Валерий Юабов
Всё Начинается с Детства
Глава 46. «Еврейчик»
Тишина бывает совершенно разная. В лесу совсем не та, что в поле. На море, даже в полнейший штиль, другая, чем на речке. И в горах она особенная. И даже в пустой квартире… А вслушивались ли вы когда-нибудь в тишину опустевшей после уроков школы?
Я стою у окна в коридоре, напротив нашей классной комнаты. Длинный коридор уходит вдаль, сверкая натертым полом. В коридоре – ни души, ни звука. И в классах – ни звука. И на лестнице.
Ни звука… Это в школе, на переменах наполненной грохотом, топотом, криками, смехом. Да и на уроках, когда идешь по коридору, из классов доносятся громкие голоса учителей, где-то гомонят ребята, слышно, как парты скрипят. Стучит мяч в спортивном зале – там гоняют баскетбол. Кто-то пробежал по лестнице и шаги разносятся так гулко, что в коридоре отдаются эхом…
А сейчас повсюду тишина. И я ее слышу…
Ведь когда говоришь – «не шумит», «не гремит» и все такое прочее, это еще не значит, что ты описываешь тишину. У нее есть голос и в разных местах он звучит по-разному… Только вот попробуй его описать!
Я и сейчас не смогу. А уж тогда вообще об этом не думал. Просто стоял и слушал. И мне было хорошо. Мне нравилась школа именно такой вот, безмолвной, освобожденной от суеты, от нервного напряжения, от неприятного ожидания: «Юабов, к доске!», школа отдыхающая и все же окружающая меня чем-то неповторимо своим.
Я стою у окна, на меня дышит теплом батарея. А на улице – лютый февральский мороз, пронизывающий ветер. Снег на школьном дворе подмерз. Утрамбованный сотнями ног, он почти превратился в лед. Отсюда, из окна четвертого этажа, все его неровности, возвышения и ямочки, даже очищенная от снега небольшая дорожка, кажутся мне уменьшенным горным ландшафтом, который я вижу с высоты птичьего полета. Там есть вершины, ущелья, лощины. Их разделяет замерзшая река, прорезающая пространство черной, извилистой лентой…
Если же поглядеть дальше, оторвавшись от этого игрушечного пейзажа, глазам открывается действительно бескрайняя панорама. Окраина города с невысокими домиками, за ними – убегающая к холмам дорога, а потом – сами эти холмы, где-то у линии горизонта переходящие в горы, в отроги Тянь-Шаня. На чистейшем голубом небе видны их снежные пики, за которые сейчас уходит багровый солнечный шар. Он опускается все ниже, уже виден только кусочек его, только багровый серпик… И, будто вдогонку за ним, внезапно устремляется ввысь, к вершинам, крошечный самолетик. Это он взлетел с военного аэродрома, что там, у подножия гор… Отсюда он кажется таким маленьким, но вырисовывается в небе четко, у него острый хищный носик – наверное, это МИГ-29, новинка, секретный самолет. Такие только недавно стали летать с этого аэродрома.
Минуту-другую МИГ поблескивал в лучах заходящего солнца, потом и солнце скрылось, и самолет исчез…
И как раз во-время: я опустил глаза и увидел во дворе знакомую невысокую фигурку. Это шла в школу Юлия Павловна, наша учительница географии.
По средам у нас географический кружок. Посещает его не так-то уж много ребят – впрочем, как и другие кружки, – но всем нам здесь интересно. В том числе мне и моим друзьям, Савчуку и Смирнову.
Пока Юлия Павловна, шмыгая замерзшим носом, снимала теплый платок и согревала пальцы, собрались все кружковцы – человек десять. Юлия Павловна уселась на стол, своей позой как бы приглашая нас чувствовать себя свободно. Мы и почувствовали: развалились на партах, кто как мог и хотел… Никому, кстати, не возбранялось во время занятий вставать с места, вообще вести себя, как дома. Да и одеты мы все были не в школьную одежду, а по-домашнему. Это чувство свободы мы особенно ценили в кружке.
