Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

– Как он смел сказать, что он едет. Я спрошу еще у него. На другое утро Наташа была такая же безумная, как всегда, она верхом ездила на брате и кричала: дайте мне мужа! Доложили о князе Андрее. Она, не заботясь о том, что скажут, побежала вперед в залу и встретила его.^[3170]

– Вы едете? – спросила она, дрожа от волнения и страха и глядя на него страстными глазами, испугавшими его своей серьезностью. Он так был счастлив, что долго не мог оторвать глаз и д[олго] ничего не говорил.

– Вы совсем едете?

– На два года, я думал.

– Ну, это навсегда. Кто переживет два года, прощайте. – Она подала ему руку. Он поцеловал ее. Она отвернулась и пошла назад.

– Послушайте, постойте, – сказал он, сам не зная, что он будет говорить. Она остановилась и слезы остановились на ее глазах.

– Ежели вы полюбите кого нибудь, выходите замуж, но когда будете выходить, напишите мне, чтоб я знал.^[3171]

– Хорошо. – Она вся дрожала от волнения и страсти. Она ждала, что он обнимет ее. Она не знала, как делают предложение, может так. О, как бы она прижалась к нему. «Хорошо. Что же это», подумала она, «Борис тогда обещал через четыре года. И он тоже после. Нет, он не такой». Она всё ждала, но он тихо и учтиво прошел мимо нее и простился, вставая после болтовни со всеми и с нею при всех. Выходя, он взглянул на нее. Грудь ее поднималась и лицо было искривлено детскими рыданиями. Он поспешно вышел. Она решила, что она любила его одного в первый и последний раз, и сказала Соне.>

* № 100 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. VIII).

^[3172] Приехав в Петербург в 1809 году, князь Андрей велел себя везти прямо в дом Безухового, полагая, что ежели, как и надо предполагать, Pierre не занимает один этот известный всему Петербургу огромный дом на Мойке, то по крайней мере там он узнает, где живет Pierre. Въехав в ворота, он заметил, что дом обитаем, спросил дома-ли? уверенный, что вопрос этот мог относиться только к Pierr’y, так как графиня, Андрей знал, жила отдельно и последнее время со всем двором жила в Эрфурте.

– Графиня выехали, – отвечал дворник.

– Так стало быть граф Петр Григорьевич не живет тут? – спросил князь Андрей.

– Они дома, пожалуйте!

Князь Андрей был так удивлен этим известием, что он едва удержался от выражения недоумения перед дворником и вслед за слугой пошел в комнаты Pierr'a. Дом был большой, половина Pierr'a была наверху в низеньких комнатках. Pierre в выпущенной рубашке, с голыми, толстыми ногами в туфлях сидел за столом и писал. Низкая комната была завалена книгами и бумагами и накурена так, что днем было темно.^[3173]

^[3174]Pierre видимо так был увлечен своим делом, что он долго не слыхал шума входивших. На голос князя Андрея он оглянулся и прямо глядел в лицо Болконского, но всё еще видимо не узнавал его. Лицо Pierr'a было нездорово, опухше и желто-бледно и в глазах и губах было выражение досадливо-озабоченное. «И опять несчастлив», подумал князь Андрей, «и не могло быть иначе, как скоро он опять сошелся с этой женщиной».

– Ах, это вы! – воскликнул Pierre.– Слава богу, наконец!

Но в тоне Pierr'a не было заметно той прежней детски-восторженной радости. Он обнял князя Андрея и тотчас же повернулся к своим тетрадям, стал складывать их.

– Ах, я и не слыхал, я так занялся… Разумеется у меня остановитесь, больше нигде… Слава богу, – говорил Pierre. И в то время, как он это говорил, князь Андрей еще очевиднее, чем прежде, заметил на одутловатом лице его новые морщины, и в особенности общее выражение мелкой озабоченности, скрывающей обыкновенно неясность существенных условий жизни.

