Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Глава 29. Новое прозвище
В семье Юабовых назревало событие: собирался жениться Робик, младший из сыновей деда, то есть наш с Юркой дядя.
Жил Робик здесь же, в старом доме, в той его части, где до переезда в Чирчик обитали мы с родителями. К тому времени, о котором идет речь, Робик был молодым человеком лет примерно двадцати пяти. И вот он решил обзавестись семьей. Не берусь судить, считали ли Робика достаточно возмужавшим и готовым к супружеству старшие члены семьи, но знаю точно: Юрка, который был в три раза младше своего дядюшки, этого не считал, поскольку вообще не испытывал к нему никакого почтения. Он был с Робиком на «ты», что обычно не допускалось по отношению к старшим родственникам. И этому «ты» он артистично придавал оттенки различной степени фамильярности и насмешки. Вообще, мне казалось, иногда, что Юрка считает Робика существом, созданным специально для его развлечения. Понятно поэтому, что отношения между дядюшкой и племянником были достаточно сложными и напряженными. Создавал эти отношения, управлял ими, делал из них игру для себя и муку для дяди Робика, конечно же, Юрка.
Предположим, наступал мирный период. Иначе говоря, Юрка на какое-то недолгое время переставал издеваться над Робиком. Он становился даже доброжелательным и дядюшку именовал не иначе, как Шефом. Если учесть, что перед этим с Юркиных уст не сходила презрительная кличка Чубчик, легко понять, что обращение Шеф звучало, как заявление о мире, может быть, даже о капитуляции. Ведь что такое Чубчик? Невзрачный пацан с дурацкой стрижкой. Робик – он и на самом-то деле красавцем не был и ростом не вышел – от прозвища Чубчик просто бесился. Но что можно было поделать с Юркой? Однако, когда бешенство дядюшки достигало опасного предела (это было видно, например, по его глазам), Юрка делал перерыв – и Чубчик становился Шефом. Как известно, шеф – это руководитель, начальник. То есть, Юрка как бы признавал старшинство Робика, оказывал дяде уважение.
Думаю, что, на самом деле мой лукавый кузен получал особое удовольствие, давая своей жертве расслабиться, чтобы потом неожиданно подвергнуть ее какому-нибудь новому испытанию. Ведь и тельца, готовя на заклание, откармливают получше. На свою беду Робик был простодушен и совершенно забывал о коварстве племянника. В те недолгие счастливые минуты спокойствия, которые доставались на его долю, он просто оживал. С лица его сходила гримаса гнева и напряжения, оно прямо-таки светлело, большие глаза под густыми бровями становились добрыми, коротенькие усики распрямлялись.
Об этих усиках дядя Робик, вообще очень внимательный к своей внешности, заботился особенно тщательно. Достаточно было хоть раз увидеть, как он, побрившись, подравнивает усики перед зеркалом. Я наблюдал это замечательное зрелище много раз, и оно всегда доставляло мне огромное удовольствие!
Перед тем, как приступить к подстриганию усов, Робик особенным образом открывал рот, превращая его в высокую и узкую букву «О». Затем он замирал и, не моргая, пристально всматривался в свои усики, напоминая орла, который, паря высоко в небе, озирает лесистый ландшафт и высматривает добычу.
Клик-клик, внезапно щелкали ножницы. Ага, значит, высмотрел. Это был волосок, который, как отбившийся от стада ягненок, пасся в стороне, а не в гуще сородичей. Клик-клик. Вот еще один… Клик-клик. Неторопливо, с паузами щелкали ножницы, и черные усики над верхней губой Робика становились идеально ровными.
В те счастливые моменты, когда Юрка не выводил Робика из себя, эта безупречная прямизна почему-то была особенно заметна. Усики вместе с носом, достаточно длинным и широким книзу еврейским носом, как бы образовывали на лице Робика перевернутую букву «Т».
Очередное перемирие совпало с отвлекшими Юрку приготовлениями к свадьбе дядюшки.