– Ну, поплыли? Значит, ищем капитана Гранта… Кто хочет встать за штурвал? Ты, Савчук? Прошу…
Юлия Павловна отодвигается к краешку стола, чтобы освободить место для большого глобуса. Он не нов, этот глобус, он захватан сотнями не слишком-то чистых рук и так потерт, что не везде можно разобрать названия материков и океанов. Но, пожалуй, это придает ему какое-то сходство со старинной морской картой, помогает почувствовать себя на корабле.
– Та-ак… Мы теперь вот где… Тридцать седьмая широта, Южная Америка… Мы приплыли к береам Чили! – деловито сообщает Игорек. – Но сейчас решено покинуть корабль и отправиться… – Он утыкается носом в глобус.
– Постой, постой! Сначала оглянись! Вокруг-то, на берегу, кто живет, что растет? И вообще…
За партами – оживление. Кто-то листает толстую книгу, кто-то идет к учительскому столу, размахивая фотографиями.
Да, мы не пишем здесь контрольных работ, не приносим тетрадей с домашними заданиями. Мы приносим только то, что нам интересно, что мы сами выискали, роясь в книгах и журналах. А интересны нам путешествия, открыватели новых земель или, скажем, Бермудский треугольник, или магнитные бури Антарктиды…
Юлия Павловна, как я сейчас понимаю, тоже была романтиком. Она наслаждалась игрой в путешествия, свободными скитаниями по земному шару не меньше, чем мы. Но были у нее и маленькие хитрости, без которых никак не обойтись талантливому учителю…
– Вопрос ко всем, – снова перебивает она Савчука, который, покончив с Чили, собирался в сухопутную экспедицию. – Если бы «Дункан» подошел к берегам Чили сегодня…
– Чилийская хунта! – завопили мы в десять глоток. Это мы хорошо знали, об этом трубили по радио, по телевидению, в газетах. Но скучные слова «политическое устройство» даже не были произнесены. Просто мы на своем корабле попали в сложную ситуацию и обсуждали, что с нами может произойти.
* * *
Через два часа, после опасного, полного приключений путешествия, поиски капитана Гранта были успешно завершены. Договорились, что на следующей неделе мы обследуем архипелаг Сан Хуан Фернандез, на одном из островов которого нашел приют знаменитый Робинзон Крузо.
Все разошлись. В опустевшем классе остались только мы с Генкой Геральдом. Мы сегодня были дежурными.
Генка, мой одноклассник, по национальности немец. Но известен он в школе вовсе не из-за этого. Известен он как младший брат Сокуры. А Геральд-старший, не знаю, почему получивший такое прозвище – парень очень опасный, предводитель местной шайки. Истории о нем рассказывают, как о каком-нибудь легендарном свирепом разбойнике. Например, будто бы кто-то недавно пошел с ним на спор, что он пожалеет убить одного из своих голубей. Сокура не только не пожалел – он тут же оторвал голубю голову. А тому, кто его вызвал на спор, набил морду… Вот какой это был человек. И конечно, Геральда-младшего тоже здорово побаивались. Учился Генка плохо, уроки часто прогуливал и, в отличие от нас, на кружок пришел вовсе не из любви к путешествиям. Став ненадолго кружковцем, он надеялся заработать хотя бы тройку по географии…
Сегодня мы вместе дежурили. Слово «дежурный», хотя учителя его предпочитают, звучит несколько обобщенно. Мы же, говоря просто и грубо, уборщики. И работа у нас нелегкая.
