bannerbannerbanner
полная версияЕсли бы…

Татьяна Михайловна Василевская
Если бы…

Из приехавших в лагерь, вместе с Сергеем и Кукушонком, только они и Андрей Зимин, прозванный Зимой, были новичками. Все остальные, если и работали до этого не прямо здесь, то в других подобных местах и имели представление обо всех трудностях и условиях жизни связанных с такой работой.

Сергей довольно быстро втянулся, тем более, что особо скучать или переживать было некогда. Труднее всего пришлось Кукушонку, первую неделю он ходил тихий, как в воду опущенный, но к концу второй недели уже совсем привык и, чувствовал себя опытным покорителем севера.

Все, включая молодых ребят, относились к добродушному доверчивому и смешливому Кукушонку с отеческой заботой. Как всегда бывает с самыми младшими, над ним все время подшучивали, но по-доброму. И Кукушонок, освоившись и успев ко всем привыкнуть, уже не краснел как маков цвет, а хохотал над шутками вместе с остальными.

Зима был полной противоположностью Кукушонка. Прозвище очень подходило ему. Он всегда был хмурым, молчаливым, редко улыбался и в свободное время обычно лежал на своей кровати и курил, редко принимая участие в игре в карты или в общей беседе.

Сергей привез из Москвы несколько книг и по вечерам иногда читал, а иногда просто лежал и вспоминал Веру. Милое нежное лицо, улыбку, мягкие шелковистые волосы. Иногда ему казалось, что он ощущает прикосновение ее волос к своей щеке, чувствует их аромат, ее запах. В такие минуты он ощущал почти невыносимую тоску по ней, тоску по дому, по маме.

Время незаметно шло. Спустя три недели после его приезда в лагерь, начались обильные снегопады. Снега наметало столько, что по утрам назначали двух дежурных. Один готовил завтрак, а второй шел откапывать двери ангара, что бы потом прогреть его до начала работы бригады.

Мело неделю, а потом снег прекратился, и грянули обещанные шестидесятиградусные морозы. Николаич отменил работы, пока мороз немного не спадет. Пришлось отменить запланированную поездку в город. Раз в месяц ездили пополнить запас продуктов, забрать и отправить почту и рабочие отчеты. Потянулись унылые, однообразные и бесконечно-долгие дни. Сидение в четырех стенах маленьких вагончиков, оказалось, куда большим испытанием, чем работа на лютом холоде.

Поначалу обрадовавшись неожиданному отдыху, люди уже на второй день начали сходить с ума в крошечном душном пространстве своих жилищ, запертые в них как в тюрьме. На улицу было не выйти. Никакая одежда не спасала от лютого мороза. До соседнего вагончика добегали бегом, чтобы не обморозить лицо. По вечерам, изнывающие от бездействия, обитатели лагеря, отрезанные от всего мира снегами и холодом, собирались все вместе в одном из вагончиков. Травили байки, играли в карты, кости, того же козла, выпивали, ради поддержания боевого духа уже по 100 грамм (Николаич расщедрился, понимая, что ребята маются и не знают куда себя деть) и потом расходились. Так продолжалось десять дней. На десятый день мороз начал ослабевать, а на одиннадцатый столбик термометра поднялся до -30. Все высыпали на улицу, радостные, счастливые, что закончилось это вроде бы и не долгое, но тягостное заключение. Гонялись друг за другом как дети, кидали друг друга в снег, смеялись и радовались долгожданной свободе, даже не замечая, что на улице, по-прежнему, страшно холодно.

На следующий день, за завтраком Николаич объявил, что по случаю страшной жары, на улице было всего -25, он отправляет Эрчима и Пашу Головина на одном из вездеходов в город. Остальные, отдав письма, приготовленные для отправки заждавшимся матерям, женам, девушкам и друзьям, вернулись, к прерванной морозами, работе.

Ноябрь 1990г.

