Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
– Странно, я почему-то подумала, что не увижу тебя сегодня, – погрустнела Лена. – Тут меня развлекал один идиот из соседнего массива, приходил и признавался в любви; увидел, говорит, забыть не может. Я ему столько высказала, что хватило бы на десятерых. Бесполезно, просто маньяк какой-то! Жаль, что тебя не было.
– Может поговорить с ним, объяснить товарищу?!
– Нет, он вроде безобиден.
Геннадий опять почувствовал, как вспыхнула ревность и ненависть к этому незнакомцу. Если бы Лена сказала, что тем был Хомяков…
Они на цыпочках пробрались в коридор и тихо стали одеваться, но бдительность мамы усыпить не удалось.
– Вы уже уходите?
– Да, мама, в кино…
– Опять до утра? – она выглянула из двери кухни.
Генка отрешенно пожал плечами; но пообещал, что постараются возвратиться пораньше…
– Значит так, – перебила его кругоплечая женщина, – пораньше – понятие растяжимое. В школу еще все-таки ходите. В одиннадцать уж будьте добры…
– Ладно, пусть возвращаются в полдвенадцатого, – раздался из комнаты усмехнувшись голос отца.
Двери лифта закрылись, и они медленно поехали вниз.
– А у тебя отец, честно говоря, более лоялен, либерал! – давясь от смеха, заключил Генка.
– Он у меня пока не забыл молодость. Интересно, какой у нас план?
– Только вперед!
Проходя мимо городского Дворца пионеров, Генка случайно вспомнил, что его новые друзья проводят дискотеку, и заманчиво предложил:
– А что? Если есть желание, можно зайти к ребятам, вот в это прекрасное здание, – он кивком показал на Дворец. – Там сегодня дискотека. Правда, для детишек. Но увидишь многих, кто был на дне рождения, оценишь их музыкальные способности.
– С удовольствием. Я так давно не была здесь, а ведь тут прошло мое детство. Занималась в танцевальной студии.
Они свернули и пошли по аллее огромных каштанов к парадному подъезду, украшенному мраморными львами. Старые массивные двери с затейливым орнаментом недовольно заскрипели. Они поднялись на второй этаж; легкая музыка витала по высоким сводам просторных коридоров. Прошли на ее зов в огромный зал битком набитый детьми. За растрепанными головами Генка рассмотрел Алексея, вцепившегося в микрофон обеими руками. Его голос, пропущенный через километры проводов мощного усилителя и колонки, было не узнать. Четверка приятелей компактно разместилась в уголке за ударными, клавишными и гитарными инструментами.
Дождавшись короткого перерыва между песнями, Генка и Лена пробрались к ним…
– Жаль, Геныч, что некогда поболтать, как видишь толпа сегодня требовательная, – шутя, говорил Леха. – Как бы тебе это… Если есть время, подождите, через полтора часа закончим, тогда посидим где-нибудь.
– Не торопитесь разгонять публику, мы, честно говоря, пришли послушать еще не признанный талант, – здороваясь с остальными, ответил Генка.
Через три танца объявили пятнадцатиминутный перерыв. Леха подскочил к Генке с Леной, приходившими в себя после крутого рок-н-рола.
– Ну, Геныч, как экзамены? Можно поздравить?
– Да, цветы в машину, пожалуйста, – утвердительно кивнул Ткачук и рассмеялся.
– Чепуха, не расстраивайся, будет и машина, и цветы. – Леха достал из кармана синюю фирменную пачку сигарет, ловко открыл и протянул Генке. – Ты еще не начал курить?
– Нет, уволь.
– А дама? – Лена аккуратно вытянула сигарету.
– Спасибо, от хорошего табака иногда не отказываюсь, – сказала она, лукаво улыбаясь.
Алексей показал рукой на выход, пропустил вперед девушку. Генка попросил идти без него, заявив, что хочет поговорить с ребятами. Они вышли. Ткачук постоял на месте, потом нашел друзей, но в разговор не вступал, только изредка, когда было необходимо, кидал короткие фразы. Он не мог разобраться, почему упало настроение. Или опять проклятая ревность к «шустрому балаболу» Лехе, или ему не нравится, что Лена курит? Раньше он относился к курящим девушкам безразлично. А тут? «Но это не просто девушка. Отбрасывая первое, он убеждал себя во втором.
Пока не было Алексея, ансамбль сыграл спокойную вещь. Лена подошла незаметно, и Ткачук не успел прикрыть улыбкой своей думчивости и опечаленности. Она все поняла и положив теплую, мягкую руку ему на плечо, пригласила на танец. Генка молчал.
– Ты злишься? – как бы между прочим спросила Лена.
– Нет, – процедил он.
– Я вижу – злишься. Но не стоит, я не курю, просто хотела посмотреть, как ты к этому отнесешься. А если думаешь, что я пошла из-за Леши, то это глупо.
– Посмотрим…
– Странно. Мне приятно твое небезразличие, – она осторожно положила голову ему не плечо. – Хочешь, убежим незаметно от Алексея? Я думаю он поймет.
Генка удивился ее умению отгонять плохое настроение и дурные мысли. Ревность, кипевшая в нем, бесследно исчезла, и он уже ничего не находил в себе, кроме спокойствия и теплоты, которую бескорыстно дарила Лена.
В один из восхитительных янтарных вечеров июня, когда дремлющий, накаленный за день воздух разгонял живительный ветерок, Генка и Лена, обнявшись, кружили по запутанным улочкам города. Смеясь, они неслись наперегонки, запыхавшись, тащили друг друга по очереди по крутым дорожкам парка. Чуть кружило голову счастливое забытье. Генка чувствовал себя необыкновенно легко, словно долго нес непосильную ношу, а теперь скинул ее с плеча и потерял собственный вес.
Отшумел выпускной бал, позади десять незабываемых, интересных и немного грустных лет учебы в школе; аттестат – путевка в жизнь на руках. И тысячи дорог вдруг сомкнулись в одну, и каждый устремился вперед, к единственной теперь цели, боясь опоздать, исключая иные, прежде приемлемые маршруты.
Не хотелось расставаться, но они решили придти вовремя. «порадовать родителей». Громада дома притаилась гигантским пауком, освещая двор и беседку бесчисленными огнями, распространявшимися из дьявольски желтых оконных глазниц. Но две маленькие фигурки еле угадывались рядом с его могучим телом.
– Видеться будем реже, – тихо произнес Генка. – Завтра и послезавтра, честно говоря, дел под завязку… Готовлюсь к отъезду. К обеду заскочу в агентство за билетом, потом позвоню.
Нежные слабые руки девушки лежали на его горячих крепких ладонях. Они стояли рядом, умиленные взоры их сошлись, каждый стремился прочесть в них, открытых и лучистых, все то, что скрывалось там. Пустые слова были не нужны. И он, и она чувствовали и понимали друг друга. И каждый видел признание в любви, мысленно произнесенное другим. Внезапно девушка показалась такой близкой, ее чуть приоткрывшиеся алые губы такими горячими, а легкое дыхание ощутимо настолько, что он, поддавшись необъяснимой силе влечения, припал к ее губам, и они слились в страстном трепетном поцелуе.
Когда поднялись на четвертый этаж и остановились у двери квартиры, Генка невольно обжегся о взгляд Лены, который показался выцветшим, грустным, поразительно пытливым, задумчиво устремленным в глубину его глаз. Потухла всегда мечтательная, доверчивая улыбка, на лицо набежала землянистая тень; казалось, она порывалась что-то сказать. Геннадий бережно погладил белые локоны, еще нежнее коснулся губами ее алых губ и решительно отстранился.
– Ну все, Лена, тебе пора, – сказал он тихо голосом влюбленного; перебирая рукой по гладким перилам, он медленно спускался по лестнице, не отрывая глаз от девушки. Она прислонилась к двери, положив руку на кнопку звонка, но не нажимала ее.
– Странно, Гена, у меня почему-то такое ощущение, что мы видимся в последний раз.
– Не выдумывай. Что может случиться в наш бурный двадцатый век? Звони, звони, малышка, – улыбаясь, шутливо подмигнул Генка.
Лена опустила руку: – А почему принято провожать нас?
– Потому что так делали испокон веков.
– Разве? А я хочу проводить тебя. Ну, пожалуйста, – попросила Лена, – я только выйду на крыльцо, посмотрю, как ты пойдешь. Сколько минут ты будешь различим, столько лет нам быть вместе.
– Это такая примета?
– Да.
Генка пожал плечами, взял руку Лены, и они покинули подъезд. Внизу он нежно коснулся указательным пальцем носика девушки, быстро поцеловал ее и кивком головы и глазами попросил разрешения идти. Таким же движением головы она отпустила его.
Генка побрел по дороге. Метров через сто он оглянулся. Лена стояла на прежнем месте и смотрела вслед.
Весь день Генка мотался по городу. Дело упиралось в авиабилет и прочие необходимые документы, поэтому в назначенное время он не позвонил Лене. Вечером Генка несколько раз набирал номер ее телефона, однако длинные гудки не прерывались. Видимо, дома никого не было.
На следующий день, осчастливленный тем, что он, наконец, обладатель драгоценного билета, Генка взялся звонить к Лене домой, но там постоянно было занято.
«Что за чертовщина?» – думал Ткачук и замечал, как сжималось сердце в непонятной тревоге. Он продолжал настойчиво набирать номер, но все безрезультатно. «Может испорчен или отключен?» – скользнула успокоительная мысль.
Потеряв надежду поговорить по телефону, Генка собрался и вышел из дома. Он чувствовал, что не вынесет больше этой неизвестности.
Вот и огромная, прорезанная окнами стена здания. За несколько метров до нужного подъезда дорогу перебежал черный кот. Непонятная тревога охватила еще сильнее. Генка прибавил шаг, в подъезд почти вбежал и начал подниматься вверх.
Пахло свежепиленным деревом. Этот запах напомнил Геннке что-то неприятное, но что именно он еще не определил. Вот и прямая лестница, ведущая на площадку, где жила Лена. Остановиться, чтобы отдышаться. В висках постепенно умолкал стук возбужденной крови. И вдруг он явственно расслышал женский истерически-судорожный плач. Сердце сжалось сильней. Он взвился по лестнице, но прежде, чем кинуть взгляд на дверь в глаза бросилась красная ткань, присмотревшись, он увидел крышку гроба и какую-то высотой выше метра тонкую четырехугольную пирамиду. Горло сжало. Генка глянул на приоткрытую дверь. «Может у соседей?», но соседняя дверь плотно закрытая, словно уверенная в себе, молчала, а плач доносился из квартиры Лены.
Генка обратил внимание на донесшийся шепот, он обернулся, звуки доносились из-за стены, скрывающей лифт. Ему показалось, что там он слышит голос Лены. «С кем-то из родителей случилось несчастье?» – задал он вопрос и, сорвавшись с места, рванулся за угол к лифту. Три совсем юные девчонки вздрогнули от неожиданности. Они смотрели на Генку широко раскрытыми глазами, от испуга.
– В какой квартире? – задыхаясь, глотая слова, прохрипел он и испугался собственного голоса.
– Вот, в открытой налево, – тихо произнесла одна из девочек,
- Кто? – еле выговорил Генка.
–Девочка одна…, Лена…
Больше Генка ничего не слышал. Голова стремительно закружилась, и его повело как пьяного. Его как будто толкали из стороны в сторону, стены, потолок, лестница, перила, – все вдруг сквозь туманную пелену заходило ходуном, ноги подкашивались. Генка с трудом подошел к открытой двери, протянул руку перед собой, словно слепой, но рука опустилась.
Он не мог поверить, что девушка, которую он полюбил, умерла. Он боялся увидеть действительность. "Может это сон, кошмар?" – старался обмануть себя Генка, дрожащими пальцами оттягивая и щипая кожу на шее. Ему казалось, что если он уйдет сейчас и придет завтра, то все будет, как было вчера, неделю назад…
Ткачук медленно спускался по лестнице, ничего не видя перед собой. Также медленно брел по городу. Как долго и где ходил, Генка не мог вспомнить потом. Обнаружил себя только на койке. И снова стремительно закружилась голова, и снова его как-будто повело как пьяного, и также стремительно, по увеличивающемуся диаметру закружились серые стены, опшарпанные перила лестницы, засоренная шкурками семечек площадка; сквозь туманную пелену плыли и плыли, в изолированном пространстве, в пустоте, выворачивая душу и все его существо.
И снова недовольно скрипели монументальные двери, и мраморные львы у парадного подъезда провожали их завистливым взглядом, и невесомая музыка витала под высокими сводами, а за растрепанными ребячьми головами, вцепившись в микрофон пел Леха… А потом Лена осторожно положила на плечо свою нежную руку, теплую и мягкую, приглашая на танец. И они танцуют, и ее белые локоны нежно касаются его лица"… мне приятно твое небезразличие… твое небезразличие…,… небезразличие…"
И снова, обнявшись, они шли по запутанным улочкам, а потом наперегонки неслись по розовым дорожкам парка, прохожие счастливо улыбались им вслед; легкое дыхание, горячие алые губы – они ощутимы настолько, что хочется испить их…
Генка то проваливался во вчерашний день и вечер, и тогда его начинало знобить, и он весь трясся; то пробуждался в настоящем, и тогда одинокая слеза увлажняла ресницы. «Что же случилось? Не могла же Лена умереть так рано своей смертью? Значит…» И Генка не находил ответа. «Надо идти». Он собрался и целый час стоял перед подъездом ее дома, не решаясь войти. Он попытался определить, что не пускает, и, блуждая в мыслях, наталкивался на мрачную стену: « В ее смерти моя вина». Эх, если бы он тогда позвонил и добился, чтобы ее позвали! И тогда, может быть, все было бы по-другому. «Как я посмотрю в глаза родителям?» И Генка снова проклинал себя.
Что случилось с Леной? Генка не знал, но обостренно чувствовал, что они для него не важны: «Я и только я виноват в любом случае…»
Не давал покоя тот прощальный, беспокойный взгляд, на который не обратил внимания тогда счастливый Генка, а Лена как будто уже предчувствовала что-то. «Странно, – вспомнил он слова Лены, – Гена, у меня почему-то такое ощущение, что мы видимся в последний раз».
Мать не могла не видеть состояние сына: два дня Генка ничего не ел, ходил мрачный, не покидал квартиры и лежал раскрыв широко воспаленные глаза, с болью глядя мутным взором куда-то сквозь потолок. На ее вопрос, что с ним, Генка понес околесицу, но твердо заявил: «Ты только не беспокойся, я абсолютно здоров». Мать догадывалась, что дело скорее всего в девушке: «Поссорились, а сын очень впечатлителен». И решила его не мучить расспросами.
Генка слонялся по комнате из угла в угол, не находя себе применения, не думая ни о чем вообще, просто метался как загнанный в клетку зверью Его заставил вздрогнуть телефонный звонок. Генка сорвал трубку.
– Позовите, пожалуйста, Гену, – говорил журчащий женский голос, и молодому человеку показалось, что он где-то слышал его.
– Да, я слушаю, кто это? Говорите.
– Может помнишь, Ира…
Генка моментально узнал ее.
– Да…
– Я не знаю, Жан, как сказать… Может знаешь…, но сегодня похороны…, – Ира срезалась.
– Не знаю… – скорее пропел, чем выговорил, задумчиво Генка.
Боль подкралась к горлу,
– Ты будешь там?
– Ира, что случилось с ней?
Девушка долго молчала, потом попыталась что-то сказать, но остановилась, и Генка понял, что ей мешают слезы.
– Она отравилась, – Ира всхлипнула. И это все из-за трусости и одного козла…
Ткачука передернуло, он не понял о ком идет речь – о нем или о ком-то другом, и сжав застучавшие дробью зубы, отчеканивая каждое слово, проинес:
– Этот козел не я?
– Нет, это один из… короче, Олег…
Ненависть взметнулась в душе Геннадия к этому Олегу, как когда-то вскипала ревность. Он молчал.
– Так ты будешь?
Ткачук хотел сказать "да", но остановился, как перед стеной. Его напугал вопрос: "Что произойдет, если он встретит Олега?" Никто не удержит от преступного шага. Никто. И тогда будет уже не одна жертва, а две, и он… А значит, три. И он испугался… за себя.
– … Не знаю, не знаю… скорее всего нет. Ира! Я должен тебя увидеть! Завтра! Когда это будет возможно! Утром? Часов в одиннаддать? А где?
– Помнишь то место, у "Нектара"?
– Давай там…
Генка положил трубку. Жаркий день тянулся мучительно медленно. Комната зеленела каштанами, за окнами бурлил звуками и голосами город. Шелестели кроны, а здесь в этой комнате, движение замерло. И день этот тянулся как самый страшный день в жизни. Еще ужаснее была бессонная ночь… Они опять стояли на краю обрыва, как когда-то в детстве. Он и только вместо девчушки – Лена. И только за трещиной в гигантской глыбе стоял не он, а Лена. Лукавые огоньки в ее глазах отражаются от снежной пелены, играют, раздваиваются, мечутся в бешенном танце. Еще два шага. Всего два, и ненавистная белизна. И улыбающаяся на угрюмом белом фоне не Лена. Танцуют огоньки, их много. И число их все увеличивается. И вдруг сплошной гул немыслимой силы от проснувшейся лавины с живыми упругими мышцами, стремительно расползается по обеим сторонам фиолетовой трещины. «Ле-на…а!!»
Утром он пришел к назначенному месту немного раньше срока. Стоял, тупо уткнувшись взглядом в витрину, и не заметил, как подошла Ира. И лишь когда она подергала его за рукав рубашки, вздрогнул и оглянулся. Ирка отпрянула. Не Генка смотрел на нее, это был кто-то другой с пожелтевшим болезненным лицом мумии с лиловыми отвисшими веками, с бессмысленными глазами и трясущейся складкой губ. Он сухо поздоровался и попросил проводить на могилу Лены.
– Расскажи подробнее…
Девушка несмело заговорила.
– Ее давно преследовал один парень. Когда-то они дружили, но не долго. Он считал себя «основным» в ее классе. Все его боялись. Ну-у-у и решил Олег подчинить, – Ира выцедила это слово, – себе Лену. Когда она сказала, чтобы он больше не ходил за ней и полностью разорвала все связи с его компанией, этот подлец поставил условие – или он, или никто. И никто больше не осмеливался подходить к Лене, встречаться с ней. В нашей компании она появлялась редко. Была замкнута, всю охоту отбивали дружки Олега. Он преследовал ее постоянно; не давал прохода, иногда часами выстаивал в подъезде, донимал не пропуская к квартире. Я ей предлагала заявить в милицию, но Лена отказалась; она хотела сама довести борьбу до конца, а в понедельник, – Ира вытерла платком набежавшие слезы, – как это ужасно!
В понедельник Лена не выдержала. Ее опять остановил в подъезде этот подлец, и при всей компании начал издеваться, говорил о прежних отношениях и врал про нее всякое.
Мне обо всем рассказал один из тех, кто был в этот вечер там. Лена спросила, чего от нее хотят. Ты представляешь, что заявил этот тип!..
Лена сказала, что он пожалеет… Олег только посмеялся. Тогда она попросила отпустить ее домой с условием, что через пять минут возвратится. Ее пропустили. А через пять минут Лена вышла в каким-то пакетом. Сказала, что если ее не оставят в покое, она отравится. И предупредила всех о записке, в которой написала о причинах, побудивших ее к этому. И опять все только смеялись.
Тогда она стала доставать из пакета одну за другой какие-то таблетки, класть в рот и глотать. Говорят, истерики у нее не было, все делала спокойно и хладнокровно.
А все стояли, шутили, смеялись и никто не остановил. Потом Лена упала. Тогда все насторожились, но, испугавшись, разбежались, как крысы по углам, – Ирка почти кричала последние слова, но взяла себя в руки. – И даже скорую не вызвали. Потом когда пришли в себя, вспомнили о записке. Олег побоялся сам идти и послал кого-то, чтобы вытащили у мертвой, а когда ему принесли записку, собственноручно сжег. "Дружкам" запретил быть на похоронах, и сам следил за исполнением.
Что теперь будет, неизвестно. Говорят, что у милиции нет оснований, улик против этого Олега, чтобы наказать. А, впрочем, черт его знает…
– Что же она мне-то ничего не сказала? – Спросил Ткачук. Он чувствовал, как внутри все онемело. – Ира… Честно говоря, не верю…
– Жан, я понимаю тебя…
– Нет, ты ошиблась. Я не верю в причины ее смерти. Не могла она так, разом, из-за мелких, пусть гнусных преследований. Не верю… что-то было сильнее, что заставило ее…
Не проронив больше ни слова, они добрались до кладбища. Ирка долго плутала, не находя свежей могилы. Неожиданно они наткнулись на один из памятников, с фотографии которого иконописно глядела Лена.
Генка аккуратно положил на дерн, укутавший земляной холмик, две алые розы. Ирка заметила, как напряглись его скулы, дрожали ресницы.
– Никогда еще я не встречал подобной девушки. Все, кто был до нее, чего-то требовали от меня. Порой требовали меня всего, полностью, не оставляя даже друзей. Они старались завладеть мной, как собственностью, как вещью. Требовали любить только их заниматься только ими. Честно говоря, они и себя отдавали полностью. Но я, видимо странный человек, боялся потерять свободу, потерять самого себя. Для меня мир из двух людей, пусть даже влюбленных, был слишком тесен. Поэтому, наверное, и не любил по-настоящему ни разу до встречи с Леной. Она не требовала ничего, ничего не запрещала. И я смог бы отказаться от всего ради нее, хотя ради другой не отказался бы… Что слова? Так, абстракция, словами этого не передашь…
Генка замолк. «Нет, это было не самоубийство, а самое натуральное убийство. Так вот, должен быть и убийца… И я знаю его».
Неожиданно набежала туча. В макушках деревьев забарахтался ветер и хлынул дождь. А они стояли среди холодных, молчаливых могил.
В городе Генка и Ира расстались, скупо попрощавшись.
Боль колоссальная жжет и давит. Неимоверная тяжесть. Она вызывает адскую муку. Эта мука раскаяния поужасней телесной, когда она по страшному молчаливо кричит, боль душевная ощущается почти физически. Она разрастается, как злокачественная опухоль, пожирая без остатка импульсивные волевые всплески. Взгляд глаз туманный, наизнанку вывернутый, упирается в точку. Беззвучно молящий взгляд: «Спасите! Кто-то, хоть кто-нибудь!..» Не передвинется он ни через час, ни через два, и никто, ничего его не расшевелит, чтобы стал взгляд иным, хоть на мгновение оживленным, чтобы из помертвевших глаз вытянуть навсегда спрятанную улыбку.
А величавая северная часть города, краешком заглянувшая в окно, плывет, но не тонет в дымке оседающего вечера. Трапециевидные черепичные колпаки, шпили, купола костелов, стены зданий, хранящие угрюмую печаль древности, сопротивляясь, отталкиваются, не желая увязнуть в тягучих плотных массах, разбросанные по холмам среди лесных лоскутиков эти черепичные колпаки горды и неприступны, и эти стены, с лихвой повидавшие на семивековом пути, тоже неприступны.
И вновь в Генке дерется разум праведной мести с дурманом внутреннего страха.
Ткачук поставил перед собой цель – во что бы то ни стало увидеть Олега. Если бы Генка встретил его еще вчера, то в порыве гнева без содрогания изуродовал бы, может убил. И в этом он не сомневался.
«Как хрупок человек, – говорил он с кем-то, глубоко засевшим внутри. – Еще несколько дней назад он смеялся, пел, танцевал… и раз – все кончено. Но не может так быть, что все?! Может, – страшный сон и невозможно проснуться?" – пытался снять он нервное напряжение, изнурившее его за эти дни, обманчивым вопросом. Но взглянув в зеркало на вытянувшееся, измученное лицо, на сухие потрескавшиеся губы, еще несшие на себе отпечаток недавних поцелуев, Генка безнадежно отворачивался и долго стоял в задумчивости и оцепенении.
Геннадий рассчитывал застать Олега испуганным, кающимся, болезненно раздраженным, но открылась дверь и в проеме показалась спокойная, опухшая от пьяного угара и долгого сна рожа. Глаза ничего не выражали, казались стеклянными.
– Мне нужно с тобой поговорить, – твердо сказал Ткачук и уверенно переступил порог своего врага. – Ты наверное знаешь меня?
– Нет, но я видел тебя с ней, – перебил парень сильным голосом.
– Тем лучше.
– О чем ты хочешь побазарить? Спрашивай, – прогнусавил закрывая за собой дверь, поплелся в комнату, приглашая Генку. Ткачук вошел, а тот уже завалился на диван, заложив руки за голову, и пристально смотрел на Генку.
– Я еще сам не знаю о чем хочу говорить, но честно, больше всего хотел посмотреть на тебя.
– Посмотрел? Доволен?! – по скалившемуся лицу лежавшего пробежала ухмылка.
Ткачук неприязненно сморщился: ему все – и эта ухмыляющаяся рожа, и тупое тяжелое тело, и эти свинские глаза – все было противно в парне до брезгливости. Глаза Геннадия горели гневом и сверлили бессмысленные стекляшки Ходанича.
– Ты неприятен! Нет, противен! Мразь! – Не удержался Генка.
Несколько секунд длилось молчание. Гнетущей тишины не выдержал Олег.
–Это все?!
– Послушай, неужели тебя не грызет совесть, ты же убил человека! – выпалил Генка.
– Убил?! – опять противная ухмылка легла на наглое лицо. – Это еще неизвестно. Не было убийства! Не было! Мало ли что взбредет в дурную голову, почему кто-то должен отвечать, быть виновным?! – Он говорил все громче и возбужденнее, срываясь на крик, в котором не чувствовалось ни раскаяния, ни желания оправдаться, наоборот, только наглый вызов всем окружающим.
Генка хрустел пальцами и больше не слушал, поражаясь лишь, как удивительно совпадали его представления об Олеге, сложившиеся после телефонного разговора с Иркой, и с тем, что он увидел сейчас. «Да, это законченный портрет подонка».
Генка перебил лежащего на диване:
– А ты подлец! Настоящий негодяй… Честно говоря, никогда не верил, что такой может появиться и жить у нас. Откуда? И вот ты во всей своей красе. Когда узнал о смерти, я хотел убить тебя. И раздавил бы, как клопа. Хоть это и противоречит нашей гуманности. – На шее Генки на мгновение вздулась синяя жила, запрыгали скулы, пальцы сжатых кулаков побелели. – Для меня с такой очевидностью стала вдруг ясна твоя бесполезность… У нас создано множество воспитательных учреждений. Начинают воспитывать в детском саду, обрабатывают в школе, шлифуют в семье, на работе, в институтах. Есть, конечно, тюрьма. Но на для заблудившихся, для тех, кто по глупости рядом с такими, как ты, и не превратившихся еще в подобного подлеца. Однако нигде тебя не воспитали, или где-то просмотрели, или вообще не занимались тобой. И уже не воспитают даже в колонии. И ты не один такой! С вами няньчаются, лелеют, оберегают… Вот результат. Ты будешь «сидеть», но что толку? Если и посадят, выйдешь оттуда прежним подлецом, каким и был, и останешься им навсегда.
Генка не кричал, не сбивался, говорил спокойно, и сам замечал, что говорит больше для себя, чем для лежащего напротив и нагло ухмыляющегося.
– Есть у меня одна мечта – жаль не осуществимая – свезти и бросить бы всех вас, подонков, на необитаемый остров. Остров подлецов. На произвол судьбы. Изолировать от мира! Может быть, там кто-нибудь и увидел бы себя и ужаснулся! Но это мечта. И поэтому я решил уничтожить тебя… – Ткачук замолчал. Паралитически подошел ближе и склонился над парнем. – Но убийство противоречит сущности, званию человека. Не стану ли я похож на тебя, если позволю себе этот шаг?! У тебя есть мать, которая тебя любит; ты подлец, а она любит! У меня тоже есть мать. И если бы я убил, пережила ли она то, что ее сын убийца? А твоя? Нет, слишком большая цена за избавление от одного негодяя. За одной жизнью тянуть на тот свет несколько других… Я решил, что это чересчур огромная цена, а может и неверно решил, может завтра ты исковеркаешь жизнь еще не одному человеку? Может тебя и осудят, но что толку, если ты сам себя не осудил, если совесть у тебя у убийцы молчит?! Таких, как ты, расстреливают за более тяжкие преступления, и земля в этот день вздыхает с облегчением.
Ткачук дернул за пуговицу рубашки, вырвав с треском, и возбужденно, как будто раскрыл огромную тайну, продолжил:
– А ведь тебя расстреляют. Может не сейчас, но за следующее твое преступление, твою подлость, расстреляют обязательно. Жаль только, что тебе дадут совершить ее. Присечь бы теперь! Но нельзя. Они надеются, что ты изменишься. Это их промах. Я все сказал.
Генка развернулся и хотел идти, но его остановил остервенелый рык Ходанича:
– Тормозни, брат лихой!
Заскрипел диван. Ткачук обернулся. Грузное тело с шипением медленно слезло на пол. Ходанич вытянул шею с лошадиной головой вперед, челюсть его выдвинулась, ноздри сумасшедшие раздувались, ноги попеременно дергались, сгибаясь в коленях, глаза вылазили из орбит.
– Хотел бы посмотреть, как ты меня собирался убить!
Парень, брызгая слюной, отвратительно, нервически засмеялся. – Ну, давай! Убивай! Из твоего долгого базара я понял, что от меня нужно избавить человечество. Другого выхода нет! Смерть!
В его руке блеснуло со щелчком вылетевшее лезвие ножа. Ходанич двинулся на Генку. Их разделяло чуть больше шага, когда Генка схватил стул и со всего маху разбил его об Ходанича. Олег упал и лежал, не шевелившись какое-то время, облокотившись плечом о стену, со страдающим от боли лицом. Попытался приподняться, но не мог. Генка ударил его еще раз, потом еще. "Все же не надо было сдерживать себя раньше. А сейчас не могу, в дерьме пачкаться не хочу".
Генка вышел из квартиры, скорее вылетел из подъезда и только здесь, вздохнув глубоко свежий хмельной воздух, почувствовал как противно было даже дышать там, наверху, вместе с этим мерзавцем, как давили зловещие стены и потолок квартиры, где жила подлость, подъезда, где жил негодяй, как невыносимо было ощущать эту мерзость рядом с собой.
Над головой раздался хлопок. Белый купол наполнился. Генка подергал за стропы. «Вверх я сто ли лечу, или завис?» И вот оно подлинное упоение, высший экстаз прыжка. Хотелось обнять весь мир и закричать от радости.
Тишина. «Тишина». Они спокойно переговаривались, находясь за сто метров друг от друга… Генка очнулся. За окном по-прежнему, кружась, падал снег. Все устало, уснуло, успокоилось в этой комнате, и только с газетной полосы лукаво улыбался мужественный курсант, прообраз Генки. Встретившись с ним взглядом, Ткачук насупился, уронил голову, на переносицу легла глубокая складка. Пальцы непроизвольно вытащили из шуршащей пачки сигарету, вставили в уголок губ, поднесли с вонючим серным дымком спичку. С непривычки Генка закашлялся, глаза заслезились, но он машинально продолжал сосать фильтр. Голова кружилась.
ГЛАВА III
… «Почему судьба жестока ко мне? Где ответ? В чем я виноват? Разве мало, что я потерял Лену, милую Лену, первую и, наверное, последнюю любовь. Я стал жестче, грубее и раздражительнее, меня ничто не удивляет. Я зол на весь мир, на людей, я неприятен. А теперь судьба взыскала очередную дань, отобрала последнее, что у меня осталось: дело всей жизни, то к чему стремился, готовился эти два с половиной года! – все перечеркнуто крест на крест».
И тягостно больно сознавать, что не существует больше гудящего самолета, пронзительной, как ультразвук, сирены, друзей-сослуживцев, что не нужно спешить на подъеме, в карауле мерзнуть ночью на посту и; что самое главное и к чему он, как ни странно, не мог привыкнуть – это масса свободного времени, то, чего хронически не хватало там. В школе он как-то мало ценил эту драгоценную вещь: если что-то не успевал сделать, то откладывал напоследок, нисколько не заботясь о том, успеет потом или нет. И только в училище, попав в жесткие рамки режима, когда все действия подчинены строгому распорядку дня, он понял, что заблуждался.