– Так ты не получил моего последнего письма, – спросил князь Андрей, – где я тебе пишу про свою болезнь и поездку…

– Нет… ах да, получил. Что с вами, неужели вы точно больны? Нет, vous avez bonne mine.^[3175]

– Нет, плохи мы с тобой, дружок.^[3176] Стары становимся, – сказал князь Андрей.

– Стары? – подхватил испуганно Pierre. – О нет. – Он смущенно засмеялся. – Напротив, я никогда так вполне не жил, как теперь, – сказал он. Но тон его подтверждал как будто слова князя Андрея. Pierre повернулся опять к своему столу, как будто по привычке отыскивать на этом столе в своих бумагах спасение от жизни.^[3177]

– Вы знаете, за чем застали меня?^[3178] Я пишу^[3179] проект преобразования судов…

Pierre не договорил, заметив, что князь Андрей, усталый с дороги, снимал дорожное платье и отдавал приказание слуге.

– Впрочем, что ж я вам говорю, еще успеем. Ах, как я рад вам. Ну, что княжна Марья Николаевна, ваш отец? Вы знаете, что это пребывание в Лысых Горах осталось мне лучшим воспоминанием…

Ответив на все его вопросы, [князь Андрей спросил его:]

– Ну, что братья масоны? Как идут работы?

– Хорошо, – отвечал нерешительно Pierre. – У нас теперь именно очень оживленно. На днях готовится торжественное собрание. Мы получили из шотландских лож большого Востока послание, и готовится соединение Ищущих манны с Астреею. Вы долго пробудете?^[3180]

Князь Андрей молча улыбнулся.

– Нет, не думайте, – отвечал Pierre на эту улыбку так же определенно, как бы князь Андрей словами выразил ту мысль, которую означала эта улыбка. – Нет, не думайте, чтобы у нас преобладала формальность и внешность. Нет, у нас есть замечательные люди. Теперь великий мастер здесь. Он – замечательный человек. Я говорил ему о вас…

– Ну, как я счастлив, как я рад, – говорил Pierre, начиная понемногу входить в прежнее, естественное и искреннее оживление. В это время, с легким скрыпом сапог, в комнату вошел щегольской, блестящий новизной ливреи, румяный лакей и почтительно и достойно поклонился.

Pierre поднял кверху голову, прищурился, сморщился, и прежде даже, чем лакей начал говорить, стал подтверждая каждое будущее слово лакея, слегка одобрительно кивать головой.

– Ее сиятельство графиня Алена Васильевна приказали доложить вашему сиятельству, – отчетливо и приятно выговаривал лакей, – что как они изволили узнать о прибытии князя Андрея Николаевича, то не прикажете ли отвести для них внизу княжонскую половину?

– Да, хорошо, хорошо, да, да, да, да, – скороговоркой повторял Pierre. Несмотря на всё свое участие к судьбе друга, князь Андрей не мог не улыбнуться.

– Давно возвратилась графиня? – спросил он по уходе лакея. Князь Андрей чувствовал, что спрашивать о том, как опять Pierre сошелся с женой, было бы неприятно для Безухого, но и обойти молчанием эту новость было бы также неприятно.

Pierre слабо улыбнулся и этой улыбкой сказал князю Андрею всё, что хотел узнать Болконский. Он сказал этой улыбкой то, что во первых его заговорили, запутали, обошли и против воли свели его с женой; во вторых сказал то, что было всё таки основным верованием Pierr’a, сказал то, что жизнь так коротка, так глупа, что не стоит того не сделать того, чего другим так хочется, не стоит верить, так же, как и не верить чему бы то ни было. На словах же он сказал по французски:

– Vous voulez le mot d’énigme? Eh bien, mon cher, il faut que je vous avoue: j’ai été trop entier, j’ai eu tort et puis au fond c’est une bonne pâte de femme… Elle a ses défauts, mais qui n’a pas les siens. Et puis quoique je n’ai d’amour pour elle (entre nous) elle est ma femme et puis…. et voilà…^[3181]

