Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Глава 34. Хаммом
– Эй, Рыжий, где ты там?
Удивительное дело, насколько по-разному могут звучать одни и те же слова, когда они произносятся разными голосами, с различной интонацией! Юрка, мой кузен, тоже кричал мне: «Эй, Рыжий!» Но каким бы громким ни был этот клич, он всегда звучал по-братски, дружественно.
А этот голос был требовательным, грубым, я бы сказал – хозяйским. И не мудрено: голос принадлежал дяде Робику… Дядя Робик, он же Шеф, он же Чубчик, к настоящему моменту предстал предо мною в еще одном облике, который я тут же обозначил четким и жестким словом: «эксплуататор».
Надо сказать, что я много раз слышал это слово в школе, на уроках, но до сих пор оно звучало для меня несколько отвлеченно. А сейчас вдруг обрело конкретный смысл, наполнилось реальным содержанием.
Дядя Робик начал строить хаммом, говоря по-русски – баню, и я был его единственным помощником. Мой любимый кузен Юрка уехал отдыхать с родителями в Киргизию, на знаменитое озеро Иссык-Куль. Только я и оставался той рабочей силой, которую дядя Робик мог использовать. Что теперь и происходило – к большому моему неудовольствию.
Итак, мы строили хаммом. Он должен был сделать дом деда более комфортабельным – и вообще, и по сравнению с соседскими домами, где зимних бань не было.
Летом мы, как и все наши соседи, пользовались душем, который был устроен во дворе. В большой желтый бак заливали из шланга воду, за день она нагревалась так, что становилась совершенно горячей – вот тебе и баня. Зимой же приходилось отправляться в баню настоящую, которую бабка с дедом посещали уже много лет.
Для деда Ёсхаима поход в баню был настоящим праздником, который планировался заранее. В банный день бабушка аккуратно укладывала в дедову котомку чистое белье. Дед не забывал напомнить, что придет поздно, потому что пойдет еще и к своему парикмахеру. Именно к своему – дед доверял свою голову далеко не каждому, кто умел держать в руках ножницы и бритву!
Поздно вечером дедушка возвращался домой преображенным. От него пахло чистотой, парикмахерской и еще чем-то приятным. Алели его щеки, опаленные жаром бани. Снежно-белая бородка пышно обрамляла лицо. Выбритая голова была словно отполирована, от нее прямо-таки исходило сияние, будто она стала почти прозрачной и дедов ум лучезарно через нее светился…
Сразу становилось понятно, что омовение дедовой лысины дома не способно дать таких замечательных результатов! К тому же после бани дед Ёсхаим долго пребывал в хорошем настроении.
И все же было принято решение строить свой хаммом. Настоял на этом Робик.
Пожалуй, Робик был единственным членом семьи, который заботился о благоустройстве дома и двора. Он постоянно был полон замыслов, которые ему не терпелось осуществить. То возникала идея заасфальтировать двор, то – перекрыть прохудившуюся крышу, то – вот как теперь – построить баню. Любой из этих проектов требовал финансирования. Тут и возникали серьезные трудности…
Робик готов был продумать проект с начала до конца, готов был вкладывать в него свой труд. Но денег он вложить, увы, почти не мог. Он и работать-то начал недавно. Единственным человеком, который мог дать ему деньги был дед Ёсхаим. А я уже рассказывал, какие муки испытывал дед при покушении на его кошелек.
Когда бабушка Лиза требовала денег для покупки продуктов на базаре, это дед еще мог понять, поесть он любил. Поспорит, воскликнет «Ищь ти, какая!» – и выложит денежки. Но всякие там усовершенствования в доме и во дворе он искренне считал полной нелепостью. Мне кажется, дед и в пещере чувствовал бы себя вполне комфортабельно, лишь бы дали ему охапку соломы, пару кальсон и будильник. Поэтому каждый раз, когда в голове у Робика возникал новый проект, первой его стадией была долгая баталия. Точнее сказать – осада крепости под названием «Дед Ёсхаим».
