Татьяна Михайловна Василевская
Если бы…
– Серег, ты шапку-то, где потерял? Уши, небось, отморозил.– Крикнул Игорь Ильин, пытаясь перекрыть шум ветра.
– Я не заметил,– просипел Сергей севшим голосом.
– Пошли скорее, тебя растереть надо.
Кукушонка раздели и растерли водкой. Сергея Николаич тоже велел растереть. Эрчим намазал Сергею уши, начинавшие отходить от мороза и болеть, какой-то целебной мазью из трав.
– Одно ухо, Сергей, ты себе сильно отморозил. Отвалится, не отвалится, но след останется на всю жизнь.– Сообщил якут.
– Ну, все, потребую у Кукушонка одно здоровое ухо, это же из-за него я красоты лишился.– Сказал Сергей.
– Я могу у него пойти прямо сейчас, пока он спит, оба отрезать. Что бы одинаковые были.– Сказал Паша, который ужасно переживал пока шли поиски, а сейчас уже начал успокаиваться, и, на смену тревоге, пришла злость на глупого мальчишку, едва не погубившего себя по собственной глупости.
– Повезло Кукушонку, что Серега чего другое не отморозил,– заржал Генка.
Николаич поставил на стол еще две бутылки. Для согрева.
– Надеюсь, никто в вездеход ночевать больше не отправится?– строго спросил он. Руки у Николаича едва заметно дрожали, он боялся, что живым Кукшонка они уже не увидят.
На следующий день Николаич велел Кукушонку зайти к нему для воспитательной беседы. Ребята подшучивали, отпускали шуточки по поводу умело скрываемого пристрастия к спиртному, но зла никто не держал. Все радовались, что обошлось без непоправимой беды. В молодости, все чудили, каждый мог вспомнить какую-нибудь историю про себя. Слава богу, все хорошо закончилось и ладно.
Тихий, чувствующий себя ужасно виноватым, Кукушонок, тенью слонялся все утро по лагерю, а после распоряжения начальства, понуро поплелся к вагончику Николаича. Генка не выдержал и пошел посмотреть в окошко, как будет проходить воспитательный процесс. Подкравшись к домику он аккуратно заглянул в окно, но, к его разочарованию, шторка с обратной стороны была плотно задернута. Остальным тоже стало любопытно. В конце концов, вся бригада собралась у вагончика Николаича. Увидеть ничего было нельзя, зато звуковое сопровождение было самое, что ни наесть интересное. К утру снегопад прекратился, ветер утих, и погода стояла, хоть и морозная, но солнечная и тихая. Вся бригада, посмеиваясь, вслушивалась в доносившиеся из вагончика выкрики Кукушонка:
– Ой, ай! Я больше не буду!
Эти жалобные вопли сопровождались топотом ног, грохотом и периодическими возгласами самого Николаича:
– Я тебе покажу, паразит ты этакий! Я тебя отучу людей до смерти пугать. Сопляк, ты мерзопакостный!
– Не прибьет он там его?– несколько встревоженно спросил Генка.
– Да не, поучит немного ремнем и отпустит.– Спокойно сказал Саня Белов.– В прошлом году, летом, был у нас здесь пацан, чуть постарше Кукушонка. Хотел радиограмму в Москву отправить. Девушку с днем рождения поздравить. Все лампы попалил в радиопередатчике. Так его Николаич так воспитал, что он дня три ойкал, когда садился. Даже ел стоя.
В этот момент дверь вагончика распахнулась, и из нее вылетел, и, не удержавшись на ногах, скатился, по железным ступенькам вниз, раскрасневшийся, взъерошенный Кукушонок. Застегивая на ходу куртку, он опрометью бросился к своему вагончику.
– Я тебе покажу, паршивец!– погрозил ему вслед Николаич. Заметив собравшихся зрителей, он грозно рыкнул.– Чего тут, за делегация собралась? Еще с кем побеседовать? Давай, милости просим, щас каждому расскажу, что к чему. Ржут они стоят, обрадовались!
– Ой!– кряхтел в вагончике Кукушонок, забившись в угол с кружкой чая.– Я думал, Николаич меня прибьет. Рука тяжелая, ужас.
