем снег, Игорь бубнит:
– Вчера тут была. На верхней полке слева…
Но вот, наконец, мы в заветной комнате. По блату, можно сказать, как самые запойные читатели. Это комната-читальня. Здесь самые лучшие книги, только они на дом не выдаются, сиди здесь и читай. Но мы уже свои люди, Анна Сергеевна нам доверяет. Подходим к полкам и берем, что хотим, с собой…
– Вот она! – с торжеством говорит Игорь, доставая «Борьбу за огонь».
Библиотека – не единственный способ раздобыть интересные книги. Еще один – включить в обмен побольше ребят. Скажем, взял Игорь у кого-то «Таинственный остров» и, задержав на недельку, дал почитать мне. А я ему – чьих-то «Похитителей бриллиантов». Мы делаем это спокойно, потому что уверены друг в друге, знаем, что книга не пропадет, не будет испорчена.
У членов нашего содружества к книгам особое отношение. Мы их непременно обертываем, при необходимости «лечим». И очень возмущаемся, когда книга попадает к нам потрепанная, с отклеенным корешком, с загнутыми страницами. Или с какими-то дурацкими надписями. Скажем: «Мусичке от Котика. Пиши. Жду с нетерпением».
– Кто этот Котик? Я бы ему голову оторвал! – ворчал аккуратный Игорь.
Словом, книги, чтобы почитать, мы так или иначе добывали. А вот купить, составить приличную домашнюю библиотеку – это была почти недостижимая мечта.
Купить – не означало пойти в магазин, заплатить деньги и… Нет, на магазинных полках редко бывали книги, которые нравились детям и подросткам. Издавали их мало, а распределяли очень хитрым способом. Сначала нужно было долго собирать макулатуру, то есть, всякие ненужные бумаги, тряпки. Долго – это потому, что макулатуру на книги меняли по весу. Не добрал – не получишь книгу. Да и получаешь часто не ту, о которой давно мечтаешь, а ту, что сейчас имеется. Без выбора.
* * *
Вечером, когда стемнело, мы снова собрались вокруг костра. Поговорили о битве, поспорили, успокоились.
Плексиглас конечно, не дубовое полено, но огонь его прекрасен, как всякий огонь. Мы молча сидим, наклонившись к огню, почти касаясь головами друг друга. Причудливо извиваются языки пламени, колеблются, меняют форму, то пригибаются к земле, то взметаются вверх, к небу… Мы глядим, глядим…
– Знаете что? – говорит вдруг Витька Смирнов. – Давайте встретимся вот здесь, когда окончим институты… А? Ребята, как?
– Через десять лет… – Игорь Савчук с сомнением качает головой… – Так это же… А если мы разъедемся уже?
– Эх, ты, Ункас! – обиженно фыркает Витька. – Разъедемся, переженимся…
– Стоп, стоп! – это встал Рустик и взмахнул рукой повелительно. – Стоп, господа! Господин Смидт, господин Пенкрофф, Неб… Господа, вы помните о бутылке?
– Записка! – вскочил и я. – Мы положим записку…
– И кинем в канал, – съязвил Женька Андреев. – И поплывет она по Чирчик-реке до самого моря…
– Мы зароем ее здесь, – с расстановкой произнес я. – И ровно через десять лет…
Уже через несколько минут были принесены и бутылка, и бумага, уже разыскали мы в кустах старую лопату – и при свете костра принялись за послание самим себе.
«Мы, дружбаны из близлежащих домов, – старательно выводил на листочке Рустик и перечислял наши имена, – порешили положить эту записку в бутылку, и закопать ее, и ровно через десять лет мы обещаем…»
Плотно закупорена бутылка из под лимонада, в которой лежит наша записка. Бережно укутана бутылка тряпками, завернута в целлофан. В глубокой яме, вырытой в безопасном местечке, хорошо засыпанной, утоптанной, заваленной листьями лежит наша бутылка.
А мы стоим вокруг под чистым звездным небом – и нам хорошо. Нам удивительно хорошо. Оттого, наверно, что мы понимаем друг друга. Оттого, что признали сейчас нашу дружбу чем-то очень важным для себя. И не хотим ее терять.
