Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
У дверей стояли Леха и Филин. Внезапно искра новой «идеи» оживила Хомякова. Он подскочил к ребятам и интригующе заверещал: – Врубитесь, братья, Ленка-то, божий одуванчик, строит из себя недотрогу, а сама шмара натуральная, с Ходаном спит, и мозги другим крутит.
– Откуда такие сведения? – спокойно поинтересовался Филин.
– Источник достоверный. Ходан брякнул.
– Да-а-а?
Хомяков смотрел удивленно то на Леху, то на Филина. По их лицам не было заметно, что информация произвела фурор.
– А кто еще знает? – теперь уже потребовал Филин.
– Ткачук. Я его предупредил. Больше никто, клянусь, если Ходан не брякнет кому-нибудь.
– Ты хуже бабы. Хомяк! Кто тебя заставляет трепаться? – вступил в разговор Леха и, закончив мини-тирраду, циркнул сквозь зубы.
– Иди за мной! – Филин развернулся и пошел к углу здания, не оглядываясь. Он был уверен, что Васька плетется сзади, тот действительно не отставал от Сергея, понимая, что сделал что-то не и прекрасно сознавал – Филин попусту за собой не водит. Отсюда вывод: шансов у него, у Васьки, нет. Тело дрожало, но он покорно шел за Сергеем, как привязанный.
Филин резко остановился. И, резко развернувшись, схватил Ваську за грудки, приподнимая над землей. От испуга Хомяки заморгал.
– У-у-у! Я бы тебя так… Но не хочу, как говорится, пачкать руки о дерьмо. Но запомни, если хоть от кого-нибудь я услышу подобные сплетни о Лене, если ты не перестанешь трепаться, отрежу язык. Хорошо запомнил? Чайник! Из-под земли достану! Ты меня знаешь. И вообще, лучше не попадайся мне на глаза, – последнюю фразу Сергей говорил без злости в голосе, как бы между прочим, но прозвучала она убедительно, не допуская сомнений в том, что было сказано.
Васька Хомяков так и не осмелился поднять глаза. Ему казалось, если он посмотрит на Филина, тот изувечит его, и только тогда почувствовал, что тот отпустил его ворот и направился к входу в клуб, когда Сергей отошел на значительное расстояние. Боязливо оглянувшись, он опрометью сиганул прочь.
Разгоряченный, беспрерывный поток взмыленных юношей и девушек тянулся из зала на свежий воздух. Навстречу текли шумной горной рекой тела, охлажденные на улице, желающие вновь погрузиться в душную печь музыкальной ловушки. Казалось, что это не сотня людей, действующая по своей воле, а единый змееподобный организм гигантской длины. Его течением Филина занесло в зал.
Добравшись до столика, он увидел Генку, который мирно беседовал с Леной и Пашкой. Лехи и Ходанича поблизости не было. Филин молча постоял и пошел к выходу, отыскивая в танцующей кутерьме Леху. Кто-то дернул за рукав, это оказался Алексей.
– Где Ходанич? Я хотел из него, как говорится, отбивную сварганить, – устало осведомился Филин.
– Я его отправил отсюда, – осадок неприязни еще звучал в его тоне.
Филин хлопнул друга по плечу: – Пойдем развеемся?
Они протиснулись в ревущий тайфун любителей рок-н-рола и полностью отдались его воле.
Диск-жокей объявил заключительный танец, породив этим заявлением гам возмущенных голосов, задерживающих таким образом, окончание вечера еще на несколько танцев. Но через двадцать минут неумолимый хозяин дискотеки отключил аппаратуру. Толпа хлынула к выходу, напоминая воду, прорвавшую плотину.
Генка старался держаться вместе с остальными, но его как и других, отделило и затянуло в бурлящую щель, потащило из зала. У клуба ребята снова собрались вместе.
Классный, как говорится, вечер, – Филин оглядел всех с высоты своего роста. – Кстати, вот-вот оттуда закапает, – он указал на темное, без звезд и луны, небо.
– Пора разбегаться. Леха, Пашка! За мной! А вы, так сказать, без нас не заблудитесь… Пока, старик! – Сергей крепко сжал кисть Ткачука, хотя обычно протягивал расслабленные пальцы.
