Мухортов Павел Петрович
Непубликуемое
– Каков Гусар, а? – кричали офицеры.
Гусаров после столь длинной песни долго вытирал платком лицо. Микрофон он не выпускал из рук. Глаза его весело блестели.
– Господа! – вновь обратился к залу Гусаров. – Хорош уединяться. Эй, дядя! Это и тебя касается. Что, вспомнить нечего? Ну-ка, Танов, очнись! Ты не голодал? Не ты ли худеть собирался? Бедняга. Сколько ты? – Он хитровато подмигнул Танову, три дня обязался не есть? Эй, тишину в зале! Кто не знает, скажу, это была коррида. Поединок голода и желудка. Спорили мы на два торта.., – закашлялся и не договорил. Ему подали водки, он выпил и оживился. – Дело не столько в них, сколько в публичном заявлении Мы дразнили его. Торты покупали. Он молодцом. Три дня окромя воды ничего. Приносим в воскресенье торты. Думаем, обрадуется. Нет, надулся, орел степной, спорю, мол, еще на два, что с одним тортом за час справлюсь. Что вы думаете, лопнул? Съел! В ущерб нам съел. И глазом не моргнул. Вставай, герой!
Танов привстал, поклонился с улыбкой и грузно бухнулся обратно на стул.
– Анекдот. Прошу внимания! – Гусаров приплясывал от восторга. – Тихо. Родился сын. Родители приглашают цыганку погадать кем он будет. Та раскладывает перед ребенком куклу, книгу и бутылку. "Что это?" – спрашивают родители. "Потянется к кукле, – отвечает шарлатанка, – девушкам от него отбоя не будет. Если к книге – ученым будет. А коли к водке – пьяницей". А ребенок – раз! – и сгреб все в кучу, улыбается. Родители в ужасе: "Что это еще за напасть?" А цыганка: "Не пугайтесь. Военные, они – тоже люди." Ха-ха-ха, – заржал он.
Общий разговор распался, лейтенанты усердно пили, ели, перекидывались фразой с соседом, танцевали, прыгали. Глаза соловели. Кое-кто не решался вставать и клевал носом, расслабленно откинувшись на спинку стула. Тут ко всеобщему изумлению Галкин завалился под стол. "Перебрал, бродяга". Бубов принялся вызволять его оттуда. Люлин сидел удрученный, подавленный, вертел за ножку бокал с недопитым шампанским, представляя, как они гадко, наверное, выглядят в глазах гражданских с пошленькими армейскими разговорчиками. "Хорошо, что о женщинах не завели… Какое-то сумасшествие, навеянное Гусаровым, умопомрачение. Где же Игорь Хайт, рассуждавший о Достоевском как об Иисусе Христе? Откуда взялся на его месте ехидный этот тип? Полюбуйтесь, сюсюкает, слащаво лыбится плоским шуточкам", – распаляя себя, думал Люлин. Лицо его было некрасивым и даже злым в те минуты. Он отвернулся и нахмурился. За столиком "местных", обнявшись, целовались совсем еще юная брюнетка с лысым худым старичком. Люлин на них засмотрелся и вздрогнул, когда неожиданно хлопнули по плечу. Рядом, склонившись, стоял Гусаров, по лицу плыла широкая довольная улыбка.
Грустишь? А я не обижаюсь, – сказал он снисходительно, присаживаясь на свободный стул, по-дружески положил на колено Люлина руку. – Я хотел спросить тебя. Ты, конечно, можешь не отвечать, – Гусаров намеренно выдержал паузу, чего-то выжидая, достал из кармана рубашки сигареты, одну предложил Люлину, другую сунул в мокрые губы.
– Что? Что ты хотел? Можешь быстрее? Конкретно что?
Разминая сигарету, Гусаров подбирал фразу, которая бы прозвучала вполне естественно, непринужденно, и продолжил в раздумье. – Ты как будто изменился. Хуже стал или лучше? Помнится, два года назад таким ты не был.
– Каким?
– Мизантропом. Даже когда мы схлестнулись по молодости, так сказать. Жаба давит? Какая?
– А ты угадай.
– Затрудняюсь я.
Люлин молчал. Прикуривая от пламени зажигалки, он поднял глаза, внимательно, с прищуром посмотрел на Гусарова. Одновременно тот потянулся сигаретой к огню, скрывая глаза, изобразив смущенно непонимающую, чуть презрительную улыбку, отчего верхняя губа слегка приподнялась, и спросил:
– Случилось что-то?
