Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
Цветы она принимала. Однако к зиме этот вариант отпадал, главным образом из-за наступающих холодов, и Костя переключился на пестрые, впечатляющих размеров коробки конфет типа: "Муза", "Кристалл". Но… бедный Костя. На его глазах Лера щедро угощала шумную благодарную детвору с раскрасневшимися от удовольствия лицами.
Костя становился в тупик, поскольку нес участь неразделенной любви. Он готовился к любым жертвам, но Лера, казалось, требовала невозможного – перевоплощения в мечту, а это было не в его силах. К тому же на горизонте ясно обозначились соперники, все чаще проявлявшие чудовищную активность. Как раз весной прошлого года их жертвой стал Генка, когда около парка Горького поймал кулак хулигана. Днями позже попался и Костя…
Как-то вечером к Ткачукам позвонили. Дверь открыла Лера и к великому изумлению обнаружила у лифта тюк, тщательно упакованный и приведенный в вертикальное положение. Ничего особенного: тюк как тюк, брезентовый, двух метров, и только изнутри доносились странные подозрительные звуки, не то мычание, бормотание, а вверху торчали носки кроссовок. На видном месте красовалась записка "Если он нужен тебе – прими!"
Лера рискнула распаковать "подарок". К ногам рухнул связанный безмолвный Костя. Изо рта торчал платок.
– Костя?! – ахнула Валерия. – Что они с тобой сделали?! Изверги!
Торопливо освободив кавалера от временного плена, она прикладывала к синеватым подтекам платочек, содрогаясь при каждом прикосновении, и ругала на чем свет стоит негодяев-соперников. А Костя, смущенный и растерянный, не смел поднять на нее глаза.
С того дня в их отношениях потеплело.
…Как передать гамму чувств, охвативших Костю. Он потерял сон и покой, счет времени. А что же Лера?
Она корила себя за то, что однажды не почиталась с его откровенным признанием и резко возразила: «Прости, друг детства! У нас несходство темпераментов. И ты слишком инфантилен! Следовательно, нам не по пути…» Костя тогда расстроился, потеряв надежду. Он мог представить всю ее: от кокетливо вскинутой бархатной брови до по-детски наивного порой восклицания. Но непредвиденный случай помог утвердиться в ее глазах.
Она уже не отвергала как прежде, хотя еще насмешливо косилась на незадачливого кавалера, и когда он надоедал, ее пленительный вид изображал нечто: «Юноша, ваши старания напрасны, смысл слов не доходит до моего сознания, и вам следует удалиться, в противном случае я буду вынуждена прибегнуть к особым мерам, от которых вам, разумеется, непоздоровиться».
Он удалялся. Однако на другой день приходил вновь. Генка всецело был на его стороне. Несмотря на возраст, Костя держался с братом Валерии на равных, и это импонировало Генке. С одной стороны он жалел Костю и все его неудачи переживал, как свои, с другой – восхищался и гордился, что у сестры есть такой сильный, красивый парень, не терпящий несправедливости и не гнушавшийся никакой работы. Генка знал, что Костя подрабатывал на разгрузке вагонов.
Тайно Генка выработал непреложный девиз: «Быть похожим на Костю, равняться на него», и вводил девиз в жизнь. Когда же Валерия наконец глубоко оценила Костю и сделала шаг навстречу, Генка ликовал, летая на седьмом небе от счастья. Это была его очередная победа: он не ошибся.
Вернувшись из школы, Генка первым делом сообщил сестре, что собирается на дискотеку. Валерия приятно удивилась.
– Юноша, это на тебя не похоже. Не лучше ли заняться уроками?
Генка скорчил рожу.
– Не строй из себя дурачка, – молитвенно настаивала Валерия.
– Надо быть самим собой.
– Ну, конечно! – убийственно возмутился Генка. – Взросла сестра извечно читает морали.
Он развернулся на полоборота и, беспечно развалившись в кресле, диктаторским тоном продолжал:
– Чем заниматься болтологией, лучше посоветуй, какой сейчас фрак в моде?