– Лена, до завтра! – махнул рукой, и тройка исчезла в черноте парка.
Генка и Лена, не торопясь, пошли по запутанным лабиринтам старых улочек города, которые быстрее всего могли вывести их к своему району.
– А куда подевался Ходанич и этот? – Лена сделала вспоминающее выражение лица. – А… Васька? Странно! Они что-то исчезли даже не простившись.
– Честно говоря, не знаю. – Генка хотел сказать что-то, но замялся. Лену провести было трудно.
– Ты хочешь спросить меня о чем-то?
– Нет, просто… А как тебе Ходанич?
Девушка внимательно посмотрела на Генку.
– Да никак. Для меня он пустое место. Да и все к нему так относятся…
– Поэтому он и стал таким, как есть.
Лена более чем удивленно взглянула на Генку: – Странный ты человек.
Он шел, напряженно вглядываясь в темную даль.
– Он идет по улице. Длинные локоны или короткая стрижка с бритыми висками. На нем кричащая майка с трафаретом убийственного "цхи". Штаны и мокасины "визжат" от сознания своей ультрамодности. Он глух ко всему внешнему миру, да, честно говоря, и к самому себе. Ему на все наплевать. Уши заткнуты наушниками и слух поражен натиском децибел модного плейера. В кармане хрустят купюры, полученные сегодня на "толкучке". Вечером от них ничего не останется, все будет пропито в кабаке. Ему ничего не нужно. Но он, заметив, что у вас выпал кошелек, не догонит и не отдаст.
А завтра он снова на "толчке". И все будет покупать, все будут упрекать себя, что кормят тунеядца, но покупать будут. Но мы его не кормим. Мы его выкормили давно, а теперь все глубже и глубже запихиваем ногами в смрадное болото, из которого он уже не вылезет никогда…
Лена не ожидала от Генки такой прыти. Она даже стала растерянно смотреть на Ткачука, зло отчеканивающего каждое слово.
– Ты ненавидишь Ходанича и Хомякова? – спросила Лена.
– Ходаничей и Хомяковых, и им подобных.
– Вот это да! Но что же ты предлагаешь делать, одних слов мало.
– Честно говоря, пока не знаю. Но надо бороться, не давать им свободу действий, – и, переводя растревоженное дыхание, со свистящим носовым выдохом добавил: – Извини, что заставил выслушивать всякую – он хотел добавить "ерунду", но не решился, а другого слова не подобрал и замолчал.
– Да нет, мне было интересно твое мнение…
Они только сейчас заметили, что на асфальте появились лужицы, по которым колечками разбегались волны от падающих капель. Дождь готовился разразиться по-настоящему. Набухшие сгустки туч заволокли сквозящее небо, плотно запеленав сизый город, будто отделив его от всего остального мира. Застыли в немом ожидании тревожные деревья, опустели скамейки в парке.
Дикий хохот пронзил слух. Навстречу выплывали две качающиеся фигуры. сТрого выдерживая курс по центру аллеи, они лезли напролом. Вечерние запоздавшие пешеходы при встречах шарахались от них в стороны, девушки заметно ускоряли шаг, убегая от длинных, тянувшихся рук.
Лена крепче сжала ладонь Геннадия: – Свернем сюда? Смотри какие лавочки! – Она взглядом показала на выложенную плитами дорожку.
– Ну ты и хитрулька, улыбнулся Генка. – А почему мы должны сворачивать?
– Странно, зачем лесть, нарываться…
Ткачук перебил ее: – Лена, ты ведь говоришь сейчас совсем не то, что думаешь.
Кроме надвигающихся парней впереди никого не было. Лена потихоньку прижалась к юноше, заглядывая в глаза, безлюдность парка пугала ее. Генка не испытывал ни тени страха, только злая сосредоточенность. Чтобы не показать своей слабости, Лена решила говорить, но что именно, не нашла. И ноющее сердце, вопреки воле, учащенно забилось.
Двое надвигались. Истерическое волнение Лены взвинчивалось, она представила, как хрипатые парни начнут приставать к ним, а Генка не выдержит и обязательно полезет в драку, защищать ее и свою честь. “А чем все кончится?”