– Нет, Денис. Ты ошибся. Пальцем в небо ткнул.
– Ваньку валяешь… Я вижу. Не проведешь. Чувствую я, женщиной пахнет. – Гусаров заерзал на стуле, поправил галстук.
Люлин порывался нагрубить, вставить громкое, дерзкое, глаза засветились ярче и пристальнее пожирающей буйной злостью, но он сдержал себя и, откашлявшись, со смехом проговорил тоном воспитанного светского человека:
– Извини, Денис. Я себя неважно чувствую. – Он встал, затянувшись сигаретой, пошел к окну, откинул занавеску, легко уселся на подоконнике. Было чуть дурно от духоты, жало в висках. Люлин расстегнул и снял галстук. Расстегнул потный ворот. Грустный задумчивый, он смотрел в заоконное пространство, откуда надвигались зыбкие тени и падали в утихающий зал.
Откуда-то вернулся Ю.Ю., в расстегнутой рубашке, совсем пьяный, добрый на удивление, с дымящейся в золотых зубах сигаретой.
– Что, не утерпел? – бросил Люлин хитро, кивнув головой неопределенно.
– Подлецы все, Валюха. Все… И ты с ними.
– Ты пьян, Юрец.
– А.., – он махнул рукой. – Помянем давай былое.
Они заговорили, но вяло, натянуто, искусственно оживленно, оба поняли это и замяли разговор. И все будто поплыло, Люлину показалось, что он оторвался и словно замедленно куда-то полетел в душном зале, распихивая сизый смрад телом, Люлин уносился все дальше, пересек незримую черту, оказавшись в другом измерение в иной плоскости, и уже не снизу, как будто из глубины веков неотчетливо до него донеслись приглушенные голоса. Голова кружилась. Он не помнил, как вышел из зала мелкой осторожной поступью. Спускаясь на первый этаж, Валентин ловил слабеньким струйки прорывающегося ветерка, они освежали потное лицо, руки. "Противно как. Ужас. Что с нами? Или гулять, так по-русски, до предела, без тормозов, круша и сметая и обязательно смакуя такое же пьяное, вонючее прошлое?" Что-то еще неопределенное, тягостное теребило, щекотало ноющее сердце. А наверху музыканты играли печальный вальс.
Отдуваясь, быстро перебирая ногами, спустился розовеющий лицом Гусаров.
– Ты что, Люлин, в самом деле заболел? Не врешь?
– Катись ты.., – чертыхнулся Люлин беззлобно, – кристально честный негодяй.
– Ну ты полегче. Ты или больной, или ненормальный. Ты чего праздник портишь людям?
– Я вроде ясно сказал?
– Уймись ты, – Гусаров не договорил и хлопнул от радости Люлина по плечу, едва ли не подпрыгивая, громко засмеялся: "Гы-гы!" – указывая рукой на плотную статную фигуру. Прищурившись, Люлин узнал его. Вот это да! Встречи с этим человеком Валентин искал давно. Он дал зарок сказать ему наедине несколько ласковых слов. На душе стало тревожно, к горлу подкатил комок.
Шел бывший командир курсантской роты майор Беликов Василий Александрович. Он приблизился, жарко, глубоко дыша, смахивая платочком пот с загорелого лба; такой же прежний, с моложавым лицом, в джинсах и рубашке-финочке, глянул, как всегда, кода распекал курсанта, с едва заметной ядовитой улыбкой в больших навыкате, округло раскрытых глазах голубых и словно удивленных. Когда он увидел Люлина, то изменился, выражение глаз вмиг стало холодным, недосягаемым. Беликов окинул Люлина с ног до головы продолжительным изучающим взглядом, точно убеждаясь, что вот, дескать, жив еще и в добром здравии и ты, как вижу, не жалуешься, и не то спросил, не то сказал суховато:
– А-а, и ты здесь.
Люлин промолчал, уставился Беликову в зрачки, в переносицу, против воли усмехнулся, демонстративно переводя взгляд в небо. По телу пробежала дрожь. И с холодной испариной пробилась в создании мысль, если майор пристанет с расспросами, то… Люлин не знал, во что выльется это «то». Он не мог погасить в себе злой нервной дрожи и хотел плюнуть Беликову в переносицу. «Дикое, глупое желание. Что с тобой? Что? Неужели из ненависти плюнешь?» – думал Люлин, пугаясь набегающих мыслей. Майор, скрипнув зубами, скривился. Не скрыл, не совладал с чувствами, сообразил Люлин, а майор наблюдателен. Гусаров устремил на Люлина взгляд, полный недоумения и укора. Гусаров первым справился с испугом и, разряжая возникшее недоброе напряжение, прокричал четким командным голосом, небрежно махнув рукой:
– Товарищ майор! Василь Ксандрович! Не вините его. Перенедопил малость дружок. То бишь выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Пожалуйте в зал, Василь Ксандрович. Заждались Вас. Где Вы так припозднились? – Гусаров, усердствуя, придерживая майора за пояс, как женщину, повел по лестнице, семеня, опережая, заглядывая в глаза.