– Болтология! Слово-то какое! Юноша, я не справочное бюро, но если ты так уж просишь… Тебе подойдет синяя рубашка, бпюки, известны – они на тебе, фирменный ремень с эмблемой "вражьего» города – ручная работа, приобретено по блату. Это все найдешь в шкафу. Но не обойдется без условия: идеи высоко ценятся!
– О! Ты делаешь успехи, политика кнута и пряника! Ладно, – примирительно произнес Генка. – Что у тебя?
– Совершенно секретно, – заманчиво подмигнула Лера, листая телефонный справочник. – Через минуту другую сюда примчится Костя. Но я занята, поэтому передай, что меня нет, и, возможно, мы не скоро увидимся.
– Так он и поверит!
– А ты придумай что-нибудь. Скажи, что я на консультации в институте или заболела. Наконец, скажи просто, что я не желаю его видеть.
– Б-р-р, как страшно! – Генка лающе засмеялся собственному сравнению. – А я друзей не предаю ни за какие идеи. Понятно?! Твой заговор потерпит провал.
– Не сомневайся, твой тоже. Я, юноша, видела…
– Ты имеешь в виду…
– Угадал. Та беленькая девочка с длинными локонами закрутит мозги кому угодно, а ты будешь расхлебывать кашу.
– Не согласен. Ты ее знаешь? Нет. Кстати, когда ты закрутила мозги Косте, то разговора на эту тему, честно говоря, избегала. А чтобы себя винить в чем-то… упаси.
– Послушай, юноша, давай отложим нашу перепалку до лучшего времени. Оно самый грамотный доктор и лечит от всех недугов.
– Молчу, молчу, – кривляясь, иронизировал Генка. – Адские муки, когда есть взрослая сестра, абсолютно тебя не понимающая.
Затренькал телефон. Трубку сняла Валерия.
– Генка!
Ткачук с готовностью перехватил трубку из рук сестры. Звонил Леха. Его неестественно возбужденный голос тарахтел:
– Геныч! Представляю тебя с улыбкой восемь на тридцать два! В темпе седлай своего коня и двигай на дискотеку. Форма одежды парадная. Детали потом.
– Что я говорила!? – злорадствовала Лера, наблюдая, как Генка проворно мечется по комнате, лихорадочно одеваясь. – Приключения начинаются.
– Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий, – огрызнулся Генка. – Твоя очередь подойдет.
Действительно, во дворе у подъезда приткнулось такси, мелькнул Костин силуэт. Очередь волноваться настала Валерии.
– Мы квиты! – проницательно изрек Генка.
– На бал, так на бал! – звонко объявила Валерия. В эту минуту она напоминала колокольчик – Ирину.
– Итак, едем, карета подана!
«Ох уж эти взбалмошные дамы! – по-стариковски вздохнул Генка. – Событие за событием. То еду, то не еду. То нужен, то не нужен. Поди разберись, что у них на уме».
В машине Валерия заняла место рядом с водителем, самовольно определив ребят на заднее сидение. Таксист попался молодой, разговорчивый. Выяснив маршрут, он включился в диалог, забавляя Леру.
Выезжая на полосу встречного движения, обгоняя «тихоходов», они неслись в южную часть города. Прислушиваясь к шуму мотора, Генка, казалось, был безразличен ко всему и только руки, которые он то и дело опускал в карманы, вынимал и хрустел пальцами, выдавали его волнение.
– Чего волнуешься? – озабоченно спросил Костя.
– Да так, анализирую, – пожал плечами Генка, доверчиво глядя в глаза Косте.
– Фантазер. Куда поступать нацелился? Выпускной на носу?
– Думаю в военное училище.
– В отца ты, Генка.
Костя тронул водителя за плечо: – Тормозни, шеф, у театра. Для Генки цель остановки он пояснил довольно витиевато, дескать, сегодня их ожидает романтическая пьеса "Женитьба гусара", не присутствовать просто неразумно.
Машина высадила пассажиров…
* * *
Нисколько не опасаясь кривотолков, осуждающих перешептываний за спиной, Лена развернула в школе бурную деятельность по сбору информации о "мушкетере". Она навела справки, и тут из всевозможных источников выяснилось, что Геннадий не такая уж безызвестная личность.