Начиналась она обычно так… Семья собиралась за обедом в сравнительно полном составе – то есть, кроме стариков и Робика, за столом был еще кто-то из братьев и сестер (случалось, что и мы, дети). В какой-то момент Робик оживленно и громко (даже очень громко, чтобы услышал дед) начинал рассказывать: «Зашел я тут на днях к другу – и случайно увидел…»
Вот в этом-то «случайно увидел» и заключалась вся соль рассказа. По мнению Робика, он таким образом, во-первых, снимал с себя подозрение в том, что сам придумал новшество. Во-вторых, он доносил до деда мысль: у других это прекрасное новшество есть, а у нас – нет.
Дед, конечно, этот замысел легко разгадывал. Еще бы! Ведь Робик не утруждал себя изобретением новых способов «осады крепости». Может быть, он надеялся, что у деда плохая память. Увы, он ошибался! Услышав, это знакомое «случайно увидел», дед сразу же соображал, что его любимый сын снова что-то замышляет, и начинал «глухую оборону»: еще ниже склонялся над тарелкой, всем своим видом показывая, что он занят только едой, наслаждается ею, ничегошеньки не слышит и слышать не желает… Правда, бородка его от возмущения начинала подергиваться очень резко, слишком резко для человека, который мирно и с удовольствием вкушает свой обед.
Проиграв первый раунд, Робик переходил к прямому нападению.
– Папа, слышишь, а? Правда, здорово? Нам тоже надо сделать, правда?
Тут уж деду, хочешь не хочешь, приходилось отвечать. И отвечал он ударом на удар, всегда одинаково:
– Аз пуль гапзан!
В переводе на русский это означает примерно: начинай разговор с денег. Но можно перевести и немного иначе: что время тратишь? Говори конкретно, сколько это будет стоить…
Тут уже бедному Робику приходилось совсем трудно. Он хорошо знал, что за этим последует, и как мог оттягивал неприятную минуту. Но сколько бы он ни расписывал, насколько лучше станет жизнь всех членов семьи, когда, например, двор будет заасфальтирован или будет построена баня, – дед повторял свое:
– Аз пуль гапзан!
Наконец, Робик сдавался.
– Это будет стоить… – тут называлась цифра, явно заниженная, – совсем недорого, видишь?
Однако дед уже снова ничего не слышал. Он неторопливо ел, смачно покряхтывая, потом откидывался на спинку стула и, поглаживая свое сытое брюхо, сообщал наконец сыну, что не видит в очередном благоустройстве никакой нужды.
Повторяю: дед не притворялся. Ему, который в самые лютые морозы сидел в своей деревянной конурке – сапожной будке, – представлялась совершенно нелепой идея строить зимнюю баню. Зачем такие затраты? Чем плохо в городской бане?
Решительно высказавшись, дед брал в руки молитвенник и начинал благословлять Всевышнего за то, что тот в очередной раз предоставил пищу ему и его семье…
Таким образом, он недвусмысленно показывал: закончена трапеза, закончен и разговор.
Но у Робика оставалось еще одно средство. Надежное и испытанное: привлечь в союзники свою мамашу. Она была бойцом опытным и могучим, ее атак дед не выдерживал.
– Ёсхаим, Робик прав. Не упрямься, дай сыночку денег, – решительно заявляла бабка.
Конечно, и тут дед сдавался не сразу, но он понимал, что рано или поздно бабушка Лиза его убедит, точнее – принудит. И он мрачно отвечал:
– Подумаю.
Вот таким-то образом Робик неизменно добивался победы.
* * *
В-ж-ж-и-и-к, в-ж-ж-и-и-и-к, протяжно скрипели колеса самоката. Я вез на нем кирпичи… Они стояли штабелями у кладовой, что возле Юркиной квартиры. Кто и когда их сюда завез, не знаю, но одно было ясно: кирпичи эти уже хорошо послужили людям и служба была долгой. Я бы сказал, что они выглядели угрюмыми, эти большие – больше и толще обычных – кирпичи. Их покрывали серые пятна засохшего раствора, кирпичная окраска поблекла, грани и углы кое-где были обколоты…
Я отвозил эти кирпичи к нашей бывшей квартире, к тому месту, где была пристроечка-кладовая, в которой мы когда-то хранили уголь. Теперь в этой квартире жил Робик, а пристроечки уже не было. На ее месте и возводилась баня.