Кто не видел семейных праздников в Азии, тот не знает, что такое Азия. Справляются они непременно дома, а если есть хоть какая-то возможность – во дворе. Двор ничем не хуже просторного зала, сюда могут прийти сотни людей. Потому что приглашают не только родственников и друзей. Приглашают и всех знакомых – своих и своей родни, и всех знакомых этих знакомых, и… Словом, принцип тут один: только бы никого не забыть! И не дай Бог в грязь лицом ударить. Пируют широко, иногда по нескольку вечеров подряд. Этот обычай, вероятно, очень древний, бухарские евреи целиком восприняли за столетия жизни в Азии.
Свадьба Робика была для семьи большим событием. Справлять собирались два дня: один вечер – у жениха, другой – у невесты. Значит, будут многие десятки, а то и сотни гостей. Сейчас как раз и обдумывали, как их принимать. Мы с Юркой вертелись тут же, с интересом прислушиваясь к разговорам.
Наш просторный двор был очень удобен для приема гостей. На большой площадке между урючиной и квартирами стариков и дяди Миши можно было расставить столы в два ряда и усадить гостей по обе стороны каждого стола.
– Думаю, человек сто поместится, – говорил Робик, оглядывая площадку и волнообразно помахивал пальцем, как бы размечая ее. – Конечно, еще и на аллее до ворот поставим столы, вот и еще около ста. Столы и скамейки завтра начнем расставлять. Пора.
Тут Робик снова оглядел двор взором полководца, оглядывающего накануне битвы плацдарм, где произойдет сраженье, и вдруг окликнул нас с Юркой.
– Пора делом заняться, – строго сказал он. – Глядите, какая пыль во дворе! Подметите хорошенько, пока столов нет. Только побрызгайте, побрызгайте сначала как следует!
По тому, как блеснули Юркины глаза, я понял, что на этот раз отлынивать от поручения он не собирается. Еще бы! Ведь в его руках сейчас окажется шланг. Именно в его, в Юркиных руках. Разбрызгивать воду он будет только сам, мне придется довольствоваться скромной ролью помощника.
Резиновый шланг, аккуратно смотанный кольцами, лежал в огороде возле Юркиной квартиры. Подтащив его к водопроводу, Юрка ловко и быстро насадил конец шланга на заскрипевший кран, крутанул колесико, и из другого конца шланга с веселым шипением вылетела струя воды. Юрка тут же подставил под нее лицо и с удовольствием сделал глоток.
– Рыжик, разматывай постепенно, – скомандовал он. – Начнем от ворот.
Что ж, разматывать, так разматывать. С Юркой вообще не поспоришь, а уж по такому поводу и тем более.
Длинным и довольно тяжелым шлангом управлять не так-то легко, но наслаждение при этом получаешь огромное. Подставляя палец или прижимая конец шланга, ты волен придавать воде самые причудливые формы. Разматывая холодные, как тело змеи, подрагивающие кольца, я всем существом своим участвовал в тех водных фокусах, которые уже начал показывать Юрка.
Вот вода полилась толстым жгутом, а вот – веером, а теперь – множеством тонких косичек. Красота! Тугой шланг в руках – это вовсе не кусок резины, а живой змей! Приложишь к нему руку чуть поодаль от конца и чувствуешь: там, внутри, бурлит жизнь. А как иногда он извивается! Прямо не удержишь, будто на волю рвется. Выпусти его из рук – начнет подпрыгивать!
Асфальт между тем уже становился похож на зебру. Не были забыты ни забор, ни двери кладовых, ни крыши.
– Тяни! – покрикивал время от времени Юрка. – Ну-ка, еще давай!
Стоя неподалеку от крана, я разматывал холодные, упругие и достаточно тяжелые кольца змея. У меня уже ныли руки и плечи.
– В-ж-ж-жик! – хлестануло по глиняному забору, и он украсился темной дугой. Трра-а-амб-мб-мб! – простучало по шиферной крыше кладовых. Тук-тук-тук! – отбарабанило по будке Джека.