Две пары сблизились. Девушка закрыла глаза: “Будь, что будет”. А в следующее мгновение шаркающие и хлюпающие шаги послышались за спиной.
– Ты так тяжело вздыхаешь? – в голосе Генки Лена уловила добрую усмешку.
– Разве? Я не заметила, – честно призналась Лена и почувствовала, как приятные теплые волны облегчения растекаются по телу.
– Ненавижу драки. Кстати, Гена, слышал новый анекдот про экипаж?
– Нет, ну выкладывай.
Ведут пилоты в небесах самолет. Командир вопрошает: "Штурман, курс?" Штурман, не раздумывая, отвечает: "Пять". Командир – "Что пять?" А штурман – "А что курс?"
Генка от души рассмеялся и вдруг… стихийными потоками хлынул проливной дождь. Дробно застучал по глянцевым в свете фонарей витринам, чернеющим лентам дорог, оконным стеклам. Теплый асфальт, остужаясь, испускал терпкий запах гари.
* * *
Уставшая мать опустилась в кресло, перелистала книгу и уткнулась в текст. Но чтение не шло: строчки расползались перед глазами, сливаясь, и она все прислушивалась к заунывно открывающимся дверям лифта. Не на восьмом.
"Что за туман у него в башке? Ясно – творится что-то неладное. Тихий, замкнутый, сторонившийся улицы подросток, не желавший ничего знать кроме любимого спортклуба, меняется на глазах".
Возможно, год назад мать и порадовалась бы оживлению сына, но сейчас, перед выпускными экзаменами, перед выбором жизненного пути? "А если опять Генку вызовут во двор какие-то сомнительные знакомые, представившиеся довольно странно, вымышленными именами, и опять он пропадет неизвестно где и нисколько не позаботиться о том, что родители переживают, волнуются?"
За окнами потемнело. По стеклу частыми уколами застрочил дождь, а Генки все нет.
Светлана Борисовна вдруг задержала взгляд на часовой стрелке. Оригинальной формы авиационные часы, подаренные мужу другом-летчиком, высвечивали цифру "11". Мать решительно отложила в сторону книгу и направилась в комнату. Муж, Юрий Владимирович Ткачук, застыв в неловкой позе, словно от зубной перед телевизором то сжимал кулаки, то растерянно ударял себя по колену, то отчаянно сокрушался или же выражал радость по начала очередной атаки на ворота противника выкриком: Давай! Жми!"
Транслировался увлекательный футбольный матч на Кубок кубков, и это означало, что Юрий Владимирович ни за что не оторвется от экрана, случиь хоть землетрясение. Однако вопреки этому Светлана Борисовна, воспользовавшись ничтожным клочком времени между таймами, вызвала мужа на откровенный разговор. Начала она с вопроса о Генке: “Где этого беса носит в непролазную темень?” Ни секунды не колеблясь, Юрий Владимирович сказал, что, конечно же, на тренировке.
– Какая тренировка? За проклятой работой в военкомате ты забыл про сына. Этот беспризорный ребенок проиграл соревнования, ушел из команды, связался на улице бог знает с кем. Вчера он сказал, что наступил на больную мозоль какому-то Филину. Я не беспокоилась. Но сегодня под вечер прямо на работу мне позвонила классный руководитель.
– Зарина?
– Да-да. Впервые за десять лет я вела телефонный разговор…
– Что она сказала?
– Да с ее слов получается, что Генка катится вниз по наклонной. По крайней мере, у учителя родилось ощущение страха за Генку, потому что в его поведении полнейшая неопределенность. И она не уверена, что завтра он не сорвется и не ухнет в какую-нибудь историю.
Муж улыбнулся.
– Не паникуй, Светлана. Избалованный ребенок – несчастный ребенок. Мы его не баловали, но Генка рос все-таки в тепличных условиях. Согласись? Спорт спортом, школа школой, но…
Наступила пауза, Юрий Владимирович осторожно, чтобы не конфликтовать с женой, усмехнулся. В озорных глазах явно блеснуло искорками воспоминание собственной юности. – Но он сам карабкался по своему пути. Сам. Карабкался не по тому пути, на который родители толкают единственное чадо, по тому, который он выбрал сам. Подумаешь соревнования? Ну, проиграл, экая невидаль. Характер закаляется в самых разных жизненных ситуациях. Пусть ищет себя, а упасть, или, как говорит Зарина, скатиться не дадим. Ушел с урока? А кто не входил? Зато посмотри какие у него прекрасные друзья? Ты боишься этого лохматого? Шрам на скуле?