– Ничего. Николаич он педагог опытный! Знаешь, сколько он тут народа воспитал, и никто не помер!– засмеялся Паша.
Вечером, когда Кукушонок полез к себе наверх, Генка спросил:
– Кукушонок! А ты куда?
Тот с удивлением посмотрев на Генку и, не зная, какой еще каверзы ждать, испуганно пролепетал:
– Спать.
– А мы думали, ты теперь в вездеходе обоснуешься, что б с утра далеко не ходить. Встал и уже, считай, на рабочем месте.
Генка заржал, а несчастный Кукушонок, как всегда, покраснев до ушей, поскорее скрылся от насмешек товарищей на своем втором ярусе.
Соня вернулась после празднования Нового года, первого января, ближе к вечеру. Вера отсыпалась, после бессонной ночи, проведенной на улицах Москвы вместе с однокурсниками. Услышав грохот и шум, которым обычно сопровождались все Сонины манипуляции по хозяйству, Вера, заспанная, недовольная выползла на кухню, где буйствовала сестра.
– Привет.– Пробурчала Вера, пытаясь открыть глаза на привычную ширину.
– Привет,– ответила Соня, как показалось Вере, странно-торжественным голосом.
Соня бестолково переставляла кастрюли и совершала какие-то бессмысленные, на Верин взгляд, действия, ничего не спрашивала у Веры и вообще вела себя как то странно. Казалось, что ее так и распирает желание, что то сказать, но по одной ей известной причине она молчит. В общем, Сонька явно была не в себе.
– Что случилось?– спросила Вера.– Встретила живого Деда Мороза?
– Женя сделал мне предложение!– скромно потупив глазки и, как показалось Вере, даже слегка зардевшись, сообщила Соня.
– О!– протянула Вера. На самом деле это «о», в данном случае, означало, что Вера поражена, тем, что тормозной Женя все-таки решился, спустя четыре года, осчастливить Соню и не дать ей состариться в одиночестве. Но сестре об этом знать не обязательно. Пусть считает это выражением восторга.
– Поздравляю. Когда свадьба?
Соня сердито посмотрела на сестру.
– Вера! Он мне только вчера предложение сделал. Что, думаешь, мы прямо в новогоднюю ночь побежали в ЗАГС заявление подавать? Не все же такие быстрые как ты.– Не упустила Сонька случая поддеть младшую сестру.
Вера пожала плечами. Да и пожалуйста. Ей-то, что. Куда торопиться, теперь можно еще года четыре подготавливаться к подаче заявления. А там, глядишь, еще до первых морщин, уже и муж с женой. И вот оно, счастье.
Соня, решив, что несколько перегнула, испытала легкий укол совести. Она то, теперь, счастливая невеста, а Вера одинокая и, как ей в последнее время казалось, несчастная, хоть, и по собственной глупости.
– Может в мае или июне, когда тепло будет,– уже более мягко сказала Соня.
– Ну, я за тебя рада. Если ты сама рада. А ты рада?– на всякий случай поинтересовалась Вера. Соня подозрительно покосилась на сестру, не скрывается ли в вопросе подвох, и, не найдя к чему придраться, в конце концов подтвердила, что она очень рада и даже счастлива.
Апрель 1991 г.
Это было странное время. Впереди были перемены, но пока еще не пахло грозой, пока еще жизнь шла в привычном ритме. Как затишье перед бурей. Все замерло в оцепенении, в каком то неестественном застывшем спокойствии. Страна жила, еще не зная о своем скором превращении из нерушимого союза братских республик в страну со странным названием СНГ. А уж до РФ было еще совсем далеко. Великая держава уже шаталась и трещала по швам, но для большинства обывателей это, пока еще было совершенно не заметно. Занимавшееся, то тут, то там, жаркое пламя вражды и беспорядков, касалось только тех, кто был непосредственным участником событий, кого эти волнения задели напрямую. Для большинства людей это были лишь репортажи из вечерних новостей, да газетные статьи, не вызывавшие особой тревоги. Люди привыкли за минувшие десятилетия к установившемуся укладу жизни, к установившимся порядкам. Всем казалось, что это навсегда. Что никаких перемен не будет. Что может случиться? Мы же великая страна, никто не допустит, что бы мелкие раздоры в отдаленных уголках страны переросли, во что-то большее. Людей больше волновало, где взять продукты, одежду, другие необходимые вещи, которых в магазинах становилось все меньше и меньше. Пустые прилавки воспринимались как сиюминутное бедствие, как досадное неудобство, а вовсе не как предвестники чего то серьезного. Еще не грянула буря, не потекли кровавые реки межнациональной вражды. Еще не ринулись тысячи и тысячи беженцев, побросав свои дома и все, что нажито за целую жизнь, лишь бы спасти себя и своих детей. Еще было тихо. Еще несколько месяцев относительного спокойствия впереди. Еще можно просто радоваться долгожданному приходу весны. Весна всегда дает надежду.
