Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
– М-м-м. Не годится.
– Что не годится? – изумился Генка.
Завуч заволновался сильнее, сцепил пальцы на животе и закачался еще больше. – Понимаете, Ткачук, вы только вступаете на бесконечную дорогу жизни. Впереди у вас тысяча трудностей, вам нужна хорошая поддержка, характеристика. Я ведь в курсе, вы собираетесь поступать в военное училище, а там нужно слушать старших, исполнять приказы командиров. К тому же вам нужны хорошие оценки, впереди экзамены. А вы участвуете в нехороших делах, связались во дворе с сомнительной компанией, шумите вечерами под окнами. Зачем вам неприятности?
– Неприятности?
– Да. Вы хотите впасть в немилость к директору школы?
Ткачук мысленно поставил рядом с завучем старшего лейтенанта Груце. Какая широкая, непреодолимая спираль Бруно лежала между ними. Так они были непохожи, антиподы, воюющие армии. Он понял, зачем его вызвали, понял и то, чего от него хотят, и то, какую роль здесь играет Григорий Иванович, но отступить не мог.
– Вы должны извиниться перед Таисией Давыдовной, – менторским тоном выкладывал завуч очередной тезис своего плана. – Скажете, что инцидент оценили необдуманно, что больше этого не повторится.
– Григорий Иванович, – перебил Генка. Ему хотелось бежать из кабинета от липких, противных фраз, но он одергивал себя.
– Разве я плохо сделал, что честно сказал свое мнение о хулиганской выходке одноклассников? Разве за правду бьют?
– Ах, Ткачук! Все мы люди, все мы человеки. Мы не идеальны. Но вы с Хомяковым учитесь с пятого класса. Разве можно так, перед последним звонком. Вы же хотели поломать ему судьбу.
«Ломал или нет – это еще вопрос. Но то, что поломать надо, это точно». – Григорий Иванович, они совершили хулиганство. Я никогда не откажусь от своих слов.
– Ткачук! Ты и Филковский – главные виновники этой злосчастной истории. Вы все врете и врете прямо в глаза, как вам совесть позволяет?
– А вы мою совесть не трогайте!
– Да, вчера, Ткачук, на собрании не было еще одного человека, свидетеля Троицкого. А сегодня директор встретила его, поговорила и получается, что виноват Филковский.
– Григорий Иванович, да здесь не надо долго думать.
Троицкого не было в школе целую неделю. За это время они с Хомяковым могли договориться о чем угодно.
– Ткачук, не считай себя умнее других! Да, да, не считай. Что ты делаешь удивленные глаза? Я уверен, что здесь разберутся и без тебя, а я, как завуч школы, обязан знать правду.
– Вы меня пугаете?
– Не пугаю, а предупреждаю. Твои необдуманные действия запятнают школу. Чего ты добиваешься?
– Филковский в школу не ходил неделю. Рука в гипсе, а в даже не спросили, как он себя чувствует. Вам лишь бы дело замять.
– Ткачук! Не дерзи! – вскричал Григорий Иванович, и пальцы опять затеребили связку ключей.
– Не кричите, пожалуйста, Григорий Иванович!
– Как?! Ты мне еще указываешь? Выйди вон…
Генка выбежал из кабинета, от хлопнувшей двери задребезжали стекла. А завуч вдруг с тонкой завистью подумал: «Эх, если б я знал, что мой сын в трудную минуту будет также упорно защищать своего отца, как этот юноша своего одноклассника, умирать не страшно».
В эти дни Генкой владело лишь одно чувство: любой ценой отстоять правоту Филковского и добиться, чтобы Хомякова, за спиной которого стоял заботливый директор школы, все-таки наказали. Его не пугали предостережения завуча. Негодование внутреннего «я» было куда пострашнее его гнева. Генке почему-то казалось, что в случае неудачи к чертям полетят прочно сложившиеся принципы. В самом деле, о какой гармонии говорить, если жизнь распоряжается по-своему; если пять лет директор неустанно твердила, что нужно говорить правду, а в один день вдруг перечеркнула все жирным «нельзя». Это как-то не укладывается.
