Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
«Знаешь, Иришка, иногда у меня возникает непреодолимое желание уехать куда-нибудь, в таежную глушь или на пустынный берег моря, лысый и безлюдный, чтобы никогда не видеть мерзостей, которые происходят вокруг нас…»
Ирка выключила магнитофон, не желая ворошить воспоминаний Ткачука. – Жан, это ее слова перед тем вечером, в «Нектаре». У меня не было ее голоса и украдкой записала наш разговор.
– Старик, а я тебя предупреждал! – Филин метнул взгляд на Ткачука, точно пронзил насквозь. – Я тебя предупреждал, что она может сломаться, а ты! У-у-у… какая теперь разница…
– Честно говоря, я и сам толком не разобрался, – угрюмо пробормотал Генка. – Объяснить ее поступок трудно. Тайна…
– Когда я узнал, – Филин достал из пачки сигарету, – когда узнал, то было горько и досадно. Конечно, глупо. Я знал ее характер, но чтобы из-за преследований трусливого стиляги? Так Иришка? Она совершила последнюю глупость.
– Глупость? – взорвался Генка. – Десятки писателей и философов повторяли на все лады прописную истину… Стоп! Остановись! Это по их мнению прописную. То безнадежность, то вызов, то сумасшествие. А где суть?
Пиала выскользнула из рук и звякнула по столу.
А правда, где суть? Как я быстро все принял на веру, как быстро согласился с причинами этой глупой смерти. Отставить! Почему глупой? Не была Лена глупа. Не могла она просто так… Есть причина. Должна быть, и она не раскрыта, также, как есть убийство и нет убийцы". Он вдруг вспомнил разговор с Иркой после похорон Лены, вспомнил и обещание, данное на могиле. "Вина убийцы должна быть доказана. Но мной, только мной".
– Вот мы, честно говоря, любим, страдаем, думаем, воюем с кем-то, чего-то добиваемся, короче живем. А что же настоящее?
– Не настоящее, старик, а главное! Оно в простоте.
– Серега, не противоречь себе! Ты говорил, что она чистая, хрупкая, стая, нежная, что может сломаться, а теперь разглагольствуешь о глупости, забывая о чести.
– Да если на то пошло, то я, как говорится, лучше тебя, а салабон, понимаю и честь и совесть, и долг. И награды мои кровью и потом заработаны. Ты сам-то хоть раз умирал от жажды? – он вонзил сигарету в ракушку, служившую пепельницей. – Чувствовал, когда песок скрипит на зубах? А вместо языка каленое, потрескавшееся железо? А я даже чувствовал тогда запах воды. Обыкновенной воды. Понимаешь?
– В чем ты меня хочешь обвинить? В том, что я меньше испытытал? Что мне не пришлось воевать? Или хочешь убедить в своей ожесточенности?!
– Ожесточенность! Хорошо говорить! Да, мне противно видеть, так сказать, отсутствующие взгляды, пустые, но знаешь, довольные. На гражданке я чувствую себя неуютно. Там было ясно: ни американскими М-16, а мы со своими АКС. Кто кого? Все просто.
– Опять простота?
– Не веришь? Докажу!
– Попробуй.
– Пожалуйста. Ты был хоть раз в костеле?
Генка поднял недоуменные глаза: – Никак нет. А что я там забыл.
– А я был, меня поразило… Нет, не старики, а молодые парни и девушки, немного правда, но наши сверстники. Кстати, ты бы видел их взгляды. Как говорится, это позы фанатов! На коленях! Бог?! Или кто там?! – Филин опять зло усмехнулся. – А почему религия не умирает?
– Это, честно говоря, сложный комплекс. Во-первых, слабое атеистическое воспитание.
– Старик, дальше не надо. Тайна исповеди.
– Сережа правильно говорит, – Ирка встала на защиту Филина. – Это затронуло меня, психология человека и вера в сверхъестественное.
– Но это уже упрощенчество! – Генка постучал кулаком по голове.
– Философ, – удовлетворительно заключил Филин. – Старик, до этой минуты у тебя было много кличек, хотя бы их отрицал. А помнишь, как я встретил тебя у беседки?
– Рейнджер, бродяга.
– Да, бродяга, так сказать, в мыслях. Поздравляю с прибавлением, старик!