Хмельной майор, видимо, хорошенько предварительно выпил, шагал, широко расставляя ноги, с интересом поглядывал на Люлина чрез плечо, поспешно потом отвернулся взялся за локоть Гусарова.
– Неплохо придумано, перенедопил, – Беликов вымученно рассмеялся. – Надо запомнить. Ну, пойдем, пойдем, куда?
Гусаров толкнул стеклянную дверь, Беликов тронул его за плечо и прежде чем шагнуть за порог, плюнул под ноги, растер плевок носком туфли.
Люлин, стоявший поодаль, коротко улыбнулся, провожая удаляющихся пристальным взглядом, и поражался мыслям: догнать и пихнуть майора в спину ("Откуда это детство?"). Накатили озноб и злость, в висках до тупой боли забилась, запульсировала разгоряченная кровь.
"Где же Лесков? Где Анжела? Почему они не приехали? Уехать и мне? Что здесь делать? Дело не в Гусарове и не в Беликове. Какая разница кто подло поступил. Почему могла совершиться подлость? Уйду, пожалуй, незаметно. Забыть бы все. Эти годы обманутых надежд. Жаль, не увижу больше Лескова." Однако не успел он еще помянуть его, как послышались возбужденные голоса и заразительный девичий смех. И он, еще не веря ни ушам, ни глазам своим, лишь ощущая улыбку, растягивающую губу, машинально отметил – это Лесков и Анжела. И болезненное что-то возникло в груди: зачем он привез ее, зачем?
Анжела шла под ручку с Лесковым, и белый расширенный в плечах пиджак был ей очень к лицу. Увидев Люлина, она обрадовалась:
– Валентин?! Вы?! – и, освободившись от руки Лескова, подбежала к Люлину. – Вы приехали все же?
– Как видите, Анжела, – Люлин ответно улыбнулся, на хмуром прежде лице мимолетно проступило что-то доброе. – Я не обманывал. Поверьте. В гостинице меня поймал Гусаров и вытащил силком.
– Оправдываетесь? Бога ради, Валентин, бога ради, – Анжела широко улыбнулась. – Мы тоже на электричку опоздали. – А сегодня, нет, ну просто чудный вечерок. Не правда ли? Я так счастлива. Прогуляемся?
– Курорт, благодать, ноль забот и душевное спокойствие, – изрек Лесков и кивнул на распахнутые окна ресторана:
– Ну, как там?
– Бенефис Гусарова, дым коромыслом. Да, новость. Беликов пожаловал в гости.
– Хорошо гусь.
В тени, по узкой аллее березок, елочек и туевых деревцев по ровно уложенным плитам двигались, не прекращая разговор, в сторону санатория «Мраморный дворец». Умолкали трели птиц, и прогретый воздух, густо насыщенный лиственными и хвойными запахами, все реже нарушался в отдалении разнобойным лягушечьим пением.
– Вы повздорили? Угадал? – спросил вдруг Люлин, останавливаясь.
– И как же угадал, позволь узнать?
– А то незаметно? Надулись, как мыльные пузыри.
– А вы шутник, Валентин. С виду мрачный как не от мира сего, ядовитый. И Сережа вас окрестил молчуном. А вы, оказывается, говорун и шутник, – Анжела лукаво искоса посмотрела на Люлина… – Признавайтесь, отчего угрюмы?
–Угрюм? – с улыбкой переспросил Люлин, принимая серьезное выражение. «Почему угрюм? С чего она взяла? Неужто заметно?» – А я не угрюм. Я озабочен.
– Вот как? И чем же?
– Ага, вам скажи…
– Анжела, не приставай к человеку. Скажи лучше о чем мы говорили.
– Не говорили, а спорили. Сережа считает человека воспитать нельзя. Человек творец себя. И поставил в пример кого б ты думал? Простите, что на ты? Себя.
– Он не умрет от избытка скромности.