Работали мы с раннего утра, а сейчас уже миновал полдень. День полыхал зноем. И, как обычно, все обитатели двора попрятались, кто где мог. Только я тащился по двору, толкая тяжелый, скрипучий самокат. Капельки пота застилали мои глаза, мне казалось – они прямо закипают у меня на лбу и на щеках. И вместе с ними закипала во мне злоба.
«Юрка небось купается сейчас в Иссык-Куле… В прохладной водичке… Неплохо, да? А я тут купаюсь в собственном поту…» Так я рассуждал о несправедливости мира сего, растравляя свою душу этими горькими мыслями. А коварный самокат тем временем наехал на камушек, накренился – и кирпичи, сложенные на нем в четыре ряда, с грохотом вывалились на асфальт! Их грохот заглушил мой собственный вопль: парочка кирпичей вывалилась мне на ногу. Я запрыгал, закружился, зажмурившись от боли. Теперь уже не пот, а слезы застилали мои глаза.
– Ну? Что там с тобой? Тебя только за смертью посылать… Э-эх!.. Да ты жив? Сто раз тебе говорил: не грузи много!
Посреди двора стоял Робик с мастерком в руках. Голова его была повязана косынкой, майка и брюки заляпаны раствором. Речь эксплуататора постепенно вернула меня к реальности.
Я загрузил чертов самокат и, хромая, поплелся к месту стройки. Да, это была самая настоящая стройка. Небольшая, но кипучая. Робик был и ее вдохновителем, и архитектором, и инженером, и прорабом, и каменщиком, и… Надо отдать должное эксплуататору: в строительном деле он разбирался неплохо. От планирования и чертежей до сантехники и электрообеспечения – все делал сам.
Впрочем, и у меня обязанностей было более чем достаточно. Я одновременно являлся и грузчиком, и водителем самоката, и подносчиком кирпича… Словом, был разнорабочим. И добро бы, хоть как-то мой труд вознаграждался, – не деньгами, конечно, но хоть лакомством, хоть похвалой, ласковым словом… Так нет! Бабка Лиза – и та, если что-то для нее сделаешь, обязательно похвалит. Но от эксплуататора даже такого не дождешься! Наоборот, сто раз попрекнет за день: то не так, это не так…
Стройка примыкала к квартире, поэтому Робик выводил только три стены. При этом к одной из стен прислонялась урючина, даже вписывалась в нее… Банька получалась тесноватая, но в ней все же можно было разместить и котел для нагревания воды, и душ. И еще оставалось место для малюсенького предбанника.
Сегодня кладка стен дошла до середины их высоты. Тщательно измерив размеры проемов для двери и окна, Робик обкладывал их кирпичами. У ног его стояло корыто с цементным раствором. Рядом, у дувала, были аккуратно сложены кирпичи.
Тук-тук-тук… – это ручка мастерка постукивала по только что уложенному кирпичу. Тш-ш-ш… – это мастерок прошелся по стенке, снимая выдавленный цемент. Клюк, хлюп… – это шеф, помешав раствор, прихватил мастерком сколько нужно и кинул на стену…
– Чего глазеешь? Твердеет же, давай подвози!
Кирпичей, действительно, оставалось мало – Робик укладывал их быстрее, чем я справлялся с доставкой. Только положит один, а в руке уже новый кирпич. Пригнувшись, прищурив один глаз, Робик мгновенно осматривал его, будто дуло наводил на мишень, при этом его длинный нос, двигаясь из стороны в сторону, напоминал мушку… Но уж что верно, то верно: кирпичи он клал отлично. Это подтверждал висевший рядом отвес.
– Вези, вези скорее!
И я возил, возил, возил… Болело все тело, особенно плечи, ослабели ноги, в голове было как-то смутно… Даже самокат скрипел сильнее и пронзительнее чем всегда… Не будь он сварен из тяжелого металла, не выдержал бы груза.