Март выдался холодный. Температура не поднималась выше нуля. Все жадно ждали тепла, устав от долгой промозглой московской зимы.
В конце марта родители купили Вовану машину. Алина Николаевна потребовала, что бы водитель Родиона Петровича, Валера, лично провел с сыном курс вождения. После того как Валера уверил ее, что Володя готов к самостоятельному выезду на улицы города, Вован был наконец-то допущен за руль, на правах вполне самостоятельного водителя. Это знаменательное событие произошло пятого апреля, а десятого Вован разбил машину, въехав в мусорный бак во дворе собственного дома. Пострадавших было двое: сама машина и железный бак. Сам Вован отделался шишкой, на голове, полученной, исключительно, из-за собственной небрежности, так как не пристегнул ремень безопасности.
Алина Николаевна готовила обед и обнаружила, что в доме нет хлеба. Вован великодушно предложил матери свою помощь. В отличие от героини известного фильма, он считал, что наши люди в булочную на такси ездят. А, если у них есть своя машина, то тогда ездят на ней. Взяв, у матери список продуктов, Вован, можно сказать, впервые в жизни, отправился в магазин. Конечно, в детстве его иногда брали с собой мать или бабушка в какую-нибудь булочную или в гастроном. Если, как сегодня, вдруг обнаруживалось, что чего-то нет. Но это было очень давно, и эти походы почти стерлись из памяти Вована. Он только помнил, что в булочной вкусно пахло выпечкой. Булки он не любил, но запах ему нравился. Так, что сегодня он отправился в магазин с радостью, можно сказать. Во-первых, он ехал на собственной машине, во-вторых, испытывал почти гордость как неоценимый помощник по хозяйству, шутка ли, сходить матери в магазин за хлебом, осчастливить ее, наконец, на старости лет, а, в-третьих, ему почему-то очень захотелось снова почувствовать этот давно забытый запах из детства булок и свежего хлеба. Всю дорогу Вован радостно улыбался. Вот ведь какой он молодец, такая мелочь, а мать счастлива и самому так на душе приятно.
Вован ходил по большому, освещенному холодным белым светом залу гастронома приоткрыв рот и широко раскрыв ясные серые глаза. Как зачарованный смотрел он на пустые полки и прилавки. В овощном отделе он взял сетку полу-гнилого репчатого лука, значившегося в списке, данном матерью. И, просто из любопытства, с опаской, заглянул в здоровенный железный контейнер, стоявший посреди отдела. На дне железного ящика, из кучки сухих комков земли, торчало несколько тщедушных, сморщенных морковок. Рядом, в другом,но уже сетчатом контейнере стояли бумажные пакеты с картошкой. Судя по виду, морковь и картошка были с одного поля. Мелкие черные сморщенные картошины, не имели ничего общего с аппетитной гладкой картошкой, которую мешками привозил Валера откуда-то из деревни, и она потом хранилась на лоджии, не чернея и не сморщиваясь. Вован вспомнил, как захлебывалась в школе географичка, рассказывая про разные природные зоны нашей страны, про плодородные земли, дающие богатейшие урожаи, про бескрайние сады полные спелых фруктов. Где же это все? Где все эти урожаи? Неужели советские граждане взяли да и сожрали все сразу? Ведь страна огромная. Как такое вообще может быть? Или это заговор хмурых, и всех как одна упитанных продавщиц этого, отдельно взятого магазина, истребивших все продукты, чтобы покупателям ничего не досталось, и теперь мучающихся несварением. Продолжая пребывать в состоянии транса, Вован добрался до хлебного отдела. Никакой выпечкой тут не пахло, но, по крайней мере, хлеб был на месте. На одном деревянном поддоне лежали батоны белого. Вован взял один. Слава богу, хоть хлеб соответствовал привычному представлению о еде. Хлеб был мягким и пах хлебом, как и положено. Вован двинулся дальше. Ассортимент бакалейного отдела состоял из перловки и соли. Заказанного матерью риса не было. Вован побрел дальше. Вывеска, висевшая, над прилавком сообщала, покупателям, что здесь продается мясо и молоко. Ни молока, ни мяса не было. За стеклом витрины сиротливо жались друг к другу два пакета кефира, явно оставленные здесь по недосмотру. Рядом лежало десятка два аккуратных прямоугольных брусочков обернутых в желтоватую бумагу, на которой крупными красными буквами шла надпись «Маргарин». Что такое маргарин Вован не знал и решил, что вполне проживет без этого знания и дальше. В списке была ряженка, пока Вован решал, сойдет ли кефир за ряженку, к прилавку подковыляла бабулька.