Сам Джек давно уже, с тех пор, как в шланге зашипела вода, стоял у стены, готовый к битве. Наш дворовый пес считал водяную струю своим лютым врагом и начинал с ней сражаться в ту же минуту, как получал возможность до струи добраться. Сейчас эта минута как раз и наступала.
– Ррр-ррр. – Немного пригнувшись к земле, расставив лапы и приподняв морду, Джек обнажил клыки.
– Хочешь укусить ее? Пожалуйста. – Юрка направил шланг, вода окатила Джекову морду – и он, не отступая, куснул водяной жгут. Клыки клацнули, мы с Юркой захохотали.
Бедный Джек, не сознавая комизма положения, продолжал кусать и кусать бившую ему в морду струю. Глаза его налились кровью, он был в неистовстве. Бедняга чихал – вода попадала ему в нос – но стойкий пес не прекращал боя и, очевидно, не чувствовал себя побежденным. Мы так хохотали, что Робик обратил, наконец, внимание на наши забавы.
– Зачем собаку мучаете? – прокричал он от стола, где они с Тамарой продолжали совещаться. Юрка пожал плечами – никого, мол, мы не мучаем – и направил струю на ствол яблони. Воронка под ней стала наполняться водой. А Джек, почувствовавший себя победителем, коротко гавкнул и, растопырив лапы, начал отряхиваться. Он делал это с такой невероятной быстротой, что тело его превратилось в бешено крутящееся веретено, с которого сплошным серебристым облаком слетала во все стороны вода. Мы с Юркой немедленно оказались под этим душем. Отряхнувшись, пес уселся, высунув длинный красный язык и самодовольно поглядывая на нас.
Юркина душа жаждала отмщения. И за неожиданный душ, и за самодовольную собачью ухмылку. И, конечно, за то, что дядюшка приказал оставить собаку в покое. Он направлял струю то в окна, то на белье, висевшее на веревке между деревьями, то в курятник, где начинали отчаянно голосить перепуганные куры.
– Ты что делаешь? – уже раздраженно спросил Робик.
Мы теперь подошли совсем близко к нему. Юрка лучезарно улыбнулся и как бы случайно, ненароком, шибанул струей у ног дядюшки.
Робик подскочил.
– Сейчас получишь!
– Юрик, не начинай. Оставь шланг! – Это уже Тамара попыталась приостановить дальнейшее развитие конфликта.
В моменты начинающихся раздоров Тамара становилась похожа на бабушку Лизу. Ее брови поднялись, глаза широко раскрылись, голос стал высоким и резким, как у матери. И рукой она взмахивала так же повелительно.
Но на Юрку уже «накатило».
– И-и-и-й! – таким странным образом ответил он на увещевания тетки. Этот непередаваемый визг, от низких нот – к высоким, вполне можно было назвать боевым кличем джунглей. Если вы помните, о нем рассказывается в книге Киплинга «Маугли», это в том месте, когда звериный народ ополчился на жителей деревни. Непонятно только, где позаимствовал его Юрка, который Киплинга, конечно, не читал.
На Юрку накатило. А когда на него накатывало, он из дружелюбного и приятного ребенка мгновенно превращался в опасное существо, способное на любую выходку. «Что-то сейчас будет?» – с любопытством и страхом думал я, глядя на кузена, по лицу которого все шире расплывалась улыбка, не предвещавшая ничего хорошего ни для Робика, ни для Тамары. Не переставая улыбаться, он поливал двор неподалеку от стола, за которым сидели дядюшка с тетушкой, и внезапно, превратив струю в веер, окатил Робика.
– Ой, Чубчик, прости!
Извинение было подчеркнуто издевательским, Шефа снова разжаловали в Чубчика.
Робик вскочил.
– Миша! Валя! – заорал он. – Заберите его! – И неосторожно сделал шаг к Юрке.