Прислонив ручку самоката к стене кладовки, я нагрузил его очередной порцией кирпичей, и совсем было уже собрался идти, как вдруг случайно взглянул на ступеньки подвала. Мои ноги сами по себе сделали шаг к этим ступенькам. «Что это я делаю? – подумал я. – А эксплуататор?» И тут же то ли я сам, то ли кто-то другой во мне ответил: «Подождет»… Вот и все, что я успел подумать. И оказался внизу…
Ветхая деревянная дверь, едва держащаяся на петлях, легко распахнулась и горящее мое лицо овеяла прохлада. Щелкнул выключатель, тусклая лампочка осветила помещение с низким потолком, с земляным полом и стенами…
Я уселся на старый деревянный стул. «Кр-ры-к», – приветливо поздоровался он со мной… Узнал, наверно!
В жаркий летний день не было лучшего места во дворе, чем это темное земляное подполье. Блаженство – вот и все, что ощущаешь, окунувшись в прохладу подвала. Блаженство охватывает тебя, постепенно расслабляя, погружая в сладостную полудремоту… Я уже не чувствовал никаких угрызений совести или беспокойства оттого, что где-то там наверху нетерпеливо ждет меня эксплуататор.
Ну и пусть себе ждет! Хорошо ему там в тени, отбрасываемой урючиной. Солнце его не палит. Знай себе – стой и клади кирпичики… А потаскался бы с грузом по двору…
Так думал я, лениво и сонно, пока мое обожженное солнцем тело, как остывающий накаленный металл, отдавало свой жар прохладному подвалу. Развалившись на старом стуле, чувствуя, как на моем лбу высыхают капельки пота, я вдруг вспомнил, как по вечерам, остывая, потрескивают железные крыши построек. Ох, до чего же мне был теперь понятен их язык!
Подвал, где я сейчас блаженствовал, предназначался в основном для хранения картофеля и вина.
Картошка была закопана в углу. В яме ей было прохладно, лучшего хранилища и не найти, но и в нем картошка продолжала чувствовать себя живым растением и, как могла, старалась это доказать. Ближе к весне на картофелинах начинали появляться толстые белые корни. Я любил их рассматривать, когда меня посылали в подвал за картофелем. Некоторые корешки торчали, некоторые болтались, как лапы паука. Паука, который замер, притворяется мертвым, когда возьмешь его в руки. А опусти картофелину обратно в яму, засыпь землей – и лапы снова начнут расти, расти…
Но для нас, мальчишек, много интереснее картошки были глиняные кувшины с вином. С душистым виноградным вином, изготовленным прямо здесь, во дворе…
Тому вину, что стояло сейчас в подвале, было лет пять, а то и больше. В последние годы уже никто не занимался его изготовлением. Но я еще помнил, как в прежние времена это делалось. Как в старый, похожий на огромную мясорубку, аппарат для выжимания виноградного сока закладывали гроздья, как он с журчанием вытекал в подставленные кувшины, как мы, дети, жадно пили этот сок, проливая его на рубашонки, как пряно пахло им во дворе…
Постояв некоторое время в кувшинах, сок превращался в вино, при этом чем дольше вино выдерживалось, тем крепче и вкуснее становилось. Но, конечно, главным образом качество его зависело от сорта винограда.
Насколько я помню и знаю, во дворе у деда росли хорошие сорта винограда – и красного, и зеленого. Ягоды были крупные, гроздья, щедро напоенные солнцем, весомые, налитые. А уж вкусные… Сорвешь ягоду, надкусишь – весь рот наполнится сладким, душистым соком…
Среди сортов зеленого у нас, мальчишек, самыми любимыми были «дамские пальчики». Они росли у ворот. Длинные ягодки действительно напоминали пальчики. Замечательно сказал Пушкин: «Продолговатый и прозрачный, как персты девы молодой»… Мне, правда, наслаждаться этим виноградом немного мешали косточки. Сколько времени приходилось терять на то, чтобы отделять их во рту языком и зубами от мякоти! А потом еще и выплевывать. Да за это время просто килограммы винограда можно было бы съесть! А Юрка глотал виноградины целиком, ему косточки нисколько не досаждали.
Что же касается вина, нам с Юркой давали его только попробовать и то по большим праздникам, на Пасху, например. Иногда вино входило в состав каких-нибудь праздничных блюд вроде нишала, капусты с рисом, пряностями и вином. Нишала клали между двух кусков мацы, получался такой сладкий, сочный бутерброд. Ты его ешь, похрустывая, а сам думаешь: эх, хорошо да мало! И почему взрослые так боятся давать нам вино?