Pierre совсем смутился этим объяснением и тотчас же опять подошел к столу, взял свою тетрадь и начал говорить про предмет своего сочинения. Теперь уже совершенно очевидно было князю Андрею, от каких преимущественно мыслей спасался Pierre своей работой над^[3182] запиской о старой и новой России, и ясно стало, отчего так одутловато стало лицо Pierr’a и так скоро показались на нем складки, не столько старости, сколько опущенности.^[3183]

– Вот видите ли? Я вам начал говорить о моей записке.^[3184]

Я полагаю, что одних конституционных форм ответственности министров и т. п. мало.^[3185] Необходима полнота преобразования. А что ж, может быть.

Князь Андрей знал до малейших подробностей о том, что делалось Сперанским, и имел об этом свое особенное понятие. Он считал всё существующее устройство таким безобразным, так презирал и ненавидел все правительственные лица, что революционная, ломающая всё деятельность Сперанского была ему по сердцу. Сперанский, которого он никогда не видал, представлялся ему чем то вроде гражданского Наполеона. Он радовался его возвышению, унижению прежних государственных лиц и из за тех преобразований, которые делались, видел всю общую основную мысль этих преобразований. Он видел освобождение крестьян, палаты депутатов, гласность судов и ограничение монархической власти.^[3186] Сперанский интересен ему был, как выражение новых идей и протест против старых.

Он вполне был согласен с мыслию Pierr’a, но в эту минуту это мало занимало его.^[3187]

– Так вы очень интересуетесь Сперанским? – говорил Pierre. – Вы знаете, что он масон, я через Hélène могу вас свести с ним.

– Да, это замечательный человек, – говорил князь Андрей.

– Ах, вы знаете, à propos de Speransky,^[3188] кто здесь? Ростовы. Они много говорили про вас, – сказал Pierre.

– Отчего же à propos de Speransky? – сказал князь Андрей, и к удивлению своему чувствуя, как он краснел при упоминании о Ростовых.

– Меня просили похлопотать через Сперанского о месте для старика Ростова, – отвечал Pierre, – но я боюсь, что этот добрый старик именно не такого сорта человек, которы[м] протежирует Сперанский. Вы знаете, их дела очень плохи. Вы будете у них?

– Да, непременно. Так твоя записка… – сказал князь Андрей, желая переменить разговор. Но Pierre не всё еще сказал о Ростовых, и Андрей заметил, как особенно по старому оживился Pierre, как скоро заговорил о них.

– Славное, прекрасное семейство. Вы знаете, бывают минуты уныния, грусти. И мне стоит только поехать к ним, я оживаю. Меньшая какая прелесть. Я помню ее почти ребенком. Вы знаете, что я никогда не был влюблен, но вот женщина, к которой я мог бы испытать это чувство.

Князь Андрей удивился, что Pierre чувствовал прелесть Наташи так же, как прежде удивляло Pierr’a тоже, что другие это чувствовали, и как казалось всем, чувствовавшим эту неопределимую прелесть. Но князь Андрей не хотел говорить с Ріеrr’ом о том, что еще в сомнении и тайне ворочалось в самой глубине его души.^[3189]

–

Графиня Алёна Васильевна Безухова, и прежде имевшая один из первых салонов Петербурга, теперь после приезда своего из Эрфурта, где, как слышно было, она была удостоена предпочтением одного очень и очень значительного лица, и в особенности после соединения своего с мужем (муж, именно такой муж, как Pierre, был необходимым условием для вполне модной женщины), теперь графиня Безухова и ее салон были несомненно первыми в Петербурге. Князь Андрей по своей прежней репутации модного петербургского молодого человека и вообще по своему положению в особенности потому, что это был молодой мущина (Hélène предпочитала общество мущин), был сочтен ею не недостойным некоторых frais.^[3190] На другой день после приезда он был приглашен вниз, на половину графини, обедать и на вечер.

Князю Андрею нельзя было отказаться, и Pierre, не любивший вообще обедать у жены (он обедывал обыкновенно в клубе), собрался вниз вместе с своим другом.