Думаешь бандит? – Юрий Владимирович весело засмеялся. – Уверяю, это отличный парень. Скоро призывается в армию. А шрам он, между прочим, получил при прыжках с парашютом, десантником будет. Молодые ищут испытаний, а мы старательно отгораживать их от трудностей.
Загремел лифт. Раздались торопливые шаги, звонок.
– Вот и Генка. А ты боялась.
Светлана Борисовна, переваливаясь, как наседка, побежала открывать дверь. На пороге, как нахохлившийся под стрехой воробей, стоял мокрый Генка и счастливо улыбался.
Ночь. Большой город и тысячи огней: мерцающие неоновые вывески, названия магазинов, кафе, гостиниц, здание железнодорожного вокзала. Поодаль глаз Генки зацепился за широкую каменную лестницу, убегавшую к мокрой нарядной улице, где была школа, парк и виднелась крохотная площадь со скульптурным изображением, тоже умытая и отлакированная. Внизу проскакивали машины. Желтыми вспышками моргал на перекрестках светофор.
Генка погрузился в созерцание немого, необыкновенного города. Создавалось впечатление, что никто и никогда не любовался редкостной по выразительности ночной картины города. Плененный величественным зрелищем он с ногами сидел на подоконнике раскрытого окна в одних плавках, пожалуй с того момента, как прочитал по "Обществоведению" заданную тему, щелкнул выключателем, и невзначай взглянул в окно, и, очарованный, не мог оторваться.
"По какому же плану строили наш город? И вообще, хотелось бы узнать, как сумели вписать жилой массив в эту часть города? Будь моя воля, обязательно бы поставил памятник архитектору, а, впрочем, он сам себе это сделал. Свой памятник – в образе этих улиц".
Генка вдруг поразился. Так мало он знал в свои семнадцать.
"Но откуда выплывает эта страшная тревога? Я чего-то жду, терпеливо, упорно. Вероятно, это бывает после стрессов, а может быть в известные периоды жизни, когда пройден один этап, позади трудности, и тебе становится интересно, а новый еще не пришел и не выложил крепкий орешек – очередную загадку. Нет, я что-то не договариваю. Был поединок, летящая через весь зал маска, потом двор и компания. Знакомства. Были Леха, Филин, Лена…»
Он провел пальцем по влажному стеклу воображаемое «Лена».
С перекрестка утверждающе подмигнул глаз светофора.
«Да, я чувствую, что она не такая, как все, как многие мои одноклассницы по взглядам, по характеру, хотя в чем-то порой им подражает, взять хотя бы ее наигранно-кокетливый взгляд. Но она знает меру, когда нужно говорить «стоп» и кроме того не претендует на устранение моей индивидуальности. Не то, что Лера от Кости».
За стеной у соседей заплакал обеспокоенный чем-то ребенок.
Генка спохватился и снова посмотрел на нарядную улицу. Машины больше не появлялись, а светофор по-прежнему мигал. Из окна тянуло холодком, кожа на руках, точнее на кистях, посинела, и почему-то нестерпимо заболела голова.
«Кажется, я слишком часто в последнее время стал задумываться: заниматься самокопанием, как резюмировала бы Лера, к чему бесконечные вопросы? Что я хочу понять? Или может понять себя? Но это же невозможно, абсурд? Как я могу сделать это, если люди думают, переживают и не могут понять себя до самой смерти. Тьфу! Генка, тебе семнадцать, а в голову уже лезет всякая чушь. Сходи лучше на дискотеку».