Мы исправляли их непростительную ошибку, когда удавалось пробраться в подвал.
– Я это вино пробовал недавно. Очень вкусное, – признался Юрка. Мы с ним сидели на корточках у небольшого глиняного кувшина и наливали из него вино в пиалу.
Говорили мы шепотом: как раз над подвалом находилась Юркина веранда. Еще услышат… Свет тоже боялись включать. Вместо лампочки мы зажигали спичку за спичкой. Мы чувствовали себя так же уютно, как первобытные люди у своего костра. Маленькое, но яркое пламя играло на наших лицах, на стенах подвала возникали причудливые тени, они двигались, исчезали…
Кувшин уже приходилось наклонять почти горизонтально, вино из него вытекало тоненькой струйкой, пиала наполнялась медленно.
– Чёрт, совсем мало! Одни осадки… Пробуй! – И Юрка великодушно протянул мне пиалу.
Чиркнула спичка, при ее свете я увидел, что по вину в пиале плавает множество черных точек. Я сделал глоток и поморщился:
– Кисловато…
Юрка допил пиалу.
– Классное вино, – сказал он с видом знатока.
– Небось это ты и выдул весь кувшин? Что, часто здесь… заправляешься? – спросил я не без зависти.
Юрка хихикнул:
– Да нет… Какое там часто… Так, иногда.
Спичка догорала… Мы любили смотреть на огонек, жадно пожиравший дерево. Сначала пламя устремляется прямо вверх. Потом спичка начинает горбиться, ее обугленная головка склоняется все ниже, ниже… Теперь и она, и истончившийся, почерневший стержень мерцают изнутри краснотой. Но жар огня, будто дух, покидающий умирающее тело, исчезает, бледнеет – и лишь тоненькая струйка дыма какое-то мгновение оплакивает его…
Впрочем, в наших руках огонь никогда не исчезал так быстро. Как только головка спички догорала, мы, послюнявив подушечки пальцев, хватались за нее, переворачивали спичку – и пламя разгоралось с новой силой! Мы давали догореть всему стерженьку, до самого основания. Но и тут огонь не угасал, потому что в самый последний момент к нему подносилась новая спичка… П-ф-ф! Маленький фейерверк – и все начинается сначала…
Казалось бы, всего только коробок спичек, а какая увлекательная игра! А, может быть, и больше, чем игра? Может быть, сами не зная об этом, мы помним о тех далеких временах, когда огонь был самым дорогим достоянием племени. Помним, как берегли наши предки драгоценные тлеющие угольки, как они радовались огню, как поклонялись ему, какую божественную силу в нем видели… Кто знает, не поэтому ли мы чувствовали себя настоящими хранителями огня?
* * *
…Ох, что же это я замечтался! Юрки нет, я один в подвале.
Я тряхнул головой, и картинки, которые только что были передо мной, расплылись, исчезли, растаяли, как дымок над догоревшей спичкой… Да, Юрки нет… А был бы он здесь, он бы уж что-нибудь придумал, не изнывали бы мы целыми днями на этой стройке!
Я тяжело вздохнул и направился к лестнице, туда, где за дверью подвала нещадно пекло солнце и откуда давно уже доносились грозные крики эксплуататора.
Ну и достанется же мне сейчас!
Заскрипели колеса, зашаркали мои сандалеты, задребезжали кирпичи на самокате…
Долгий трудовой день подходил к концу. Подходили к концу и каникулы. До начала занятий оставалась всего неделя.
Глава 35. Двоюродные братья
– Эй, Ахун! Проснись, Ахун! Говори, сколько сейчас? – спрашиваю я.
Мой двоюродный братец Яшка, он же Ахун, зевает и потягивается на своей раскладушке.
– Ше-есть тридцать пя-ать, – отвечает он сонным голосом. – А, может, ше-есть сорок…
У Яшки есть поражающий меня секрет: он умеет, не глядя на часы, точно определять время. Я-то уверен, что Яшка ловчит, что он знает какой-то фокус. Но сколько бы я ни пытался его поймать, сколько бы проверок ни устраивал, – Яшка если и ошибался, то только на считанные минуты. Уличить его в мошенничестве мне не удалось ни разу.