Первое письмо пришло, когда Вера уже начала сходить с ума от ожидания и тревоги. После отъезда Сергея, она, выждав неделю, потому что прекрасно понимала, что даже и через неделю, навряд-ли, письмо успеет дойти до Москвы, стала ежедневно проверять почтовый ящик. Каждый раз, заглядывая внутрь и не находя желанного письма, она испытывала разочарование. После двух недель ежедневных проверок, она открывала почтовый ящик уже не с надеждой, а скорее со страхом – вдруг опять нет. Спустя месяц она совсем извелась и поручила Соне проверять почту, что бы зря не расстраиваться, но через два дня не выдержала, и снова стала заглядывать в ящик сама.

Единственное, что ее успокаивало, что и Вован не получал от Сергея писем, и мать Сергея еще ничего не получала. Вован ходил ее проведать, и она пожаловалась, что Сережа не пишет.

– Может быть с ним, что– то случилось?– с тревогой спросила Вера у Вована.

– Ничего с ним не случилось.– Спокойно ответил бесчувственный Вован.– Если бы что-то случилось, тогда бы мы уже точно знали. У них там рация есть. Радиограмму бы отправили.

Вера с сомнением посмотрела на него.

– Почему же тогда он не пишет?

– Ты прогноз погоды смотришь по телевизору? У них там холодина страшная. Может их там снегом завалило, выехать не могут. Чего ты паникуешь? Куда он денется от тебя с крайнего севера?– видя, что Вера немного успокоилась, он не выдержал и, расплывшись в улыбке добавил.– Хотя, может, нашел там якутку какую-нибудь или чукчу, сидит там с ней в чуме и посмеивается, ждет меня Верка в Москве, а я тут сижу, чаи гоняю с северной красавицей под боком, а во дворе олень копытом бьет. Красота, нафиг мне эта Москва.

Вера пихнула его в бок, и Вован жизнерадостно заржал.

И вот открыв ящик в очередной раз, уже, скорее по установившейся ежеутренней традиции, чем в надежде найти там, что ни будь, Вера дрожащей рукой достала конверт и прямо в подъезде, не в силах больше ждать, начала читать.

« Здравствуй моя прекрасная Шахерезада.

Ты не представляешь, как я соскучился по тебе. Как хочу увидеть тебя, дотронуться до твоих волос, обнять тебя крепко-крепко и не отпускать. Иногда ночью я представляю, что ты рядом и тогда, мне просто безумно хочется бросить все и бежать к тебе. Все время думаю о тебе. Даже во время работы ловлю себя на мысли, что вспоминаю твой смех, твои глаза, твою улыбку.

У нас тут страшный холод. Когда я только прилетел, оказалось, что из дождливой Москвы я попал в снежную морозную зиму.

Наша база расположена примерно в 120 километрах от Среднеколымска. Вокруг только снег и небо над головой. Кажется, что находишься на необитаемом острове, отрезанном от всего остального мира бесконечными снегами. Находясь в Москве даже невозможно представить, что где-то могут быть такие места, где до ближайшего живого человека не меньше сотни километров.

Прости, что так долго не писал, но как оказалось письмо можно отправить, только когда кто-то едет в город за продуктами и всякими нужными для работы вещами. Обычно такие поездки бывают раз в месяц. Но у нас тут вначале были очень сильные снегопады, а потом грянул шестидесяти градусный мороз и мы сидели в своих вагончиках, в которых живем, и не могли носа на улицу высунуть. Не работали и сходили с ума от безделья десять, показавшихся просто бесконечными, дней. Поездка в город из-за этого тоже задержалась.

Здесь отличные ребята. Самый молодой парень Кукушонок, его так прозвали из-за фамилии Кукушкин, твой ровесник. Тоже из Москвы. Он бы тебе понравился, хороший парень и очень добрый. А еще здесь работает якут Эрчим. Мы с ним очень подружились. Несколько раз ходили на лыжах, он родился в этих краях и катается прекрасно, любой олимпийский чемпион позавидует. За ним не угонишься, хотя я и неплохо катаюсь, но Эрчим летит как стрела, причем со стороны вообще не заметно, что бы он прилагал какие-то усилия, у меня ни разу не получилось его обогнать. Еще он учит меня стрелять из охотничьего ружья. У нашего начальника Николаича есть ружье. Летом он охотится из него на уток и Эрчим говорит, что они необыкновенно вкусные, если их запечь с травами и ягодами. Обещает приготовить, как только утки вернуться после зимовки. Правда он говорит, что они прилетят тощие и жир нагуляют только к осени, но осенью меня уже здесь не будет, так, что обойдемся тощими. У меня уже неплохо получается стрелять. Мы ставим консервные банки на старую железную бочку, и я уже попадаю с пятидесяти шагов, почти не промазывая.