– Нет, Серега! Мы завели разговор из-за Лены, не будем уходить в сторону. Честь и бесчестие, я думаю… – Он остановился, потому что впервые всерьез задумался о причинах ее гибели. Часы пробили девять… – Я думаю, что тайну она унесла в могилу. Но спор наш, честно говоря, полезен. Жизнь рассудит, а я вижу, что общего у нас ничего нет. Извини, Ира, что так получилось. Спасибо за чай. Русские офицеры, прощаясь, когда-то говорили, – честь имею. Я целиком их поддерживаю. Честь имею!
– Гуляй дальше! Умирай в меланхолии! – бросил Филин вдогонку. – За мной не заржавеет.
– Жан, обожди! – Ирка подбежала к юноше и шепнула виновато:
– Не обижайся на Сергея…
Генка хлопнул дверью.
Ветер трепал разлетевшиеся волосы. Мокрые щекотные снежинки цеплялись за нос, шею, мохнатые брови, таяли на щеках и губах. Дергающее душу чувство, смешанное с прыгающим внутренним всплеском горечи, угнетало. А ветер и снег, издеваясь, словно надломленно кричали вокруг: "Да, уймитесь! Оставьте его в покое. Он ничего не хочет, ничего. Пусть забудет, что он бежал когда-то по бесконечной прямой, мучился, страдал. И ради чего? Чтобы потерять любимую, поссорившись с другом, разувериться в людях и однажды убедиться, что жизнь – всего лишь пустая и глупая шутка, затяжной прыжок".
Генка отер тыльной стороной ладони лицо и только тут заметил, что держит шапку в руках, поспешно водрузил ее на голову и съежился. "Ужас! На кого я стал похож? Что подумают прохожие?"
Тускло блещут лимонные окна домов, за которыми лениво пошевеливается жизнь. А снег, подгоняемый напором занудного ветра, сыплет косыми стрелами.
Дом встретил заунывным скрипом дверей; родной, родительский дом, как в песне, один из многих миллионов, разбросанных по всему Союзу. Сколько раз в училище, закрывая после отбоя глаза, он видел его: бело-синий, с облетевшей местами в подъезде штукатуркой, вот эту скрипящую дверь и кнопку под номером семь в лифте, где школьником накарябал циркулем "Ткачук 1983".
Когда перед отпуском кто-нибудь из сослуживцев радушно приглашал в гости, Генка, вежливо, но решительно отказывал. Он не рвался на море в пору августовских отпусков, наотрез отвергал путевки, предлагаемые отцом, и писал: «Хочу домой. Соскучился». Именно под эту крышу стремился он, а уезжая, попрощавшись, прежде чем сесть в маршрутку, в последний раз смотрел на окна, чтобы потом снова вспоминать.
"Вот я и дома". И странное чувство витает над ним. Словно он ждет чего-то, ждет терпеливо, настойчиво, точно уверен, сто завтра случится что-то такое… окончательное… чего он не знает, и с чем никогда не сталкивался. И в то же время он сознает, что ничего не изменится, все по-прежнему будет покоиться на своих местах, если кто-нибудь не появится на его горизонте.
«О чем я грущу? О первой любви? И да и нет. Ирка невольно напомнила мне тот год юности. Но время прошло, кажется полжизни. Вспоминать, сожалеть просто нет смысла. Может, тогда об училище? Но нет, прошлого не воротишь. Это случилось и обратной дороги нет. Но мне иногда жаль самого себя, обидно до слез, что карусель романтической судьбы и жизни так резко остановилась в своем стремительном беге, что я не схватился за поручни и вывалился по инерции».
Лестничный проем. Адская пустота. Парень стоял и иногда плевал в эту пустоту, вслушиваясь в слабенький звенящий шлепок, прилетавший снизу.
Потом он снова спустился, звякнул ключом в замке почтового ящика, вынул газеты. Перелистал их, наткнулся на письмо, как ни странно адресованное ему и, не глядя на фамилию отправителя, а лишь фиксируя, что оно из родного города, сунул в карман куртки и пошел к лифту. Седьмой этаж. Генка опять оперся локтями на лестничные перила. Далеко внизу сужался тот же лестничный проем…
Дверь открыл отец. Он был раздражен и опечален.
– А… Это ты, Геннадий? Не успел в дом прибыть, как напился! Жизнь, видишь ли, обломала?!