Я теперь проверяю Яшку ежедневно, потому что провожу конец каникул в семье тетки Тамары и ночую в зале, в одной комнате с Яшкой. Условия для эксперимента здесь очень удобные: я сплю на диване, с которого мне видны настенные часы, а Яшка – напротив меня на раскладушке, спиной к часам.
Сегодня, проснувшись первым, я разбудил его своим вопросом. И снова не поймал! Может, он и во сне видит часы с большим циферблатом? А может, определяет время по освещению? Свет в зал попадает через два больших окна смежной кухни-террасы. К тому же солнечные лучи падают в настенное зеркало, отражаются и, конечно, освещают комнату по-разному в разное время дня… Нет, думаю я со вздохом, он и здесь может меня обхитрить!
Я не знал тогда, что у некоторых людей действительно есть таинственный дар точно чувствовать время и бесился, не зная, как разгадать Яшкин секрет.
– Долго еще будете валяться?
Это Рая, Яшкина сестрица. Рукой она уперлась в косяк двери, выражая негодование даже вздернутым носиком, не говоря уж о голосе. – Уже семь утра!
Каникулы еще не окончились и, казалось бы, какое право у Раи требовать, чтобы мы вставали ранним утром? Вот храпит же в своей комнате старший братец Илья, никто его не будит. К сожалению, право поднимать младшего брата у Раи есть. Этой весной он завалил математику, надо пересдать ее в конце каникул, чтобы перейти из пятого в шестой класс. Подготовить братца взялась Рая – с жестким условием: заниматься каждый день с утра, даже по воскресеньям.
Рае шестнадцать, она учится в музыкальном училище играть на фортепьяно, собирается стать преподавателем музыки. Девица она серьезная, трудолюбивая. И учится прилежно, и дома первая помощница.
Потому Рая и взялась быть Яшкиной учительницей. А когда я здесь поселился, заодно прихватила и меня… Я-то перешел в четвертый класс без особых проблем, но не бездельничать же мне, считает Рая, когда Яшка занимается! Поэтому, согнав нас с постелей (лентяя Яшку, как всегда, удается поднять только приглашением к завтраку), Рая, пока мы едим наши любимые яйца всмятку, раскладывает на другом конце стола тетрадки и учебники по математике: Яшкин – для пятого класса, мой – для четвертого.
– Что это за каникулы? – ворчит Яшка с набитым ртом. – Это каторга! Из-за тебя все ребята надо мной смеются!
– Еще больше посмеются, когда ты на второй год останешься! – сурово отвечает сестра.
Как я теперь понимаю, у Раи действительно были и педагогические способности, и огромное терпение. Сначала она каждому из нас толково объясняла материал по учебнику, потом мы решали примеры. Яшка обычно тут же забывал порядок действий – и все начиналось сначала!
Но известно, что все на свете кончается. Заканчивался и урок. Теперь мы свободны на весь день! И день этот будет полон увлекательнейших дел. Иного не бывает здесь, на улице Кафанова, к тому же в обществе Яшки.
* * *
Шааковы (то есть, семья тетки Тамары) жили в получасе ходьбы от деда в одном из переулочков, отходивших от улицы Кафанова. Переулков таких было несколько, и все они назывались так же, как и улица, но с добавкой порядкового номера. Шааковы жили на 5-й Кафанова…
К слову сказать, когда-то эта улица (уж не знаю, как переулки) называлась Госпитальной, потому что вела к военному госпиталю. В истории Ташкента Госпитальная улица играла немалую роль. Во время восстания, произошедшего в годы революции, здесь были возведены баррикады, отсюда же участники восстания пошли на штурм военной крепости – той, развалины которой стоят сейчас на берегу Анхора.
В первые годы советской власти улицу переименовали в честь известного узбекского революционера Кафанова. Постепенно эта улица, одна из центральных в городе, стала выглядеть довольно современно: после землетрясения здесь выстроили красивые здания – Фармацевтический институт, Центральный универмаг и много других.