В нем проснулись и яростно заспорили два непримиримых оппонента: один доказывал, что Генка одинок и надо срочно искать единомышленников, чтобы примкнуть и сообща пуститься в погоню за истинами. Другой – все начисто отвергал, доказывая обратное, что единомышленники в лице Лехи и Лены уже есть и, что мучительные сомнения вполне закономерны, потому что они свойственны всем. «А что значит пуститься в погоню за истинами? Спустись с небес, Генка. Вечный вопрос о добре и зле, о честных и нечестных поступках… Вчера, если судить с позиции Филина, в компании я поступил нечестно, Лена оказалась на моей стороне. Но ведь для Филина я не сделал ничего плохого, даже не сказал ни слова упрека, и тем более обидно, что Филин ничего не понял. Однако так получилось. А Васька Хомяков? Свои поступки, которые я оцениваю как нечестные, он оценивает наоборот и считает, что прав, потому что в нем, молодом крохоборчике, нуждаются…, а раз он выручает что-то достает, выходит – делает добро. Неувязочка?"
Он скользил взглядом по темным контурам комнаты. Из-за стены как будто выплывала физиономия Васьки Хомякова и чем-то напоминала ту, ухмыляющуюся, возмутившую до глубины души…
… Летом они с Костей подрабатывали на хозяйственном складе. Подкатывали тележку, грузили ящики, где вес брутто исчислялся трехзначными числами, и перебирали стекло, фарфор, чайные сервизы, хрустальные вазы – не сладко и пыльно. Зато в день получки Генка подпрыгивал от радости, что к маминому юбилею – сорокапятилетию преподнесет подарок: поделку своих рук и в нагрузку покупку, сделанную в магазине.
Улыбающаяся, грудастая продавщица, женщина лет двадцатичетырех, со вниманием выслушала запрос Генки и вытащила из-под стекла коробочку дорогих духов с изумительным рисунком и не менее изумительным названием "Желаю счастья", источавшую сумеречный запах. Генка осторожно раскрыл ее. И тут неподдельный восторг сменился разочарованием.
Девушка, извините. Но у вас один флакон светлый, а другой зеленый – явный одеколон. Да и на витрине оба флакона светлые.
– Много ты понимаешь, сопляк! – ее лицо из миловидного превратилось в уродливое.
– Я прошу заменить, – сказал он спокойным голосом. – И вообще я в этом хорошо разбираюсь. У меня мама работает в сфере торговли.
– Тут единой ниточкой повязаны. И твоя мать тоже! – раздраженно вылепила она фразу-пощечину. – Я не сомневаюсь! Короче, будешь брать – бери! А не будешь? Получай деньги.
Обида и боль за оскорбление матери затмила все. Генка не нашелся, что сказать, покупателей не было, доказывать что-либо было бесполезно. Он забрал деньги и вышел, разъедаемый злобой.
"А ведь вначале она улыбалась, почти как Хомяков, слащаво, подобострастно. И себя, разумеется, не считала воровкой…
Так почему же неувязочка? В каждом из нас, видимо, живет идеал "своего я". Представление о том, каким я хотел бы быть. Да, скорее всего самопознание сводится к ответу на два вопроса: «Чего я хочу?» и «что могу?» Но ведь их можно поменять местами. Так что же первично?»
Генка безотчетно медленно растирал теплой ладонью охладелое сиреневое стекло. С крыши иногда срывались крупные капли, летели горемычные вниз, шлепались о подоконник и тогда из больших они превращались в маленькие, ничтожные брызги.
Вот так и в жизни. Одна капля – как две судьбы, разбилась она на две жизни врозь. Всего лишь один удар. Но ведь в жизни бывает много ударов и главное, как из преодолеть, и что потом станет с этими брызгами, стекутся вместе или высохнут в отдельности…
Он соскочил на паркет и закрыл окно.
– Так, юноша. А где ты вымок вчера? – пытала сестра брата. Этот испытывающий взгляд не давал ему солгать, впрочем, Генка и не пытался, хотя желание заинтриговать сестренку все же было.
– Ну.., – протянул он, – бродил по вечернему городу. А дождик теплый! Просто прелесть. Зачем спешить домой в духоту семейной атмосферы?
Разумеется, Леру увертливый ответ не удовлетворил, она догадывалась, что братишка гулял не один, но ей ужасно захотелось услышать радужное признание из уст настырного брата, и она взыскательно спросила:
– Ты и спутницу свою заставил вымокнуть до нитки? Хорошо кавалер…
Генка язвительно засмеялся и, прекращая дебаты до вечера, взял сумку с книгами, направившись к двери, на прощание обернулся и, как бы между прочим, добавил: – Нет, спутницу я проводил, а потом гулял. Лирика овладела. Тебе, сушка, честно говоря, этого не понять. Щелкнул дверной замок.