– Слава богу! Успела! – тихонько восхитилась она и, прижав к груди пакеты с кефиром, переданные ей недовольной продавщицей, бодро посеменила в сторону кассы.
На всякий случай Вован спросил у продавщицы:
– А сыр, колбаса какая-нибудь есть?– ни сыра, ни колбасы в материном списке не было, это был чисто исследовательский интерес.
Продавщица презрительно хмыкнула:
–Конечно, вон у меня под прилавком полно! Тебе какой?
Вован чувствовал, что все это не реально. Это просто какой-то странный гастрономический сон, неизвестно почему, приснившийся ему.
Володя Телянин вырос в семье, где всегда все было. Он всегда был малоежкой, и мать радовалась, когда Вовчик хоть что-то просил из еды. Если Вован, вдруг, хотел бутерброд с икрой, в ответ обязательно звучал вопрос, с какой именно икрой он хочет сегодня. Если просил колбасы, Алина Николаевна спрашивала какой колбасы отрезать, предлагая на выбор не меньше трех сортов. Бывали, конечно, случаи когда, что-то, что попросил Володя заканчивалось. Но Алина Николаевна звонила по телефону и, через какое то время, незаменимый Валера привозил полные сумки дефицитных продуктов. Вован не был уж совсем идиотом, считающим, что все живут именно так как его семья. Он бывал в гостях у друзей. И там его не кормили крабами. Но его угощали вкусными щами с мясом, котлетами, бутербродами. Ему не предлагали перловку или сморщенную картошку.
Пытливый, всегда готовый к познанию чего-то нового и любопытного, мозг Вована отказывался воспринять увиденное им сегодня. Он категорически противился принимать и анализировать полученную информацию. Ведь сейчас не война, и мы живем не в какой-нибудь нищей африканской стране. Как живут те, у кого папа не работает в Министерстве иностранных дел? Ведь они, что-то едят. Ведь на улицах не лежат голодные, умирающие люди? Вовану казалось, что в его голове с ужасным скрипом ворочаются старые заржавевшие шестеренки, которые с каждым оборотом вращаются все с большим и большим трудом и сейчас их совсем заклинит.
Подхватив сетку с луком и хлеб, он помчался к кассе. Скорее прочь из этого унылого места, больше похожего на прозекторскую, чем на магазин. Те же стены из белого кафеля и пустые гладкие поверхности прилавков из нержавеющей стали.
На кассе хмурая тетка пробила его немудреные покупки. Вован не удержался и спросил:
– А у вас всегда так?
– Как?– бесстрастно спросила кассирша.
– Да так, нет ничего!
– Вон лук есть, хлеб.– Кассирша кивнула на его покупки. – А ты чего хотел? Крабов?
Она даже рассмеялась собственной шутке. Потом сжалившись над незадачливым покупателем добавила:
– Вон, томатная паста импортная,– кивнула она куда-то в зал.– Бери, пока не расхватали. Тебя ж, небось, мать или жена в магазин послала. Бери, они обрадуются. Дефицит!