Но переулочек, где жили Шааковы, сохранял свой патриархальный вид. Он был очень уютным местечком – высокие деревья уходили макушками в небо, а в тени под деревьями журчал арык. Маленький был переулочек, домов на пятнадцать. Шааковы снимали один из этих домиков – одноэтажный кирпичный, из четырех комнат. Конечно же, при доме был дворик.
В этом доме и в этом дворике я бывал частенько. Дружил я с Яшкой, а из остальных членов семьи мне нравился дядя Миша, его отец. Даже внешностью он располагал к себе – сильный такой, широкоплечий, рукопожатие – как у деда Ёсхаима. А лицо доброе, спокойное, улыбчивое. Он любил пошутить, посмеяться. Черные волосы Михаила поседели рано, но ему, круглолицему, смугловатому, это даже шло.
Уж не знаю, по каким причинам, только дядя Миша временами не жил дома, уходил от семьи. Почему-то мне кажется (может быть, из симпатии к нему), что виной тому был характер тетки Тамары. В то лето, о котором я рассказываю, Михаил как раз отсутствовал, и я жалел об этом. Без него как-то пусто было в доме. Я вспоминал наши с ним чаепития. Особенно одно, недавнее…
Я пришел тогда к Яшке поиграть, но дома никого не было, кроме Михаила. Он сидел на кухне, пил чай и, как только я открыл дверь, махнул мне рукой приглашающе: давай, мол, садись. Я уселся, Миша молча налил мне в пиалу душистого чаю и кивнул, показывая на мешок с сухарями, с теми, что в Ташкентских булочных продавались на вес… Дважды кивать ему не пришлось. Как я любил эти хрупкие, коричневатые, отлично высушенные сухари! Я мог их есть и есть без конца. Дядя Миша тоже. И вот сидим мы друг против друга и наслаждаемся чаем с сухарями. А, может быть, и тем, что сидим вот так вдвоем, в тишине и покое, а не в шумном обществе Яшки с Ильюшкой и громкоголосой тетки Тамары. Мы молчим и звуки, которые раздаются в кухне, не нарушают тишины. Вот зашуршал пакет – это дядя вынул сухарь. Тук-тук-тук… Это он постучал сухарем по столу, чтобы слетели крошки… Дядя – большой педант, не стряхнув крошек, он ни за что не поднесет сухарь ко рту. Мало того, знакомые продавщицы в булочной знают, что ломаные сухари класть Михаилу в пакет нельзя ни в коем случае… Тук-тук-тук… Это я, глядя на дядьку, тоже постукиваю сухарем по столу… Кр-р-уп! Это дядя надкусил сухарь. Я не отстаю… У-уп-с-с… Наклонившись к пиале, дядя Миша звучно отпил чай. Я делаю то же самое. Дядя Миша одобрительно кивает головой. Мы с удовольствием смотрим друг на друга… Постукивают сухари, хрустят сухари. «Кр-р-уп!» и «у-уп-с-с» чередуются, сливаются и звучат, как музыка. Небольшая пауза – дядя Миша макает очередной сухарь в чай. Я, конечно, тоже, ведь это просто смак: обмакнешь сухарь, а потом высасываешь из него сладенький сиропчик.
Когда я садился за стол, пакет был полон сухарей. Сейчас, запустив в него руку, я достаю последний. Дядя Миша снова кивает: «Хощ». Хорошо, мол, молодец… Наелся? Я тоже киваю, и мы оба улыбаемся, очень довольные друг другом…
Да, жаль очень жаль, что дядя Миша снова исчез из дома! Будь он здесь, мы с Яшкой, освободившись от занятий с Раей, наверное, вертелись бы сейчас возле дяди-Мишиной старенькой «Победы». Обычно она всегда стояла во дворе. Яшке с Ильюшкой разрешалось мыть машину, что им очень нравилось. С этого и началось приобщение братьев к профессии отца – он был шофером, дело свое любил и в технике разбирался отлично.