Конечно, он мог на все плюнуть. Тем более, что с Филковским его ничего не связывало, кроме ежедневного приветствия, да и заступничество не принесли ничего хорошего. Однако он, словно застигнутый врасплох водитель, мчался на огромной скорости и на повороте, щадя неосторожного пешехода, отвернул в сторону, по всем правилам полетел в кювет. Выбора не было. Но почему только выбора? Это не все. Этого мало. Должно быть, он перерастал самого себя, о чем случайно заикнулся в разговоре с Груце. А разве случайно? Говоря, что нет таких случайностей, за которыми бы не прослеживалась закономерность. Воспитанный на честности, бескорыстности, он стал чутко реагировать на карябающие душу честного человека негативные моменты жизни. И поэтому также, как музыкант, услышав фальшивую ноту, не лег спать, пока не сыграл правильно, так и Генка, услышав фальшь жизни, не успокоился, а взбунтовался.
– Что случилось, Геннадий? – Юрий Владимирович откинул газету на журнальный столик и посмотрел на сына. Под отцовским взором Генка смолчать не смог, но и прямо говорить не решался, хотя без конца размышлял о случившемся и спорил сам с собой.
– Да так…
– Естественно. Что так? Я редко ошибаюсь, рассказывай, что у тебя на душе, – отец пододвинул стоящее рядом кресло ближе.
– Садись.
Сын неуклюже, от той же задумчивости и растерянности, упал в кресло.
– Честно говоря, отец, – Генка запнулся, потеряв исходную точку, но в следующую минуту ему стало ясно, почему трудно говорить с отцом. Перед ним будто отворилась еще неведомая дверь и, озарившее его открытие, он выразил в словах:
– Ты знаешь, отец, а мне, между прочим, семнадцать. И чем больше живешь, тем больше убеждаешься, насколько жизнь сложна и запутанна. А мы с тобой еще, честно говоря, ни разу, по-мужски не говорили. Конечно, ты не молчал все это время. Когда прикрикнешь, – Генка улыбнулся, – когда мораль прочитаешь, но по-мужски…
Теперь улыбнулся отец, но лицо его вновь приняло серьезное выражение: – Горько осознавать, что ты действительно прав. Я не заметил, как ты вырос…вон… на голову обгоняешь. Я не предполагал, что у тебя могут возникнуть проблемы, в которых понадобится моя помощь. – Отец замолчал. Потом, спохватившись, с нотками сожалению добавил, – и речь пойдет о школе и твоих проделках?
– Увы, о школе, но серьезнее, чем ты думаешь, – Генка засомневался, стоит ли вообще тревожить отца, но потом сказал себе, что стоит, раз нужна поддержка. – Представь себе отец, человека, который через месяц войдет в самостоятельную жизнь.
– Допустим.
– Не перебивай, отец, это еще не все, – взорвался Генка и душой понял, что нить, сдерживающая разговор, лопнула. Они говорили на равных. И уже непринужденно, даже с некоторым пафосом, поразившим его самого, продолжил: – Но это выпускник, комсомолец в комсомоле для карьеры. Потому что ему надо. И поступки, честно говоря, у него не комсомольские, даже не человеческие. Так вот, название ему – паразит.
– За что же так?
– А живет он за счет других. Фарцовкой занимается. Легко обижает слабого и никогда никого не защитит. Честно говоря, комментарии излишни. А если это ему не под силу, тогда он воспользуется услугами ватаги дружков. Он хулиганил – его покрывали. Совершил преступление опять покрывают. Сначала за то, что молод, и жаль ломать жизнь, потом, – Генка выдержал паузу, – необходимо закончить школу, выпуск через месяц. А он привык к безответственности. И сейчас вроде поздно наказывать, не исправишь. Упустили, не прижали вовремя не внушили, а он способен натворить…
Я предложил исключить его из комсомола, таким не место. Потом его легче раскусить, а то говорит правильно, а поступает наоборот, – Генка усмехнулся, – знаешь, что ответила одна учительница. «Как же он без комсомола?» То есть даже она, кому по праву доверено обучать, видит в нашей организации прикрытие.
– Что ты трещишь? Погоди. Я кое-что понял, но не разобрался в одной детали – дело подсудное?
– И да и нет. Да, потому что до, но этого не допустит директор.