В тот же миг он был облит с головы до ног.
– Убью! – проревел Робик. На него было страшно смотреть. Лицо перекосилось, длинный нос сместился в сторону, зубы оскалены, благородные усики уже не лежат ровной полосочкой, а топорщатся, жидковатые волосы слиплись, растрепались, облепили лоб. Он кинулся к Юрке, но тот, отступая, все бил и бил в него струей, при этом с лица его не сходила простодушная улыбка. Роберт внезапно подскочил к дувалу, подхватил возле топчана здоровущий отрезок резинового шланга и, размахивая им, как боевой палицей, кинулся за Юркой. Тот, бросив, наконец, шланг, побежал от него. Мокрый и растрепанный дядюшка был похож на воина-индейца, только что переплывшего реку.
– Убью! – продолжал кричать он.
А Юрка хохотал.
Что творилось во дворе! Он стал похож на древний амфитеатр. По краям его, вдоль построек, на крыльце, на чердаках, в курятниках, в будке визжали, верещали, кудахтали и гавкали возбужденные зрители.
– С ума сошел совсем! – вопила, воздев руки, Тамара.
Бабушка Лиза, выбежавшая на шум, тоже размахивала руками и что-то кричала. Их голоса, неразличимые в общем гаме, сливались с лаем, визгом, кудахтаньем.
А посреди двора, не обращая на зрителей никакого внимания, продолжали свою нелепую битву участники этого спектакля.
Наверное, в жизни нет более запоминающихся событий, чем те, которые поражают нас своей странностью, неестественностью и при этом полны каких-то красочных, действующих на воображение деталей. К ним относятся и звуки, и запахи, и мгновенные, как фотографии, сценки, и чувства, которые мы испытываем – страх, жалость, ощущение комизма происходящего, возникающее порой в самые трагические минуты… И все это, сливаясь воедино, остается в нас навсегда сильным, незабываемым впечатлением.
Вот так переплелись и остались в моей памяти две совершенно, казалось бы, несовместимых картины. Первая – старый двор на закате. Причудливые тени деревьев, чудесный аромат цветов, запах напоенных водой листьев, травы, земли, блаженный покой, тишина и прохлада. Другая – тот же двор, охваченный безумием. Визг, гам, крики, изуродованные злобой лица, мечущиеся по двору фигуры.
Одна из них – мой кузен Юрка. Он виляет между стволами, ныряет под кусты, под столы. Робику его не догнать. Он бежит изо всех сил, иногда ему кажется, что вот-вот… И тогда, взмахивая шлангом, Робик выкрикивает какое-то странное, очевидно, составленное из двух слов, ругательство: «Су… Сука… Сукатина!» – и пытается ударить Юрку.
Но нет, опять не догнал! А хохочущий Юрка уже у ворот. Выскакивая, он даже успевает помахать дядюшке рукой, приставленной к носу, и исчезает.
Запыхавшийся, разъяренный Робик в последний раз кричит ему вслед:
– Сукатина!
Хорошо хоть, что не выбегает в таком виде за Юркой на улицу. Бедняга, он еще не знает, что изобретенное им странное ругательство – «сукатина» – станет теперь новым его прозвищем.
Глава 30. Кошерные куры
День, который последовал за Юркиным буйством, начался для него невесело. Пострадавший жених, да и все свидетели скандала, пожаловались Мише, Юркиному отцу, и Юрка получил хорошую взбучку. Рука у дяди Миши была довольно тяжелая.
Мало того – и пострадавший, и его свидетели подчеркивали: Миша – учитель и обязан как следует воспитывать сына. Значит, Юрка должен извиниться перед дядей.
Особенно возмущалась поведением племянника и требовала жестких методов воспитания Тамара. Вся семья знала, что заниматься собственными детьми у моралистки Тамары не было ни времени, ни желания: их воспитывала улица.
Но ведь речь шла не о собственном ребенке. Словом, под давлением клана Юабовых Миша предъявил Юрке ультиматум, и тому пришлось извиняться публично.