Сколько из-за этого мытья машины происходило разных историй, ссор а то и драк между братьями! Помню, как однажды мы с Юркой направлялись к Шааковым и, повернув в их переулок, увидели «Победу», стоящую возле арыка. Она так и сверкала в солнечных лучах, вся залитая водой. Тут же увидели мы и мойщиков. Черпая ведром воду из арыка, Илья окатывал машину, а Яшка, стоя по другую сторону, мохнатым полотенцем протирал дверцы. Не успели мы подойти, как Илья с размаху выплеснул воду на крышу, и струя накрыла Ахуна. Завопив, тот по-черному обложил братца. Двенадцатилетний Яшка в совершенстве знал матерный язык, именно благодаря Илье. Но старший, конечно, возмутился.
– Что-о-о? Ты как выражаешься?! Да еще при людях… Ну, погоди, Лысый, сейчас морду намылю!
Схватив с капота машины еще одно мокрое полотенце, Илья скрутил его жгутом и кинулся к Яшке. Начался стремительный бег вокруг «Победы», при этом братья непрерывно обменивались ругательствами. Мы с Юркой только переглядывались, прекрасно зная, как и чем закончится эта сцена. Младший был мальчишка довольно юркий, но старшему, конечно, удалось его поймать. Дав Яшке пару хороших пинков под зад и несколько подзатыльников, Илья приступил к главному наказанию: выкручиванию руки.
– Больно, да? Скажи: «Дядечка, прости засранца!» – приговаривал он.
Пригибаясь от боли все ниже и ниже, почти присев на корточки, Яшка довольно долго терпел, кряхтел, пытался вывернуться, потом ему стало совсем уж невмоготу, он заорал, завизжал, на глазах выступили слезы… Смотреть на это было мучительно! Но и вмешиваться – совершенно бесполезно. Разве мы с Юркой, десятилетние пацаны, могли справиться со здоровущим Ильюхой?
Разумеется, Яшка сдался. Сначала он что-то тихо пробормотал, но Илья потребовал: «Погромче, Лысый! Повторяй за мной: дядечка…» И бедный Ахун слово за словом громко произнес унизительное извинение.
Конечно, Яшку было жаль. Но ведь и он, когда мог, старался насолить брату. Оба, как говорится, были хороши, хотя в результате Ильюха всегда выступал в роли палача, а Яшка – в роли казнимого. Но ведь он не смирялся! Мне даже казалось, что оба они – и мучитель, и мученик – наслаждаются происходящим.
Любят ли друг друга Яшка и Илья, думал я иногда. Настоящая ли у них дружба? У меня родного брата не было и я горевал об этом. Я часто воображал: вот есть у меня братишка, почти моего возраста, и мы с ним всегда вместе. Все рассказываем друг другу, шушукаемся, секретничаем, балуемся, конечно, а уж когда случится с кем-то подраться, всегда постоим друг за друга!
Хотя и был я очень привязан к Юрке, к своему двоюродному, все же родного братца он мне заменить не смог. Во-первых, с тех пор, как мы переселились в Чирчик, видеться нам удавалось только летом. Во-вторых, наши отношения с Юркой не были такими уж безоблачными, иногда мы вели себя не лучше Яшки с Ахуном, дрались, ругались (правда, «палачества» не было). А порой мне доставалось из-за Юркиных проделок совсем зря.
Шли мы с ним как-то летом по Шведовой, возвращаясь домой. Шли спокойно, не торопясь. Вдруг подлетают к нам двое парней. Не успел я оглянуться, как Юрка вдруг дал драпу. Один из парней схватил меня за плечи, другой, что был повзрослее, спросил:
– Он кто тебе?
– Братишка, – ответил я. И в ту же секунду услышал пронзительный Юркин крик:
– Ры-ыжий, тика-ай! Беги!
Но было поздно. Я почувствовал удар в живот, да такой, что у меня от боли потемнело в глазах и сперло дыхание.
– За брата и получай, – услышал я, приседая, почти падая.
Парни тут же ушли, очевидно, Юрка был слишком далеко. Но вот он подбежал и стал поднимать меня, бормоча:
– Говорил тебе – тикай!
Говорил… Не говорил, а орал, убежав, оставив меня одного! И как я мог догадаться, что будет, когда подошли эти незнакомые ребята? Оказалось, это были братья, младшего из которых Юрка недавно как-то там обидел или обдурил. Младший, конечно, пожаловался старшему, ну и… Но я-то при чем тут?