– Брось, старик, – перебил Лесков, – что человек творец, то это я шкурой испробовал. Рожал в себе разумного. Бился с ленью и с грешками. И чего я достиг за оградой? Засадил, сам того не желая, душу в панцирь, чтобы сохранить свое что-то, чтобы не вышибли, не выдавили естественное. И теперь твержу, не надо роптать. Кто виноват? Кто слаб? Коль бессилен – отрубь. Стало быть, имей мужество признаться. Анжела утешала, дескать, из меня человека сделали, – Лесков немного посмеялся. – Ты говоришь, Беликов там? Какой он?
– Неисправимый. Удав. Плюнул, как меня встретил. Обратно что ли идем?
– Погодите, ребята. Сядем на скамеечку. Посидим…
Послушались Анжелу, заняли лавочку неподалеку от бювета минеральных вод. Бювет – большое здание из стекла, бетона и мрамора, с огромными, завораживающе светящимися окнами напоминал тарелку. Они сидели в тишине в полосах света среди опускающихся сумерек.
– Сережа, ты полетишь в Сухуми?
- Да. Завтра вылет. Билет на руках. Там решим как жить дальше. А ты, старик?
– Я? Не знаю куда и ехать. Куда глаза глядят. Я сегодня понял простую штуку. Серый, я не создан для армии. Я с пеленок с отцом по казармам бродил. Если б я был глупцом, ничего не ведающим, я бы еще на что-то надеялся. А так я просто понял мне противно в армии то, что здесь давно прижилось точнее, отношения между людьми.
– Вы идеалист, Валентин.
– Может быть. Но я обнаружил давным-давно, что армия бьется в судорогах. Что творится с нами? Мы слишком агрессивны. Забыли о добре и о любви. Где здравый смысл? Властители играют народами, как в шахматы. А здоровые молодые ребята в разных мундирах, одинаково желающие жить, убивают друг друга и учатся убивать. Ненавижу шахматы.
– Ты пацифист, – усмехнулся Лесков.
– Просто я не придурок. К сожалению, тупые и безобразно завистливые, жадные и злые рвутся к власти быстрее, чем люди нормальные.
– Валентин, – возразила Анжела, – знаете, как нравятся мне военные на параде. Ты исказил красоту силы. – Она смущенно и робко взглянула на него.
– Красоты общей силы, уничтожающая гармоничную красоту личности? Красота в силе самой жизни. Мертвая материя точна, но безобразна. И власть и сила – орудия насилия. Армия лепит всех на один манер. Офицеры, они несчастны. Разве есть смысл в том, чтобы люди были несчастны? – Люлин, охваченный волнением, в задумчивости качался на скамейке.
– Вы правы, Валентин. Я специально вас поддевала. Мы ведь похожи. Я капитанская дочка. Веселенькую жизнь гарнизонов я узнала слишком хорошо, чтобы, это Сережа тебя касается, повторять ошибки своих родителей. И твоя бывшая жена права. Было время, служили на энтузиазме. А я не хочу. Да и ты тоже.
– А как же, Анжела, идеалы?
– О чем вы; Валентин? Я понимаю только людей, верных себе.
– Однажды меня посетила мысль. Будто все люди распяты на кресте. Тело человека стремится к земному, а душа к небесному. И эти два стремления постоянно воюют. Счастлив тот, кто вынес все муки. Тот воздвигнул себе живую пирамиду вечности, а не египетские памятники смерти, тщетные попытки обессмертить себя. Суть важная человеческая, а не дьявольская. Помнишь, когда радовались и дружбу ценили? Когда обливались потом и плакали. А у кого липкие от пота воротнички шеи не терли, в ком жалость угасла, тот на дружбу плевал и, власть получив, измывался.
– А не пора ли в зал, мальчики?
– Пора, – сказал Лесков, вставая.
ГЛАВА VII
– Родные! Сегодня я счастлив как никогда. Вино гуляет в моей голове. Скажите, что в жизни счастье? В чем смысл? Послушайте Гусарова. Он жизнь познал. – Гусаров поднял палец, в восторге оглядывал ослепительно сверкающий зал, и обрадовался, наткнувшись на восхищенный женский взгляд. – Эй, Чубирин! Не отвлекай женщин. Что, мои советы глупость? Что ты предложишь взамен? Молчишь? – Гусаров разошелся до того, что едва мог выговорить задыхающимся голосом: «Ты не способен!»
В это время в дверях показались Лесков, Анжела и Люлин. Громыхнули стулья, звякнула посуда. Из-за столов неуклюже выбрались четверо утопленных лейтенантов и бросились к Лескову: «Бродяга! Откуда ты?» Анжела, сияющая и очень усталая, смущенно заулыбалась и посторонилась, пропуская лейтенантов. Они чувствовала на своем теле скользящие изучающие взгляды. Люлину стало грустно за нее и неловко.