– Vous devez savoir, mon cher, – сказал Pierre, бреясь, – que le salon le plus huppé de Pétersbourg c’est le salon de ma femme. Vous trouverez chez elle les hommes les plus distingués du corps diplomatique et surtout de l`ambassade française: Caulaincourt vient chez elle.^[3191]

Князь Андрей только щурился, слегка улыбаясь, слушал Pierr’a.

В шестом часу вечера (по новейшей моде) графиня в простом (оно стоило восемьсот рублей) бархатном, черном платье, с такими же кружевами, приняла князя Андрея в своей тоже простой (стоившей отделкой шестнадцать тысяч) гостиной. Разнообразный званиями и мундирами мужской двор приближенных графини, в числе которых преобладали французы, уже окружал графиню. Из знакомых князю Андрею был здесь один Борис, который сразу болезненно поразил князя Андрея по незаметным для других, но для него ясным как день, отношениям его к жене и мужу Безуховым.

Главной чертой Бориса, теперь уже ротмистра гвардии и адъютанта N. N., были все те же приятная представительность и calme,^[3192] но такой calme, за которым по тонкой улыбке, живущей в глазах и губах, видно было, что скрывалось многое. Правда, князь Андрей, уже входя в гостиную, был готов во всем отъискивать признаки несчастия бедного Pierr’a, но его особенно поразил тон особенной и несколько грустной почтительной учтивости, с которой Борис встал перед Ріеrr’ом и, наклонив молча голову, приветствовал его. Само собою разумеется, что это была фантазия Андрея, но часто фантазии открывают истину вернее, чем очевидные доказательства. Князю Андрею показалось, что выражение лица Бориса в то время, как он здоровался с мужем Hélène, было кротко стыдливое и фаталистическое, как будто он говорил: «я вас уважаю и не желал вам зла; по страсти наши и страсти женщин не во власти нашей. Ежели я по страсти сделал вам зло, и вы считаете это злом, то я во власти вашей и готов нести всю ответственность своего положения. А ежели, впрочем, вы ничего не знаете и не думаете, – говорил вместе с тем насмешливый свет в его глазах, – то тем лучше для тебя, мой милый». Это представилось князю Андрею, но странно все последующие наблюдения над Борисом и Hélène, от которых он не мог воздержаться, подтверждали первое впечатление. Борис сидел не в числе окружавших графиню; он держался в стороне, занимая гостей, как домашний человек и, как человек, который доволен тем, что ему принадлежит в действительности, и потому не желающий выказывать больше того, что у него есть. Потом князь Андрей заметил, что графиня попросила Бориса передать что то с особенно холодным взглядом. Потом он заметил их мгновенные взгляды в то время, как они не говорили друг с другом, и, наконец, когда в разговоре Борис обратился к графине и сказал ей: «Madame la comtesse»,^[3193] по тону, которым это было сказано, князь Андрей до очевидности понял, что Борис наедине не говорил ей «madame la comtesse», а говорил ей «ты», и что Борис наверное был, есть или будет ее amant de coeur,^[3194] вместе с тем, какое то очень и очень высокое лицо, о связи которого с Hélène было известно всему миру, был amant avoué.^[3195]

Pierre в свете, в гостиной жены, был, как всегда, оживленно говорлив и возбудительно спорлив. Он со всеми был одинаков и во всех, казалось, искал только мысли. Видно было, что тут, в свете, он забывался так же, как и за своей работой.