– Я не пил! – нагрубил Генка.
– Лжете, гвардии курсант Ткачук! Категоричность тона исключала всякие возражения, но Генка воспротивился: – Уже не курсант!
Отец закрывал собой узкий проход коридора. Геннадий отчужденно привалился к стене, с изумлением наблюдая за выражением лица отца. Вот он нахмурился, сетка морщин избороздила его широкий, смуглый лоб, скривились и крепко сжались губы, как в киноленте бегут кадры, отражаясь на экране, так и мысли, сменяя друг друга, отображаются на лице отца. В прижмуренных глазах мелькает гнев.
– Это не снимает с тебя ответственности. Ты не должен ронять свою честь, и будь ты военным, будь гражданским, не марай фамилию!
– Я устал, отец. Понимаешь, устал!
– Юра, не кричи, – подала ворчливый голос мама. Она вышла, вытирая полотенцем руки, и, повернувшись к сыну, уже ласково спросила: – Геночка, что тебе сготовить?
– Ничего не надо! Я сыт.
– Творожник со сметаной будешь?
– Нет. Захочу, сам найду, что поесть.
Отец укоризненно показал головой.
– Света, ты наверно до тридцати лет будешь за ним на цырлях бегать, хлюпика растить! Видишь, он уже нюни распустил!
– Я не хлюпик! – взвился Генка.
– И до тридцати, и до сорока, пока жива буду, – мягко улыбнулась мама и погладила Генку по голове. – Мама есть мама.
– Вот так всегда, – взмахнув руками, закричал глава дома. Вместо того, чтобы осудить, ты потакаешь ему! Сегодня он напился, а завтра что? Посмотрела бы сестра на него. Вот объект для воспитания.
Генка протянул опешившему отцу почту, молча разделся, но ботинки не снял и также молча удалился в комнату. В полумраке, не включая торшера, он завалился на кровать. Где-то жалобно пела скрипка. Звуки ее нагнали тоску. Геннадий лежал почти в забытье: с устремленными на трещину в потолке глазами, из которой, казалось, в комнату скользким ужом вползает шипящее "Что делать?"
Тренькающий звук телефона потеребил его слух. Тело прошило током. "А ведь я ждал звонка", – почему-то вздрогнув, подумал Генка и одним махом привел тело в вертикальное положение. Гремя ботинками, он кинулся в коридор к маленькому полированному столику, где разместилось чудо НТР, как будто звонок предназначался именно ему.
– Слушаю вас, – он чуть было не отдал в строго уставной форме рапорт дневального: "Дневальный по… роте, курсант Ткачук… но вовремя опомнился.
– Это ты, Гена? – спросил девичий голос на фоне легкого смеха. Этот голос и смех насторожили его. То ли почудилось, то ли в самом деле, но Генка решил, что этот голос принадлежит очень близкому человеку, которого он отлично знает или знал и в котором не мог ошибиться. Но кому?
– Да. А кто меня спрашивает?
– Как, ты не узнаешь?
– Честно говоря, нет.
– Это Лена…
Девушка опять смеялась, а Генка мгновенно почувствовал, как лоб покрылся испариной, а ноги потеряли опору. Он отчетливо слышал Лену, ее голос с интонациями, присущими только ей одной, ее смех, который невозможно было спутать с тысячью других, он-то больше всего и ошеломил. «Звонок из преисподней». Генка чуть было не упал, если бы не стоявший позади шифоньер, на который он оперся.
Ткачук не верил в мистику, но цепь случайностей: удар ножом, возвращение, Филин и Ирка, воспоминание о самоубийстве Лены и даже магнитофонная лента, с которой говорила мертвая любовь, заставляли искать сверхъестественное.
«Послышалось? Или странное совпадение?» – вспышкой ударила мысль и, еще рассчитывая на ошибку, Генка с трудом выдавил:
– Какая… Лена?
– Да что с тобой? Ты не помнишь?
Генка еще не успел проанализировать всего, но понял теперь единственное свое желание, чтобы голос не исчез, не растворился, не пропал, как видение.
– Ну-у-у… Как не помню… Помню!
– Вот видишь.
– А где ты сейчас? – осторожно спросил Генка, пытаясь прийти в себя и собраться с мыслями.
– А ты разве не знаешь?