– Лесков! Это супруга твоя? Ну-ка, герой, представь…
Чубирин держался как всегда нагловато. Анжела вдруг мельком взглянула на Лескова. Тот опустил голову и пробормотал!
– Супруга моя Анжела, – и быстро повернулся к Люлину. – Где мы сядем? Веди, Сусанин.
– Вон в углу, – встрепенулся Люлин, указывая рукой на пустующие стульчики.
Они наконец расселись,
– Пить будете? Что вам, Анжела? Лимонад или шампанское? – предлагал Люлин трепетным от какого-то затаенного чувства голосом.
– Каплю шампанского и стаканчик колы, будь добр. – Анжела достала платок и обмахивалась. – Какая духота. И накурили, нечем дышать. – Девушка принахмурилась. Лесков повертел в пальцах сигарету и сунул в пачку.
Вперив в Анжелу пристальный мутный взгляд. Гусаров кричал:
– Молодость – это буйство. И веселье, и любовь, и расточительство. Вкушать сладости жизни. Не в этом ли смысл? Какой соблазн в горах Кавказа? Я лично в состоянии предаваться любви в нормальных условиях. Помните, родные, о карьере. Деньги и власть в наших звездах – что может быть священнее? Или бело-голубые ромбики? Заполучите их и вам уже доступен соблазн. Звезды россыпью валятся с неба. Не зевай, шевелись, подставляй погоны. Прочее – бред сивой кобылы. Человек – что автомобиль, разгоняется сразу. Потом катит по инерции. Запомните, армию покидают генералами, либо седыми боевыми капитанами. Это неудачники с расшатанными нервами или уроды, или желчные философы. Но плох офицер, не мечтающий о генеральстве. А? Зачем тогда было соваться в бурсу, затевать спектакль? – с особенным азартом выкрикнул он, и выпил рюмку водки.
Слушая Гусарова, Лесков криво улыбался, и на лбу его от досады образовывались резкие складки.
– Сережа, а кто это?
– Любимец публики, Анжела. Толковый, обаятельный, как ты уже убедилась, но коварен и ужасный пройдоха.
– Подлец, – добавил Люлин.
– А я его где-то видела. Где?
– Не на дискотеке? – поинтересовался Люлин.
– Я не помню, мальчики. Память, черт бы ее… Кажется, мы были у подруги на вечеринке. Да, именно. Он был там. Гадкая история. Он ее бросил.
– А ты? что ты там делала? – спросил Лесков с напускной ревностью. Он еще что-то добавил и замолчал на полуслове. Люлин обернулся, в дальнем конце зала из-за стола приподнялся Беликов и направился к ним, сопровождаемый Гусаровым.
– Но тогда, – сверкая белками глаз, кричал Гусаров, – я неопытен был. Котенок. Синяра-мальчишка. А сейчас, Василь Ксандрович, не сразиться бы в преф? А, товарищ майор?
– Говорю который раз, обращайся на ты и не кричи. Неужели ты думаешь, твой голос приятнее голоса той милой шатенки? – Разваливаясь на стуле, как раз напротив Лескова, Беликов раздвинул ноги и повернулся вполоборота к ансамблю, осоловелый, насупившийся, исподлобья повел глазами на певицу – та, изгибаясь тонким телом, невинно заученно улыбаясь, шла меж столиков, путаясь в длинном шнуре микрофона. – Заруби на носу. Ты – сопляк, Гусаров. Рвешься выиграть у меня? Зачем? Чтобы посадить майора в лужу? Преферанс – игра холодных умов, а не хвастливых несдержанных крикунов. Верно, Лесков? Правильно, спрашиваю? – И, не дожидаясь ответа, Беликов загоготал, небрежно наливая в рюмку, брызгая водкой на скатерть, – Лесков. Давай выпьем. – Он подозвал скучавшего Гусарова. – налей ему, Гусаров.
Гусаров пригладил волосы и, приподнявшись, не обращая внимания на Анжелу, через стол потянулся с графином к рюмке Лескова, задевая тарелки, бокалы, бутылки. Беликов залпом опорожнил рюмку, не морщась, выдохнул и несколько секунд тяжело сопел, с наслаждением нюхал воздух, потом крякнул и выговорил, тыкая вилкой в ломтики колбасы. – Хороша! Ей-богу, хороша! – И, наколов сочный румяный кружок, поднес ко рту, мечтательно закрывая глаза, потянул носом аромат. Жевал он тщательно, что-то пьяно и несуразно мыча.