В частности, биологичка еще помнила кудрявого девятиклассника, уверенно отвечающего билет, доставшийся на олимпиаде, письменную работу и точные ответы на дополнительные вопросы. Она отметила тогда его любовь к предмету и пожелала дальнейших успехов, выразив уверенность в том, что Геннадий при желании легко поступит в медицинский.
Кроме того, в параллельном классе, к неописуемой радости Лены, учился давний приятель Генки, пятиборец, рыцарь пяти качеств, некто Левка, который немало поведал об острой шпаге "мушкетера", его характере, увлечениях и прочих чертах. |
Подруги не узнавали Лену. Буквально за день она превратилась в энергичного человека и имела весьма предприимчивый вид: веселая, звездные огоньки в глазах. Одноклассники терялись в догадках относительно резких перемен. Чрезвычайно активная во дворе, в классе она становилась замкнутой, тихой "зубрилой" – не списать, ни подсказать, как будто попадала в иной, чуждый ей микроклимат. Ей бы острый язык дал кличку "Божий одуванчик". Своим характером она напоминала мимозу-недотрогу, произрастающую в субтропиках, которая от малейшего прикосновения сворачивает лепесточки тоненького стебелька и увядает.
Лену с детства отличала романтичность. Порой, даже произнесенное в ее адрес грубое слово на весь день портило настроение.
Выходные она любила проводить на ипподроме. Находился он в другом конце города. По дороге Лена покупала в булочной хлеб и ехала кормить лошадей.
Приметив белые локоны, лошади оживали, потряхивали гривами, нетерпеливо перебирали ногами, ожидая лакомого кусочка: казалос, что животные улыбались, приветствуя ее, отвечая на доброту доверчивостью. И Лена старалась никого не обделить. Дольше всего она задерживалась у клетки, где стояла стройная серая в яблоко лошадь, с длинными тонкими ногами, по кличке Лада. Когда девушка уходила, Лада злилась, как человек, прижимала уши, не желая отпускать ее. Верхом Лена не ездила, считая, что гордым и умным животным должно быть очень стыдно подчиняться и возить кого-то на себе.
Во время уроков преподаватели частенько отбирали у нее незаметно читаемые книги, в основном стихи: Пушкин, Байрон, Лермонтов, Есенин. Она наслаждалась творениями великих мастеров; складывались романтические образы, и, веря, что ее герой где-то бродит по улицам города, искала его. Так на пути возник Олег Ходанич. В нем юную девушку привлекло стремление быть первым и умение достигать этого. Он казался личностью, хотя с излишком самомнения. Ненужное она решила отсечь, но незаметно попала в лапы Олега: уже не он бегал за ней, а она.
Страшно было видеть собственную низость в окружении приятелей Ходанича. Опротивело поступать как желали они. И Лена порвала с Олегом, однако с одной стороны девушка презирала его, с другой – капельки прежнего чувства еще не высохли в наивном сердце. Иногда Лена позволяла себе провести вечер с Олегом; без своих друзей, наедине с Леной, Ходанич был более сносен. Но в компании он вновь преображался.
…– Вечная “зубрилка” подцепила какого-то кавалера, который вскружил ей голову. Впрочем, – Ходанич ехидно обнажил свои зубы, – еще неизвестно чем он мог ее покорить.
Лена осадила Олега в два счета, намекнув, что знает о нем кое-что неприглядное и, если он не прикроет свой квакливый ротик, то это в дальнейшем может сказаться на его “карьере”, что, безусловно, повлечет расстройство нервов.
Что-то неприглядное в биографии видать было, потому-что на неопределенное время он умолк; видимо, была какая-то тайна, касающаяся их двоих, но тайну заслоняла сплошная завеса, а завеса не открывалась.
На уроках Лена вела себя вольно, рассеяно слушала объяснения, на вопросы отвечала невпопад. Когда же ей сделали замечание, Ходанич опять бросил колкость. В классе между ними кипели натуральные распри на почве завоевания авторитета у преподавателей. Те чаще отдавали предпочтение Елене, и это бесило Олега, доводя до крайности.