До уроков еще минут двадцать. Генка опять решил встретить Лену по дороге в школу. Она не опаздывала. И тут ему в голову стукнула своевольная, соблазнительная мысль, вдруг показавшаяся нелепой, но он понял, что не отделается от нее… Оторвавшись от болезненно чахлого с бедной корой деревца, он заспешил навстречу Лене, которая еще издали узнала его. Генка увидел, как ласкающая теплота преобразила лицо девушки, и не удержался, сам расплылся в щедрой улыбке, почему-то сказав: «Ослепительная девушка».
– Привет! – коротко поздоровалась Лена. – Странно. Не рассчитывала рано увидеть тебя.
А Генка растерянно, с колотящимся сердцем, не успев собраться с мыслями, не подобрав нужных слов, остановился перед ней в нерешительности. Она опять укладывала его непослушные кудри, и терпеливо ждала, пока он начнет говорить.
– Лена, я твой должник. А быть в зависимом положении, честно говоря, не в моих правилах. Вчера ты пригласила меня, сегодня – мой ответный ход. Поехали вместо занятий в лес. Там сейчас такая красота: дикие яблони в цвету, все зелено, еще свежо после дождя. А день такой, солнце не даст спокойно сидеть на уроках…
– Вот это да! У тебя не голова, а целый склад первосортных идей, – обрадовалась Лена и посоветовала, – ты почаще вскрывай его. Принято. Едем. Интересно, а куда?
– Это, честно говоря, пока моя тайна.
Генка обнаружил, что по другому и быть не могло, и зря он сомневался в ее согласии.
Унылый храм знаний отстал, спрятавшись в прохладную тень исполинских тополей и каштанов. Неказистый речной трамвайчик перевез их на другой берег. Они миновали дощатый причал и по узкой, теряющейся в жизнерадостной буйной траве тропинке растворились в зелени леса. Где-то за стеной колючего кустарника или над головой, среди запутанных ветвей, или вообще под ногами, но где именно неизвестно, пели, жужжали, свистели, урчали, голосили и шипели, взбудораженные весенним теплом обитатели чащи.
Генка наслаждался утренней торжественной прелестью бурлящей жизни. Они молча шли по только ему известной тропке; изредка поглядывая на Лену, он желал прочесть в ее глазах лучезарных, как небо, беспокойное, томительное волнение или что-либо подобное. Но она была абсолютно спокойна. В конце концов Генка был согласен на то, чтобы Лена хоть поинтересовалась конечной целью прогулки. Но девушка также, как и он, полностью погрузилась в красоту молодящейся весны, очарованная нежными, ласкающими глаз, красками.
Неожиданно сучистая звонкая чаща распахнулась перед ними, обнажая волшебную поляну. Со всех сторон ее окружали высоченные ели, дымчатые и косматые, и, если задрать голову, то создается впечатление, что вы находитесь в глубоком колодце. Высоко, словно лампочка, разреженно зыбится солнце. Вы идете по ершистой густой траве с темно-зеленым отливом, осторожно ступая на ее мягкую подушку, хотя вам и жаль топтать нетронутый экзотический ковер. Но плотная трава распрямляется и не видно уже ваших следов.
В лицо бьют тучи второго солнца. Это тихое лесное озерцо: оно еще молодо и не успело зарасти камышом. В зеркально-гладкой, без зыби поверхнсоти, отражается весь мир до мельчайших подробностей. Даже пчела, пролетая над синей гладью, видит себя внизу. Ни ветерка. Здесь не властен он: могучие великаны взяли под защиту таинственный пятачок земли. Вокруг разносится только стук дятла или хохот лесных лягушек.
– Об этой поляне мало кто знает. Сюда трудно добраться, болота кругом. Я и еще несколько моих товарищей знают единственную тропинку, – зашептал Генка.
– Почему ты шепчешь? – спросила Лена, также шепотом.