Глава 42. Орден
Из всех украшений, какие были у мамы, я почему-то особенно хорошо помню ее сережки. Те, что подарила ей бабушка Абигай. Это были действительно очень красивые старинные серьги. Бабушка когда-то сама их носила, а потом отдала дочке. Три большие жемчужины, каждая – с горошину, в каждую воткнут золотой штырек, образовывали треугольник. Его опоясывала оправа – золотая, но не чрезмерно блестящая. «Старое золото», так его у нас называли, имело благородный блеск. Надев серьги, мама удивительно хорошела. Гордо посаженная головка с большим пучком на затылке, два полумесяца – густые восточные брови, нежно изогнутый рот… Казалось, что серьги, чуть покачиваясь в маминых ушах, освещают ее лицо таинственным светом и помогают увидеть, какая она красивая женщина…
Жизнь распоряжается по-своему. Перед иммиграцией серьги пришлось продать – нужны были деньги. Нет сейчас ни мамы, ни сережек. Но я все равно вижу перед собой маму такой, как в те далекие годы. И как светились, покачиваясь, сережки – помню. Особенно в тот необычный день…
* * *
– Вставай, Валера, вставай!
Я открыл глаза.
Вот чудеса! Меня будит отец, а не мама. К тому же будит, улыбаясь во весь рот. Тоже большая редкость… И потряхивает перед моим носом какой-то штукой, чем-то вроде медали.
– Видишь это, а? Маму наградили! Орденом!
– Ух ты! – Я протянул руку. – Покажи…
– Потом, потом! Вставай скорее, поехали за цветами, пока мама спит… Одевайся, живо!
И отец убежал куда-то.
Оделся я мгновенно. Еще бы, такое событие – маму орденом наградили! Ночью, как в сказке… Необычность происходившего как бы подчеркивалась и усиливалась счастливым лицом папы. Он вообще редко радовался. А уж чтобы за маму – этого я не видел никогда.
Было шесть утра. Мама крепко спала. Лишний часок сна после ночной смены она позволяла себе только по воскресным дням. Папа тихонько, стараясь не шуметь, прикрыл за нами дверь.
Воскресный Чирчик в это раннее осеннее утро казался почти безлюдным. Прохладный воздух был свеж и не отдавал бензиновой гарью. На верхушках деревьев уже поигрывали первые лучи солнца.
Но как только мы вошли в автобус, ощущение утренней тишины и безлюдья пропало. Вот, оказывается, почему на улицах не видно людей: все они разъезжают в автобусах! И, в большинстве своем направляются туда же, куда и мы: на базар. Почти у каждого в руках сумка или сетка, а то и ведро. Лица такие сосредоточенные, будто именно здесь и сейчас люди обдумывают размеры закупок.
От автобуса было всего пять-семь минут ходьбы до рынка.
Ах, этот восточный базар! Зрелище, в миниатюре преподносящее вам Азию, ее характернейшие черты, нравы, обычаи, словом, весь ее аромат! – Из всех форм, всех примет городской жизни восточный базар меньше всего поддается воздействию времени. Товары? Одни и те же веками. Общение продавцов и покупателей, их шутки, ужимки, традиционный обмен репликами… Все это надо видеть и слышать!
О Ташкентском базаре я уже писал. Чирчикский был вроде бы, поменьше, но может быть, потому, что я стал старше, впечатлений и пищи моему воображению он давал больше.
Огражденный высокой стеной с большими воротами из металлических прутьев, образующих красивый узор, он представлялся мне похожим на средневековый город-крепость… Сколько людей толпится у ворот и возле стен! Кто они? Да это только что прибыл караван! Долго-долго шел он через пустыню. Усталые путники, разгрузив верблюдов, сложили у стен свои тюки и мешки (что часть товаров все еще лежит на багажниках припаркованных машин я как бы и не замечал). Сейчас, подкрепившись и отдохнув в прохладе городских стен, караванщики неторопливо осматривают свой товар, беседуют, обсуждают цены… А вот и городской стражник (правда, с современной повязкой на рукаве и с пачкой билетиков) взимает с торговцев плату за въезд с товарами в город. Точнее говоря – за право торговать на рынке…
Шагнув за ворота, ты внезапно попадаешь из мира относительно спокойного и неторопливого в мир бурлящий, как котел с кипящей похлебкой. Люди снуют, кишат, толпятся. Над толпой стоит многоголосый гул. Это громадный хор, в котором сотни участников – одни стоят за длинными цементными прилавками, зазывают покупателей и расхваливают свой товар певучими, звонкими голосами, другие толпятся возле этих прилавков и, торгуясь, тоже не жалеют голосовых связок.
Сейчас, осенью, прилавки завалены всем, чем так щедры азиатское лето и здешняя плодородная земля. Пылают и светятся яблоки, будто все еще палимые солнцем. Груши истекают соком. Прозрачные гроздья винограда – темные, душистые, с беловатым налетом или сверкающие, как драгоценные камни… Алые вишни, синеватые сливы… А персики! А бастионы арбузов! А продолговатые, окруженные облаком тончайшего аромата дыни! Не менее живописны были и овощи.