Привыкший к цацканному вниманию, незаслуженным похвалам, дутым отличным оценкам, он не хотел замечать выпиравших наружу изъянов и, если ему ставили "хорошо", урок заканчивался шумным концертом. Ходанич бросал к доске через головы одноклассников спортивную сумку с книгами и, уставившись наглыми глазами на преподавателя, требовал повысить оценку: "Я всю ночь готовился. Карпел! Нерв…" Некоторые учителя, не желая конфликтовать с папой Ходанича, занимавшего ответственный по ОБЛОНО, шли на поводу у сына, и он не раз пользовался поблажками.
А Лена "мешалась под ногами", как любил повторять Ходанич. Она знала это, но не отступала, срывая маску со скользкого субъекта, и Олег не скрывал, что дал зарок обязательно рассчитаться с ней в удобный момент, однако момент как-то не представлялся.
И вдруг на химии неожиданное счастье улыбнулось ему. На парте Лены, невесть откуда и когда принесенный, лежал беззащитный букет цветов. От восторга Ходанич потирал руки. Фортуна улыбнулась ему и во второй раз: строгая химичка ушла в лаборантскую. Оперативно оценив обстановку, Олег пустил по классу плоскую шутку, что цветы у "зубрилы" для опытов. Лена еще не нашлась, как одернуть заносчивого, а он уже подскочил к парте, проворно схватил букет и завертелся в бешеном танце дикаря.
– Отдай!
– Не отдам! Слушай, подруга! Ты назовешь его имя, и я вызову его на дуэль, – высокомерно заявил Ходанич, вылупившись бесстыдными, стремящимися раздавить противника, глазами, дрыгая ногами, как лошадь перед стартом, даже челюсть вылезла вперед. Букет он зажал под мышкой, спрятав руки в карманы. – Наколись, подруга! – Ходанич выбросил правую руку вперед с растопыренными пальцами.
– Отдай! Я не шучу. Он спортсмен – процедила она.
Ходанич оторопел. Последняя фраза подействовала отрезвляюще. Погасла на лице ухмылочка. Он побледнел, потом покраснел. Злобно сверкая глазами, он с шумом вдыхал воздух, и ноздри его при этом раздувались. Чтобы не упасть в глазах одноклассников, Олег пробормотал:
– Мы еще побазарим с ним о подношениях и подарках.
И кинул цветы на парту.
«Прелестно», – подумала Лена, а вслух заверила, что устроит встречу, независимо от желания нахала.
Дальше день прошел без приключений, а веером прекрасная, чарующая фея танцевала с дорогим сердцу «мушкетером».
Ходанич рос здоровым, сильным и, как говорили учителя родителям, способным мальчиком. Учеба давалась легко. Глубоко в науки Олег не лез, схватывал на лету, отвечал поверхностно, но бойко, главное правильно. Большего от него не требовали. Изредка в школу звонил отец, осведомлялся об оценках и, удовлетворенный «воспитанием», в дела сына не лез, и Олег бы не смог теперь вспомнить когда в последний раз говорил с отцом о чем-либо, кроме бесконечного вытягивания денег на «жизнь». Отец отделывался «пятерками», был доволен, что не мешают ему работать.
Улица… Здесь Олег жил иначе. Тянуло к «резвым» играм ребят постарше, которые мужественно дрались с соперниками из других дворов, били по вечерам фонари, взрывали магниевые бомбочки в подъездах или поджигали дымовые шашки, пугали в темных переулках девочек, резались в карты в подвалах домов, свободно курили и выпивали. По своим физическим данным Олег проходил… но к великому огорчению ему отвели позорную роль шестерки: он бегал за сигаретами, сшибал на улице деньги у таких же, как он, мальчишек, проигрывал в карты, замечая, что соперники нечестны, но протестовать боялся. Однако с другой стороны Ходанич почувствовал как вознесся в глазах одноклассников – бывших друзей. Теперь его не просто уважали, а боялись, теперь он имел власть над ними и это чрезвычайно нравилось.
В десятом Олег одевался по последнему писку моды. Пораженные пижонством сверстники завидовали все-таки Олегу, и еще они завидовали той легкости отношений между ним и учителями, с которой одни ненавязчиво упрекали: "Олежек, ты идешь на золотую медаль, я устраиваю для тебя консультацию, а тебя нет", а он пожимал плечами с умным видом: "Извините, дела, м-да".