– Спасибо.– Поблагодарил Вован, представив, как умрет от счастья Алина Николаевна, увидев такую роскошь. Не зря сына вырастила. Спас семью от голодной смерти, добыл импортную томатную пасту. Теперь не пропадут Телянины.
В глубокой задумчивости Вован вышел на улицу и сев в свою новенькую, бесстыдно сверкающую сытостью и благосостоянием машину медленно поехал в сторону дома. Навстречу ему по улице шла Светка Беляева из соседнего подъезда. Вован, всегда неравнодушно относившийся к Светке, притормозил и высунулся в окно.
– Привет, Свет! А я сейчас в гастрономе был,– сообщил он, считая своим долгом, поделиться своим открытием с симпатичной соседкой.– Представляешь, там вообще ничего нет! Даже колбасы нет!
– Вот новость-то! Сейчас побегу скорей всем сообщу, что б в магазин сегодня не ходили. Там сегодня даже колбасы нет! Вот ужас-то!– Светка с издевкой посмотрела на Вована.– Телянин, ты чего с Луны свалился?
– А чего всегда так?– спросил Вован, видимо решив, устроить соцопрос по этому поводу.
– Володь, ты чего уже и за руль пьяный садишься?– Светка фыркнула и направилась дальше по улице.
Разговора по душам не получилось. Не разделила Светка его переживания. Еще и, совершенно несправедливо, заподозрила в нетрезвом вождении.
– Никакой я не пьяный.– Крикнул Вован.– Вон, смотри, как я сейчас как Шумахер во двор заеду.
Он вдавил педаль газа в пол и рванул с места с такой скоростью, что на асфальте остались черные следы от резины. Неизвестно, какое впечатление это произвело на Светку, но, влетев во двор на бешеной скорости, Вован увидел тощую, облезлую кошку, медленно идущую, через дорогу, буквально в нескольких метрах от несущейся на нее машины. «Тупая тварь», как потом называл ее Вован, подскочила и вздыбила шерсть, но вместо того, что бы бежать застыла на месте, в ожидании неминуемой гибели. Вован резко выкрутил руль, пытаясь одновременно давить на тормоз. Новенькая машина с грохотом въехала в помойку, смяв мусорный бак и разломав кирпичное ограждение. Вована подбросило и швырнуло в сторону. Удар о боковое стекло был, конечно, не смертельный, но шишку он набил приличную.
Вызванный в срочном порядке с работы Родион Петрович, приехал домой, когда, врач со скорой, уже уехал. Осмотрев пострадавшего, он сообщил пребывавшей в панике Алине Николаевне, что никакого повода для беспокойства за жизнь ее сына нет. Простой ушиб. Сел в свою белую машину с красным крестом и преспокойно укатил. Проявив, по мнению Алины Николаевны, полную безответственность и непрофессионализм. Вопрос с участковым Иваном Степановичем тоже уже был решен.
За те годы, что чета Теляниных имела счастье быть родителями своего неугомонного сына, Иван Степанович превратился в неотъемлемую часть их жизни. Каждый раз после очередной проделки сына, один из родителей имел беседу с Иваном Степановичем. Беседы носили скорее утешающе-ободряющий характер.
– Ну, дети они ж и есть дети,– говорил участковый рыдающей матери или сидящему с непроницаемым лицом отцу.– Что ж я не понимаю, что ль. А Ваш, вон какой прыткий мальчонка. Ну, ничего-ничего. Повзрослеет, образумится.
Считая свою задачу выполненной, Иван Степаныч вставал, родитель, получивший ободрение, вручал понимающему участковому бутылку дорогого коньяка, виски или другого, невиданного по тем временам алкогольного напитка. После короткого отнекивания со стороны милиционера и уговоров со стороны родителя, бутылка заботливо убиралась новым владельцем, в неизменный кожаный портфель, и очень довольный участковый, пожав на прощание руку несчастного родителя, переходил к выполнению следующего пункта своих обязанностей.