Здесь не особенно много развлечений, поэтому занимаем себя в свободное время, чем только можем. Даже хорошо, что его не особенно много. Обычно к вечеру уже хочется только поужинать и спать. На сильном морозе тяжело работать, к концу дня все без сил.

Говорят, что зимой здесь можно будет увидеть полярное сияние. Эрчим утверждает, что тундра это самое красивое место в мире. Особенно весной. Поживем-увидим. Пока она больше напоминает, безжизненную снежную пустыню.

Как там Вован? Не замучил тебя своим любопытством и шуточками. Ты с ним по строже. Он совершенно без комплексов и не умеет вовремя остановиться. Хотя в трудной ситуации он отличный товарищ и на него можно полностью положиться. Но это не мешает ему дурачиться и быть совершенно несерьезным.

Напиши мне обо всем, что у тебя происходит. Кажется, я не видел тебя, уже целую вечность. Может это глупо, но я постоянно думаю, вдруг ты передумала, вдруг, когда, придет это письмо, ты уже будешь замужем. Эта мысль пугает и сводит меня с ума. Чувствую себя ужасным эгоистом, но ничего не могу с собой поделать. Больше всего на свете не хочу этого . Больше всего на свете мечтаю, что бы ты все же дождалась меня. Прости, я наверное вообще не имел и не имею права говорить тебе об этом. Неизвестность сводит с ума. Очень тяжело, когда нельзя поговорить, хотя бы по телефону. Узнать новости. Это видимо отрезанность от цивилизации так на меня действует. Все-таки мы привыкли к жизни в городе и, оказавшись в таких условиях, чувствуешь себя немного растерянным и даже беспомощным. Хотя некоторые наши ребята не первый раз так работают и уже привыкли, не ощущают никакого дискомфорта. Николаич вообще уже лет двадцать живет такой кочевой жизнью. Он на этой базе уже четвертый год подряд работает и говорит, что иной жизни не представляет.

 

Верочка, милая моя девочка. Я нежно целую тебя и обнимаю. Мечтаю, думаю о встрече. Жду этой встречи. Пиши мне, пожалуйста. Что бы ни произошло в твоей жизни, напиши мне.

18 ноября 1990г.                                                 Сергей»

В электричке Вера еще раз перечитала письмо. Она ругала себя, что не сказала, о том, что отменила свадьбу, что рассталась с Севой. Она ругала себя, что не сказала самые главные слова. Теперь она точно знала, что это правда. Она не сказала, что никто ей кроме него не нужен.

Вопреки обыкновению не приходить на первую пару, сегодня Вован уже сидел в аудитории, небрежно развалясь на одном из жестких сидений для студентов.

– Ну, что Ковальская, письмо получила?– вместо приветствия спросил он у Веры.

– Получила,– улыбнулась Вера, догадавшись, что Вовану тоже пришло письмо от Сергея.

– А я тоже получил!– сказал Вован и помахал конвертом у нее перед носом.– Хочешь почитать?

– Не знаю. Ну, давай,– несколько растерявшись от неожиданного предложения, сказала она.

С одной стороны, в письме Вовану навряд-ли были какие-то тайны или, что-то очень уж интересное. Но ей стало любопытно, как общаются между собой Сергей и Володька. Вместе-то она их и не видела.

Вера быстро прочитала письмо. Оно было довольно короткое и, как она и предполагала, в нем были только описание жизни в лагере, немного про коллег Сергея и пара шуток, которые они, видимо, использовали, общаясь друг с другом. В конце письма, Сергей передавал привет родителям Вована, и еще шла приписка, с просьбой вести себя прилично и не доставать Веру.