Иногда, впрочем редко, наступали минуты просветления и тогда, всматриваясь в зеркальную поверхность круглого предмета, где отражались такие же выпуклые зеркальные глаза, он ужасался. Будь он не Ходаничем, а кем-нибудь другим, слабостей бы не позволил, но он был им, со своим взглядом на мир, жизнь, общество. Он вдруг вывел неожиданно для себя самого, что умственные преимущества дают более светлые перспективы, а поскольку путь его был прямым и гладким, без головокружительных, опасных провалов, потому что папа расчистил этот путь от камней и терний, то, следовательно, идти надо в указанном направлении.
Жизненные блага в его понимании должны были выражаться в бредовой даче, машине-люкс, импортных шмотках. Но он никогда не посмел бы сказать об этом вслух, зато про себя частенько повторял: "Чем меньше совесть, тем больше всего другого! Хочешь жить – умей вертеться. Хочешь жить хорошо – вертись в два раза быстрее». Прописные истины практицизма Ходанич усвоил давно и крепко, полностью осознал их противоречивость, лишь столкнувшись с объективной деятельностью – "хочешь" всегда значительно опережало "умей". А хотел он многого. Например, чтобы Лена – эта гордая, независимая блондинка помирилась с ним, чтобы каждый вечер он кутил в шикарном баре, чтобы… чтобы… вечный соблазн и вечная неудовлетворенность.
В один из теплых сентябрьских вечеров он скучал за столиком в полюбившемся уютном баре "Юность". Здесь было хорошо и недорого, по его карману. "Кто же впервые показал мне этот блаженный уголок – находку цивилизации?" – копался он в провалах памяти.
– Забито? – пытаясь придать голосу железную твердость, пискляво произнес кто-то.
Вопрос заставил отвлечься и поднять глаза. Перед столом, слегка подавшись вперед и услужливо убылаясь, зависла человекообразная коряга, как подумал Олег, и с кислой миной выплюнул трубочку:
– Садись, – кивнул он подошедшему. – побазарим. А то от скуки сдохнешь.
– Черта с два! Скука не для нас, – усаживаясь за стол, сладким голосом напевал Хомяков. – Мы должны веселиться. Болван, кто не веселится. Жизнь – за счастье. Только надо вовремя ухватить и сорвать цветок радости. Будем знакомы. Василий Хомяков.
Он протянул скользкую руку.
– Ходанич, – парень протянул свою. – Ну что, брат лихой, затаримся в честь знакомства.
– За счастье. – Хомяков немедленно подозвал официанта и заказал два коктейля, настороженно прощупывая Ходанича. Тот молчаливым взглядом буравил Хомякова.
Из дальнего угла ненавязчиво струилась легкая, обволакивающая музыка. В центре, на плексовом полу, обнявшись, танцевали пары. Разноцветные полосы, тянувшиеся от прожекторов, покрывали их бледным светом. Под потолком плавал сизый сигарный дым, отчего обстановка казалась смазанной и нереальной, а лица раплывались.
Нарушил молчание Хомяков, но Ходанич перебил его вопросом:
– Слушай, брат лихой, мы раньше встречались?
– Так-то оно так… Я вообще-то за день успеваю побывать в разных концах города. Хомяков врал. Умей он еще находиться синхронно в трех местах, а не в двух, как обычно, он никогда бы не сидел сейчас перед самодовольным Ходаничем, который, видимо придерживался своей забористой философии, не болтал лишнего и поступал только так, как считал нужным, но поскольку разорваться на троих Васька не мог, приходилось лебезить и слушать болтовню этого пузатого кретина.
– Не кипятись, брат лихой, – гипнотизировал ледяными глазами Ходанич. – Мы где-то виделись.
– Ах! У них любовь. Как трогательно! – с убийственной иронией сказал Васька, указывая на влюбленных. Он поспешил перевести разговор, обнаружив странное сходство между Ходаничем и парнем, которому когда-то на толчке спихнул зеркальные очки по двойной цене. "Он самый? Черта с два! Но… Невероятно. Он дагадался". Тревога не обманула Хомякова, и он чуть не поперхнулся, когда Олег недоброжелательно покачал головой и уличил его во лжи:
– Не крути, брат лихой… Я встречал тебя. Восстановить картинку?