– Здесь такая тишина… Не хочется, честно говоря, нарушать. А что здесь творится вечером, а по утру!? Птицы слетаются, наверное, со всего леса, – восторженно произнес Генка. – Это мое любимое место отдыха. Приезжаем с друзьями на несколько дней, берем с собой палатки, но лагерь ставим не на поляне, она неприкосновенна, а в отдалении. Когда мне грустно или хорошо, я тоже люблю посидеть здесь часок. И что удивительно, здесь всегда свежо, даже в самый знойный день.
Ткачук медленно опустился на чудесную, созданную самой природой софу из чистой, незапыленной травы, по верхушкам вытянувшихся ростков, и растянулся во весь рост, заложив руки за голову. Лена присела рядом.
Солнце ослепляло. Геннадий закрыл заслезившиеся глаза и мечтательно начал рассказывать девушке легенду, которая ходила вокруг этого места. Лена слушала, провожая взглядом зеленый листочек на сверкающей воде. И оторвалась только тогда, когда Генка перешел к расскажу о том, как он отдыхал здесь с друзьями. Она сломила прошлогоднюю серую былинку и осторожно стала щекотать Генке ухо, лоб, шею. Ни о чем не подозревая, юноша на настойчиво отгонял "жука".
Генка неожиданно сменил тему разговора:
– Лена, как ты относишься ко мне?
– Не знаю, в двух словах не скажешь, – удивленная вопросом, неуверенно ответила девушка. – Странно, у меня впечатление, что ты состоишь из одних вопросов.
– А ты мне, честно говоря, очень нравишься. С тобой интересно и никогда не знаешь, чего можно ожидать от тебя в следующую минуту, – Генка говорил как-то увлеченно, быстро и весело. Но успела вставить свое.
– Разве? Последнее скорее относится к тебе…, – продолжить ей не удалось.
– Как летит время! Скоро конец учебного года. Экзамены, выпускной бал… Я уеду в другой город… поступать в военное училище, – и Генка прямо задал вопрос. – Лена, ты будешь мне писать?
– Знаешь, на этой поляне не хватает только избушки на курьих ножках, – Лена засмеялась, потом быстро закрыла ладонью Генке и, нагнувшись, легко поцеловала что-то пытавшиеся произнести испекшиеся губы.
Генка осторожно убрал руку девушки со своего лба, взглянул прямо в глаза, склонившиеся над ним, и тихо, но твердо сказал:
– Я с нетерпением буду ждать твоих писем…, – к сказанному Генка добавил бы крутившиеся слова десятков книжных и сотен телевизионных героев, но признаваться в любви их языком Ткачук считал позорным и оскорбительным для такого простого предложения, которое только что произнес и которое считал своим признанием. Тогда он опять сменил резко тему и восторженно почти прокричал:
– Слушай, прошлой осенью здесь с нами случилось…
* * *
– Ткачук! Срочно к военруку. На перемене он будет ждать.
Ольга Петровна была как всегда точна, собрана, деловита.
С самого утра Генку терзало беспокойство. По настоянию Валерии он накрутил километраж вокруг массива, с целью поднятия тонуса, но потом, под струями холодной воды из душа, смутное чувство тревоги не покидало его. «Чего тянуть? Неужели неподходящая кандидатура? Или есть другая причина?»
Теперь это щемящее чувство пропало. Забыв поблагодарить классную, Генка побежал к военруку, а оттуда на трамвае прямехонько в центр города.
В двенадцать дня, окинув быстрым взглядом толпящихся призывников, он остановился перед входом в военкомат. Нужен был Борис Николаевич Груце. Именно он занимался с кандидатами, поступающими в военное училище.
Войдя в кабинет, Генка в нерешительности потоптался на месте, не зная как и что сказать, пока Груце не оторвал глаз от бумаги.
– А Ткачук? Заходи, – стройный, подтянутый, быстрый в движении и энергичный Груце встал, поздоровался и выдвинул стул, приглашая садиться.
– Что же ты меня подводишь? Твой отец, понимаешь ли, звонит, спрашивает, не на моего ли сына вызов из училища пришел, а я и не знаю что ответить. Зачем же ты его в неведении держишь?
– Это, чтобы без лишних эксцессов потом, – сдержанно улыбнулся Геннадий.