Вера вернула Вовану конверт. Убрав его в карман, он протянул руку и сказал:

– Ну!

– Что ну?– не поняла Вера.

– Ну, ты мое письмо прочитала. Давай теперь твое читать.– Нахально улыбнулся Вован.

Вера вытаращила глаза.

– Ага, сейчас! Разбежался.

– Да ладно, Ковальская! Так нечестно. Я же тебе свое дал. Теперь ты должна.

– Ничего я не должна. Я тебя не просила.– Сказала Вера, не переставая удивляться нахальной изобретательности Вована.

– Да ты меня буквально умоляла,– заявил Вован.– Я по глазам видел.

– Телянин, ты дурак?!– Вера снова рассмеялась. Все-таки он неподражаем.

Великодушно простив грубость, Вован продолжал уговаривать.

– Вер, ну мне как священнику, можно доверить любой секрет. Не ломайся, давай,– он снова протянул руку.

– Володь, отстань!

– Так чего, не дашь?– обиженно спросил Вован.

– Нет.

Вован демонстративно отодвинулся от Веры.

– Да не очень-то и хотелось. Я вообще из вежливости спросил. Думаешь, мне интересно читать про ваши шуры-муры, или про то, как тебе Серега пишет «Привет мой маленький тараканчик!», или «Целую тебя в пятачок, мой сладенький, розовенький поросеночек!».– Вован оценивающе посмотрел на Веру.– Хотя на поросеночка ты не тянешь, скорее «жабка» или «гусеничка».

– Слушай, заткнись! Или маленький тараканчик сейчас съездит большим учебником по твоей пустой болтливой голове.

После отъезда Сергея Вован «взял шефство» над Верой, как он сам это назвал. Они и раньше были в дружеских отношениях, но не в близких, а просто общались по-приятельски, хорошо друг к другу относились. Любили поболтать, посмеяться. Вере нравилось неуемное, даже буйное чувство юмора Вована. Его склонность к разного рода проделкам, которые никогда никого особо не задевали, но всегда были ужасно смешными. Вован тоже симпатизировал Вере. Ему нравилось, что она не строит из себя какую-нибудь цацу, а ведет себя естественно, не притворяется и не рисуется как многие девушки. А еще ему очень нравилось, как она смеется. Вован буквально обожал ее смех. Смеялась Вера искренне, заразительно, и нередко хохотала до слез, совершенно не стесняясь такого бурного проявления эмоций.

Теперь Вован начал садиться рядом с Верой во время лекций. При этом неизменно говоря: «Посижу уж с тобой Ковальская. Присмотрю. Сама понимаешь, другу слово дал. А то ты ж такая несамостоятельная, беспомощная». После этой фразы он с видом великомученика опускался на сидение рядом с ней и еще долго, потом кряхтел и вздыхал, давая понять на какие жертвы он идет ради данного другу слова. В институтский буфет они тоже ходили теперь вместе. Вован произносил примерно такую же речь, менялось только начало «Поем уж с тобой вместе…». Время от времени он провожал Веру до электрички, говоря: «Провожу уж тебя и т.д.». Когда они вместе с ребятами из группы устроили поход в кино, Вован, естественно, уселся рядом с Верой, заявив: «Посмотрю уж с тобой кино…»– после чего строго посмотрел на Веру и сказал: «Только смотри Ковальская! Мы с тобой в темноте еще ни разу один на один не оставались. Надеюсь, будешь вести себя прилично, не воспользуешься моей беззащитностью и неопытностью. Понимаю тебе трудно устоять, но держи себя в руках». Сначала Веру все это смешило. Но, по прошествии пары недель, уже порядком поднадоело и начало раздражать.

– Телянин, не пора сменить пластинку?– сказала она Вовану, когда он в очередной раз толкнул речь, про обещание данное другу. Вован с печальным видом вздохнул и сказал:

– И рад бы, Ковальская, сам устал, надоела ты мне хуже горькой редьки, но сама понимаешь, я слово другу дал.

Вера только рукой махнула.

Как то ночью зазвонил телефон. Вера взяла трубку.

– Вер ты чего делаешь?– спросил Вован.