Но Хомяков отыскал предлог, чтобы картинку не восстанавливать и кое-что рассказал о себе. Рассуждая, они пришли к соглашению, не сразу, хотя довольно быстро. Они нашли, что, в принципе, являются единомышленниками, поскольку каждый из них стремился урвать от жизни добрый кусок, что перевернут горы, объединив усилия, что… Затея с фарцовкой, высказанная Васькой, отнюдь не показалась Ходаничу пустой и нелепой. С минуту Олег взвешивал предложение, бросил испытывающий взгляд на Хомякова, потом загорелся этой шальной, соблазнительной мыслью и в порыве восторга ущипнул Хомякова за ногу. Васька не обиделся, бесцеремонный компаньон вполне устраивал.
Однажды Васька выложил, что имеет неугомонного врага. Врагом был Ткачук. Ходанич, конечно, пропустил мимо ушей и не придал значения слезным излияниям сообщника, и до поры до времени Генка не всплывал в разговорах, вплоть до сегодняшнего дня, вернее утра, когда упрямая Ленка-коза пригрозила "мушкетером".
Телефонный звонок, неистовый и протяжный, магической силой непринужденно вынул Хомякова из удобного положения в кресле и притянул к дребезжащему аппарату… Если и бывали минуты, когда Ваське ничего не хотелось, когда он тонул в булькающем болоте аппатии, входил в него подобно анабиозу, то и тогда любая возможность, пусть даже весьма туманная – отыскать новую сплетню – моментально, словно волшебный эликсир, придавала неукротимую энергию этому организму.
Звонка он ждал по крайней мере часа полтора, успел приуныть, сожалея о потерянном времени, за которое можно было давно по иным каналам установить местонахождение Ткачука в этот вечер. Цель жизни Васьки как будто только и заключалась в том, чтобы знать исключительно о всех и исключительно все. Это ему удавалось. Хомяков нередко мог сказать, чем вы занимались три дня назад, коогда даже вы сами забыли об этом.
Звонил Ходанич. Хомяков постоянно поддерживал чисто деловые связи: через него сбывал фирменные шмотки, диски и сбывал выгодно. Теперь же они нашли общий язык – Ходаничу нравилась Лена, а глупец Генка вырос на его пути; Васька же не только любил узнавать новости первым и первым разносить их, но еще и с остервенением мстил Генке за былое.
– Хомяк! Это ты? – почти кричал Ходанич, и по радостной интонации Хомяков понял – «Ждал не зря».
– Да, я!
– Привет, брат лихой!
– Вали к делу… – Васька не переваривал Ходанича, этого уничтожающего голоса и тем более длинных прологов перед главной мыслью, но сознательно шел на копромисс: Ходанич умел быть нужным.
Как-то, в момент горемычного сердечного разговора-откровения, Хомяков признался Генке в своей ненависти к Ходаничу, которого Ткачук встречал в компании Васькиных дружков. Тогда Генка открыл секрет корней этой ненависти. «Ему не нужно зеркала, он, честно говоря, может просто смотреть на тебя, соответственно, и ты увидишь в нем свое отражение, своего двойника. Сходство тебе не нравится, может пугает, а самолюбие говорит «Нет», я не такой». Вот и все.
Хомяков был кровно обижен. И с тех пор упорно искал в Ходаниче общее с собой и не находил.
– Не кипишись, Хомяк! Сегодня, в семь вечера, кати в Клуб железнодорожников. Там составим план действий, – Ходанич самодовольно причмокнул.
– Черта с два! Какой план?! – перебил Хомяков.
– Ха! Ишак, ты что тормозишь? Тебе Ткачук нужен? И ты не знаешь где его найти? Не крути, ты ненавидишь его. Я тоже…
Васька не дослушал, бросил трубку: «Черт! Сговорились что ли? То сравнивают! То вовнутрь заглядывают!»
Он возмущенно выругался, используя мощь петушиного голоса, силу легких и отсутствие родного папаши.