У Генки екнуло сердце. – Лена! Нет, этого не может быть, ты ведь…
– Почему же, я возвратилась…
– Лена! Ты слышишь?! Слышишь?!
– Да…
– Лена, мне нужно, очень нужно тебя увидеть. Сегодня, сейчас. Где ты?
Молчание. Генка повторил свой вопрос и почти прокричал его в трубку.
– А зачем? – тихо спросила Лена. – Тебе не с кем больше встречаться?
– Не в этом дело! Очень нужно!
Геннадий ощущал дрожь во всем теле, как будто всю ночь просидел в окопе под проливным дождем в набухшей хлопчато-бумажной, выгоревшей под пламенем солнца и вылинявшей т бесконечных стирок куртке, волосы, казалось, торчали дыбом. И еще ему показалось, что это сон, наваждение, нелепица.
– Нет.
– Тогда завтра. Во сколько тебе будет удобно?
– Все равно…
– Где? Во сколько? – и, не дожидаясь ответа, сам назначил свидание. – Возле "Нектара" в семь вечера.
– Ту-ту-ту-ту, – разговор прервался короткими телефонными гудками. "Она положила трубку? Мистификация?"
Шатаясь, Генка с трудом добрался до постели. Голова кружилась. "Это была она. Ошибиться я не мог, голос ее. А может внушение? Она назвала имя, а мой мозг все преобразил. Но такого еще не случалось со мной. Странно. Звонки с того света… Но ведь Ирка была на похоронах? И я видел это надгробие? Положил цветы ее любимые, а она также мило смотрела с фотографии, как живая". Генка вскочил, опять подбежал к телефону, набрал номер.
– Филин! Это ты?
-Да.
– Ты веришь в потусторонние силы?
– Не понял! Кто говорит? Ты, старик?
– Да, я.
– Старик, что с тобой? Ты не рехнулся, так сказать, на почве ссоры? – по голосу Филина Генка понял, что того не оставил равнодушным его вопрос. Филин отнесся более чем серьезно к словам друга.
– Да ничего. Все нормально. – Генка не понимал что делает. Бросил трубку и опять побежал в комнату, чтобы упасть на кровать. Через полчаса Филин сидел перед Генкой в радикулитной позе на подставленном к кровати стуле.
– Так что же все-таки случилось? Не тяни, как говорится, за душу. – Филин горячился. Безуспешно пытаясь разорвать пачку с сигаретами, другой рукой тряс приятеля за плечо. Глаза Генки отчужденно сверкали.
– Честно говоря, мне позвонили с того света… Лена…
– Что?! – в свою очередь выпучил глаза Филин, враз выпрямившись на стуле.
– Мне позвонили с того света, звонок из преисподней, – настойчиво повторил Ткачук. – Понимаешь, со мной говорила Лена. Я слышал ее голос, как слышу сейчас твой. Ошибки быть не могло. Честно говоря, она даже смеялась, как тогда, в мае два с половиной года назад. – Он смотрел в потолок, говорил смутно, скоро и путано, кусая нижнюю губу, и хрустел пальцами.
– Старик, ты точно рехнулся – Филин тягуче вздохнул. – Спустись на землю. Какие силы?
– Это была она… она… – бессвязно бормотал Генка.
– Но ты же был на похоронах?
– Я был на могиле, а на похоронах не был, и никто не был из наших.
– А Ирка?
– Ирка? Ирка не знаю, она молчит.
– Старик, тогда я ничего не понимаю.
– Я, честно говоря, тоже.
– Тогда может кто-то пошутил, а ты просто вспомнил… и, так сказать, внушил все себе?
– Да некому шутить! – зло перебил Ткачук, хрустя пальцами. – Ну, что дурак? Дурак что ли совсем?
– Причем здесь дурак? Не дурак… тебя запросто разыграли.
– Я не верю.
– Тогда это, происки империалистической разведки, – высказал Филин шутливое предположение.
Оба юноши замолчали. Один лежал в прежней позе парализованного, глядя на паутину в углу потолка, как будто там мог прочесть разгадку происшедшего. Другой – скрючился рядом на стуле и не спускал с друга задумчивых глаз.
– Ладно, завтра все прояснится. Я ей встречу назначил.
– Где и когда? Старик, я иду с тобой.
– Зачем? Если это Лена, то вряд ли она встретится с обоими. Если она не Лена, то тем более, ничего страшного. Идти должен я один.