– Сплю, конечно. Володь, чего случилось?– сонно спросила Вера, пытаясь рассмотреть, сколько сейчас времени. На часах было 2-15.

– Одна спишь?

– Что?!– Вера подскочила на кровати.

– Да ты не волнуйся! Мне-то все равно, сама понимаешь. Просто я должен присмотреть…

Вера швырнула трубку на телефон.

На следующий день Вера крепко ухватила, подошедшего к ней, радостно улыбающегося Вована за ухо.

– Если ты, скотина, еще раз скажешь мне про свое обещание…

– Ааа! Больно же!– завопил Вован.– Ты мне ухо оторвешь сейчас!

– Я тебе кое, что другое оторву! Понял?– пообещала Вера, отпуская, ставшее малиновым, ухо.

– Да понял, понял я. Ладно, перегнул малость. Но ведь прикольно же получилось?– ухмылялся Вован, потирая пострадавшее ухо.– Все не буду больше. Убедила, ты вполне самостоятельная и морально устойчивая. Слагаю с себя тяжкое бремя.

Вера засмеялась. Ну, что с ним делать. Телянина можно либо убить, но к таким решительным действиям она еще не готова, либо не обращать на него внимания.

– Смотри у меня.– Сказала она строго.

– Смотрю, смотрю. Жизнью, можно сказать, рискую, здоровьем своим. И все ради данного другу обещания!– уже, несясь по коридору, от бегущей за ним Веры прокричал Вован.

Первую неделю после Вериного признания Сева пил. Пил по-черному, как алкоголик со стажем. С утра вставал, опохмелялся и так по чуть-чуть, продолжал целый день, пока к вечеру, снова не доходил до совершенно невменяемого состояния. Несколько раз ночью он звонил Вере, но она не желала разговаривать, бросала трубку или вообще не подходила к телефону. Сева порывался съездить к ней, но в таком состоянии просто не мог. По прошествии недели, он все же взял себя в руки, прекратил пить. Помылся, побрился, кое-как привел себя в порядок. Из зеркала на него смотрел незнакомый мужик, опухший, взъерошенный, с пожелтевшей кожей, с отвисшими мешками под налитыми кровью мутными глазами. Совершенно не похожий на того писаного красавца, которым он был еще несколько дней назад. Сева даже испугался. Бросив пить, он возобновил посещение качалки, тягая железки с остервенением, до полного изнеможения, пытаясь вернуть своему телу прежнее совершенство. На встречах с друзьями старался ограничивать себя в спиртном. Конечно, появились и новые подруги. Но Сева ловил себя на том, что все время сравнивает. И сравнение каждый раз оказывалось не в их пользу. Он уже не получал прежнего удовольствия от ночей проведенных в объятиях все новых и новых красоток. Он стал холоден и почти груб со своими партнершами, ему уже не доставляли радости любовные игры. Подобно животному, он почти механически исполнял свою роль самца, получая физическую, но не эмоциональную разрядку, совершенно не заботясь о том, что чувствует его очередная подруга. Девушкам, естественно, такое отношение не нравилось. Все чаще и чаще он стал ловить разочарованный взгляд после того как все заканчивалось. После очередной такой «примитивной случки», не доставившей удовольствия, ни одному из партнеров. Девушка, ожидавшая от прекрасного мачо бурной, полной страсти, ночи любви, высказала Севе свое недовольство в лицо. Сказав, что кроме внешности ему нечем гордиться и такого примитивного и нудного секса у нее еще не было. Сева едва сдержался, чтобы не ударить ее. Но так низко он еще не пал. Сорвав свою злость на входной двери, он захлопнул ее за собой с такой силой, что задрожали стены и оконные стекла во всем подъезде.