Дам было мало: две или три неизвестные князю Андрею и Анна Павловна, которую, как друга покойной жены Болконского, с своим необыкновенным светским [тактом] для князя Андрея пригласила Hélène и за обедом посадила с ним рядом. Графиня Безухова принимала гостей и приняла князя Андрея с тою особенной aisance^[3196] и уверенностью в своей безупречности, которой никогда не бывает у добродетельных женщин. Она еще похорошела за то время, что не видал ее князь Андрей. Она была очень полна, но не толста, необыкновенно бела – ни одной морщинки не было на ее прекрасном лице. Волосы были свои, необыкновенной длины и густоты. Собольи брови, как написанные, оттеняли гладкой, мраморный, выпуклой [лоб]. И всё та же, всегда та же улыбка румяных губ, или очень много или ничего не говоря, сияла на ее лице. Она была признанная красавица не только в Петербурге, но и за границей; весь партер поворачивался задом к сцене, когда она входила в ложу. Наполеон сказал про нее: «c’est un animal superbe».^[3197] Она знала это и еще более была хороша от этого сознания. Князю Андрею она никогда особенно не нравилась, он никогда бы не выбрал ее своей женой, но и он теперь невольно подчинился этому влиянию красоты, элегантности и всего этого круговорота светской жизни. Не она ему нравилась, но [он] видел в ней цель, которую все признают желанною, к которой все стремятся, и ему захотелось занять место в этом турнире и попытаться победить всех. Кроме того, он после своего воскресенья так оживленно чувствовал себя расположенным и давно не испытанное им удовольствие быть в изящно обставленном светском кругу, что он сам не заметил, как, подсев к графине, он сказал ей несколько более чем обыкновенных светских комплиментов, и более, чем нужно, смотрел на нее. Он уже забывал и свою жену, и Pierr’a, и всё; графине это было приятно. Андрей был теперь особенно хорош собою и держал себя в гостиной так свободно и презрительно, что женщине приятно было бы смутить его; в середине разговора она вдруг обратилась к нему и замолчала, ее прекрасные глаза съузились, и из за длинных ресниц вдруг засветились такие наглые, страстные и грязные глаза (те самые, которые смотрели на Pierr’a, когда она в день обручения поцеловала его), что князь Андрей, отвернувшись, опомнился, и она опять не понравилась ему; [он] холодным тоном отвечал на ее вопрос.

Анна Павловна приняла князя Андрея в свое соседство за столом радушно, но с некоторым оттенком укоризны всё за его адъютантство Кутузова, так огорчившего государя под Аустерлицом. Разговор общий шел преимущественно о Эрфуртском свидании, бывшем новостью дня. Четыре года после последнего своего светского вечера с Анной Павловной князь Андрей слушал теперь восторженные речи о Наполеоне, том самом, который прежде предавался проклятиям.^[3198] Не было достаточно восторга и почтительности, чтобы говорить об этом гении. Графиня рассказывала про торжество Эрфурта, в разговоре называя, как своих близких знакомых, замечательнейшие лица в Европе. «Nous étions beaucoup de monde. Le duc de… le comte de…»^[3199] или: «Le duc de Luine m’a fait rire».^[3200]

«Как могут они ее слушать, и как она может так искусно притворяться, что она всё это понимает, и что она не дура?» – думал Pierre, слушая свою жену.^[3201] Графиня рассказывала про знаменитый торжественный спектакль, в котором играл Racin’a Talma, и оба императора сидели перед сценой на эстраде на двух приготовленных им креслах, и как, когда Talma сказал:

«L’amitié d’un grand homme est un bienfait de dieu».

– Des dieux, comtesse, s’il est permis de rétablir Racine,^[3202] – поправил один из французского посольства.

– Ah! je ne suis pas monodéiste,^[3203] – сказала графиня.

«И от кого она выучилась и запомнила это слово», подумал, наливая себе вино, Pierre, «и догадалась сказать – не понимаю. А я ведь знаю, что она дура и не понимает ничего того, что говорит». Pierre много пил, как заметил князь Андрей. Графиня продолжала рассказ, состоявший в том, что, когда Talma произнес эти слова, император Александр, мы все видели, [взял] руку императора Наполеона и пожал ее.

– Вы не можете себе представить впечатление на нас. Все затаили дыхание.