Три ряда парт, по десять – в каждом. Тридцать парт в тяжелых металлических рамах. Их надо поднять на попа, вымести мусор, а потом поставить на место… Сначала парты поднимаю я, а Генка орудует мохнатой шваброй, широко, как косарь на лугу, расставив ноги. Потом мы меняемся. Мне ой как нелегко, даже спину заломило, Генке же, хоть он и посильнее, труднее, чем мне поднять парту: он маленького роста. Но виду не показывает, работает красиво: парту сначала приподымет, а потом ставит, будто штангу выжимает…И вот уже стоят все парты, как солдаты по стойке «смирно», а я машу и машу шваброй, удивляясь, сколько же мусора набралось в классе за день. Вроде бы, откуда? Впрочем, промокашечные бои, то да се…
Кажется, все. Выйдя из класса в коридор, я снова поглядел во двор. Уже стемнело На освещенной площадке стояла группа мальчишек. Глядели они почему-то вверх и, увидев меня, задвигались, засуетились, кто-то показал на меня рукой. Увидев среди ребят Кольку и Эдема, я было обрадовался: а-а, это они зашли за мной! Но тут же вспомнил, что мы опять в ссоре…
* * *
Мальчишки ссорятся и мирятся постоянно. Повсюду и во все времена. Мы не были исключением. Много лет я дружил с Колькой и с Эдемом, но ссоры были неизбежной частью наших отношений. Ссорились из-за всяких пустяков, во время любой игры, ссорились, не сойдясь мнениями и нередко завершая спор дракой. И почти всегда тут же мирились… Но в последнее время что-то изменилось. Стоило мне побраниться, скажем, с Колькой, как к этой распре присоединялись и его брат Сашка, и Рустик с Эдемом. Не мою сторону они принимали, а непременно Колькину! Это меня оскорбляло и в то же время подавляло: выходит, я всегда неправ? Да и ссора-то была – тьфу! Говорить не о чем. В чем же дело? Бывало и хуже: ссорились наши с Колькой отцы, а ребята переставали водиться со мной. Ну, Кольке и Сашке, может, запретили. Так Рустик с Эдемом почему же?
Конечно, мы очень скоро мирились, обычно без всяких объяснений. Но это проклятое «почему?» мучило меня все сильнее, делало неуверенным в себе, подозрительным. И все чаще мелькала догадка: не потому ли, что я – еврей?
Я слышал, конечно, дома разговоры о том, что евреев унижают и преследуют во всем мире. Да и здесь, в Чирчике, к нам не слишком-то хорошо относятся. Мои родители и их знакомые обсуждали это довольно часто. Мне самому несколько раз пришлось услышать обжигающе-обидные слова. Они не забывались. Кстати, и ребят-татар не раз при мне обзывали. Так что национальная неприязнь не была для меня отвлеченным понятием. Но чтобы мои собственные друзья… Когда такие мысли приходили мне в голову, я считал их нелепыми, постыдными и гнал от себя.
На этот раз ссора, хотя тоже была ерундовской, закончилась злобной перебранкой. Да такой, что когда я уходил домой Колька бросил мне вслед:
– Еще разберемся с тобой!
Тогда я и внимания не обратил, – мало ли чего не скажешь со зла! Но сейчас, глядя в окно на Кольку с Эдемом, окруженных мальчишками из колькиного класса, я вспомнил эти слова. Неужели же пришли «разбираться?» Ну и друзья… Мне стало противно и, скажем прямо, довольно страшно.
– Это тебя, что ли, ждут?
Я и не заметил, что Генка стоит рядом и тоже глядит в окно. Отвечать не хотелось, я промолчал. Геральд хлопнул меня по плечу:
– Не ссы… Пошли, поговорим!
Снег хрустел и позванивал у нас под ногами. Генка шел в распахнутой куртке, в шапке набекрень. В зубах дымилась сигарета. Широко шагая и будто не видя никого перед собой, он врезался в группу мальчишек. Готовясь к схватке, я встал рядом с ним.
– Кого ждем?
Один из парней, самый рослый, криво усмехнулся и показал на меня пальцем:
– Еврейчика!
– Кого, кого? – переспросил Генка. Он придвинулся к парню вплотную и выпустил клуб дыма ему в лицо. Парень молча замотал головой.
– Что ж, давай… Кто еще?
Никто не тронулся с места, было очень тихо. Невысокий, даже щупленький на вид Генка, продолжая дымить, поглядывал то на одного, то на другого.
– Ну, так… – сказал Геральд. Он бросил сигарету, затоптал ее и ткнул в грудь все того же парня, который явно был здесь главарем (мои-то друзья давно уже стояли в сторонке и упорно глядели себе под ноги). – Может, желаешь быть голубем?
Ответом ему было гробовое молчание. Очевидно, все слышали о судьбе голубя Сокуры.
Генка помолчал еще немного, потом сплюнул парню под ноги.
– Валера, если кто тронет, скажешь. Пошли.
И мы вышли со двора, не оглядываясь.
* * *
С Колькой и с Эдемом мы, разумеется, вскоре помирились. Уж и не помню, как.