– У-у-у. А что если это… та компания. – Филин неопределенно повел подбородком, – захочет с тобой расквитаться. Вдруг тебя, так сказать, обвинили в ее гибели? Ты об этом подумал?
Не вижу цели. Я ничего им плохого не сделал.
– А та противная рожа? Не помню, на «Х» кажется…
– Хомяков?
– Угадал, старик.
– Да нет, Серега, честно говоря, обо мне забыли. Так что, спасибо, но один.
– Хорошо, старик. Один так один. Только возьми себя в руки. И раз посвятил меня, то держи в курсе, я жду твоего звонка. Очень жду.
Ткачук на такси несся к "Нектару". Он пытался представить возможную встречу с Леной и ни с кем другим встретиться не рассчитывал. "Или она, или никто!"
Машина резко затормозила у знакомого места: узкая, блестящая булыжная улочка, стесненная древними строениями, магазин-салон для новобрачных. Генка расплатился и выскочил из такси. У бара никого не было. Злой февральский ветер пронизывал насквозь. Генка топтался на тротуаре и не сводил горящих глаз с сияющих дверей заведения, где когда-то провел вечер с Леной.
– Кабальеро, вы никого не ждете?!
Он оглянулся. Перед ним стояла девушка. Захватило дыхание. Черная длинная куртка, заправленные в сапоги джинсы. Голова тонула в пушистой лисьей шапке с болтающимся сбоку хвостом.
– Да жду.
Он почему-то не сомневался в том, что девушка спросила не случайно и это как-то связано со вчерашним звонком.
– Я жду здесь Лену, – и, не отдавая себе отчета, взволнованно уточнил, – вы должны повести меня к ней?
Она внимательно посмотрела: – Да, моя подруга ждет тебя в баре.
– Почему вы, а не она?
– Она не пожелала выходить и ждет вас там, – раздраженно произнесла неизвестная и с упреком, словно остерегаясь дальнейшая расспросов, спросила: – А меня вы разве не помните?
– Нет, честно говоря. А где и когда мы встречались? – виновато пролепетал Ткачук. Невероятно тянуло увидеть ту, что была в "Нектаре". Ткачук бы бросил незнакомку, чтобы скорее спуститься в знакомый подвальчик, но блеснула мысль, что девушку неудобно оставлять на улице, и он кивнул, взял ее под руку, потянул за собой.
Когда они спустились по винтовой лестнице, Геннадий моментом прострелял взглядом все столики, но не увидел никого из знакомых.
– А где твоя подруга?
– Была здесь, – без раздумий ответила девушка. – А почему она вас так интересует?
– А как ее зовут? Лена? – он понял, что делает что-то не то, однако иначе не мог.
– Дудки! Валентина! – услышал Ткачук удивленный ответ.
– Как Валентина?.. А как она выглядит? Белые волосы до плеч?
Девушка азартно перебила его: – Ха! Нет, черные. Вы, кабальеро, ее никогда не видели и…
До Геннадия дошел чудовищный смысл происходящего. Он понял, что никакой второй здесь не было, что на встречу с ним пришла именно эта девушка.
– А как вас зовут? – наконец осведомился он.
– Лена. Нет, это финиш! Так вы решительно не помните? – возмутилась она, улыбаясь.
Рядом проходили подростки, с замашками завсегдатаев садились за столики, делали заказы. Генке показалось, что на него и на знакомую смотрят, как на странных людей. Действительно, они вели беседу, стоя между столиками, не садясь и не уходя из бара. «Да, не совсем удобно получается…»
Он предложил Лене сесть, заказал сок и кофе.
– Так где и когда? Объясните мне. Не обращайте внимания на мое смущение, но, честно говоря, не помню.
– Когда? Ха! А этой осенью мы разве не сидели вместе вот так же, только в другом месте, не в безалкогольном? Конечно, ты был «хорош» тогда…
– Не помню! – замотал он головой.
– Ха! Просто финиш! Мы долго болтали, а потом ты посадил меня в такси, предварительно взял телефон, но что-то не позвонил.
– Все, извини, но я тебя перебью, – челюсть Генки поползла вниз. Он натужно продолжал: – Честно говоря, я не могу больше слушать тебя… по той причине, что этой осенью я был еще очень далеко отсюда, учился в другом городе, в военном училище и…
– Так-таки-так, заманчиво, – импульсивно перебила девушка и постучала по столику ноготками. – Выходит, будущий офицер? Господин курсант в отпуске?