Генка замолчал.
– Что ты намерен делать?
– Пойду в райком, к Андрею Горенко. Он мне комсомольскую путевку вручал.
– И что? Тебя загрызли сомнения правильно ли ты поступаешь?
– Нет, честно говоря, мучает, как отнесутся к этому ребята.
– Геннадий, за людей необходимо бороться. За их умы, сердца, души. И бороться как можно раньше и настойчивее. Иначе потом будет трудно. Этот парень тоже не потерян. И главное – на твоей стороне правота дела. Не пасуй! Некоторым покажется, тчо ты его стараешься утопить, но на самом деле ты его спасаешь из гнили. И он когда-нибудь поймет это. А спасать всегда было делом благородным. Не забывай народную мудрость: если птица не летает, у нее отмирают крылья, если человек не творит добро, у него отмирает сердце. А ты не задумывался откуда берутся такие, как Хомяков.
– Нет, честно говоря. Родители виноваты…
– В меньше мере, Геннадий, уж поверь моему жизненному опыту. Конечно, вот Андре Моруа писал, что взрослые живут рядом с миром детей, часто не пытаясь понять его. Но здесь вина не родителей, а всех взрослых, то есть нас. Раньше, я вот детство свое вспомнил, мы были дружны, хотя и жили не сладко, здесь я тебе даже завидую. Но мы четко видели кто друг, а кто враг. Сейчас все невероятно усложнилось. И дать правильный ориентир должны мы, взрослые. К сожалению, не все это делают. Скептики не желают копаться в проблемах молодых, а у тех появляется равнодушие и недоверие. Их воспитало время.
– Спасибо, отец! – Генка впервые по-дружески хлопнул отца по плечу и затворил дверь.
«Надо же, это был только первые шаг к сыну!» – изумился Юрий Владимирович.
…Сила действия равна силе противодействия, угол падения – углу отражения, – не преложенные законы физики. Но если человеку ежедневно кричать на ухо «не сори!», то слово в конце концов потеряет свой первоначальный смысл, а человек, несомненно, насорит. Если вы пожелаете на центральной площади города, в выходной день, когда тьма народа, пройтись голышом – не сделаете этого. Почему? А попробуйте, ведь бегали же в детстве в таком виде. Не хочется? А-а-а… Сила общественного мнения задавит желание. Возражаете? Тогда проделайте этот эксперимент.
О чем дума Геннадий, когда шел в райком? Может о том, что дело, за которое он взялся, не по плечу, может о последствиях поступка, когда в классе за спиной пополнел шепот: «Стукач». Он колебался, взвешивая за и против, вспоминал отца и завуча, Груце и директора. А что, если и там, куда он спешит, его не поймут. А что скажут ребята, не вслух, конечно? Он добивал себя вопросам и терял пыл.
Вот и здание в тени развесистых деревьев. Ему захотелось вернуться, но рука уже потянула дверь. И тут он искренне признался себе, что не скажет по сути, а будет вилять. И когда вошел в светлый кабинет, и когда поздоровался и сел, и когда заговорил, разом почему-то сконфузившись, то признался опять, что струсил.
Генка уже выходил из дома, когда позвонил Костя: –Геннадий, ты? Привет! Ты, наверное забыл какой сегодня день? Так я и знал. У кого день рождения!? Как не можешь? Ну ты даешь! В следующий раз через год увидимся, а то и через два-три. Короче, жду у себя. Пока…
«Не побывать у Кости нельзя, – размышлял Генка, – а черт с ним, с театром, пропадай билеты и прекрасный вечер. Но Лена? И почему я не могу отказаться от чужих желаний, предложений и навязать свою волю?»
Но приглашение было принято, и он решил явиться к старому другу с девушкой. «Только согласится ли Лена?»
Ее квартиру он нашел сравнительно быстро. НО еще в прохладном подъезде прочем на стене надпись «Олег + Лена = любовь!. Слово любовь было тщательно зацарапано, но все равно догадаться можно было, и в Генке молнией вспыхнула беспочвенная ревность.