Князь Василий доканчивал фразы дочери и значительно мычал, как бы говоря этим: «Ну, что же un grand homme, un génie. Eh bien, je n'ai jamais dis le contraire».^[3204]

Анна Павловна принимала участие в этих разговорах и не отказывала в легком восторге и глубоком уважении к «sa majesté l’empereur des français»,^[3205] как она его теперь называла, но в ее восторге был оттенок некоторой грусти, долженствовавшей относиться к особенности взгляда ее высокой покровительницы на новый союз России. Она признавала Наполеона гением, оказавшим большие услуги революции и понявшим свои выгоды в союзе с Александром, но она всё соболезновала о разрушенном старом порядке вещей и была всё-таки par conviction dans les bons principes.^[3206] Одно, в чем она вполне сходилась с графиней, это был ее страстный восторг вообще к французам. – C’est la reine des nations. Être français et avoir un titre de noblesse,^[3207] – говорила она. Князь Андрей, как всегда в гостиной, вступал и даже держал разговор, весело и колко противореча. Он, который всегда так охотно бранил русских, не мог удержаться от некоторых не понравившихся Анне Павловне замечаний о том, что поэтому лучше бы перейти в подданство Наполеона и никогда бы не воевать с французами.

– Да, это было бы гораздо лучше, – сказала значительно Анна Павловна.^[3208]

Pierre шутил и изредка блеском своей французской болтовни, несмотря на невыгодное положение мужа в гостиной жены, обращал на себя внимание. «Да, это ничего, не обращайте внимания, это мой муж», при этом говорило выражение лица графини.

–

^[3209] С вечера, разойдясь из гостиной графини, Pierre поехал в клуб и, когда вернулся, Андрей уже спал. На другой день Андрей рано выехал по делам, обедал у тестя, вечером был в том доме, где его обещали познакомить с Сперанским, и только вечером вернулся домой и вошел в низенькие накуренные комнаты Ріеrr’а, с которым они целые сутки не видались.^[3210]

– Как я рад, что я тебя застал дома, – сказал князь Андрей, расстегнувшись, ложась на отоманку и потирая лицо руками.

Pierre знал это выражение в лице Андрея, знал и любил его. Он положил свои тетради и, закурив трубку, попокойнее уселся против друга.^[3211]

– Eh bien, savez vous, mon cher, je reste à Pétersbourg, on m’a fait des propositions que je ne puis refuser.^[3212] И в самом деле, такое время, такие перевороты, так кипит всё, так трещит гнилое, старое, что нельзя удержаться не дать и свой coup de main.^[3213]

– Вот как! Как я рад, – сказал Pierre. – Где же?

– Кочубей просит меня заняться в комиссии составления законов, потом мне предлагают место в Крым.

– Нет, оставайтесь здесь.

– Да, мы не видались с вами еще со вчерашнего вечера, – сказал Pierre. – Я думаю, странно на вас это всё подействовало, все эти восхваления Наполеону. Как иначе заговорило всё. Мне кажется, ежели бы я даже продолжал думать о Наполеоне то же, что думал прежде, я бы изменил своим мыслям, только чтобы не быть заодно с этой толпой.

– Да, – сказал князь Андрей, улыбаясь, – то, что мы с тобой думали и чувствовали четыре года тому назад, то они поняли теперь. Но для них Египет, итальянский поход, освобождение Италии, первый консул – было непонятно; pour faire une brèche dans leur entendement, il leur fallait tout le faste ridicule et dégoûtant de Tilsit et d’Erfurt.^[3214] Они, как говорит Гете, эхо, а голосов нет. И как эхо, они, опаздывая, всё перевирают. Они никогда не поют в такт. Когда подступает новое, они всё верят в старое, когда новое сделается старым, отсталой пошлостью, и передовые умы уже видят новое новое, они только начинают разжевывать старое, то, против чего они спорили. Вот и теперь с Наполеоном. Ежели бы я еще мог допускать великих людей, как четыре года тому назад, я бы давно разочаровался в Бонапарте и без Аустерлица.^[3215]

– А, – подхватил Pierre, – так вы того же мнения о Бонапарте. По моему это ничтожество, пустота, близкая к своей погибели. Это – человек, не выдержавший своего положения и измельчавшийся.