– Нет, примчался ради удовлетворения твоего любопытства. Эта игра начинает раздражать, давай начистоту и отвечай на вопросы, Геннадий прямо и твердо смотрел в глаза девушке. Не выдержав, она опустила их.
– Кто вы и цель вашего звонка? Только честно.
– К дьяволу твои вопросы! Лучше скажи почему ты кинулся назначать встречу?! – несдержанно оборонялась она.
– Так звонила мне ты?! – Ткачук положил свою руку на ее кисть, легко лежавшую на краю стола.
– Э-э, кабальеро, а чему ты удивляешься? У меня такое ощущение, что ты ненормальный…
В голове Геннадия промелькнуло все, что было связано с именем Лены, и незнакомка разом помутнела в его слюдянистых глазах.
– Знаешь, – и он непроизвольно коротко рассказал о Лене… – Я любил ее. Вчера твой голос принял за голос Лены, сюда, честно говоря, мчался с невероятной надеждой увидеть. Теперь понимаешь, что я тебя так просто не отпущу, пока все не выясню. Зачем ты знонила?
Генка опустил голову. Напряженная тишина натягивала тугой тетивой нервы… Первой напряжения не выдержала девушка.
– А у тебя каникулы? Или, как там у вас, отпуск?
Этот глупый, как показалось Генке, вопрос, совершенно не относящийся к теме, обескуражил его. Шумно вздохнув, он уже почти спокойно ответил:
– Если тебя очень интересует это, посмотри подшивку нашей молодежной газеты за прошлый месяц. Где-то там напечатан мой портрет… – Он говорил размеренным голосом, глядя поверх головы собеседницы, но взгляд его не упирался в каменную стену, а уходил, казалось, вдаль. Его уже ничего не интересовало, полная апатия овладела телом и разумом. Он словно вновь погрузился в странное полузабытье, а когда осознал это, и сделал неимоверное усилие, чтобы вернуться в настоящее, сразу понял, что с ним и где он. Напротив никого не было.
"Не сон ли это?" – испугался Генка, но чашка выпитого кофе и нетронутый сок на столике напомнили недавние события. "Где же она?" – Ткачук окинул быстрым, ищущим взглядом зал. Потом, немного помедлив, встал, расплатился с барменом. Одеваясь на ходу, он выскочил в переулок, почти побежал на центральную улицу города, куда могла скрыться незнакомка.
Домой вернулся поздно. Ни одной четкой, определенной версии Генка не находил. «Или это чушь, или сон, или гипноз, или… сигнал к действию…» Все перепуталось. Не ужиная, завалился спать. Несколько раз звала к телефону мама. Наверное, звонил Филин. Но Генка забился под одеяло, чтобы никого не слышать.
Погас свет и включились разноцветные прожекторы.
– Три! Пятнадцать!
Соприкоснулись, звонко щелкнули барабанные палочки, затем последовал длинный переход, вступил бас, ритм и вдруг эта, будоражащая слуха и чувства взбитая масса ломающихся звуков, многократно усиленная электронным преобразователем, вырвалась из-под обшивок колонок и понеслась в простор зала, сотрясая, заражая движением и затягивая в круговорот танца.
На сцену выскочил рослый улыбающийся брюнет с микрофоном в руках. Резко закинув голову, он поправил волосы, взмахнул рукой и поднес микрофон к губам.
– Мы вас приветствовать сегодня рады!
Для нашей дружбы расстояний нет.
Сейчас мы шлем для вас с эстрады
Наш самый добрый праздничный привет!
Зал зашумел и превратился в генератор хлопков и свиста. Воодушевленный конферансье вновь поправил волосы и повторил рукой своеобразный жест, точно распахнул грудь.
– Итак, дорогие друзья, вокально-инструментальный ансамбль «Вариант» предлагает свою композицию…
Нарастающий гул аплодисментов заглушил его голос.
Филин отвернул рукав, на часах – 19. Генки еще не было. «Старик, почему-то опаздывает».
Пропуская девушек, вошел Ткачук, остановился, растерянно огляделся. Сергей подумал, что это девушки, разыгравшие Генку, а по его кодексу они совершили моральное преступление. Их стоило проучить.