Дверь открыла Лена. Она, видимо, недавно проснулась. Глаза, да и выражение лица казались потерянными, не пробужденными до конца. Девушка вопрошающе смотрела на неожиданного гостя. Ткачук первым вступил в разговор, протягивая одинокий застенчивый цветок.
– Доброе утро, Лена. Ты вроде не узнала меня?
– А, Гена, – радостно перебила она, – странно, почему долго не появлялся? Я думала, что обиделся. Ну заходи. Чего стоишь на пороге? Не стесняйся.
В легком халате с розовыми и желтыми ромашками, с искренним удивлением и радостью в глазах, с еще неприбранными разлетевшимися волосами, Лена показалась Генке очень милой. Что-то детское и очень милое доброе не успело скрыться в застигнутой врасплох девушке.
Разговор тек непринужденно. Но Генка никак не мог пустить его по нужному руслу. Выручила сама Лена: – Гена, я абсолютно не хочу сидеть дома. Пойдем куда-нибудь
– Ты, честно говоря, читаешь мои мысли. Пойдем, но не куда-нибудь, а на день рождения.
– Твой?
– Нет, друга.
– Вот это да?! Подожди чуть-чуть.
Лена вышла переодеваться, а Генка, помня о том, что обстановка рассказывает о человеке больше, чем сам человек о себе, не без любопытства изучал комнату Лены. Здесь царил полный порядок. Каждая вещь знала определенное место. Аккуратными стопками расположились на полках книги по истории, учебники, много художественной литературы. «Она мечтает об историческом, – вспомнил Генка слова Филина, кода они прощались. – Береги ее, старик. Она верит, так сказать, в самое доброе и прекрасное. Не спорь, я знаю ее лучше тебя, – поучающе говорил он. – Может это ее беда, ведь сегодня, как говорится, ценят за практичность, умение жить, а она не признает никогда то, что противоречит ее идеалам. Но повторяю, береги ее. Она может сломаться».
«Что значит сломаться? – подумал Генка. – Н нет, Филин напрасно говорить ничего не будет».
– Я готова, – раздался из передней мелодичный голос Лены.
Они вышли из квартиры.
Не спалось. Постель казалась жесткой и неудобной. Ворошась с бока на бок, Генка напряженно думал над тайной, обладателем которой стал.
«Почему мне не бросился в глаза тот факт, что Костик пригласил меня без Леры? Просто я не хотел спрашивать об этом. Думал, сестра будет сама собой. Но Константин молодец, как мужчина поступил, никому не рассказал. А мне? Но его можно понять, – такое трудно носить в себе, скрывать, а, поделившись со мной, Костик несколько очистил себя. Это точно! Но и Лерка хороша. Сюрприз приготовила. А тут и день свадьбы уже назначен. Ха! Решила тихо-мирно серьезное мероприятие провести. И как я буду выглядеть в роли дяди?»
Мысли путались в голове.
«Я думаю не о том, не то тревожит меня. Что же все-таки произошло? Костик встретил девушку, которую когда-то любил. Она его тоже любила, но уехала жить в другой город. Писала подругам, чтобы передали адрес, но те решили по-своему, приревновали. Случайность? Увидеть через столько лет? Но чувства вспыхнули вновь… А день свадьбы уже назначен. Что же мешает расстроить его? Малость, такая малость, но от которой никуда не денешься. У Лерки и Костика будет ребенок… Костик сказал, что любовь к Лере перебила старую любовь. Он слишком долго достигал желанной цели, и на финише марафонской дистанции выдохся окончательно. Но к Лере у него осталось чувство уважения. Странно? Как может оставаться чувство уважения к человеку, который является преградой на пути к своему счастью, а я к преградам, честно говоря, испытывал только чувство ненависти. И Костик наверное… Но обманывать он меня не может. Что же он сказал насчет подлости? А, боится стать подлецом, последним подонком. Почему же он будет им? Я опять запутался… Костик сказал, что расстанется с той навсегда. С Лерой будет, как и было. Он все сделает для ее счастья. А бросить Леру сейчас – это равносильно подлости. Так считает Костик. А как я? Я… да уж! Положение. Но по-моему так нельзя, жениться не на любимой. Жить-то можно только с любимым человеком. А так, обманывать всю жизнь. Лучше сломать сейчас, пока не поздно. По-моему, если уйти в такой ситуации, будешь не подлецом, а просто поступишь правильно. Ну даже, если будешь подлецом, черт с ним! Подлец в квадрате – хуже. Ломать жизнь и себе и другому…
Но Костик не собирается ломать жизнь Лере, он сказал, что сделает все, чтобы искупить свою вину перед ней. А раз она ничего не знает, значит, перед самим собой. Нет… Но как можно так жить? Надо помешать как-то. Рассказать Лере? Нет. Нельзя. Я ведь обещал Костику, что никому, да и он посвятил меня в секреты, не сомневаясь в этом. А я буду рассказывать?! Не годится. И почему все считают, что можно передо мной исповедоваться? Ведь тайна, которую знаю двое – уже не тайна… Но ко мне это не относится, погибнет, как в могиле.