Сева злился и страдал. Страдало его уязвленное, непомерное эго. Он чувствовал, что скатывается в какую-то пропасть, теряет вкус жизни, превращается в другого человека. И во всем виновата она, Вера. Подло предавшая его, растоптавшая его любовь, его доверие. Он уже почти ненавидел ее. Пару раз у него даже мелькала безумная мысль убить ее. Но, во-первых, он, честно сам себе признавался, что для такого у него кишка тонка. А, во-вторых, ему самому-то как это поможет. Она сломала ему жизнь. Она изменила ему с каким-то там уродом. И теперь они вместе смеются над ним, лежа в одной постели. Именно картина, лежащих рядом любовников, насмехающихся над ним, приводила его в страшную ярость. Ему казалось, что он слышит их смех, Верин задорный и звонкий, и мужской грубый и издевательский. Как она смела так поступить с ним, маленькая, подлая дрянь. Так вероломно нанесла удар исподтишка по самому больному месту, по его самолюбию. Мысль о Верином предательстве превратилась для него в такую же навязчивую идею, как до этого мысль о ней самой. Целыми днями он пережевывал ее как жвачку, не в силах остановиться, переключиться на что-то еще. Накануне дня несостоявшейся свадьбы Сева приехал к Вериному институту. Им овладела какая-то мелочная мстительность. Он хотел унизить ее, бросить в лицо обвинения, на глазах у одногруппников, рассказать о ней все. Пусть все знают правду, какая она тварь.

Пару раз Сева ездил к Вериному дому и сидел «в засаде» в маленькой беседке недалеко от ее подъезда, в надежде увидеть Веру с ее новым воздыхателем. Ему хотелось увидеть, на кого она променяла его. Ради кого разрушила, то, что у них было. Но оба раза Вера вернулась домой в одиночестве и вполне в нормальное детское время. Сева даже начал думать, что может быть, она его просто обманула, и нет никакого другого. Просто случился очередной заскок. После этого он вновь пытался звонить, но Вера очень холодно сказала ему, что все кончено. Попросила больше не звонить и повесила трубку.

И вот он стоит у института и ждет ее появления. Дверь в очередной раз распахнулась, и вышла Вера с каким-то хлыщом, который приобнимал ее за плечико. Первым порывом Севы было броситься на Вериного спутника и избить до полусмерти, а потом высказать ей все в ее наглые, бесстыжие глаза. Но справившись с собой, он решил понаблюдать за счастливой парочкой.

Парень был никакой. Тощий, ушастый. На смешливом остроносом лице целая россыпь ярких веснушек. Короткие каштановые волосы торчат во все стороны. В общем, смотреть-то не на что. Что она в нем нашла, любительница уродцев. Единственное, что вообще было примечательного в этом невзрачном Верином ухажере, так это, явно дорогие, импортные шмотки. В стране советов такие не купишь. Уж Сева то в таких вещах разбирался. Может Верка на деньги клюнула? Может он из богатой семьи? Хотя кого-кого, а Веру бы он этим не прельстил. Она может и дура, и дрянь последняя, но расчетливой ее ни как не назовешь.

Сева медленно шел за парочкой по улице. Ручонку свою с Вериного плеча тощий мозгляк убрал. Теперь они просто шли рядом, разговаривали. Что-то он такое сказал, и Вера рассмеялась своим безудержным заразительным смехом. Сева напрягся, подавляя желание догнать их и поступить, так, как хотел вначале. Дошли до метро, спустились по эскалатору. Сева наблюдал за всем происходящим как будто со стороны. Ему казалось, что он не чувствует своего тела. Что это вообще не он, а кто-то другой ведет эту шпионскую игру, выслеживая его бывшую невесту и ее нового дружка. Сели в вагон. Тощий заморыш, не переставая, что то болтал. Вера то и дело смеялась. Просто идеальная пара, со злостью глядя на них думал Сева. Через пару остановок тощий направился к выходу, бросив уже на ходу: «Пока!». Кроме, весьма невинного, обнимания за плечи, Сева не заметил ни держания за руки, ни поцелуев, ни влюбленных взглядов. Даже на прощание не поцеловались. Может они просто друзья? Сокурсники, например, они же из института вместе вышли. Сева решил проследить за Верой, куда она направиться дальше. Но увидев, как Верин спутник выходит из вагона Сева, сам не зная почему, решительно шагнул вслед за ним. Верин приятель поднялся по эскалатору и, выйдя из метро, неторопливо побрел по улице, явно никуда не спеша. Севу раздражала такая медленная ходьба, кипевшим в нем эмоциям требовался выход, и, проклиная ушастого хмыренка, он был вынужден еле-еле плестись следом за ним, держась на некотором расстоянии. Тащась черепашьим шагом за объектом своего преследования, Сева, размышляя о Вере и тощем парне, решил, что отсутствие объятий и поцелуев ни о чем не говорит. Как раз в Верином стиле. Она любит помариновать мужика. Помучить, потянуть время, строя из себя недотрогу. Его она вон, сколько изводила, не один месяц. В его затуманенном обидой и злостью мозгу Вера представала уже коварной расчетливой интриганкой, которую хлебом не корми, дай только поиздеваться над мужиками, поунижать их, а потом, попользовавшись, выплюнуть и выбросить, втоптать в грязь. Он так себя накрутил, что решил догнать тощего хмыря и врезать ему как следует, даже не из-за Веры, а просто, что бы выплеснуть кипевшую в нем злобу. Сева прибавил шаг, тощий парень в это время свернул во двор. Сева рванул за тощим и, ухватив за воротник куртки, развернул к себе.