Лесков, загадочно улыбаясь, не притрагивался к щедро наполненной рюмке, медленно поглаживал подлокотники, молчал, пристально смотрел на Беликова. И только когда к столу подскочил Танов, приглашая Анжелу танцевать, Сергей напрягся, вытянулся, возвысился над столом.
– Ну, Лесков, докладывай. Как успехи? Где твой любимый Антинский? Я что-то в упор его не вижу.
– У Антинского жена, знаете ли… Ждут они прибавления.
– Ну так и докладывай, рожает. А ликбез-то закончил?
– Да. Как учили. Красный нос, синий диплом.
– Плохо, плохо, Лесков. Бери пример с командира. У меня и как знамя, и диплом. О-о, наука! – Беликов заржал.
– Отодвигал бы каждый третий стакан, заимел и красный, – отозвался Лесков хмуро.
Беликов старался сохранить серьезность, но не успел согнать с загорелого лица внезапную улыбку и проговорил чрезвычайно весело:
– А если б уразумел и отодвигал куда следует? А? Верно говорю? – он пренебрежительно рассмеялся, ловко опрокидывая в рот содержимое очередной рюмки. Пил он много, тело его поминутно раскачивалось, голова бессильно клонилась, здоровые руки дрожали, но язык не заплетался, и помутневшие глаза оставались смышлеными.
– Хочешь, Гусаров подтвердит? Верно, Гусаров?
– О чем вы, Василь Ксандрович? О том… Да, вы совершенно правы, Василь Ксандрович.
– Учти, Лесков, и ты, Люлин, учти, он – молодчина! Не то что вы. Он всегда знает кому и как протянуть… Поучились бы.
– Му-гу… нашли учителя, – возразил вдруг Гусаров в секундном смятении, сразу протрезвев, и прищурился. – Грустно что-то. Анекдотец, может, а? – и вместо анекдота он понес чепуху.
Подошли лейтенанты.
– Не мельтеши, не путайся. Гусаров! Наши дела – это наши дела, – сипло проговорил Беликов. – Я не советую тебе выставлять напоказ свои чувства.
Гусаров провел языком по верхней губе, лоб его заблестел от пота.
– Василь Ксандрович, может, сигаретку желаете?
Беликов отвернулся, странно сверкнув глазами, и снова впился взглядом в Гусарова, сердито прикрикнул:
– Гусаров! Что ты за человек? Говорю тебе, здесь нет начальников. Брось этот тон. Привыкай.
– Вы, Беликов, для него начальником навек останетесь, – усмехнулся молчавший прежде Люлин и хитро, зло глянул в глаза майору. Что-то спокойно-взрослое, сдержанное появилось в его взгляде, в голосе, и расслабленно отвалившемся на спинку стула теле. Неторопливыми пальцами он вытащил из пачки сигарету, кашлянул, закуривая, и произнес неожиданно жестко, останавливая взгляд на Гусарове:
– Скажи, тебе не тяжко? В вечной зависимости. Ты же невольник, Гусаров. Трусишься, живешь, как под колпаком. Чего ты боишься? Чего? Какую мерзость таишь? Признайся, черт бешеный покайся что ли перед нами, грешными, – Люлин перевел взгляд на майора. – Ну, тогда вы освободите его от страха. Запугали, небось, скромнягу?
– Что ты городишь, Люлин? Мало ли какие могли быть дела у нас. Наши дела, – повторил он и досадливо неторопливо махнул рукой, словно отряхивая банный лист.
– Нет, не ерунда это, майор, – таинственно-приглушенно произнес Люлин. Злость дрожала в его голосе. Вставая, он смотрел на Гусарова с таким презрением, что Лесков крепко испугался. И когда Валентин вдруг дико захохотал, поймал друга за локоть:
– Без нервов, старик. Уймись.
В зале воцарилась тишина. Насторожившись, лейтенанты устремляли внимание то на Беликова, сардонически улыбающегося, то на Гусарова, изумленного и побледневшего, то на взбешенного Люлина. Теперь дико захохотал Беликов, затрясся на стуле и, глотая слова, грязно выругался:
– Да вы что? Офонарели? Водочки мозги затуманила? Гусаров! Что за дела? За такое полагается морду бить.
– Видишь ли, Василь Ксандрович, что с него возьмешь? Перенедопил малость.