Нет, говорить Лерке не буду. И что у меня за характер. Во все надо вмешиваться. Они разберутся сами. Если Костик сочтет нужным, то сам все расскажет Лере. Непременно. А может он и не разобрался в чувствах. Может все не так, как он думает. Жизнь – сложная штука. Однако моя позиция абсолютно расходится с позицией Костика. И по моим взглядам он негодяй, а я не перестаю уважать его, как он Лерку».
Генка почувствовал, что в голове у него скачуще загудело, как в трансформаторной будке. «Хватит! – приказал он себе.
– А то залезу в дебри и…» Он опять покрутился и незаметно уснул.
…О, Хомяк! Кати сюда, посмотри на парочку, – Ходанич отодвинул рукой кофейную велюровую штору и прицелился по указательному пальцу, как бы из пистолета, в проходящих под окном Генку и Лену.
– Ты что? Знакомая, – таким же витлявым, как и сгорбленная фигура, голосом проскрипел Хомяков. – Чем она допекла тебя?
– Как? Дружки еще не напели? Роман у меня с этой козой был.
– Черта с два?!
– Лапшу не вешаю, абориген! – голос Ходанича как всегда раздражал , и сам о опрятно одетый, аккуратно подстриженный, отталкивал этим лоском. Он любовался собой, заслушивался густым басом в товарищеской беседе; после очередной фразы, казавшейся ему неоспоримой, он неизменно свысока оглядывал присутствующих, оценивая произведенное впечатление. В такие минуты стеклянные глаза горели самовлюбленностью, явной и грубой. В чванливо-назидательном тоне улавливалась привычка верховодить, презрение к слабым, заискивание перед сильными, не обязательно физически и тем более духовно, а только перед теми, за чьей спиной стоит целая стая, готовая в любой момент разорвать кого угодно за своего обиженного члена. В этом дворе Ходанич поставил себя вожаком. Несмотря на рано округлившийся живот, он был силен и в драках никому не уступал. Откуда исходила дикая злоба, выплескивающаяся в ярость, с которой он коршуном набрасывался на неосторожного парня, не понравившегося ему независимым видом – чаще всего в баре – никто сказать не мог. Но это было его второе, подлинное лицо, хотя, собственно, Ходанич-двойник существовал исключительно в узком кругу. В школе же он предпочитал свое второе лицо скрывать и ясно почему. Во дворе все и все ему казалось дозволенным и только Лена из класса была недоступна.
– Я с ней крутил… Ничего девочка! – Ходанич угрюмо прищелкнул языком. Первый сорт, но сорвалась. Впервые не я послал, а меня. Плевать! Я не очень страдал. Но задело, – возмущенно воскликнул Ходанич и ударил себя в грудь.
– Вот коза! – подстраиваясь под тон компаньона, дополнил Васька. – А этого-то я как облупленного знаю.
– Плевать! Ведь заявил я ей тогда – или я, или никто. Доканывал непрерывными звонками по телефону, часами простаивал в подъезде, домой не пропускал, ревел во всю глотку под гитару, даже отшил одного хахаля. Он больше не появлялся, понял с полуоборота. А она ни в какую! Но потом другой приштукатурился, здоровый, шрам на скуле. Да, ты его на дискотеке видел.
Несколько секунд он молчал, провожая бычьим взглядом исчезавшую за поворотом пару.