– Ну-ка, ну-ка, объясни, – собранные на переносице кустистые сердитые брови Груце расправились.
– В маме проблемы. Честно говоря, не хочу волновать раньше времени: она не хотела, чтобы я шел по стопам отца, мечтала, что поступлю в медицинский.
– Ловко придумал! – воскликнул Груце. Был он двадцати четырех лет, безус, добродушен и больше походил на старшего Генкиного брата, чем на боевого, бравого командира. – А как со спортом? Выступаешь?
– Нет, ушел из команды. На последних соревнованиях проиграл… – Он опустил голову, закусил губу, вспоминая тренера и ребят, которых подвел, ибо это пахло предательством, когда же решился поднять на Груце глаза, то встретил колючий взгляд.
– Геннадий, послушай внимательно. Армия – это не романтика, как кажется на первый взгляд. Не красивая форма и слаженный строй, печатающий шаг вместе с тобой. Это труд, кропотливый, упорный, труд одного человека, отделения, целого воинского коллектива. Я знаю, тебе рассказы об армии не в новинку, как-никак отец – офицер, но сейчас, извини, ты представляешь все в розовом цвете, не предполагая, что тебя ждет тысяча больших и малых испытаний. А вот выдержишь? Не спасуешь? Не оставишь ребят в трудную минуту? Как в спорте… А тренер? Он для тебя командиром был. Ты о нем подумал?
Генка не оправдывался, хотя и порывался что-то объяснить, а Груце горячо продолжал. – Тот, кто в военной службе видит только романтику, жестоко ошибается. Запомни, это извечная ограниченность в чем-то, строгая дисциплина, самоконтроль. Там нет «не могу», «не хочу», а есть – «надо». И выбирать не приходится, потому что это твой долг.
Генка согласно кивал головой.
– История, которую я тебе сейчас расскажу, продиктована жизнью. В ней нет вымысла. Ее герой всего лишь выполнил свой долг.
Груце закурил и сел вполоборота к окну. Посуровевшие глаза, золотая коронка, дым сигареты. Тяжеловесный взгляд Груце скользит по лицу Геннадия, уносится далеко-далеко. Груце видит, как морская волна играет множеством отблесков южного солнца, как журчаще сочится из веснушчатых камней вода. Камни… камни…Они чем-то отдаленно напоминают отвесные гряды Панджшерского ущелья. Осталась в прошлом, отдаленная жестокой судьбой – двумя ранениями – тревожная жизнь, но не забываются лица друзей, лица боевых товарищей и тот бой, последний, решительный.
Генка охотно верит, что Груце рассказывает о своем закадычном друге. Он не знает, что Борис Николаевич Груце и есть тот самый лейтенант…
Почувствовав сильный удар в бок, он с горечью подумал «зацепила» и, уже падая, последнее, что увидел – тяжелые каменные вершины Панджшера, словно сомкнувшиеся над ущельем, где были разгромлены остатки банды Хакмати.
А перед этим была ракета, яркая, шипящая, как кончик электрода, с безумными, навыкате глазами приподнявшийся из промоины душман, фигурная прорезь прицела, поймавшая стриженый затылок восемнадцатилетнего мальчишки-радиста. И еще было небо, поющее, безупречно голубое, и те шесть шагов, что разделяли солдата и лейтенанта.
В ветролете к нему несколько раз возвращалось сознание, и превозмогая сильную боль, он все же тянулся к иллюминатору, пытаясь в последний раз взглянуть на эту землю.
…Груце смягчился. Затем задрал рукав и посмотрел на часы.
– Так, Геннадий. Судя по календарю, надо готовиться к экзаменам. Сдавай, получай аттестат и помни, что ответственный экзамен, – огн потряс пальцем, – ждет тебя за порогом школы. Комиссии ты прошел. Я тебя еще вызову. А отцу все-таки скажи.
Генка вышел из военкомата, зажмурился; и то ли от солнца, то ли от рассказа Груце, всколыхнувшего до основания, то ли от собственного признания, приятно защемило сердце. Чего бы он не сделал, чтобы на миг очутиться вместе с тем лейтенантом на отвесных скалах, в грохоте боя, крепко сжимая автомат.