– Не смей больше орать! Ты…– Беликов едва не подпрыгнул на стуле. Музыканты ударили по струнам и крик майора потонул в грохоте музыки. Молодые офицеры остолбенели. Росло неясное подозрение кого-то в чем-то. Охваченный жарким волнением, Гусаров пробовал улыбаться и безуспешно. Прошло немало времени прежде чем он обрел власть над собой – сидел, в раздражении грыз безе, смахивал крошки с брюк. Разговор не клеился. Разошлись танцевать, вернулись. Лесков молча жевал, Люлин исподлобья следил за Гусаровым. Лишь Беликов, поглощенный танцем обаятельной шатенки, весело прихлопывал в ладоши. Анжела, заключенная в объятия Тановым, так и не покидала круга танцующих. Офицеры смеялись, гуляли по залу, но подходя к столу, где сидели Люлин и Беликов, или терялись и стояли в покорном молчании, или отходили с глуповатым выражением на лице. "Что? Что им надо? Зачем они подсели за наш столик?" – напряженно думал Люлин.
Майор облокотился на стол, жарко, тяжело дыша, и потянулся к Люлину. Удушающе пахнуло водкой,
– Ты как полагаешь, Люлин, в народном хозяйстве не ахти сладко? – и он заржал, вздрагивая всем телом. – Ну, что ты молчишь, Люлин? Оглянись, бардак кругом! А ты бунтарь. У тебя на роже написано. А знаешь, отчего ты бунтуешь? Ты не можешь жить так, как живут все они. Ты мнишь себя орлом. Но для них нужна иная стихия. И ты обижен на весь мир и считаешь, что с тобой за компанию должны быть обижены все.
Качаясь, вращая по сторонам головой, к столу подошел Лева, наклонился к Люлину с улыбкой, одновременно обозревая зал, конспиративно зашептал: "Валюха, дело есть. Выходи".
– Извини! – Люлин убрал руку Левы с плеча. – По себе судите, майор. Что ж прикажете, заливаться нам в щенячьем восторге?
– По моим меркам! – рявкнул Беликов, отчего, мнилось, в груди его захрипело. – Ну, молодежь… Ты – шизофреник, Люлин. В двадцать лет отказываться от трехсот ежемесячных дармовых денег. Конечно, при вашей-то службе. Это, Люлин, не зачуханным пехотным лейтенантом мордахой по земле елозить. Ишь, бедненький, замучили, заморили. Тебе еще дерьмо через тряпочку, да сиську сосать. Понял? Душу изливает. Ты поносил меня в умывальнике, а я, твой ротный, внушал вам, щенкам, и тебе тоже, науку армии, а не институтские штучки. Кто указывал вам на тайные пружины нашего мадридского двора? Нажимай на пружины. Не хочешь? Никуда тогда не двинешь? Это азбука. Уловил? – Беликов задержал в груди дыхание и очень быстро и зло заговорил: – Ты – никто, Люлин. Ты – червь, и я – червь. Пока нет ни денег, ни звезд, ни положения в обществе – сиди и не рыпайся, сопи в две дырочки и молоти свою копеечку! И шевели мозгами и делай так, чтобы добиться и звезд, и положения. Те, которые считают иначе, – дураки.
Люлин медленно вращал на столе тарелку с салатом. Офицеры подумали, что он не выдержит и бросит ею в лицо Беликова. Но спокойный веселый голос Люлина, скрывший молниеносную вспышку озлобленности, удивил всех.
– Я – человек! Ясно вам? Мните себя червем? Разубеждать не буду, – и он встал с необъяснимым ощущением бессилия и пустоты, думая, что Беликов, как ни печально, прав, усмехнулся, подошел к Леве, кивнул:
– Что, Костя, стряслось? Пожар в ресторане?
– Нет, не пожар, – Лева понизил голос, – тебе важно знать. Отойдем-ка.
– Слушай, говори здесь. Не стесняйся. Деньги что ли понадобились? («При чем тут деньги? Он же сказал ясно, важно для меня. Олух»).
Лева вздрогнул. Напоминание о задолженности и безудержном мотовстве повергло его в уныние. Нахмурившись, он замялся, шаркнул ботинками.
– Ну, если шутишь, – Люлин широко и просительно улыбнулся и развел руками. – Тогда пошли.
– Куда вы? – осведомилась Анжела. После танца она была в возбуждении, мила, разом посвежела.
– Извините, мы вам покинем на секунду, – сказал Лева, а Люлин незаметно кивнул тем временем Лескову.