«Ишак… не только видел», – ругнулся Хомяков и съежился, вспомнив пудовые кулаки Филина и его угрозу.
– Так-то оно так… А что же теперь?
– Врубись, Хомяк, – ядовито улыбнулся Ходанич, – защитника-то нет, ушел Филин, в армию забрали аборигена. Я добью ее любыми путями. – Он впился глазами в Ваську. Под сморщившимся лбом хаотично бродили черные мысли. Резким движением он задернул штору.
– Так-то оно так… А, может настукаем и этому, всей компанией? – несмело предложил Васька.
– Нет, – грубо отрезал Ходанич.
– Но ты же интеллект! Мозг! Думай!
– Отвянь! Я знаю, что делать. Трогать его мы не будем. Но предпримем последний натиск на Лену. Устроим с тобой соревнование, сыграем злую шутку, – в комнате зазвенел напряженный смех.
– Ты, Хомяк, новичок в этой истории. Эта подруга не догадывается кто ты и с кем. Слепи страдальца, безумно влюбленного… Увидел и сошел с ума, не можешь жить без нее…Нашел идеал. А я буду продолжать свой натиск, даже попытаюсь якобы отшить и тебя, но здесь ты сыграешь непоколебимого, сильного духом, и я отступлю. И если все получится, как мы хотим, рассмеемся ей прямо в глаза. Это будет неотвратимый удар. Удар по ее гордости! Ну как? Завтра же начнем, налаживай связь, звони, пиши письма. Тебе, Хомяк, и карты в руки.
– Так оно так… А Ткачук? – поинтересовался Хомяков, глядя на Ходанича несмелым взором.
– Плевать! Он у нее недавно. Все зависит от тебя. Но смотри, не срежься. – Ходанич последнюю фразу говорил твердо, уверенно, как будто затея уже принята и возражений быть не может.
– За счастье!
Рука Хоаякова нащупала тумблер проигрывателя, из колонок вылетел и разбился о стену напротив дикий вой, за которым прыгающими надрывными всплесками поскакали обрывки звуков. Через несколько минут Ходанич смеялся цинично и пошло шутил, предвкушая плоды задуманного…
Они сидели под навесом полюбившейся беседки, искренне наслаждаясь вечерним безмолвием. Белокурая девушка, в которой вы конечно же узнали Лену, смотрела на кроткое расплывшееся в легкой дымке пятно луны, и та, как будто подмигивала ей. На перилах, облокотившись плечом на вертикальную балку, сидел Генка. Он не сводил очарованных глаз с лица Лены, обеленного призрачным светом ночного маслянистого пятака.
– Странно, мне всегда не хватало силы воли, хронически не хватало, задумчиво произнесла она. – Говорят, женщину любят за слабость, а я наоборот, хочу быть сильной. Пока, правда, не получается. Только и проклинаешь себя за характер. Помню раньше, когда училась в другой школе, наша компания после занятий искала себе развлечений. Старое надоело. Додумались до того, что начали ходить вечером и обрабатывать приезжих. Подходил кто-нибудь из ребят, самых безобидных, которых пальцем раздавишь, и «стрелял» у великовозрастного дяди, копеек двадцать. Если тот шел на конфликт, из-за угла вылетали остальные… Иногда вместо ребят посылали девчонку, которая выглядела постарше. Она приводила мужчину в заранее условленное место, а там его уже поджидали. Правда, сначала нравились такие проделки и мне. Но как-то увидела глаза человека, как зверя загнанного в ловушку. В них было все – и испуг, и ненависть, и мольба о пощаде… Потом его били. Как это все отвратительно. Несколько раз хотела остановить, но не могла. Боялась осуждения, остаться одной. Конечно, забавы эти прошли сами собой. Рада, что скоро окончу школу.
Поступить бы в университет. Сейчас вот пропадаю по вечерам в историческом архиве. Оказывается я ничего не знала о будущей профессии, – Лена замолчала. Пальчик наматывал белесый шелк волос.
Генка подхватил разговор, не давая переключиться на новую тему: – В этом мы похожи. И мне, честно говоря, не хватало твердости. И спортом занимался, чтобы обрести ее. Но бесполезно, видимо уступчивость в крови.
– А я не теряю надежды. Помнишь, как мы встретились в этой беседке? – вдруг спросила Лена и зарделась. – Странно. Я тогда не могла бы объяснить свое поведение.
– А я тогда проиграл на соревнованиях. Честно говоря, сломался. Получилось как-то самой собой.
– А Серега обиделся, даже хотел тебя в разборы втянуть. В принципе, он хороший парень. Правда, учился плоховато и в школе хулиганил, но в жизни и дома он другой, совсем другой. Дома постоянно по хозяйству, и сварит, и постирает и в комнате приберет. Теперь вот в армии.
– Я вполне с тобой согласен. Филин простой парень. Я уверен, он и в армейском коллективе найдет общий язык.
– Странно, – завидую вам, Гена. Я бы с удовольствием на два года, да подальше от родных мест. Только тогда, пожалуй, поймешь смысл слов – Родина, мать, друг– Лена хотела добавить еще слово, Генка уловил какое по интонации. «Но почему она не сказала? – спросил себя Генка и тут же нашел ответ, чувствуя от него удовлетворение, значит, сомневается, будет ли искренним последнее…» Мучил вопрос об Олеге. Генка хотел спросить, но все не решался и старался смеяться над зародившейся ревностью: «Что я мальчишка?» Но любопытство взяло верх. Он потер углом сжатого кулака подбородок.
– Извини, а этот Олег, кто он?
– Гена, прошу, не повторяй большей этого имени. Оно принадлежит Ходаничу. Вспомни дискотеку… Двуличен и большой подлец.
Генка успокоился. Искренний ответ его удовлетворил. «Если она сказала «подлец»; и общего у них быть ничего не может», – и, не давая Лене углубиться в воспоминания, атаковал вопросами.
–А как тебе мои ребята? Понравились?
– И получил ответ: «Довольно забавные», начал вдохновенно потешать девушку.
Поздно вечером Геннадий «сдал» Лену терпеливо ожидающим родителям, извинившись за беспокойство. Теперь он бежал домой и готовил успокоительные речи для мамы.
Под вечер в комнате Хомякова вновь зазвонил телефон. «Это опять Ходанич», – морщась от нежелания разговаривать, подумал Васька. С самого зарождения их союза Ходанич занял главенствующее положение, бесцеремонно оттеснив Ваську в тень. Хомяков противился возникшей власти, но под властным нажимом покорился. Сейчас он не хотел снимать трубку, но телефон звони и звонил, и Васька вынужден был ее снять.
–Ты что, идиот, спишь там?! – орал Ходанич, зная как злится Хомяков при этом.
– Да-а, – для вида зевнув, соврал Васька, хотя внутри клокотал злой огонь
Ходанич чопорно загоготал: – Слышь, Хомяк, пока ты там харю мочил, я провернул одно дельце.
– Опять очки?
– Смеешься?
– Джинсы?
– Нет.
Васька представил лоснящееся от удовольствия лицо Ходанича.
– А что же, не тяни?
– Тут стишки подвернулись. Въехал? В такой синенькой обернутой тетрадочке. Почерк – сплошная каллиграфия. Ягодка, – Ходанич опять загоготал. – Какая буря чувств! Хоть вешайся. Да ты послушай, умрешь, если прочитаю.
– Валяй, – брезгливо поддакнул Хомяков. Сморщился. Его коробило, когда читали что-что чужое, чистое и сокровенное, однако не потому что его заедала совесть, хотя среди десятка оставшихся в нем чувств, мелькала частица и этого. Он внутренне не принимал предложения Ходанича из-за страха, что и его личное когда-нибудь могут безжалостно выкрасть, растоптать, посмеяться, а Васька по-прежнему собирал марки и кое-что выписывал из специальной литературы.
– Ты слушай, брат лихой! – все больше распалялся Ходанич.
К сердечной ране подорожник не приложишь,
Любовь ушла, его теперь не приворожишь.
Но есть на свете приворотная трава,
Но есть на свете приворожные слова.
– Чуешь, абориген! Кому адресует она свои слезные излияния?
Но Хомяков не дослушал его и бросил трубку: – Урод!
А утром Ходанич читал перед классом душевные творения Елены, лицемерил, размахивал руками, подобно страдающему влюбленному. И высокие, страстные слова, вылетавшие из уст холеного, с иголочки одетого наглеца, попахивающего «Консулом», превращались в грубые и пошловатые.
Когда Лена зашла в класс, то долго не могла понять, почему все смотрят на нее. Сознание еще не воспринимало смысла комментариев, ошметьями срывавшихся с губ Ходанича. Она обводила взглядом каждого сидящего и везде читала настороженность, немой вопрос. И тогда она увидела Ходанича, вернее синенькую тетрадочку в его руках. Парты, доска, учительский стол мгновенно полпыли перед ней, навернулись слезы. В ту тетрадку она годами заносила самое-самое, дорогое и близкое сердцу. Пошатнувшись, она рассеянно протянула бесчувственную руку и, шагнув к Олегу, прошептала:
– Я прошу тебя… отдай.
Он грубо и больно оттолкнул ее: – Не мешай! Искусство должно принадлежать массам.
Она повторила просьбу. Он куражился.
– Я прошу тебя, – сквозь сазы шептала она, – отдай. Ну, отдай, пожалуйста. Я прошу тебя.
Ходанич торжествовал. Он кривил рот в иронической насмешке и бросал ей в лицо оскорбление за оскорблением.
– Шмара, таскаешься вечерами по барам! По дискотекам! Веселишься в компании всякого сброда! Крутишь роман с Хомяковым из соседней школы. По нему колония плачет! И ты еще смеешь говорить о чести?! Гнилой базар! Ты потеряла ее! Давно! Так давно, что сама забыла: где, с кем и когда. Высокие слова! – он артистически подпер локтем бок.
Лена продолжала стоять с протянутой рукой перед ним, возвышающимся на кафедре в надменной позе и все молила сквозь слезы:
– Отдай, пожалуйста. Отдай. Я прошу тебя.
– Да ты же ничтожество! – орал Ходанич на потеху окружающим. – Не смей говорить – пожалуйста! Ты недостойна.
Он швырнул тетрадку к ее ногам. – Держи Цветаева! Исчезни. Что ты здесь стоишь после этого? – он высоко вскинул голову и зашагал между рядами парт.
Всхлипывая, Лена подняла дневник, бережно расправила края, стряхнула пыль, и, убегая из класса, отчаянно смяла ее в маленьком кулачке…
Целыми днями Геннадий готовился к экзаменам и не выходил из дома. Никогда еще так тяжело он не переносил разлуку с кем-либо. Геннадий даже не подозревал о том, что в него может вселиться такая непреходящая грусть по человеку. Для него стало очевидным новое, еще не пережитое чувство – внезапно родившаяся любовь к девушке, теперь уже настоящая. Он не строил планов на будущее, не мечтал, просто было необходимо видеть Лену, говорить с ней, быть рядом…
Наконец экзамены начались…
… Он влетел домой. А еще через час, несуразно отвечая на вопросы озабоченной мамы, выходил из квартиры. Вот и знакомый, ставший родным двор. Он ворвался в подъезд, вызвал лифт, но не дождался и побежал наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь открыла Лена. В ее чудно вспыхнувших глазах Генка увидел неподдельную радость… Он засмеялся, осознав вдруг, каким мокрым стоял перед ней от беготни, сообразив, что забыл цветы и представив свой вид со стороны. Пробурчав что-то нескладное, Геннадий хлопнул себя ладонью по лбу и искренне, с улыбкой огорчения, виновато опустив восторженные глаза и также виновато, но для смеха заводил носком кроссовок, промычал: – Ну и башка же дырявая у меня! Забыл, честно говоря, самое главное и элементарное. Извини, так хотел тебя скорее увидеть, что все остальное упустил, – и таинственно, как будто от этих слов зависело нечто важное, прошептал, весело озираясь по сторонам, – забыл цветы…
Лена мило, всепрощающе улыбнулась: – Ничего, ничего. Это тебе цветы преподносить нужно… Как успехи на школьной apeне?
– Я отвечал на экзаменах с именем дамы сердца на устах, – низко поставленным голосом, грозно сдвинув брови, важно произнес он и рассмеялся, увлекая своим смехом Лену.