Теперь наступала очередь воспитательной беседы с виновником происшествия. Иван Степаныч заглядывал в комнату Вована и, стараясь говорить построже, произносил примерно такую речь:
– Ну, ты это, Владимир, не озорничай у меня! Хватит уже, пора и за ум браться! Пожалей отца с матерью, не позорь. Они у тебя уважаемые люди, а ты озорничаешь. Нехорошо. Понял?
– Понял, Иван Степаныч.– совершенно искренне отвечал Вован.
С чувством выполненного долга, довольный Иван Степаныч покидал квартиру Теляниных.
За все это время родители Вована передали в руки понимающего участкового такое количество горячительных напитков, что его вполне хватило бы, что бы наполнить небольшой бассейн. Иван Степаныч стал большим ценителем хороших напитков и даже грустил когда Вован, после какой-нибудь, совсем уж выведшей из терпения родителей, шалости, на некоторое время брался за ум и вел себя прилично. Сегодня Иван Степаныч стал счастливым обладателем дорогущего коньяка. По просьбе несчастной матери, на этот раз, он не стал проводить воспитательную часть беседы и отчитывать раненого, отложив это до его выздоровления.
Взглянув на сына и убедившись, что он жив здоров. Все конечности в наличии, на своих местах, там, где им и положено быть, Родион Петрович опустился на стул и устало спросил:
– Ну, что там на этот раз у тебя приключилось? Володя, тебе не кажется, что въехать в мусорный бак в собственном дворе, это слишком даже для тебя?
Алина Николаевна в это время договаривалась о встрече со светилом в области нейрохирургии, бывшим учеником ее отца, профессора медицины.
Закончив разговор, Алина Николаевна взволнованно закричала:
– Родик! Господи, я чуть с ума не сошла! А все вы, со своей машиной!– напустилась она на обоих своих мужчин.– Я, сразу была против чтобы ребенок водил машину.
– Этому ребенку, как ты его называешь, 22 года.– Сказал Родион Петрович.– Володя, я все понимаю, но въехать в помойку во дворе, это же еще постараться надо.
– Я кошку спасал.– Хмуро ответил Вован. Машину было жалко, да и отец прав, авария была, прямо скажем, идиотская.– Она дура, под колеса выскочила. Не давить же ее было. Живая все-таки, хоть и тупая тварь, нет, что бы убежать.
Родион Петрович вздохнул.
– Было бы не плохо, если бы ты не только о кошке думал, но еще и мать, хоть иногда, жалел, я уж не говорю о себе.
Вован отвернулся и смотрел в окно с надутым видом.
– У меня вообще сегодня стресс был. Я сегодня в магазин за продуктами ездил.
Родион Петрович непонимающе посмотрел на сына.
– И что?
– Да ничего. Там ничего нет! Вообще ничего. Хлеб и перловка. Я себя инопланетянином чувствовал. Можно подумать, что война идет. Голод, разруха. Я уже думал все, приехали, сейчас выйду на улицу, а там снаряды на голову падают. Пора бежать на призывной пункт, добровольцем на фронт записываться. Ан, нет. На улице все тихо, мирно. Никаких бомб, ни одного вражеского самолета поблизости не наблюдается. Люди идут, даже улыбаются. Солнышко светит. Где же несметные богатства Родины, про которые нам все уши прожужжали? Где прекрасная жизнь в самой замечательной стране на всей земле? Может, все запасы у нас в холодильнике запрятаны? Может это наше прожорливое семейство страну без съестных припасов оставило? Конец двадцатого века на дворе, а тут дикость какая-то! Я когда у продавщицы спросил, есть-ли у них колбаса, она на меня, как на умственно отсталого посмотрела. Можно подумать, я спросил, почему она не в балетной пачке покупателей обслуживает.
Вован не на шутку разошелся. Даже вскочил с дивана, потрясая полотенцем, с завернутым, в него куском льда, которое до этого он прижимал к шишке. Прямо оратор-революционер, выступающий на митинге перед пролетарскими массами. Родион Петрович задумчиво смотрел на сына, потирая переносицу.
– То есть ты столкнулся с суровой действительностью, и она тебя так возмутила и потрясла, что ты решил выразить протест против несправедливости жизни, разнеся помойку и разбив собственный автомобиль? Решил, так сказать, отказаться, от каких бы то ни было привилегий и материальных благ, стать как все?– с ироничной улыбкой обратился он к сыну.