– Серега! – Генка помахал рукой. Филин приблизился. – Знакомтесь, Оля, это Сергей, славный парень, интересный.
– Очень приятно.
– Честно говоря, он занимается розыском преступников в свободное время, – многозначительно добавил Генка.
– Да брось, старик! – Сергей улыбнулся и сконфузился.
– Ладно. Доверяю тебе хрустальное сокровище под именем Оля, она самая скромная и загадочная девушка в мире. Попробуй ее разгадать.
Загадочная блондинка была чуть пониже Сергея, полноватая, в беленьких гольфиках, в черных на высоком каблуке туфельках, голубой вельветовой юбке, слегка прикрытой свитером. На шее красовалась золотая цепочка, а в ушах позвякивали в форме полумесяца серьги. Длинные пальчики с накрашенными ноготками цепко держали какой-то пакет. Она с интересом смотрела на Филина, он на нее. Наконец, преодолев минутное оцепенение, Сергей спросил:
– Где вы учитесь?
– На биофаке в Ленинградском университете.
– Да-а-а? – воскликнул Филин. – А как вас сюда, так сказать, занесло?
– Приехала к подруге, взяла больничный.
Филин решил: "И себя показать". Желая проверить знания девушки, заодно уличить ее во лжи, он скопировал из себя безумного ученого и с подвохом спросил, чем отличаются с точки зрения биологов два понятия, так сказать, анабиоз и абулий.
Самая загадочная и скромная вдруг улыбнулась очаровательно и так огорошила видавшим виды бесцеремонным тоном, что Филину стало не по себе:
– Послушай, не много ли вопросов для первого раза?
Филин прикусил язык, однако удовлетворенно отметил, что напал на след.
Артисты быстренько сымпровизировали и довольно удачно марш клоунов-силачей. По залу волнами перекатился смех.
С преувеличенно хитрым выражением лица Сергей подмигнул Ольге и пригласил на танец. Подхвативший голубой вихрь мелодии понес их в такт общему колыхающемуся движению. Филин входив в роль следопыта.
– Оля, извини, раз ты, так сказать, ратуешь за такой тон, пожалуйста. Но еще один вопрос.
– Ты назойлив однако.
– У-у-у! Я думаю нет. Просто хотел узнать, где это Генка вас нашел?
Возможно вопрос привел ее в замешательство. Она промолчала, потом он переспросил, и она ответила что-то невразумительное. Сергей, конечно, смекнул, что новая знакомая, пожалуй, не скажет лишнего. Видимо, они затеяли тонкую и не совсем чистую игру. «Куда же исчез Генка?» – думал Филин, тем временем буйно расцвечивая годы учебы в школе и службы в армии, которые отличались многообразием и пестротой. Ольга поддерживала этот привольно-раскованный тон. Но странное дело: чем больше он говорил, тем чаще ловил себя на мысли, что об Ольге не узнал ровным счетом ничего, чистый ноль информации, тогда как она узнала о нем исключительно все.
У него вдруг возникло непреодолимое желание завести Ольгу в темный угол и там правдами и неправдами, угрозами или еще чем-нибудь, смотря по обстоятельствам, вырвать признание о странных звонках, о двойнике Лены, о том, кто ее послал, а главное – вытащить Генку из ужасного состояния.
– У тебя есть сигареты, мой детектив?
– Конечно, есть, – обрадовался Сергей, – пошли покурим?
В пустом фойе Филин вынул из начатой пачки «Космоса» сигарету и любезно протянул самой скромной девушке в мире. Она закурила и оглянулась.
– Ненавижу, когда курящей девушке читают морали.
– А я не люблю, когда темнят! – зло прошипел Филин и грубо толкнул Ольгу к стенке. – Или ты сию же минуту… – Филин дыхнул табаком и железно поставил точку. – Или тебе будет очень, как говорится, плохо! Считаю до трех… Время шло, уже два… Два с половиной…
«Три» Филин сказать не успел. Страшный удар в горло ребром ладони самой скромной девушки в мире привел его в шоковое состояние. В лицо вонзились хрупкие пальчики, еще минуту назад казавшиеся тонкими и такими нежными, что хотелось их пригубить, и, оставляя глубокие борозды от ногтей, соскользнули по щеке.