Глава 47. «Булк-булк» или день вкусной еды
– Где же она, эта чертова банка? Может, на другой полке?
Я стоял на стуле у полок на веранде, и поеживаясь от утреннего зимнего холода высматривал среди домашних консервов банку без крышки. Но пока глаза мои ее выискивали, воображение продолжало рисовать другую картину, придуманную еще ночью.
Этой тихой зимней ночью, когда весь наш дом, как и весь поселок «Юбилейный», как и весь Чирчик мирно спал, внезапно раздался оглушительный грохот… Он разбудил меня, но не совсем, скорее он вплелся в мои сонные грезы. «Стреляют… Война… Нет, – в танковом училище стреляют… Ученья.» И вот уже передо мной курсант-танкист. Наверно, он дремлет в танке, как и я в своей постели. Он спросонок спутал север с югом и, вместо голых холмов, пульнул по жилому району… По нашему! А снаряд угодил на наш двор и с грохотом разорвался! Надо утром посмотреть, сколько стекол разбито…
Не стану врать: эти сонные грезы возникли впервые не сегодняшней ночью. Мы с друзьями уже не раз воображали такое, но в гораздо более драматическом варианте. Снаряд попадает в наш дом. Начинается пожар. Стоны, крики. Воют сирены – скорая, милиция, пожарники… Вода тугими струями бъет из шлангов… А мы, мальчишки, не растерявшись, бросаемся спасать раненных. Мы пробираемся по лестницам сквозь густой дым, мы вышибаем двери квартир и в этом хаосе дыма и огня, наощупь разыскивая задыхающихся, беспомощных людей, выносим их на своих плечах.
Кстати, я думаю что о возможности такого происшествия – с опаской и вовсе не мечтая о подвигах – размышляли многие взрослые жители нашего города.
Хоть я и размечтался, глаза продолжали свою работу – и вот она, наконец, истинная виновница ночного грохота: банка без крышки. Нисколько она, между прочим, не «чертова банка», это мама так ее ругнула, посылая меня на поиски. Я же отношусь к банке гораздо более доброжелательно и нисколько ее не виню, наоборот: нормальная банка с вишневым вареньем и даже очень вкусным, только чуть-чуть подкисшим… Сейчас мы это проверим.
В таких экстренных случаях вполне можно обойтись пальцем, что я и делаю. Ложка совершенно не нужна, пальцем даже вкуснее… Взрослые притворяются, что этого не понимают – «что ты, пальцем, какое безобразие!». Сами, что ли, в детстве так не делали?
Все еще стоя на стуле, обняв холодную банку с вареньем и продолжая свое приятное занятие, я глядел в окно… Сладкое удивительно быстро согревает, мне теперь было тепло и хорошо…
Уже совсем рассвело. И в утреннем свете увидел я то, чем в наших краях полюбуешься не часто, потому что в Узбекистане снежная, очень холодная зима – редкость. Вчера было не холодно, снег выпал влажный, начал таять, но внезапно ударил мороз – и сейчас все деревья и кусты превратились в ледяные изваяния, покрылись твердой, прозрачной коркой… Тоненькие деревца даже прогнулись под этой тяжестью. Больно ли им? Не знаю… Но как красиво! А как только солнце появится, каждая веточка начнет переливатся, сверкать разноцветными, радужными огоньками, будто усеянная бриллиантами.
* * *
Но хорошенького понемножку – в банке уже заметно поубавилось варенья… Только я приготовился слезть со стула, как увидел, что с самой верхней полки выглядывает ручка небольшого чемоданчика. Тут я вспомнил, что чемоданчик этот лежит здесь с самого переезда в Чирчик и я давно уже собирался выяснить, что в нем, но потом забыл.
Мама еще не вышла на кухню, отец был в командировке… Я поставил на стул маленькую табуретку, влез и осторожно стянул чемоданчик. Усевшись с ним на полу, хоть и деревянном, но холодном, открывая тугие замочки, приподнимая крышку, я чувствовал себя кладоискателем: душа моя замирала…
И, кажется, не зря. Под крышкой мерцало что-то многоцветное, словно чемоданчик был наполнен драгоценными камнями. Ух ты! Да какими крупными!