Они вышли из ресторана. В ожидании Люлин прислонился к дереву, захлопал по карманам. Из окон напротив струился яркий свет.
– У меня болгарские, – Лева протянул пачку. – Уважаешь?
– Слабенький табачишко. Ладно, шут с ним, – ответил Люлин, проклиная эту ненужную сейчас деликатность. Сморщился, потер лоб, неловко спросил: – Так что стряслось?
Лева мешкал. Никогда он не осмеливался начинать, искал зацепку, нуждался в одобрении. Такая слабость водилась за ним. Виновато Лева посмотрел под ноги и сунул руки в карманы брюк. И Люлин, обеспокоенный его готовностью к чему-то, подумал, что Лева намерен сказать нечто новое, серьезное, важное, чего он, Люлин, не может даже предполагать. Но Лева колебался.
– Тебе б, Костя, в театр пантомимы…
Медленно они раскуривали сигареты. Пшеничные левины усы, глаза, нехарактерно для него замершие, заслонялись дымком, в ни неотчетливо проступали робость и возбуждение.
– Ну что же ты? – упрекнул его Люлин. Он нервничал и сверлил Леву подозрительным взглядом. – Будешь рожать? или выкладывай, или расходимся. Чего стоять бестолку, я еще вино не допил?
– Хорошо, хорошо, – заторопился Лева и посмотрел заискивающе, закачался на пятках. – Побожись, все останется между нами.
– Ты водки перебрал что ли? Какой божись? С чего? Хватит голову морочить. Ты еще ничего не сказал, а жмешься и трусишь! Меня ты знаешь, я умолчу если что про тебя, но не тяни ради боги за душу и не дрейфь.
– С чего ты взял, что я боюсь? Я никого не боюсь, – на выдохе хвастливо выпалил Лева и запнулся, затянулся глубоко и бросил окурок в урну, но промахнулся, и дымящаяся сигарета, описывая дугу, брызгая искрами, покатилась по асфальту. – Я ведь тоже виноват. Перед тобой, перед ребятами.
– Брось, Костя, – Люлин заботливо стряхнул с пиджака толстяка невидимую пыль. – Никто из нас наперед не знает, как поведет себя…
– Я – укрыватель, – перебил его Лева.
– В смысле?
– В прямом, – Лева помедлил и вдруг очень просто и буднично продолжил, – что среди нас вор! А я молчу, я негодяй.
– Вор?! – воскликнул Люлин, пошатнувшись. – Бог с тобой, Костя. Тебе не померещилось? Почему ты мне говоришь об этом?
– Ты упертый. И до конца доведешь. А я… боюсь.
– Кто он?
– Один человек.
– Я понимаю, не дьявол. Кто именно?
– Я же говорю, один человек…
– Гусаров? Костя, это Гусаров? Ну, что ты молчишь?
– В казарме человек, что шило в мешке, – Лева уже не смотрел умоляюще, облегченно вздыхал, улыбался, – и всегда найдется третий, который проникнет в тайну двоих.
– Клоун ты усатый, доброе сердце. Я не виню тебя. Разве ты укрыватель? Если б это был не Гусаров, бог с ним. У того парня б небось случайно получилось, не умышленно. И он, глупыш, тысячу раз уже бы покаялся. Но таких, как Гусаров, нет, наверное. И кто он. Он!
Из темноты со ступенек коротко свистнули. Показался Лесков.
– Я хотел в розыск подавать. Что мы затеяли?
Из распахнутого окна доносились смех и музыка, ветер слабым дуновением пошевелил тюль. У окна маячил Гусаров, веселый, хмельной, размахивал руками, что-то рассказывал Люсе, Люлин, взволнованный, пропустил вопрос друга мимо ушей, молча курил, щурился от дымка, с суровым интересом следил за Гусаровым. И еще один день, забытый, затертый, упрятанный в памяти, выплывал из тупичка. Ладонью провел по вспотевшей шее, замотал неожиданно для самого себя головой, стараясь стряхнуть, отогнать полузабытое, темное, надвигающееся.
…Однажды в роте поймали вора: высокого, лысоватого парня – раз в месяц по собственной воле он сбривал пробивающийся ежик волос, – с овальными, будто вечно удивленными глазами. Тогда у ребят периодически пропадали деньги. Незначительные суммы. Но кражи порядком всем надоели и вызывали невыплеснутую ярость. И вдруг вор пойман с поличным. На мелочи, как обычно, на палке копченой колбасы и пачке репродукций картин абстракционистов. Сговорившись, курсанты решили среди ночи разобраться с Лысым.