* * *
Стеклянные двери распахивались, и в просторный холл вваливались легковесные компании ухажерных мальчиков или веселых девочек, или степенно переваливался, облачившись в серьезную маску благопристойный юноша, пропуская вперед, по-джентельменски, свою девушку.
Гул бурлящей бесконечной вереницы ребят заставлял Лену отвлекаться от разговора с собеседником, и она внимательно разглядывала входящих. В эти минуты Филин замолкал и терпеливо дожидался, когда на него вновь обратят внимание.
– Лена! Меня через несколько дней здесь не будет. Ухожу и армию. Отдохнуть необходимо, да так погулять в последние деньки, чтобы потом два года снились. – Филин старался бравировать голосом, но серую скуку, проскальзывающую в тоне, скрыть не удавалось. – Ты ждешь его?
Лена утвердительно кивнула головой.
– Придет, не волнуйся… И что ты… так сказать… нашла в нем?! – Помолчав немного, он тихо добавил – Помнишь, ты когда-то также ждала меня…, – говорил он растянуто, делая между отдельными словами огромные паузы.
Лена повернулась в сторону входа в клуб, затем опять вскольз посмотрела на Филина и задумчиво, опустив глаза, произнесла:
– Сергей, мы опять возвращаемся к старому разговору… Ппонимаешь, кроме любви существуют еще чувства подобные ей, но, конечно, они отличаются от любви, – она кротко улыбнулась, -это симпатия, влечение, влюбленность. Но некоторые люди не отличают их от любви. В результате происходят различные трагедии, – девушка сделала продолжительную паузу и полушепотом, переходящим в грудной голос, вздыхая, добавила, – ты относишься пока к их числу.
– Да-а-а!? – ухмыльнулся Филин преувеличенно любезно. – Ну, а что еще ты, как говорится, придумаешь?
– Я не придумываю. Но могу сказать, что испытала все эти чувства, кроме любви, конечно, до которой я скоро доживу, – скрывая смущение, она сдержанно засмеялась. – Это подсказывает мне сердце, а оно в таких делах редко обманывает, – и уже игривым менторским тоном обрушилась на Филина. – Те чувства могут быть более бурными, более горячими, чем любовь. Но чаще эти чувства для себя. Любовь же – чувство для себя и для другого сердца сразу. Этим они и отличаются, – Лена опять сделала короткую паузу и громко, утверждающе, настойчиво продолжала:
– А у тебя психология настоящего «летуна». Это люди, которые не могут найти в жизни место, все им чего-то хочется такого… Также и ты, Сергей постоянно мечешься, тебя гложет мысль – а что, если впереди меня ждет что-то такое большое и красивое… Бросаешь одно, хватаешься за другое. Но так нельзя до бесконечности. Так что, когда-то остановись, прежде чем снова все порвать… Не обижайся на меня, что это я «салага», вздумала тебя учить, но…
Сергей нетерпеливо прервал ее: – Перестань! Салага! Выдумала тоже. Количество лет не определяет качество ума. Но что если я остановился?
– Нет, впрочем, может быть. Но я уже не та, я ушла…
Они замолчали. Как Лена не старалась первой увидеть Геннадия, он сам, как из-под земли, вырос перед ней.
– Добрый вечер дамы энд господа! Что такие грустные?
От неожиданности Лена вздрогнула, но увидев Генку, тут же улыбнулась и смутилась: – А, Гена, собственной пересоной. Рады видеть, рады.
– Заставляешь ждать, старик! – Филин произнес взбудоражено, не почувствовав, как его затянуло в наигранно светский тон этого короткого приветствия.
– Сереня! Что с тобой? – хихикая, спросил Леха, тоже непонятно как оказавшийся рядом.
– Как говорится, здравствуй для начала. И вообще… с чего вы взяли, что со мной что-то… Просто я хочу кричать.
Сергей встал и, доставая из пачки сигарету, направился к выходу.
– Несносный мальчишка! – Леха поплелся за другом.
– Вы давно здесь? – спросил Генка.
– Нет, – Лена грациозно встала, – пойдем в зал. Ребята найдут.
Дискотека началась. Танцующих было немного, большинство мирно беседовали за круглыми белыми столиками, удобно усевшись на стульчиках, претендующих на экзотичность, знакомились с соседями, весело шумели, если собирались старые друзья, или вертели головами, выбирая достойного партнера или партнершу.