 

– О, орангутанг. Здорово!– немного удивленно, сказал тощий и нахально ухмыльнулся.

Сева хотел знать про их отношения с Верой, поэтому пропустил орангутанга мимо ушей.

– Еще раз с Верой увижу, убью!– прорычал он.

Тощий ухмыльнулся еще шире:

– Ну-ну, давай человек-гора, валяй. Ты ж ничего другого-то не можешь!

Сева вытаращил на него глаза. Он чувствовал себя сейчас примерно как, некогда, Васька Зубов, приведенный в полное смятение наглостью маленького щуплого Вовки Телянина.

– Отстань от Веры!– заревел Сева.

– Да ты сам от нее отстань. – сказал Вован насмешливо глядя снизу вверх на своего собеседника. – Ты чего думаешь, что набьешь мне морду, и она к тебе вернется. Да не вернется она к тебе. Потому, что не любит тебя. Ты ж ее измором тогда взял. Я ж помню, как ты таскался за ней, как к институту приезжал. Очаровывал ее своей неземной красотой, идиот ты, распрекрасный. Мужественностью своей. Да ты же охотился за ней как за призом, потому, что она не упала к твоим ногам сразу, не растаяла как другие. Да такие, как ты, жить не могут, если своего не получат.

Сева так и стоял с вытаращенными глазами, открывая и закрывая рот как рыба, силясь, что то сказать. Ему очень хотелось врезать по этой нахальной ухмыляющейся физиономии, но он продолжал стоять и молча слушать наглого недоноска в импортных шмотках, не в силах двинуться с места.

– Ты думаешь, ты сам любил ее? Да ты просто хотел ее, как хотят вещь, красивую куклу. Ты хоть раз поинтересовался, о чем она думает, о чем мечтает, чего хочет? Ты знаешь, что у нее внутри творится? Какая она? Что для нее важно?– Вован уже не ухмылялся. Он уже почти кричал, гневно сверкая глазами на застывшего Севу.– Если ты ее действительно любил, хоть чуть-чуть, оставь ее в покое. Отпусти ее и иди своей дорогой. Живи сам и дай жить ей. Исчезни.

Последние слова Вован произнес уже спокойно, почти печально. Из Севиной груди вырвался не то хрип, не то всхлип, плечи его поникли, он развернулся, и медленно пошел в строну улицы, какой-то шаркающей, стариковской походкой.

– Блин, а ведь он бы меня изуродовал!– не то удивленно, не то восхищенно сам себе сказал Вован, поправляя куртку. Веселая ухмылка снова расползлась по его лицу. «Все-таки передались мне от папеньки способности к дипломатии. Может зря я из МГИМО ушел в архитектурный, больших высот мог бы достичь»– веселился про себя Вован, поднимаясь по лестнице на второй этаж к своей квартире.

После школы Сергей поступил в Бауманский, но ко-всеобщему удивлению, решил сначала отслужить в армии, а начать учиться уже по возвращении.