Церемония была обставлена торжественно. Все члены семьи собрались во дворе. Бабка Лиза – на крыльце, Миша и Валя – у своей двери, Робик, подчеркнуто хмурый, – на топчане, я – неподалеку от него на стуле.
Все мы, вытянув шеи, с некоторой тревогой глядели, как виновник торжества, шаркая сандалиями, идет через двор к Робику. Что-то он выкинет? Не сомневаюсь, так думал каждый из нас.
Но Юрка на этот раз ничего не выкинул. Когда нужно было, он умел взять себя в руки. К тому же сцена извинения неплохо вписывалась в его обычную игру с дядей, игру кошки с мышью. Пожалуйста, пусть ненадолго почувствует себя победителем!
Изображая некоторое смущение, но лукаво поигрывая глазами, Юрка приблизился к дяде и что-то не очень разборчиво пробормотал. «Трогать не будешь, не полезу к тебе», – вроде бы расслышал я.
– Погромче, чтобы все слышали! – потребовал Миша.
– Шеф, извини, ладно? – громко произнес мой кузен.
И хмурое лицо дяди Робика сразу же просветлело, он улыбнулся улыбкой воина, которому удалось взять верх в тяжелом единоборстве. Слыханное ли дело – добиться, чтобы Юрка извинился перед кем-нибудь!
Как только с этим нравоучительным зрелищем было покончено, взрослые снова занялись подготовкой к свадьбе.
Несколько родственниц приехали помогать, пришла кайвону, женщина-повар, специалистка по обслуживанию многолюдных семейных торжеств. Кто-то уже отправился на рынок с нелегкой задачей закупить и привезти огромное количество продуктов.
Однако бабушка Лиза, чтобы поддержать репутацию хорошей хозяйки, решила добавить к закупкам собственную живность. Бабушка Лиза, надо сказать, была в этот день и веселее, и добрее, чем обычно. Подготовка к свадьбе, общая суета, присутствие посторонних – все это оживляло ее, она чувствовала себя главой большой семьи, а это, согласитесь, приподнимает. Стоя возле курятника, бабушка окликнула нас с Юркой очень веселым голосом:
– ВалерИК, Юрик, везите сюда коляску, возле кладовой стоит. Скорее, скорее!
Старая детская коляска с большими колесами, вместительная, словно для близнецов, была когда-то Юркиной. Теперь она служила чем-то вроде тачки. Мы подвезли ее к курятнику и получили новое распоряжение:
– Пять курей давайте поймаем. Нет, четырех и одного петуха. Отвезете в синагогу, чтоб порезали. Помнишь, Юрка, как идти в синагогу, да?
Юрка, конечно, помнил. Поездка с курами в синагогу показалась ему приятным развлечением. Он и ловить кур взялся с удовольствием, в отличие от меня. Мне было почему-то и противно, и жалко белоснежных квочек, моих собеседниц. Юрка полез в курятник один. Взволнованные, кудахчущие куры были одна за другой выловлены, мы помогли бабушке связать им ноги и уложили в коляску.
Дорога до синагоги занимала минут сорок. С Короткого Проезда мы вышли на Северную, оттуда – на Шпилькова. Это была тенистая, широкая улица, похожая на Шедовую.
Здесь было несколько магазинов, здесь находился хорошо известный в республике Музей Прикладных Искусств, где хранились изумительной красоты ювелирные изделия, чеканка, вышивка, ковры и другие произведения старых и новых узбекских мастеров.
У входа в музей стоял автобус «Интурист». Иностранцев привозили сюда постоянно, поездка в музей входила в туристическую программу. Поэтому обычно у входа толпились и ребятишки, беззастенчиво выпрашивающие у зарубежных гостей жвачку и сувениры. «Плиз, гам! Ю хэв гам?» – эти английские слова знали и школьники, и дошколята.