Но счастливое заблуждение длилось долю секунды: в чемоданчике лежали не камни, а странные стеклянные предметы. Красные, желтые, зеленоватые, прозрачные, то прямые и короткие, то причудливо изогнутые, все они расширялись на одном из концов. Словом, это были какие-то необычные трубочки… А какие – это я понял минутой позже, увидев в чемодане бутылочку с резиновой штучкой, вроде детской клизмы, приделанной сбоку… Ах, так это же отцовские трубочки для аэрозоля, которыми он пользовался когда-то, очень давно, при атаках астмы – догадался я. Трубочки надевались на бутылку с аэрозолем и всовывались в рот, то – глубже, то – ближе… Как надевать трубочку, я не помнил, но сейчас попробуем…
Я выбрал трубочку поинтереснее и стал всовывать ее в горлышко бутылки. Кряк-к! – Ах я, медведь! Обломок стекла впился в палец. Так сильно, что пришлось бежать за йодом и бинтом…
Вернувшись, я начал прятать обломки поглубже и уже собирался поставить чемоданчик на место – знать, мол, ничего не знаю. Но на дне мелькнул край яркой книжной обложки – и любитель чтения оказался сильнее трусишки. Как ни странно, в отцовском чемоданчике лежала не книжка о баскетболе, а романы Джека Линдсея «Беглецы» и «Восстание на золотых приисках». Ну, от такого чтения я не мог отказаться! Чемодан отправился на верхнюю полку без книги…
– Как, ты еще здесь? Раздетый, без свитера? Ну-ка, сейчас же…
Это была мама. Она заглянула на веранду с кухни, повязывая фартук. Закрывая стеллаж, ставя стул на место, я уже слышал такие привычные, такие приятные, «мамины» звуки: как льется из крана вода, как чиркает спичка, как постукивает посуда.
– Что хочешь на завтрак?
– Яйца «булк-булк», – не колеблясь ответил я.
Яичница, приготовленная по маминому методу считалась чуть ли не лучшим семейным лакомством.
– Хорошо… Тогда быстро буди Эмму!
Ну, вот… Сейчас начнется самое интересное, то, на что я мог бы смотреть хоть сто раз, – а тут «буди Эмму»!
Я пулей влетел в спальню, потряс спящую сестренку: «на завтрак – «булк-булк»! Торопись, а то я сам все съем»! – и так же стремительно умчался. Я знал, что для Эммки этого достаточно: «булк-булк» она любила не меньше, чем я, а моего коварства опасалась всегда… Выбегая я услышал, как Эммка пискнула и спрыгнула с кровати.
А мама тем временем уже достала и всполоснула почерневший чугунный котелок с широким плоским дном и торчащими, как растопыренные уши, ручками – старый, надежный, служивший нам много лет. Протерев котелок насухо, мама поставила его на плиту и щедро налила на дно хлопкового масла. Чирнула спичка, голубоватые язычки пламени начали жадно лизать котелок. И пока он раскалялся, пока в нем нагревалось масло, мама быстро и ловко – она все так делала – нарезала на тахтаче репчатый лук и тоненькие его кружочки разложила по трем тарелочкам… А тут уже и масло стало достаточно горячим – маме откуда-то было точно известно, в какую секунду это произошло. Именно в эту секунду мама тюкнула яйцом по краю плиты и, раскрыв две половинки скорлупы, медленно-медленно вылила яйцо в масло… Только одно: каждую порцию «булк-булк» полагалось готовить отдельно…
Вот теперь уж следовало глядеть в котелок не отрываясь! «Пш-ш» – зашипело в котелке. Яйцо окунулось в масло. Оно опустилось на дно и начало подтанцовывать в этом прозрачном масляном озере… Да нет, наверное, в океане, потому что яйцо превратилось теперь в медузу с желтым глазом. Ее бесцветное шлейфообразное тело на глазах белело, на нем вздувались пузыри. А желтый глаз все выныривал, выныривал…
Мама схватила кафкир – так у нас называется половник – и, придерживая котелок за ушко, начала накатывать им на яйцо горячее масло – волну за волной. «Булк… Булк… Булк». Раз, второй, третий… Да, тут-то и возникал этот звук, который стал для нас названием любимого блюда! К тому же, он сопровождался глуховатым, но четким «Дзинг… Дзинг… Дзинг» – пением котелка, в стенки которого ударял кафкир. Очень мне жаль тех, кто никогда не слышал этого замечательного концерта! А что стало с медузиным желтым глазом! Он начал покрываться беловатой пленкой. Как бельмом. Эта пленка, сначала тонкая, после каждой новой волны масла становилась все толще и толще. Все более выпуклым, округлым и блестяще-белым становился бывший желтый глаз… Все! Булк-булк готов! Смочив водой ломтик мацы, мама кладет его на тарелку под лук, а поверх торжественно водружается и сам булк-булк. Гладкий, снежно-белый, ни одного коричневого пятнышка, то есть, нисколько не пережарен…
Первой его получает младшая – Эмма. Как вы, наверное, догадались, она уже давно явилась, сидит за столом и теперь алчно хватает тарелку, окинув меня взглядом победителя: зря, мол, ты надеялся съесть мою порцию!