– Ты чего совсем дурак?– возмущался тогда Вован.– На-хрена тебе эта армия, у тебя в институте военная кафедра, тебе вообще служить не надо. Но у Сергея были свои представления о жизни, и он ушел служить, добровольно. Вована Родион Петрович пристроил, естественно, в МГИМО. Вовану было все равно куда. Ему нравилось только рисовать, но он не рассматривал это увлечение как занятие на всю последующую жизнь. Он рисовал для себя, получая от этого удовольствие, а сделать это своей профессией, значит перестать получать наслаждение от любимого занятия, считал Вован.

Кое-как, в основном, стараниями отца он отучился в МГИМО два курса. Почти все эти два года он пил, посещал вечеринки и торчал по барам с такими же бездельниками, сынками богатеньких папаш, как и он сам. Учеба занимала в его жизни очень маленькое, практически незаметное место. После окончания летней сессии, когда Вован с горем пополам был официально переведен на третий курс, он, вернувшись как-то домой сообщил родителям, что забрал документы из института и перевелся в архитектурный, да еще и на первый курс, потому, что там совершенно другая программа.

Алина Николаевна схватилась рукой за сердце, на этот раз не театрально, как обычно, а вполне по-настоящему. А Родион Петрович, в первый раз в жизни, позволил себе наорать на сына и, даже, обозвать его идиотом несчастным. Вован был не из пугливых, родительский гнев не привел его в трепет, преспокойно усевшись за стол он заявил:

– Мне там не нравилось. Это не мое. И вообще, в этом МГИМО одни папенькины сынки учатся. Пустоголовые, с самомнением размером с Австралию. Я хочу быть архитектором.

Обретя дар речи, Алина Николаевна попыталась образумить сына:

– Володя! Ты понимаешь, что папа приложил очень много усилий, что бы ты учился в престижном вузе и получил профессию, которая позволит тебе всю оставшуюся жизнь заниматься интересной, важной и хорошо оплачиваемой работой, быть уважаемым человеком. И мы не для того потратили столько сил и своих нервов, что бы наш сын в конце концов стал каким ни будь третьеразрядным проектировщиком в каком-нибудь захудалом конструкторском бюро.

Алина Николаевна повернулась к мужу.

– Родик! Ты должен завтра же договориться о переводе Володи обратно.– Родион Петрович не успел ничего ответить, потому, что Вован, все это время с невозмутимым видом поедавший виноград из вазы на столе, ожидая пока родители, наконец, выпустят пар и успокоятся вдруг резко встал и сказал очень твердо:

– Если кто-то из вас хоть пальцем пошевелит по поводу моей учебы, я уйду из дома, и больше вы меня не увидите.

Алина Николаевна снова схватилась за сердце, похватала ртом воздух, а Родион Петрович, хоть и был зол на сына, но даже испытал некоторое чувство гордости, за неожиданную твердость.

Через пару минут Алина Николаевна взяла себя в руки и сообщила своим мужчинам, что через пять минут будет обед.

Вопрос о будущей профессии Вована был решен раз и навсегда.

Декабрь 1990г.

В декабре начались обильные снегопады, задул сильный ветер. Начались страшные северные метели. Во время работы снег слепил глаза, моментально заполнял собой все складки одежды, а ветер дул с такой силой, что только что не сбивал с ног. Невозможно было дышать, ледяной наполненный мелкими острыми снежинками воздух обжигал горло и легкие, к концу дня все были измотаны до предела.

– Ничего, ничего!– подбадривал ребят Николаич, похожий на Деда Мороза с залепленной снегом бородой и усами.– Мы тут для того и работаем, что бы испытывать технику в самых, что ни на есть суровых условиях.

Пара человек серьезно простудилась, и Эрчим отпаивал, заболевших какими-то травами, которые он заваривал в небольшом жестяном чайничке. Растирал их тюленьим жиром, привезенным из родного села. И вскоре больные перестали страшно кашлять по ночам, а через несколько дней они уже вновь вернулись к работе. Молодой якут, казалось, не знал усталости, ни мороз, ни страшная метель были ему нипочем. После ужина он доставал странный маленький музыкальный инструмент и играл на нем какие-то свои печальные якутские мелодии.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru