Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
Дверь открыл Васька. Видимо, он ждал кого-то, потому что не поднимая глаз, хрипло проговорил: – Залазь. Сколько можно ждать?
Ткачук не переступил через порог. Свет с лестничной площадки углом разрезал темноту коридора. Хомяков, раздраженный неторопливостью гостя, фыркнул и возвратился. Только теперь он внимательно всмотрелся в пришельца. «Не померещилось ли? Хмурая маска легла на его лицо.
– А это ты. Ну, здравствуй. Что это ты надумал заглянуть? – Он заволновался; чуть открытый рот, расширенные глаза. И этио тоже не ускользнуло от Генки.
– Воспользовался случаем, чтобы полюбопытствовать, как живешь и чем дышишь. Мальчишки все в армии. Только ты здесь. Скукота, честно говоря, поговорить не с кем.
Геннадий продолжал стоять на пороге. Хомяков рассматривал Геннадия, Ткачук его, отмечая, что тот вытянулся на голову, но в комплекции ничуть не изменился, такой же тонкий, грудь вмята, плечи, поданные вперед, так и не расправились, и сгорбленным видом Хомяков по-прежнему напоминал вопросительный знак. Два с половиной года не трогали его лицо, и лишь, пробившиеся усики придали ему больше ехидства.
"Глупое положение, стоим и смотрим. Два барана на новые ворота" – подумал Генка.
Хомяков почесывал шею. Нижняя губа его дернулась и произнесла, как бы независимо от хозяина.
– Ну, что встал? Как поет Саша Розенбаум: Заходите к нам огонек!
Генка хмыкнул и лениво переступил порог, захлопнув дверь.
– Раздевайся, проходи. Поболтаем, – Василия не радовало хмурое настроение Ткачука. Он предположил, что Генка каким-то образом пронюхал о недавней затее, и уже жалел о дерзкой выходке; на языке вертелось что-то миролюбивое, гора оправданий, допуская, что Генка решил все выместить на нем. Но, вспомнив, о Ходаниче, который с минуты на минуту должен был нагрянуть, успокоился. Покинув неожиданного гостя, он направился в зал, включил магнитофон, который забился в гофрированном вое.
Квартира Хомякова представляла выставку достижений современной электроники и комфорта: натыканные в четырех углах колонки извергали поток визга и писка. У окна гордо водрузилась пирамида из японских усилителя, радиолы, магнитофона и проигрывателя. Противоположная от окна стена, выложенная стеклянными плитами, искрилась и переливалась цветами радуги. На настенном ковре расположилось древнее оружие. А другая стена была полностью залеплена вырезками из американского журнала "Плейбой". Над дверным проемом из комнаты Василия жадно и свирепо взирали маски "зомби", а вместо двери плотными рядами висели тростниковые нити. В зале красовались модные забитые книгами, в основном редкими для магазинных прилавков, инкрустированные никелем шкафы. Сервант, слепящий в ярким свете ламп изделиями высокого сорта хрусталя; фотообои с райским уголком природы, три мягких кресла, на столике – кипа иллюстрированных журналов и аккуратно вмонтированный в стену телевизор дополняли картину. Третью комнату, куда Хомяков поселил папашу, прикрывала дверь.
Хомяков развалился на низкой, в японском стиле, тахте, движением руки приглашая Геннадия последовать его примеру. На ковре лежала пепельница в виде черепа с пачкой сигарет и тоненькой пластиной зажигалки, фужеры и оригинальной формы бутылочка. Василий пододвинул пепельницу, взял в руку два фужера, в другую ликер.
– Не возражаешь?
Он плеснул содержимое бутылки в бокалы и протянул Ткачуку. Геннадий сел рядом с ним и взял фужер.
– Ну чем занимаешься? – Хомяков спросил с таким неподдельным человеческим участием, что тот, кто никогда не сталкивался с ним, принял бы этот тон за добродетель и удивился бы, а может и возмутился, скажи ему, что Хомяков – подлец.
– Прозябаю, честно говоря. Еще не определился. Добросовестно вишу на шее родителей. – Ткачук медленно выговаривал каждое слово, в упор буравя глазами Василия, вращавшего в пальцах ножку этого сосуда, как когда-то на дискотеке вращал фужер и с ехидной физиономией осторожно посвящал его в недобропорядочности Лены.
– Если есть затруднения в деньгах, не стесняйся, как-нибудь потом отдашь, – также чистосердечно продолжал Василий. Геннадий отрицательно помотал головой:
– Нет, спасибо. Лучше расскажи как живешь. То, что учишься в сельскохозяйственном, знаю. Но со скудной стипендии так не зашикуешь…
Хомяков хитро усмехнулся. Отпил еще глоток, всем видом подчеркивая, что собрался произнести поучительную длинную речь:
– Я живу по старому принципу: хочешь жить – умей вертеться. Простонародье нас называет фарцовщиками, реже – негодяями. Но без нас милые девушки и стройные юноши выглядели бы серыми в отечественных нарядах. А они хотят быть модными, носить современные шмотки, привлекать к себе внимание, читать интересные книги, каких нет ни у кого; попасть на спектакль, когда не достать билетов, покушать дефициты, выпить рюмочку фирменной, но на самом деле противной гадости. И все это они хотят получить быстро, на блюде, не толкаясь в очередях, не бегая по городу в поисках нужного. А для этого надо только платить. Вот мы и взяли на себя обеспечение комфорта и уюта, мы – это своеобразный сервис. Приносим маленькие радости, – Хомяков говорил, мило улыбаясь, смакуя ликер. – У каждого из нас свое призвание. Конечно, мы небескорыстны. Однако попробуй побегать по городу. Мало не покажется. Поэтому мы тоже хотим чего-то. Но хочешь жить хорошо – крутись в два раза быстрее.
Генке всегда была противна философия дельца, но сейчас он слушал ее спокойно. Удивляло другое: зачем Василий раскрывает перед ним свою грешную душу. В голове Ткачука рождалась ошеломляющая идея…
Всплыл многогранный, противный образ Хомякова и ему подобных. С самого детства обозначился путь Хомякова Васьки (Хомяка) к знающему себе цену, не обделенного земными благами, Василию Хомякову.
"Тип этого человека надо показать всем… Стоп. Отставить. – Он передернулся. – Есть путь к тайне. Собрать материал о его делишках и попробовать шантаж. Тайна есть и Хомяк ее должен знать. Я ее раскрою и найдется убийца. Парадокс? Убийство есть, а убийц нет. Просто так Лена не покончила с собой…" Этой фразой Геннадий подвел итог поразившего его плана, мысленно улыбнулся и позволил себе сделать глоток зеленой тягучей жидкости.
– Знаешь, мне нужны деньги. Но взять их просто так я не могу. Если вам нужен компаньон, то располагайте… Честно говоря, надоела спокойная жизнь, – Ткачук залпом опорожнил фужер.
Лицо Хомякова вытянулось и заострилось от удивления. Бегающие глаза, недоверчиво сузившись, нагло прощупывали Генку. Ткачук не выносил лисьих взглядов и, чтобы не выдать отвращения, откинулся на тахту.
– Ты давно был на могиле у Лены? – обжог слух Геннадия бренчащий вопрос Васьки.
Удушливый ком злости подкатил к горлу. Но Генка усилием воли проглотил его, памятуя о принятом решении и успокаивал тем, что если бросил жребий, встал на этот шаткий, как подвесной мост над пропастью, путь, то ради дела благородного надо готовиться к любым жертвам. «Хомяков не прост. Проверяет…»
Геннадий не ответил, сделал вид, что не расслышал вопроса.
Над окном замигал ряд лампочек, и с их неровной симфонии Геннадий прочел сигнал «SOS»: «Световая мозаика! – сообразил он. Хомяков между тем вскочил и, бросив на ходу, что гости пожаловали, исчез за камышовой занавесью.
Генка закурил. Камыши, щелкая, откинулись, вошел Василий, а за ним еще кто-то. Второго было не рассмотреть, темнота скрадывала черты лица, да и Хомяков загораживал, и лишь когда Василий присел, чтобы взять сигару, перед Ткачуком предстал Ходанич. Генка ни словом, ни жестом не выдал молниеносного взрыва ненависти к этому омерзительному типу человека-мокрицы.
Ткачук давно не видел его. За это время Олег округлился, брюшко еще больше выпирало сквозь ворсистый свитер, второй отвисающий подбородок, толстые щеки, пухлые пальчики.
Геннадий ответил кивком на приветствие. Ходанич подошел вразвалку к аппаратуре, щелкнул тумблером. Внезапная тишина больно сдавила уши.
Сегодня я намерен устроить маленький сабантуйчик. Плевать на дела! Нужно развлечься… Васен согласился составить мне компанию. Не хочешь развеяться с нами? – он вопросительно впился глазами в Геннадия. Голос напоминал скрип телеги, он по-прежнему дрыгал ногами, не бросив эту дурную привычку. Говорить он старался высокопарно, тон был повелительный. И Геннадий уже не сомневался, что Ходанич не уступил лидерства. Кто есть кто не требовало разгадки.
«Сколько я уже позволил им?» – с сожалением размышлял Ткачук. – Не слишком ли много? И вообще, стоит ли терять свою честь ради…»
Генка почувствовал, как стремительно улетучивается запас терпения и не знал, что можно ожидать от себя, если иссякнут силы играть паскудную роль.
– Да, – больше он не мог ничего вымолвить.
Они оделись. Внизу, у подъезда, ждала бежевая «Лада». Ходанич сел за руль, включил магнитофон, закурил. Машина сорвалась с места. Олег несся по узеньким улочкам города. Порой их заносило на крутых поворотах, но водитель справлялся, укрощая железного коня, выравнивал автомобиль и, не сбавляя скорости и не снимая ее, летел дальше.
Через несколько минут они остановились у одного из немногих алкогольных заведений. "Мест нет", – болталась табличка за стеклом. Откинулась портьера и выплыло недовольное лицо швейцара, но, видимо разглядев потревоживших его посетителей, тут же приобрело подобострастное выражение и расплылось в улыбке. А еще через несколько минут им выделили отдельный столик.
Приятный полумрак, легкая обволакивающая музыка, доносившаяся пустая болтовня, – все расслабляло. Заказ долго ждать не пришлось.
– Ради таких минут стоит жить! И жизнь хороша, и жить хорошо! – торжественно произнес Хомяков.
Вскоре лица ребят "разгорелись" от согревающего шампанско и выпитой для "аппетита" водки. Генка не пропускал ни одного тоста, поднимал свою рюмку или бокал, делал глоток и отставлял в сторону, в отличие от Хомякова и Ходанича, выпивавших налитое залпом.
Олег держался на расстоянии от Генки. Но хмель снял оковы замкнутости и с него. Ходанич начал болтать, смеяться по пустякам, нести чепуху. Василий поддерживал компаньона. Однако коварное воздействие алкоголя сказывалось все сильнее: оба парня разоткровенничались перед Генкой. Принялись обучать его уму-разуму, хвастая умением жить.
– Ты, брат, ни черта не рубишь в масштабах нашего дела! – ворчал заплетающимся языком Ходанич. – Партии джинсов уходят от нас в нужные точки, а оттуда что-то свое – патетически болтал он. Хомяков поддакивал. – Мне Васен изложил суть твоего предложения. Нам нужен посредник… Работа несложная. Объясняю вес подробно. Потом… Вообще организация у нас солидная. Одни ездят за товарами в портовые города, там их уже ждут те, кто скупает у иностранцев, но эти рискуют. Потом те, кто умней и пронырливей, продают оптом кому-то из своих или сами распространяют, нанимают для этой цели несколько человек. Каждая фирма имеет свою толкучку. Связь поддерживается со всеми, а цена устанавливается на товар по общей договоренности и по моде, короче, что попало в струю. Всего рассказать не можем. Втянешься, сам узнаешь. Ну, а наша роль, – он хлопнул Василия по плечу и подмигнул Генке, – небольшая. Содержим картотеку.
– На всю страну! – гордо протянул Василий. – Где, что, сколько, у кого, кому – эти пять вопросов стоят очень дорого, поверь мне.
– Своего рода справочное бюро! – усмехнулся Геннадий.
– Не только справочное, но и регулирующее. Без нас – хана делу! Секешь? Дорогие шмотки станут продаваться по дешевке, а дефицит может перестать быть таковым, если его искусственно не поддерживать… Кстати, открою маленький секрет. Чтобы доказать полезность нашего дела, пришлось именно искусственно сделать последнее. Какие убытки понесли стихийные дельцы! – Ходанич самодовольно причмокнул.
– Изумительно, все на плановой, научной основе! Молодцы! – нужно было хоть как-нибудь жестом или восклицанием выразить свой восторг, и Ткачук лучшего не придумал. Конечно, он не верил во все сказанное, многое приписывая пьяной болтовне, но понимал, что речь вообщем не в масштабах, это бахвальство, но то, что два подонка неплохо устроились, обзавелись своей философией, вертели свои дела успешно, – было ясно.
– Конечно, иногда нам приходиться работать, но очень редко, когда в руки попадает что-то ценное и почти задарма, – заскромничал Ходанич, – но это опасно. Лучше оставаться в законе и не злоупотреблять спекуляцией. Это не наше дело…
Он разлил по бокалам шампанское и предложил тост за удачу. Все трое выпила: каждый за свою удачу.
За соседним столиком стреляли глазками две девицы. И по взглядам, и по заискивающим улыбкам, было ясно, что они не прочь познакомиться.
– Прокатим сосок на машине? – осведомился Хомяков и Ходанича, взглядом указывая на девушек. Оле обернулся. Долго смотрел, оценивая выбор Василия, как впрочем, оценивал и все в жизни.
– Второй сорт, – уверенно вынес он свой приговор, – но за неимением лучшего, воспользуемся худшим. Гена, ты у нас самый обаятельный, оформи гражданок. – Ходанич широко улыбнулся, а Васька посоветовал: – Если лень идти, можешь поманить пальчиком, они давно ждут и прибегут сами.
Геннадий хотел мило, тактично отказаться. Но тогда бы девицами занялся Хомяков, а Генке вполне хватало и двоих негодяев, чтобы приписаться третьим. И он решил повернуть все так, чтоб девушки вообще ушли из ресторана.
Почему-то захотелось смеяться, волны радости предательски подкатывали, готовясь с головой выдать обладателя. Генка прикусил щеку, встал, направился к девушкам и подсел к ним.
– Извините, девушки. А вам исполнилось двадцать один?
Они расхохотались, оставив вопрос без ответа.
– Отставить, поставим вопрос так: переступили ли вы порог совершеннолетия?
– Разве это так важно? Или это новый способ знакомства? – уверенно прозвучал контрвопрос.
Ткачук сделал серьезное лицо.
– Честно говоря, дело в том, что по долгу моей службы, кстати, на западе подобная служба называется "Полицией нравов", так по долгу моей службы обязан…
– Все ясно, – перебили девушки Генку, погасив улыбки и pacтерявшись, видимо не зная что делать, смотрели по сторонам.
– Вы меня не выслушали до конца. Нехорошо перебивать старших, – продолжал Ткачук. – Обязательно постарайтесь быстренько покинуть это заведение.
Он встал и, не раскланиваясь, вернулся на свое место.
– В чем дело? Упираются? – высокомерным удивленным вопросом встретил его Хомяков.
– Да нет, малолетки. Еще нет и восемнадцати.
Когда он это говорил, за его спиной девицы, поминутно оглядывались, покидая зал. Дальнейшие расспросы прекратились.
– Ты осмотрителен. Это похвально, – Ходанич не особенно расстраивался.
Расплачиваясь, он щедро дал официанту на чай, не взяв сдачи. Выпил он много, но пока держался на ногах крепко. И все-таки Генка садился в машину не без опаски. Но отказываться было не в его правилах. Как ни странно, Олег ехал медленно, строго соблюдая дистанцию и не нарушая правил дорожного движения.
– Брат лихой, мы тебя подбросим до хаты, а нам нужно решить с Васеном кое-какие вопросы. Завтра заскочи часиков в семь вечера к нему.
Геннадий с удовольствием вылез из машины и, чтобы набраться сил и терпения, а завтра вновь окунуться с головой в мерзость ради выполнения поставленной перед своей совестью задачи, направился домой. Перед сном долго читал Гоголя.
Томясь ожиданием, Василий коротал время у подъезда. Подошел Генка. Он точно рассчитал, когда нужно появиться, чтобы составить о себе доброе представление, поскольку и Хомяков и Ходанич ценили пунктуальность.
Ветер бросался в оконные стекла, путался и гудел в антеннах домов, выжимал слезы. Стянутое наигранной маской лицо Геннадия горело от волнения. Дождь не унимался. Но Генка спокойно посасывал фильтр сигареты, сказывалась армейская закалка. Он обдумывал свои действия чтобы как можно естественнее сыграть предстоящую роль потерянного человека, которому предложили ценой измены собственным принципам спасительный вариант. Васька не дождался Ходанича и поднялся к себе домой, а Генка остался. Он облизал потрескавшиеся губы и услышал как где-то сзади, за кустами, скрипнули тормоза. А потом увидел, как остановилась машина, и на тротуаре показался Ходанич с букетом в руках. Цветы среди зимы всегда бесподобно. Ходанич снял шапку-грибок, поправил прядь волос и, сделав шаг потеряв равновесие на гололеде, шлепнулся навзничь. Букет превратился в метелку.
– Давай руку! – преодолевая омерзение, Генка протянул руку растянувшемуся человеку.
Покряхтев, Ходанич вцепился в шершавую ладонь Геннадия. Встал. Отряхнулся, оценивающе осмотрел себя, с сожалением отшвырнул сломанный букет и, не поблагодарив, недовольно сказал: – Откровенно не верил, что придешь. Но вижу, – он потрепал грубо Генку по плечу, – ошибся. Где Хомяк?
– Не дождался.
– Тогда вперед.
Ходанич толкнул дверь и с возбуждением, дрожа и не разжимая зубов, заговорил о том, что из Одессы привалил какой-то Джуба, жадный, но нужный человек; из чего можно было заключить, что он крупная фигура в махинациях по импортным зажигалкам.
– Я его, конечно, спросил, – все больше распаляясь, говорил Ходанич, – сколько их у него. Ответил: «Двадцать единиц. Толкаешь?» А сколько с каждой хочешь? Отвечает: "По червонцу". Мы не примем его условий. Мы поставим свои, а если упрется, то отправим без особого труда в места…
Ходанич рассмеялся, и у Генки по спине пробежали мурашки. «Да такой не остановится ни перед чем, если запахло деньгами». Вот и знакомая квартира, Ходанич приходил сюда как домой в любое время дня и ночи, поднимал Хомякова с неизменным «Хопчик, я подкатил» растворялся в темноте. Так он поступил и сейчас.
– Приветствую, Васен! Какие новости?
– Час назад Веселый сообщил, что у них в городе в ходу белые ремни с пряжкой. Но не это главное, – Васька махнул рукой, и Генка приняв жест на свой счет, послушно опустился в вертящееся кресло, Ходанич не тронулся с места. Прищурив правый глаз, он резко спросил:
- А что главное?
- Главное, Василий сделал заказ на крупную партию гонконговских часов.
– Его условия?
– Переправку и продажу он берет на себя. Врубись, от нас требуется только вовремя предоставить ему необходимое количество. За счастье! Согласен на половину от вырученной суммы, – фраза сорвалась с языка и было поздно поправляться. Васька хотел утаить, что Веселый требовал меньше, и испугался, что обман вскроется, и тогда Ходанич его, Василия, не пожалеет…
Однако Олег все словно пропустил мимо ушей или, по крайней мере, сделал вид, что не догадался, во всяком случае он дотошно расспросил Ваську о шансах на успех и, когда услышал: "Сто пятьдесят процентов", задумался:
– У нас есть спецы по этой части?
Хомяков смачно наслюнявил палец и перелистал записную книжку.
– Я смотрел в картотеке. Набросал адреса…
– Подумаем, – оборвал Ходанич, наморщившись, и лениво двинулся к дивану.
От щелчка из пачки выскочила сигарета. Он прикурил от услужливо поднесенной Хомяковым зажигалки и, втянув голову в плечи погрузился в привычный мир денежных знаков.
Хомяков нервно тряс правой ногой, закинутой на левую, и смотрел то на Олега, то на Генку, то в окно. Геннадий медленно крутился у кресле и старался ни на кого не смотреть.
Ходанич потушил сигарету.
– С часами отложим, Васен. У меня новость. Генка все знает. Я рассказал. Приехал Джуба с морей, у него партия "Черных принцев». Хояет поскорее избавиться от товара. А два дня назад звонил Малыш, едет к тетке, куда-то в глушь. Просит что-нибудь подкинуть, конечно, то, что можно там спихнуть. Джуба сдает партию по стольнику за штуку, а Малыш в своей деревне толкает за два. Неплохо бы сплавить Малышу партию за сто пятьдесят-сто шестьдесят за штуку. У Джубы двадцать единиц. Так что, Васен, выкладывай деньги. Через двадцать минут он должен подскочить к фонтану, где платная стоянка.
У машины Ходанич долго возился с ключами. Генка, погрузив кулаки в карманы, притаптывал снег. Зрачки фонарей расползались в тревожной дымке метели, играли, дразнились. Эта метель и чернота ввергли его в поток беспокойных воспоминаний. Ему опять представился родной взвод, те простые ребята, с которыми делил все радости и печали, читал письма, делился последним подворотничком, с кем прыгал на учениях и шагал строевым в парадной коробочке. Зачем он здесь? К чему эта мишура? И все это вдруг показалось Генке настолько нереальным, что ему захотелось разогнать эти рваные клочья, чтобы снова почувствовать скребущие за спиной стропы парашюта, наполнившийся воздухом купол и подлинное упоение.
И скоро!? – нетерпеливо окликнул Хомяков. – Ткач!
–Я! - Генка обернулся. Зрачок фонаря пропал, зато другие зрачки, по ту сторону машины, и совсем другой взгляд приперли его к невидимому столбу. Нет, не Хомякова, не Ходанича, а взгляд Филина, презрительный, негодующий, норовящий вытащить сердце.
– Чмо! – негромко, но так, чтобы Генка услышал, сказал Филин и, плюнув, зашагал прочь.
Оклик из машины повторился и, Генка, колеблясь, еще чувствуя пронизывающий до боли взгляд Филина, сожалея о невозможности что-либо объяснить, потянул дверку.
Через полчаса они были на месте. К стоянке Ходанич не рискнул приблизиться.
– Накроют. Обязательно накроют, – откровенно струсил Xoмяков, беспокойно заерзав на сидении. "Дипломат" с деньгами жидким оловом прожигал руки и прыгал.
– Закрой рот! – прикрикнул Генка. Паника Хомякова начала порядком его раздражать.
Ходанич вернулся не один. Рядом с ним семенил жирный, коротконогий парень, скорее всего, это и был Джуба. По их лицам Генка заключил, что сделка состоялась. Не отходя от машины, они хлопнули по рукам и распрощались.
– Все клево, братья! – обратился к компаньонам Ходанич и что-то пропел. – Завтра утречком, Васен, навестишь Малыша.
Он сделал паузу и загнусавил о какой-то классификации женщин. По его мнению, они отождествлялись с так называемой "Ни-ни" – нормальной, мурлыкающей кошечкой, которая ластится, чуть что – выпускает коготочки. – Сейчас мы навестим одну из таких красоток! – Ходанич потер руки.
Генка сумрачно попросил подбросить его до дома, отклонив приглашение, сославшись на усталость. Он и в самом деле устал. Морально.
* * *
Теперь каждое утро Ткачук одевал спортивную форму, пропадая из дома на час и более, восстанавливая утраченное, занимался спортивной ходьбой. Бегать пока врачи запрещали, но он иногда пробовал пробежать метров сто, начинало ныть легкое, колоть под сердцем и опять приходилось переходить на шаг, приводя дыхание в норму.
Когда он после перерыва попробовал увеличить нагрузку, то целый день потом провалялся в постели. Одолевала слабость. Через день пробовал снова свою систему и почувствовал себя лучше.
После такой зарядки Ткачук весь день не ощущал усталости, хотя еще недавно она не покидала его, ходил бодрый. И каждое утро, возвращаясь, заглядывал в почтовый ящик. Там вместе с газетами почти всегда лежало письмо от друзей. Ребята справлялись о здоровье, расспрашивали о делах. Геннадий с удовольствием перечитывал письма, строчил пространные, на десять листов, ответы, в которых ни одной строчкой не заикался о своем состоянии.
Утром спустя несколько дней после встречи со Светланой, неприятно закончившейся для обоих, когда он уже было позабыл о ее существовании, пришло письмо. Обратного адреса на конверте не было, но по штемпелю стало ясно – местное. Генке не терпелось тут же его вскрыть и прочесть, но тяжелый конверт предупредил, что займет не одну минуту. Он превозмог любопытство, умылся, побрился и, устроившись в кресле, надорвал край конверта. Из него выпали аккуратно сложенные из хрустящей кальки листки.
«Гена! Извини, что я просто так, без всякой причины пишу тебе. Я знаю в каком состоянии ты пребываешь: ты хочешь покоя, желаешь разобраться в себе, в своих чувствах. Еще раз извини, что я так нагло влезаю в твою жизнь и не оставляю тебя в покое; то звонками, то своим языком, а теперь вот письмом… Но надеюсь, что ты не обидишься на меня за то, что чтение этих листочков отнимет у тебя чуток свободного времени.
Почему я пишу? Потому, что очень сожалела после встречи, так хотела рассказать тебе о себе, но не успела, ведь ты обо мне ничего не знаешь, а составил, догадываюсь, поверхностное мнение, как о противной, назойливой девчонке, это во-первых, а во-вторых, я хочу, чтобы ты быстрее разобрался в себе», – Ткачук отложил письмо, задумался. Странное чувство защемило сердце. Он взял сигарету. – «Мне только 19 лет, но я чувствую себя ужасной старухой, мне слишком много пришлось испытать в жизни, похлеще, чем тебе, но этого я еще никому не рассказывала. Но я постоянно буду твердить, что я счастлива, если меня убеждают в обратном, и убеждать себя, что я везучая, когда говорят, что мне не везет.
Да, я счастлива, хотя мне не повезло дважды. Счастлива потому, что встретила в своей жизни то, что другие не узнают никогда. И мне жаль тех людей, которые не знают любви. Ни один фильм, ни одна книга не могут рассказать об этом.
Настоящая взаимная любовь приходила в мою жизнь дважды. Но судьба уносила из жизни этих людей. Тогда я решила, что мое чувство несчастливо, увы, оно приносит только горе. И тогда я стала убегать от него. Поэтому я так вела себя с тобой.
Мне говорили, что я жестокий человек, но это не так. До тех дней, пока не встретила свою первую любовь, я не могла понять это чувство, но когда любовь пришла, я сразу поняла, что это не просто увлечение. Этот юноша так и ушел из жизни молодым… Сначала в его гибели я винила только себя, теперь не знаю: так это или нет. Он разбился на мотоцикле, когда ехал ко мне на свидание, его родители запрещали ему встречаться со мной. Почему? Я жила у бабушки, а мои родители за границей. Я никому не говорила, кто они у меня. Зачем-то сочиняла о них всякие небылицы. Ему тоже что-то наговорила. А его отец работал в министерстве, мать – домохозяйка, он – полностью обеспеченный ребенок, в восемнадцать лет ему подарили машину. Естественно, своему сыну они желали такую же. После этого случая я замкнулась в себе, решила, что жизнь для меня кончилась вместе с его, но сама боялась сделать шаг, чтобы уйти из нее.
Я училась в десятом классе, когда в художественную студию, где я рисовала, вошел один обаятельный человек. Это был художник. Он искал натурщицу… Пришел к своему другу, нашему npеподавателю. В тот день наша группа ездила рисовать пейзажи. Он был с нами. Там предложил стать его натурщицей, оставил адрес.
Жил он в пригороде. Вначале я была натурщицей, потом его ученицей. Вот так ворвалось в мою жизнь новое чувство. Наши отношения зашли слишком далеко. Мы уже не могли существовать друг без друга. Но, увы, он оказался женатым, имел ребенка, был намного старше меня. Взрослый, самостоятельный человек, развод для него не представлял проблем, требовалось только мое согласие. Но я считала это подлостью, мне было жаль его дочь, жену, хотя и знала, что он ее не любил, женился очень рано, по глупости.
Я стала избегать с ним встреч, он запил (может и не я тому причина). После сильной дозы он замерз в лесу, когда рисовал. Я долго не знала, что случилось, и когда мне рассказали… Ты сам знаешь, что бывает с человеком в таком случае… Как я казнила себя.
Две человеческих жизни на моем счету за какой-то год… А дала себе слово; никогда, ни с кем, ничего серьезного. Вообще я не могла ни на кого смотреть. Но жизнь есть жизнь: новые знакомства, новые друзья, новые встречи. Я начала играть чужими чувствами, играла с жизнью и с собой. Часто это н надоедало, я бросала, потом все началось снова и снова. Родители уже приехали, жила с ними. Довела мать до инфаркта, поссорилась с отцом, брат начал меня презирать. Чем больше я веселилась, тем хуже складывались отношения дома; все дальше и дальше отходила от родных. Вот так я и жила, кружила головы, брала подарки (хотя не нуждалась ни в чем), а потом убегала к другим, но все же я была лишь игрушкой для тех, кто играл мной, и больше все-таки играли мной, чем я. Так и попала в компанию, которая знает тебя. Дальше ты почти все знаешь.
Теперь я не могу жить иначе без этих огней, без музыки: в то же время, как это все надоело! Эта пустота, серебряный дождь, мишура… Временами я бросаю наскучивший образ жизни, отвлекаюсь поездками на природу. Но, в основном, там то же самое, только другие люди – художники, но они мне ближе по духу, в нас хоть есть что-то общее. Хотела поступить в университет (отец нашел там протеже), то моя гордость не позволила подать документы туда. Уехала тайно в другой город поступать на юридический… и не поступила… Не захотела стать подружкой женатого человека. Год после школы потеряла, работала в суде. Не следующий – опять-таки тайно от родителей поступила в сельхозинститут. Зачем? Черт его знает. Я никогда не продавала себя, но свою жизнь считаю низкой, потому что я предала любивших меня людей. Виктор (это художник), он был понял, простил меня, а Сергей, этот наивный юноша, который верил мне – нет.
Моя мать, хотя я ей ничего не сообщаю, обо всем узнает и старается побыстрее выдать меня замуж, но это так глупо.
Нет утешения иного.
Такого нет добра и зла,
Чтоб повторить былое снова,
И я поэтому светла…
Но нет уже той чистой девчонки, есть совсем другая. Мне кажется, что я уже не способна любить и это хуже всего. Я удивляюсь, как, могут люди после своей трагедии так быстро все забывать. Но смотрю на себя и задаю тот же вопрос: как я могла? Позвонила тебе во второй раз потому, что увидела в тебе что-то особенное. После первой встречи я даже начала питать к тебе какие-то чувства (может жалость?) Но уже тем же вечером все улетело вместе с вихрем музыки на вечеринке. Но я должна была рассказать тебе все, я дала себе слово, и сдержала. Потом вторая и третья встреча. Не удивляйся, ты мне понравился, и я даже попробовала убедить себя, что это новая любовь. Но во всяком случае мне не безразлична твоя судьба и я хочу, чтобы ты нашел себя в этой жизни.
Еще немного о себе: иногда кажется, что я только начинаю свою жизнь, что можно на все плюнуть и начать заново, можно сбросить эту мишуру, но убежать от себя невозможно. Сейчас у меня есть одна единственная мечта; работать в детской комнате милиции с трудными подростками. Только этим я и живу. Институт собираюсь бросить, хочу получить юридическое образование.
Насколько я понимаю, у тебя идет сейчас внутренняя борьба, что победит, то и останется на всю жизнь. Гете сказал: "Добро потеряешь – немного потеряешь, честь потеряешь – много потеряешь, мужество потеряешь – все потеряешь".
Тебе желаю больше мужества и реального оптимизма, а доброты тебе не занимать.