«Ах, так? – думаю я. – Задаешься? Сейчас получишь свое…»
– А ты умывалась? – спрашиваю я самым невинным голосом.
Чего мама ни за что не допустит, так это еды с немытыми руками. Она строго смотрит на Эммку.
– Я… Я сполоснула, – захныкала было Эммка, зачем-то вытирая руки о свое платье.
Мама сводит густые брови, изображая еще большую строгость и сестренка, выпятив от обиды нижнюю губу, вихрем мчится в ванную. А мама, чуть усмехнувшись, принимается за следующий булк-булк. Вот он лежит уже и на моей тарелке. Вот и третий появился на маминой.
По правде говоря, такую красоту аж жалко трогать. Возможно, и потому, что ты видел, как она появлялась, как возникала. Тут есть какое-то ощущение соучастия, творчества… Но и есть тоже ужасно хочется! Я беру кусочек мацы, пронзаю им верхушку глянцевитого белого холмика – и его мгновенно заливает желтая лава…
Несколько минут только и слышно, как постукивают вилки и как чавкает Эммка, вымазанная желтком. Наконец она делает последний глоток и тут же просит добавки. Но котелок уже остыл и мама покачивает головой:
– Съешь лучше кусочек лавза. – Она открывает глубокую тарелку, на которой лежат ромбовидные, необыкновенно вкусные сладкие штучки, разновидность восточных сладостей: меленькие кусочки орехов и фисташек, сваренные в меду с добавкой муки. – Вчера на работе угостили… Ешьте, дети!
Мы не заставляем себя ждать.
Эммка хватает лавз с быстротой просто непостижимой. При этом она успела высмотреть самый крупный ромбик. Эммка вообще сладкоежка, но лавз вызывает у нее особые чувства. А Эммкины чувства, тем более – сильные, мгновенно выражаются на ее личике: карие глаза заблестели так ярко, что просто засветились, губы, хоть она и жевала, растянулись в счастливой улыбке, щеки порозовели и – по крайней мере, мне так показалось – пышные короткие волосы стали еще пышнее… Почему? Поди узнай! Может быть, от наслаждения у Эммки повышается температура и жар, который ее окутывает, столбом поднимает волосы?
Ну, а что касается лавза – мне казалось, что он действительно обладает какими-то особыми вкусовыми качествами или свойствами – не знаю уж, как назвать, – которые действовуют не только на детей, но и на взрослых. Я, бывало, глядел на свадьбах, с каким наслаждением его поедают почтенные гости и думал: может быть, тот, кто изобрел лавз, именно того и добивался, чтобы хоть на минуточку вернуть взрослым людям детство?
Лавз, которым угостили маму, был очень удачным – мягим и душистым. Мы с мамой тоже взяли по ромбику. Мама откусывала от него неторопливо, крохотными кусочками. Она откинулась на стуле, держа в правой руке пиалу с чаем. Облачко пара поднималось к ее лицу, такому сейчас спокойному, мягкому… Как редко удавалось нам видеть маму, вот просто так сидящей, отдыхающей! Просто глядящей, как ее дети лакомятся чем-то вкусным.
Но долго пребывать в состоянии покоя мама не умела.
– А что вы хотели бы на обед? – спросила она, глядя на жующую Эммку.
– Бахш! – Эммка выпалила это так быстро, будто заранее приготовилась к вопросу. К счастью, вкусы у нас с ней совпадали.
– В мешочке! – уточнил я. – Можно, мама?
– Сегодня выходной, почему бы и нет, – улыбнулась мама. – Что ж, почистим рис…
Бахш – это разновидность плова, вернее, его родственник, отличающийся от плова и вкусом, и цветом. Делают его – тоже из риса с мясом, но без морковки – либо поджаривая в котелке, либо… Но этот второй способ я сейчас и опишу, как запомнил.
* * *
…Мы быстро убрали за собой посуду, я протер стол – он был гладким, белым, перебирать на нем рис или другую крупу – одно удовольствие. Мама достала бидончик, в котором хранился рис, высыпала горкой на середину стола две полные пиалы. Этого было достаточно для обеда на троих на два дня.
Не знаю, каждое ли скучное занятие можно превратить в удовольствие, но маме в этом смысле многое удавалось. Усевшись перебирать рис, мы тут же стали тремя игроками и началось состязание: кто переберет больше. При этом, учитывалось не только количество риса, но и количество мусора. Конечно, мама была игроком куда более сильным, но нам с Эммкой давалось преимущество: мы выступали одной командой.
Вот каждый из нас отделил рукой от горки столько риса, чтобы покрыть тонким его слоем часть стола перед собой… Мама делала это удивительно нежно и плавно, будто не рукой, а крылом поводила… Как только белый рис ложился слоем на белый стол, сразу становилось видно, сколько в нем разных темных крапинок: камушков, комочков грязи, прогнивших рисинок. За ними-то и пошла охота. Мы с Эммкой торопились, спешили, но наши неловкие пальцы не сразу попадали в нужную точку, не сразу удавалось нам вывезти в сторону именно камушек или скорлупку или что-то там еще, не прихватив при этом чистое рисовое зернышко. Мы ревниво поглядывали на маму: вон, сколько она уже выбрала мусора! Почему это у нее так быстро движутся пальцы, и обязательно – куда надо?
Словом, как мы ни спешили и как ни старалась мама работать помедленнее… Закончили-то мы почти одновременно, но результаты, результаты!
Нашу работу мама проверяла не обижая нас, но очень тщательно. Из перебранного риса со смехом и шутками она извлекла немало запрятавшихся там кусочков мусора и, наоборот, из мусора – незаслуженно выброшенные хорошие зернышки. Мама терпеть не могла, чтобы добро пропадало!
Наконец, весь рис высыпан в лаганчу – глубокую металлическую миску. И залит водой. А мама на тахтаче нарезает мясо маленькими кусочками, такими тоненькими, что кажется, будто нож не перемещается, а режет один и тот же кусочек опять и опять. Но и большой кусок делается все меньше, меньше. И вот уже горка ломтиков мяса подсолена и переложена с тахтачи в миску с рисом, с которого мама как-то незаметно успела слить воду. Мне кажется, что мама – фокусник. Как это в ее руке оказалась банка с кашничем? С сухим, конечно. Кашнич, то есть, кинзу, мама покупает летом на рынке, так же, как и укроп и другие травы. Много покупает, чтобы хватило на всю зиму. Зелень высушивается на веранде, наполняя ее своими ароматами. Но и сейчас, когда мама открывает банку и высыпает все в ту же лаганчу сухой, почти перетертый кашнич, я чувствую тонкий, приятный, волнующий, как воспоминание о лете, запах…
Приятен мне этот запах еще и потому, что именно сейчас наступает долгожданная минута: мне предстоит принять участие в приготовлении бахша. Именно я перемешиваю все содержимое лаганчи, это моя привилегия, обязанность – называйте, как хотите, но я этим очень горжусь! Вот Эммка – девчонка, но мама не доверяет ей такой ответственной работы, мала еще. И Эммка, хоть и завидует, хоть и вертится вокруг, смиряется с этим.
«Кр-жик, п-шик… Пфык… Чок. Чок…»… – фыркает, чавкает и чмокает под моими руками мокрый рис с кусочками мяса, становясь все более упругим и однородным, совсем как пластилин. Он пристает к рукам, к краям лаганчи, а я все разминаю и разминаю, протыкаю пальцами смесь, чтобы повсюду попал сок и снова разминаю. Даже руки уже заболели, так я стараюсь.