Завсегдатаи клуба расположились в отдалении, за плотными рядами спинок плетеных стульев. К их числу относилась и компания, возглавляемая Филином. Ребята придвинулись друг к другу и делились впечатлениями дня, новостями. Время от времени их тела отваливались на спинки кресел и судорожно хохотали, когда кто-то бросал новую смачную мулю, – эта картина напоминала чем-то раскрывшийся бутон цветка, – затем "лепестки" снова сжимались, сосредоточенно потягивая фруктовый коктейль из нескольких разноцветных слоев различных сортов сока и упивались каламбурчиками следующего.
В дверях "засветился" Ходанич. В новых бриджах, модном батнике, с зачесанными назад волосами, оголяющими бритые виски, он гордо вошел в зал, мягко ступая в фирменных кросах на красный от света фонарей паркет. Походка кошачья, а глаза настороженные обшаривают зал.
За ним, словно лиса, следовал Хомяков, лавируя между танцующими и столами. Они добрались до ребят.
– Привет, братва! – крикнул Ходанич и, уверенно пододвинув стул от соседнего стола, бухнулся на него. – Как жизнь молодая? Эй, Хомяк! Танцуй сюда! Не стесняйся…
Хомяков уселся, подражая Ходаничу.
– Помаленьку, – ответил кто-то.
У Филина, Лехи и Генки опустели фужеры.
– Ох, не люблю я эти сухие законы! – хитро пропел Пашка. – Ну что, трахнем?! – Он достал из-под ног бутылку коньяка.
– О, ты, как говорится… Наливай, – похлопал по плечу Филин.|
– А мы потанцуем пока, – Лена взяла Генку за руку и потянула за собой на середину зала в пеструю толпу.
Пашка точно отмерил положенные граммы. Ходанич булькающим голосом начал посвящать ребят в мир шмоточного бизнеса.
Музыка тянула в круг дискоманов – раскрасневшихся юношей и девушек.
– По-моему, пора как-то выручать мальчишку. Наша гордость забыла, что у него нет соответствующей тренировки, – Леха участливым взглядом указал на вспотевшего, изможденного, но не переставшего прыгать, Генку.
– Беру операцию на себя, – Пашка, не дождавшись пожеланий, пулей вылетел из кресла и быстро пошел между хаосом столов и стульев, лихо огибая их, как препятствия горного слалома. Стена танцующих не остановила, он врезался в нее, как ледокол врезается в торосы, и поплыл к диск-жокею. Сказав несколько слов, он стрелой полетел к Лене и Генке.
Электронный голос подарил медленный танец, и Паша вежливо пригласил Лену. Она весело пожала плечами, давая понять Генке, что он опоздал и ничего не поделаешь. Ткачук же с благодарностью воздел руки над головой и, задыхаясь, прошептал: «Хвала аллаху», мотая головой и покачиваясь, шел он довольный тем, что уступил в танцевальном марафоне. За столиком сидел один Хомяков.
«Это кстати, – подумал Генка, можно будет выяснить о произведенном сегодня впечатлении на класс…»
– А где остальные, танцуют? – начал Генка.
– Черта с два! Пошли курить… Да, без лишнего базара, как у тебя с Ленкой, серьезно? – Васька хитро прищурился.
– Можешь разнести всему свету – да, серьезно!
– Эх ты, Ваня… Ты врубись, – Хомяков придвинулся к Генке, – эта «соска» с Ходаном спала.
Генка до этого смотревший на игру беглого, преломляющегося света в узорах фужера, который он вертел в руках, резко вскинул голову. С лица мигом сошла улыбка. Рука хотела сделать непроизвольное движение, чтобы выплеснуть содержимое бокала с ухмыляющуюся физиономия напротив, но усилием воли Геннадий остановился.
– Хомяков! Ты ведь опять проиграешь! Слушай, иди отсюда, а! Иди и немного подумай.
Васька проглотил внешнюю веселость. Он встал, медленно развернулся и также медленно расхлябанной походкой потащил сутулое тело, украшенное нарочито потертой фирмой, к выходу.