Однако милиция нередко разгоняла пацанов: считалось, что иностранцы фотографируют мальчишек с протянутыми руками, а потом у себя на Западе публикуют фото – «Советские дети просят подаяние».
Плавно покачивалась коляска, чуть слышно поскрипывали высокие колеса, укачиваемые куры печально бормотали «пок, пок, по-о-о-к». Наступил жаркий полдень и, хотя верх коляски был поднят, защищая пленников от солнечных лучей, курам, конечно, было жарко и вообще не по себе. Они лежали с приоткрытыми клювами, в которых видны были ярко-красные прямые язычки.
Прохожим, наверное, казалось: вот идут по улице два заботливых паренька, везут в коляске братишку или сестренку. Действительно, очень похоже – если не вслушиваться в звуки. Чем не младенцы, разве что не запеленатые. Кстати, коляску теперь придется отмывать как следует.
Так мы и шли, посмеиваясь, болтая, и Юрка только-только начал рассказывать, какие замечательные ножи продаются в ближайшем хозяйственном магазине, как вдруг все пошло кувырком.
Пронзительно, не своим голосом, заорал петух, захлопал крыльями, взметнулся к навесу, ударившись об него с размаху упал на кур, снова взметнулся и вылетел из коляски. Рухнув на асфальт, он запрыгал на связанных лапах, неистово треща крыльями и упал в пустой арык. В то же мгновенье из коляски, отчаянно крича, хлопая крыльями и теряя перья, начали одна за другой вылетать белые курицы.
Стоял дикий шум. Коляска тряслась, раскачивалась во все стороны. Казалось, что ею управляют какие-то магические силы. Перья кружились вокруг, как хлопья снега.
Все это произошло как-то сразу, невероятно быстро. Мы даже испугаться не успели, мы просто остолбенели. Очнулся я, когда последняя курица, взлетевшая повыше других, пронеслась у самого моего лица и – «пах-пах» – крыльями отвесила мне две пощечины.
Вокруг нас уже останавливались любопытные прохожие. Кто смеялся, кто давал советы.
Тут мы с Юркой опомнились.
– Лови! Сначала петуха лови! – крикнул он.
По сухому глиняному арыку мы с двух сторон начали подкрадываться к беглецу, стараясь не спугнуть его. Но петух и не думал удирать. Наоборот, он так и рвался в бой! С ободранными крыльями, со связанными ногами, он все равно похож был на разъяренного орла. Подпрыгивая, он царапал землю когтями, острыми, как ножи, глаза его сверкали, а клюв на вытянутой вперед головке готов был наносить удары.
Я остановился. Мы с петухом пристально глядели друг на друга. Я видел, что Юрка с другой стороны арыка уже подобрался к нему, уже протянул руки.
Но тут петух ринулся на меня! Из его могучего клюва вылетали дикие звуки, что-то подобное вороньему карканью. Он приближался ко мне со страшной быстротой, пружинисто подпрыгивая, и казался мне каким-то исчадием ада, какой-то чудовищной одноногой сказочной птицей, готовой убить меня.
Бегал я и вообще-то быстро, а тут… Ветер свистел в ушах, тело как бы потеряло вес и в то же время приобрело особую чувствительность. Мне казалось, что петушиный клюв вот-вот вопьется в мой худощавый зад… Или в позвоночник… И пробьет его насквозь. Я упаду, а разъярённая птица прижмет меня могучими когтями и начнет терзать.
Да, это бегство было моментом истины, который, может быть, не без умысла, послала мне судьба. Из палача я, пусть ненадолго, но превратился в жертву. Такую же, какой был в наших руках петух.
Я остановился, услышав Юркин голос. Петух уже не гнался за мной. Схваченный Юркой за ноги, он болтался в воздухе, но продолжал бешено вырываться, махать крыльями и орать.
– Сюда, Рыжик! – кричал кузен. – Скорее! Привяжем его к коляске!