Вован насупился. Не из протеста разбил он машину. Не из идейных убеждений и, не от возмущения неприкрытой правдой жизни советских граждан. Нет. Машину он разбил от собственной глупости, потому, что решил покрасоваться перед Светкой. Показать какой он великий гонщик. Поразить ее воображение хотел. А ей наплевать. Она даже посмотреть не пришла, что там за шум во дворе. Не убился ли он. Слава богу, конечно, что не пришла, а то, до конца жизни припоминала бы, как он лихо сражался с мусорным баком. И когда на ужин мать подаст ему утку в белом вине с золотистой хрустящей деревенской картошечкой, приготовленные ею сегодня днем, пока он свои удивительные открытия делал, он не скажет: «Убери. Я теперь как все. Перловки мне навари».
Вовану стало ужасно тошно от собственной бесполезности и никчемности. И от всеобщей бессмысленности и несправедливости. Хоть иди, садись в машину и по второму разу, в мусорные баки с разгона въезжай.
Родион Петрович поднялся.
– Володя, сейчас такая обстановка, что мне совершенно не до твоих дурацких выходок. Мне нужно на работу вернуться. А ты, если надумаешь еще протестовать или спасать кого-нибудь, постарайся, пожалуйста, делать это менее дорогостоящими и опасными для жизни способами. Нервы у нас с матерью не железные, и я, все-таки, хоть и хорошо оплачиваемый, но госслужащий, живущий на оклад, а не на доходы от продажи закромов Родины.
Подойдя к двери, Родион Петрович остановился:
– Очень скоро могут наступить такие времена, когда отсутствие всего кроме хлеба и перловки будет казаться наименьшей проблемой. И бог его знает, чем это все может закончиться. Так, что прекращай валять дурака.
Выйдя из квартиры, он медленно начал спускаться по лестнице. Странный разговор пробудил давно забытые воспоминания. Родиону Петровичу вспомнилось голодное военное детство. В то время они бы очень обрадовались этой самой несчастной перловке.
В памяти всплыло как в конце 44-го, демобилизованный с фронта сосед привез домой, в подарок жене, кулек иностранных шоколадных конфет. Десятилетний Родя с приятелем, пробравшись в соседскую комнату, достали драгоценный кулек и слопали все конфеты. Обнаружив пропажу, жена фронтовика устроила страшный скандал. Кричала, что они воры и вредители и нужно их посадить. И грозилась пойти «куда нужно» и донести на маленьких уголовников. Мать выдрала Родю так, что он потом несколько дней не мог сидеть. С тех пор он ненавидел сладкое, особенно конфеты. Возможно, именно от него Вовану передалась нелюбовь к сладостям, которые он никогда не ел, с самого раннего детства.
Конечно, сын прав. Сейчас не война. И страна наша одна из богатейших в мире всевозможными ресурсами. И то, что большинство живет, кое-как перебиваясь, хотя с лихвой хватило бы всего и на всех, это несправедливо. И неправильно. Но, если начать думать об этом, то можно смело уходить со службы. И жить гордым и честным, но, точно также перебиваясь, как и большинство сограждан великой державы. В работе Родиона Петровича не было места сантиментам и сопливым разглагольствованиям о правде и справедливости. Там все было серьезно и жестко. Все нацелено на благо государства, на его процветание и безопасность. Пусть и то, что это самое государство и есть люди живущие в нем, как-то забылось, теми кто трудился не покладая рук ради этого самого блага . Родион Петрович тяжело вздохнул и приказал шоферу ехать обратно, в министерство. Жизнь иногда была примерзкой штукой, но от этого никуда не деться.
Алине Николаевне не было, в настоящий момент, дела до обстановки в стране, и до несправедливости жизни. Сейчас ее заботило только здоровье сына, которому, возможно грозит страшная опасность из за какой-нибудь скрытой, не определимой при внешнем осмотре, травмы . Счет, возможно, идет на минуты.