– Ну, хватит, хватит… Готово! Выкладывай…
Мама двумя руками подставляет к краю лаганчи плотный матерчатый мешочек и я перекладываю в него зеленоватую влажную массу – сырой бахш. Очень тщательно, до последней рисинки и последнего кусочка мяса. Тут уж мамин хозяйский глаз не допутит небрежности! Когда я заканчиваю, и лаганча и руки мои так чисты, будто не имели с бахшем никакого дела. Вдвоем с мамой мы завершаем упаковку бахша – я плотно утрамбовываю его в мешочке, мама – туго перевязывает мешочек у горловины толстой ниткой. И вот уже бахш опущен в котелок с весело бурлящей водой. Запах кашнича да и еще чего-то очень вкусного с каждой минутой становится острее.
– Мам, а скоро будет готово?
Ох, Эммка, Эммка! Прекрасно знает, что бахш варится очень долго, но слюнки-то уже текут!
– Часа через три-четыре, – терпеливо объясняет мама. Она тоже все понимает и поэтому тут же предлагает: – А не съесть ли вам по яблоку?
Когда мама дома, наши с Эммкой рты постоянно чем-то набиты. Мамина система детского питания проста: без нее дети питаются кое-как, недоедают (я по ее мнению из за этого вообще «похож на скелет») – значит, по выходным детей надо кормить, кормить, кормить…
* * *
Яблоки хранились на веранде, в деревянном ящике у холодильника. Отборные, наливные. Каждое из них было обернуто бумагой. Яблоки были зимних сортов и обычно сохранялись до весны. Но в этом году что-то им нездоровилось, почти каждое яблоко зачервивело.
Я выбрал для еды несколько самых хороших, но захватил и парочку таких, где прожорливые оккупанты потрудились как следует.
– Мама, вот эти – совсем гнилые, надо выкинуть!
Мама поглядела на меня укоризненно. «Ну уж, гнилые! Много ты понимаешь» – говорил ее взгляд. Мама взяла в руки нож, яблоко… Оно завертелось под лезвием ножа, будто было живым и закрутилось от боли. А мама – сердобольный хирург, сжав губы от сострадания, старалась поскорее завершить операцию… Справа срезан кусочек… Слева… Внизу… Проделана глубокая дырочка… Ага, вот кто тут был!
Бедное яблоко порядком изрезано. Но зато оно сверкает теперь сахарной белизной мякоти. А мама, лукаво взглянув на меня, говорит:
– Ну, что? Нужно было выкидывать такое прекрасное яблоко?
Точно так же было «прооперировано» и второе червивое яблоко. Мы с большим удовольствием съели их. Вернее, мама сама нас кормила.
Она отрезала кусочек яблока так, что он оставался на месте, будто свеча, подсеченная саблей искуссного дуэлянта-мушкетера. Затем, наколов на острие ножа, она подносила этот кусочек ко рту одного из нас, Эммкиному или моему. Так в наших краях принято собственной рукой угощать дорогих гостей.
– Еще? – И мама взяла в руки яблоко без червоточины… Да, это было даже поинтереснее «хирургии»! Надрез на макушке яблока – и оно закрутилось под ножом с такой быстротой, будто в маминой левой ладони спрятан маленький моторчик. Ленточка кожуры, пружинясь, спиралью спускается вниз. Цельная, почти прозрачная, она становится все длиннее, длиннее. Вот она уже коснулась стола – мама работает стоя. Последний виток – и, прихватив кожуру ножом, мама протягивает ее мне. Кожура срезана так, что сейчас можно снова одеть ею яблоко и ничего не будет заметно! Попробуйте-ка так сделать! Я пробовал много раз – то на яблоках, то на картошке – и все зря. Чертов нож не слушался меня, он соскальзывал, разрывая кожуру, врезался в мякоть. Вообще вел себя, как хотел. Кожура превращалась не в ленточку, а в какие-то толстые, неуклюжие обрезки. Непонятно было, в чем больше мякоти – в ней или в том бесформенном, исхудавшем, оголенном предмете, который прежде был картофелиной или красивым яблоком.