«Сла-а-а-адкий морковка! Джуда ширин!» – распевал седобородый старик, в оранжевой тюбетейке, будто сплетенной из тоненьких ломтиков его собственной морковки. Он был удивительно похож на моего деда Ёсхаима. Как и другие продавцы, этот старый узбек расхваливал свой товар на русском языке. В Чирчике по-русски говорили почти все. Но очень часто, а уж на рынке – непременно, – язык искажался: окончания слов изменяли, путали род, число, падежи… Это стало особым жаргоном.
Мы остановились. «На, дорогой, пробуй, – обрадовался дед, протягивая ему очищенную морковь. – Как сахар! Только в мой огород такой растет!» Угощение ни к чему не обязывало покупателя, наоборот, считалось, что он делает честь продавцу, исполняя этот ритуал перед тем, как раскрыть кошелек.
Отец надкусил морковь с видом опытнейшего дегустатора, поводя головой со стороны в сторону. «Яхши?» – горделиво вопрошал хозяин. А к отцу уже протягивал руку с сочной морковкой его сосед по прилавку. «Мой морковка попробуй! Мой огород земля лучше!» – «Э, амак! Дай дожевать ему!» – замахал руками старик, похожий на деда Ёсхаима.
Не думайте, что началась перебранка, которая могла окончиться ссорой. Нет, такое переманивание тоже было древней, общепринятой традицией.
Не вняв призывам конкурента, отец купил немного морковки у старика. Для порядка, конечно, поторговавшись – без этого что за покупка…
Почти все торговцы были колхозниками-узбеками. То, что они продавали, выращивалось собственными руками на собственных огородах. А что же они выращивали на колхозных полях? Что продавали колхозы?
Неподалеку от входа имелся колхозный ларек. Из него не-сло гнилой картошкой так, что и входить не хотелось. Полки в ларьке всегда наполовину пустовали. «Вот как государство заботится о народе» – говорили люди, забывая о том, что колхозы по замыслу, как и по названию, вовсе не государственные учреждения, а коллективные хозяйства, то есть, народная собственность. Впрочем, не мудрено было забыть об этом.
Пошли мясные ряды. Груды мяса лежали на прилавках, висели на крюках. На полчища мух никто не обращал внимания, они разлетались, жужжа, когда продавец доставал очередной кусок мяса.
Закончились, наконец, продуктовые ряды. Мы подошли к цветам. Это был особый уголок на рынке. Здесь не было ни толчеи, ни шума, ни зазываний. Видно, у владельцев этого то-вара было иное к нему отношение и иное чувство собственного достоинства… Мы долго ходили среди гладиолусов, лилий, ромашек, роз, пока папа не остановился возле одной из продавщиц. Приятная русская девушка с очень чистой, певучей речью, которую, устав от рыночного крикливого жаргона, я слушал с удовольствием, помогла отцу выбрать розы. «Наградили? Как хорошо, – говорила она, перебирая тугие бутоны на длинных стеблях. – Вот этот цветок очень хорош… И вот этот еще…»
* * *
Мы уходили с базара по крайним рядам, где не было толчеи. У самой ограды под сенью яблони расположилась группка бабаев – так чуть шутливо и только за глаза, называли пожи-лых узбеков и казахов. Скрестив ноги, удобно устроившись на своей подстилочке, бабаи так спокойно и неторопливо беседовали, будто вокруг не шумел городской рынок, а расстилались луга, окруженные горами… Да, это были пастухи, что можно было понять и по их виду: все усатые и бородатые, в мохнатых папахах, все в длинных чапанах, прикрывавших сапоги. Перед ними на подстилке стоял чайник, в руках у пастухов дымились пиалы. Кто чай прихлебывал, а кто наслаждался насваем, жевательным табаком – его кладут под язык и посасывают. И, ко-нечно же, лежали поблизости бурдюки – плотные мешки, в которых продают кумыс.
– О, кумыс… Идем попьем, – предложил отец. Я промолчал. Кислое лошадиное молоко… Что в нем хорошего? Но отец уже распорядился:
– Две пиалы, амак. – И присел на корточки возле пастухов.
Пришлось и мне взять в руки пиалу.
– Прелесть, – отпив, сказал отец. – И вкусно, и помогает великолепно. Налейте еще, амак!
– Э, – отозвался один из сидящих. – Конечно, это целебный напиток, столько силы дает… Люди просто не знают!
Я удивился: поглядев на этого бабая в его национальной одежде я б ни за что не подумал, что он так хорошо говорит по-русски! А отец с увлечением подхватил разговор на интересную для него тему:
– Да, да, я всего три недели пью кумыс, а анализы крови значительно улучшились… Эх, банку забыли! Налейте, пожалуйста, литр – в свою. Возьму с собой…
* * *
К восьми утра мы уже вернулись домой. Из кухни доносился стук посуды и пахло чем-то очень вкусным.