Необходимо серьезно обследовать Володю. Возможно, задет мозг. Вызвав Валеру, Алина Николаевна повезла, всячески отнекивающегося и упирающегося, Вована в клинику к светиле нейрохирургии. Он нашел в своем плотном графике время и, по настоянию Алины Николаевны, провел всестороннее обследование, со всеми анализами, томографиями и всем чем только можно. Все методы, доступные медицине на тот момент, были применены к исследованию состояния несчастного пациента, желавшего только, побыстрее смотаться из этой суперсовременной и передовой больницы. Не найдя ничего серьезного, великий нейрохирург тоже заверил Алину Николаевну, что ни какой опасности нет. А шишка на голове простая гематома, явившаяся следствием удара о стекло. Для успокоения, не в меру волнующейся матери, он выписал безобидные таблетки от головной боли и велел принимать их несколько дней.
На следующий день Вовану было позволено не идти на занятия, что бы он мог восстановить силы после пережитого во время аварии стресса. Уже вполне вернувшийся к привычному оптимистично-пофигистичному отношению к жизни, Вован немного взбодрился. Хоть какая-то польза от облезлой кошки.
Вечером позвонила Вера, которой Алина Николаевна сообщила о произошедшей трагедии, живописав испытанный ею ужас от того, что Володя чуть не погиб. И сообщив о полученной им травме головы. Подробность о том, что это всего лишь шишка и ничего страшного у Вована нет, она опустила как несущественную.
– Как ты?– спросила Вера. В ее голосе Вован с удовлетворением ощутил искреннюю тревогу и волнение.
– Да ничего. Держусь,– поставив на паузу кассету с боевиком, слабым голосом ответил Вован. Довольно улыбаясь, представляя взволнованное Верино лицо, он с наслаждением отхлебнул пиво из жестяной банки. Все-таки жизнь приятная штука!
– Голова сильно болит? Как ты себя чувствуешь?
– Слабость. Подташнивает немного. Ничего, состояние терпимое. Ты не волнуйся за меня. Врач сказал, что я довольно легко отделался, могли быть очень серьезные последствия,– ответил Вован и для пущего эффекта слегка застонал.
– Может к тебе завтра заехать, проведать тебя? Тебе, наверное, скучно там одному лежать?– предложила Вера.
Вован расплылся в улыбке. Как здорово быть больным! Все тебя жалеют, все волнуются. У Ковальской, кажется, даже голос дрожит. Нет, не зря, не зря он спас эту облезлую скотину. Заслужила она свою никчемную жизнь.
– Нет Вер, не надо. Я завтра в институт приду. Учиться-то надо, а то пропущу, потом догонять.– Вован тяжело вздохнул .
– А тебе уже можно? Я думала тебе лежать нужно.– Удивилась Вера, не зная чему больше, то ли тому, что получившему травму головы человеку можно посещать занятия через день после аварии, то ли неожиданному рвению Вована к учебе. Раньше он по нескольку дней прогуливал и совершенно не парился по этому поводу. Может он сильно головой ударился, и там, что-то сместилось, мелькнула в голове у Веры злая шутка. За которую она тут же себя упрекнула. Вовка страдает, а она глумиться, хоть и мысленно, над больным.
– Ну, доктор сказал, что можно, если быть осторожным. Что разлеживаться тоже плохо.– Все тем же слабым голосом сообщил страдалец. Вован хотел снова застонать, но решил, что это будет уже перебор. Не нужно переигрывать. Зритель, а в данном случае слушатель, должен верить своему герою.
Никакого рвения к учебе не было. Просто Алина Николаевна, клятвенно заверенная светилом нейрохирургии, которому, в отличие от врача скорой, она вполне доверяла, что ее сын практически здоров и его жизни ничто не грозит, сказала, что один день можно отдохнуть, прийти в себя, но потом нечего дома сидеть, марш учиться. Можно было, конечно, и перед ней разыграть слабость и недомогание, но, во-первых, она снова страшно распереживается, а Вован не мог себе позволить манипулировать матерью за счет ее здоровья и нервов, а, во-вторых, она его потом, по врачам затаскает, и его будут месяцами обследовать, как подопытного кролика, в поисках страшного недуга. Так, что селяви, как говорится. Ничего не поделаешь, придется тащиться в институт.