Как только петух оказался в Юркиных руках, храбрость вернулась ко мне. Я бросился к коляске, нашел там, пошарив по дну, какой-то шнурок от ботинок, и мы с Юркой крепко привязали к раме бедного петуха, которого в этот момент я люто ненавидел.
С курицами мы справились без всякого труда – они барахтались, всем на потеху, неподалеку от коляски. Несчастное куриное семейство так устало от неудавшейся попытки к бегству, что всю оставшуюся дорогу не доставляло нам никаких хлопот. А мы еще долго ворчали, и бранили наших пленников, и сулили злобному петуху скорую неизбежную казнь.
* * *
Синагога помещалась в обычном частном доме – небольшом, двухэтажном, построенном в форме буквы «П».
Дворик, образованный постройками, уложен был кирпичом и камнем. С трех сторон двор покрывал высокий зеленый навес, идущий почти от крыш. А внизу были расставлены столы со стульями.
Свет, проходящий сквозь навес, окрашивал изумрудным, успокаивающим, приятным для глаз цветом и стены дома, и дворик. Поэтому здесь было очень уютно. Наверное, людям, молящимся в тени этого навеса, казалось, что сейчас они уж точно под защитой и покровительством Того, к кому с такой надеждой взывают.
В Ташкенте имелось несколько синагог, но их не хватало и обычно молящиеся страдали от тесноты. Дед посещал именно ту синагогу, в которую мы сейчас пришли, и нередко ворчал: ни сесть негде, ни встать. Но в этот будний день в синагоге было пусто.
Услышав скрип двери, откуда-то появился пожилой человек с бородкой и в яркой тюбетейке, заменявшей бухарским евреям кипу. Это был здешний шойхет. Спросив, зачем мы пришли, он деловито кивнул и вышел во двор.
Как известно, Тора разрешает евреям есть далеко не все мясные и рыбные продукты. Но даже и разрешенные должны приготовляться определенным образом, а забивать животных может только специалист – шойхет, то есть резник. Забивать так, чтобы под его руками из них вытекла вся кровь, потому что употребление крови запрещено Торой.
Если вспомнить о многочисленных праздниках, о семейных торжествах, днях рождений, о бар-мицвах и свадьбах, не трудно себе представить, сколько у шойхета было работы!
– С которой начнем? – заглянув в коляску, спросил шойхет.
Но ни Юрка, ни я не ответили ему. Злоба на петуха, жажда мести почему-то вдруг покинули нас, куда-то исчезли. Мы молча стояли у коляски. Мы глядели не на кур, а на странное сооружение, стоящее во дворе у самого входа. Оно было деревянное, довольно высокое, в нем торчали конусообразные желоба, на одном из которых лежала обыкновенная опасная бритва с запекшейся кровью и куриным пухом на лезвии. Вот от этой-то бритвы, увидев ее, я уже не мог отвести глаз.
Куры в коляске молчали и даже не шевелились.
Шойхет больше не задавал нам вопросов. Он взял одну из кур за крылья, оттянул ей холку и полоснул бритвой по горлу. Алой струей брызнула кровь, курица вздрогнула, будто под током, судорожно дернулись ее ноги, она затрепыхалась, пытаясь вырваться. Глаза ее и клюв широко раскрылись и дворик огласился хриплым криком.
Этот ужасный крик и нас с Юркой пронзил, словно током. Но рука Шойхета не дрогнула. Словно в тисках держа курицу, он опустил ее в желоб головой вниз – и через несколько мгновений жизнь ушла из нее вместе с кровью.
Вскоре коляска опустела. Из пяти желобов торчали пять пар ног с растопыренными когтями.
Шойхет положил кур в коляску, мы расплатились с ним и ушли.
Кырк-кырк, – все так же поскрипывали колеса, плавно покачивалась коляска. Куры устилали ее дно пушистым белым ковриком, кое-где замаранным пятнами крови.
Куры будто спали. И мы шли молча, словно боясь разбудить их.
Над городом стояла все та же жара.