– Ну, поздравляй… – отец передал мне букет. А тут как раз и мама вышла из кухни. Она, как обычно, была в домашнем халате и в переднике.
– Ой! Это мне? – Мама хлопнула в ладоши, взяла букет и стала разглядывать розы, приговаривая:
– А я-то думаю – куда это вы убежали с утра пораньше?
Мне кажется, она очень обрадовалась цветам. Для нее это был необычный подарок, отец ее не баловал.
– Папещ, папещ! – Раскинув руки, мама обняла папу. Они поцеловались.
Если хоть какие-то признаки любви и уважения удавалось мне заметить в отношениях мамы и папы, то исходили они всегда от нее. Он – либо не умел, либо не хотел. Скорее, и то, и другое. Почему же всё-таки в тот день он был таким счастливым и ласковым?.. – думаю я теперь, вспоминая. Что-то понял, почувствовал? Начал гордиться женой?
Да, гордость он чувствовал. Но не за нее.
Его жена, жена Амнуна Юабова, стала орденоносцем. Сегодня все прочтут об этом в газете, завтра об Эстер заговорит чуть ли ни весь город. И в его школе об этом, конечно, будут знать все учителя. Сколько он услышит поздравлений! Его авторитет поднимется, он как бы приобщится к славе жены…
Я ушел в зал. На диване сидела Эммка с красной коробочкой в руках.
– Смотри, маме подарили медаль. Ка-а-ка-ая краси-и-вая!
Я уселся рядом и мы принялись разглядывать коробочку. На кремовой шелковой подкладке горели красные слова: «Ор-ден Трудовой Славы». Я прочел их Эммке. Прочел и то, что было написано под ними: «За выдающиеся заслуги в области труда». И еще одну длинную надпись: «Указом Президиума Верховного Совета… Москва.»… Ух ты! Москва! Какой важной стала наша мама! Орден был тяжелый, с рельефным изображением завода, из высоких труб которого валил дым. Он был прикреплен к планочке с булавкой на обратной стороне. Мне захотелось, чтобы мама поскорее его надела…
Медалей и орденов мы видели немало и даже сами коллекционировали значки. К тому же на разные встречи и собрания в школе нередко приходили орденоносцы. И по телевизору они часто выступали. Им оказывали всякие почести, дарили цветы. Может, мы и маму скоро увидим по телевизору? Или даже на параде?
Я представил себе городской парад – в день 7 ноября или майский. Мы всегда ходили на эти парады со школой. На праздничной трибуне – почетные гости, всякие там важные начальники, военные и другие знаменитые люди. И среди них – наша мама! Цветы, флаги, шары, музыка – играет духовой оркестр. А мимо трибуны течет демонстрация. Тысячи людей! Они несут лозунги и транспаранты – «Слава героям труда!» Они смеются, поют, машут руками… Мы с Эммкой тоже плывем в этом море, тоже кричим что-то, машем – ей, нашей маме! Мы с гордостью говорим людям: «Вон наша мама!» Как видите, я тоже не чужд был гордости и даже тщеславия. Но мое, мне кажется, было более бескорыстным, чем отцовское.
* * *
… В теплые осенние дни самым уютным местом в нашей квартире была веранда. Светлая, с окнами во всю стену, с деревянными полами – в ней и осенью словно бы продолжалось лето. А сейчас, к тому же, веранда наполнена была ароматом яблок. И паром… Сегодня с раннего утра мама консервировала на зиму компот. Да, да, вместо того, чтобы бегать по знакомым и родственникам, сообщать о своем успехе, выслушивать поздравления, вместо того, чтобы ликовать и гордиться мама занялась обычным, заранее намеченным на это воскресенье делом – домашним консервированием.
Пока мы с папой ходили по рынку, мама успела почистить и нарезать яблоки. Сейчас они варились в эмалированном ведре на кухне, находившейся рядом с верандой. В большом котле кипела вода. Возле плиты стояли чистые банки. Вымытые содой, сверкающие, они были настолько прозрачны, что можно было, казалось, прикоснуться к стене за ними. Быстро и ловко – так же четко и красиво, как работала она в цеху на швейной машинке – мама перекладывала яблоки из ведра в литровую банку, потом осторожно ставила ее в кипящую воду, вынимала металлическими щипцами и относила на веранду где закручивала на банках крышки. А мы с Эммкой, сидя на веранде, наслаждались маминым обществом, уютом, вообще ощущением душевного комфорта и мира в доме и задавали маме бесчисленные вопросы.