"У-у-у-х, ты…"
А самая скромная и загадочная девушка в мире поспешно растворилась в снежной пелене.
… – Серега! Кто тебя оприходовал? Где Оля?
– Старик, эта Оля и есть виновница звонков?
– Что ты, Серега? – еще больше изумился Генка. – Я шел на этот вечер в ужасном состоянии и решил развеяться. Случайно встретив их по дороге, предложил пойти со мной. Такие скромницы!
– Чайник! Чтоб я с тобой связался? У-у-у…, – Филин стучал кулаком по голове, обращая этот знак Геннадию: "Болван".
На отчаянный писк она оглянулась. У угла школы, взявшись за руки, лихая, не остывшая от снежной баталии пятерка разнузданных мальчишек подступала к конопатой девчонке. Еще секунда, и кольцо сомкнется. Светлана неторопливо заправила косичку под заячью шапку.
– Эй, сопляки! – уничтожающе звонко крикнула она. Ребята оторопели, изумленно разглядывая синюю курточку и красный полусапожки, отороченные сверху белым мехом. – Может и мет пощипаете?
Молчание и сопение. Воспользовавшись заминкой она подошла к конопатой, заботливо, как мама, взяла под руку, язвительно бросив пристыженным сверстникам: "Бабники!", и потянула за собой.
Они переглянулись, стало стыдно, что уступили девчонке, но никто, как видно, не собирался утверждать пошатнувшийся статус, пустив в ход только шуточку из набора мальчишеских подколок. Лучше отстать, чем задеть "психованную". Иначе завтра в классе она, не заботясь о последствиях, зафинтит пощечину или закатит грандиозный скандал, от которого впору под парту прятаться. Да и попробуй тронь – горя не оберешься – черт знает, кто за нее ввяжется.
Каждый из пятерки ждет слов другого, а две фигурки тем временем размахивая портфелями, притворно равнодушно, потому как хочется смеяться, смеяться и ликовать, выпадают из их поля зрения.
Самонадеянности и доброго нахальства с детства ей было занимать. Гораздо раньше одноклассниц убедившись в своей красоте, нисколько не стесняясь, а сознавая и демонстрируя это превосходство, Светлана, гордясь собой, запросто затыкала рот любому пацану, словом, умела постоять за себя.
Отец ее неблагоразумно баловал. Положение позволяло ему к началу занятий подвезти дочь к школе на машине, устроить громкое день рождения. Когда отец изменял матери, и это ей становилось известно, в доме от ругани трескался потолок, и Светлана эти минуты проводила в детской, дергая мочку уха, забравшись на кровать, и силилась понять, почему мама не поладит с папой. Но отлично знала, что если папа обидит ненароком, то мама вступится наперекор мужу, а если мама, то папа приласкает. И в душе снисходительно посмеивалась над ними.
А чаще она уходила из дому. И злые языки: имея ввиду ее отца, проницательно изрекали: «Высоко птичка вспорхнула, как бы камнем не упасть, но причем же ребенок?»
По натуре Светлана росла бесшабашным, бойким корсаром с косой, как ее нарекли соседи. Любопытно отметить, что ей это очень нравилось. Эмоциональная, она всегда хотела выделиться. Мнение, гулявшее о красоте, лично ее не устраивало. И Света «искала» себя: первой во дворе крутилась вечерами с парнями, научилась играть на гитаре, поменяла платье на брюки, закурила. Это объяснялось еще и тем, что в школе она училась средне, а некоторые «расфуфыренные матрешки», как о на метко окрестила «тихонь», здорово обогнали. Тут она, конечно, не посмеивалась над тайной завистью, но всякий раз, когда учителя внушали, что пора бы поднажать на учебу, строила глазки, улыбаясь краешком губ и неустрашимо конфликтовала, как подобает девушке с характером, рано познавшей сладость провожающих взглядов, шепоток за спиной и открывшей собственное превосходство.
Этот же поиск привел ее в художественную школу, откуда выгнали Ирку. И там же Светлана познала радость труда. И ничто: ни компания, ни родители, ни легкость поведения не смогли испортить ее. Как и многие в ее годы, она мечтала о возвышенном и прекрасном, о профессии, к которой потянется душа, и, одновременно играла в любовь, находя в ней радость и интерн, скрашивающих унылую текучку будней для ее экспрессивной, широкой натуры, неподатливой для ограничения.