– Еще бы, еще бы, – говорил князь Андрей, кивая головой, как будто то, что говорил Pierre, было избитой истиной, хотя едва ли в Петербурге не они двое были этих мыслей.

Они помолчали и переглянулись. Им приятно было чувствовать, что они, хотя и живя врозь, так равномерно шли вперед в своих мыслях, что после долгого промежутка времени далеко впереди по дороге жизни они находили себя опять вместе.

Князь Андрей по естественной связи мыслей от этого сближения перешел к воспоминанию о Борисе, в 1805 [году] очень понравившемся ему. С ним, он чувствовал, они очень разошлись за это время.

– А помнишь, я тебе говорил о Друбецком, которого ты рекомендовал мне. Он мне очень нравился. И я очень ошибся. Я его опять встретил нынче. Он мне не нравится.

Опять они сошлись. Pierre точно также был прежде прельщен и разочарован в этом молодом человеке, но он по причине этих подозрений, которые он имел о Борисе, не откровенно выразил о нем свою мысль.

– Нет, он очень хороший молодой человек. И он имеет большой успех в свете и службе.

– Да, да, он уйдет очень, очень далеко. И этим то он не нравится мне. Il prend au sérieux le succès dans le monde et la carrière.^[3216] Это то и жалко в нем. Он умнее их всех. И это не трудно. Но он имеет такт скрывать свое превосходство, чтобы не оскорбить их и притворяется равным им. Это – главный рецепт успеха, но то то и жалко, что он не настолько умен, чтобы видеть, что это не стоит того. Ему кажется, что всё это очень важно – он старательно и бережно раздувает этот мыльный пузырь, и тем хуже ему будет, когда пузырь лопнет.

Pierre переменил разговор.

– Да, вы мне не говорите, видели вы Сперанского? Ну что?

Князь Андрей вздохнул.

– Encore une illusion de moins,^[3217] – сказал он. – Не то, чтобы я с тобой был согласен. Многое можно и должно сделать, но не такими нечистыми, кутейницкими руками.

– Ah, ah, не говорите, ah, mon cher, quel esprit de caste.^[3218]

– Esprit de caste ou non,^[3219] только не могу я переносить этого кутейницкого тона с тою же догматичностью и с каким то лоском иакобинизма придворного. Кутейницкий особенный род.^[3220]

– Mon cher qu’est ce que vous dites!^[3221] Но подумайте, что это единственный человек, имеющий…

– Да и потом, – перебил князь Андрей, < – кому это нужно? Разве крестьяне требуют свободы, разве они могут пользоваться ею? Вот я отпустил своих, и кому нужна у нас ответственность, свобода печати? Эти люди не могут понять свободы, потому что они привыкли смотреть снизу вверх.^[3222]

– Ну, вы совсем не то говорили вчера. Я <всё это одобряю> его как человек, но… – и Pierre начал опять говорить на свою любимую тему. Князь Андрей не слушал его, он думал в это время о том, что как это случилось, что он действительно говорил и думал вчера совсем другое. В самом деле, неужели гордая холодность, с которой принял его Сперанский, и вообще esprit de caste,^[3223] с которой он смотрел на кутейника, заставила изменить весь взгляд на вещи? Или все эти впечатления, новые лица, разговоры успели так спутать его? Может быть. Он спрашивал себя и решительно не знал, каких он был убеждений о всем том, что в кабинете Богучарова представлялось ему так ясно, определенно и несомненно обдумано. Он не мог разобрать всего этого и совершенно обратно тому, как поступал Pierre, от неясности в деле чувства спасаясь в деле мысли, князь Андрей от сознаваемой им умственной неясности почувствовал потребность спастись в чувстве. Pierre заметил во время своего изложения, что Андрей, не слушая его, чему то внутренно улыбался.

Он остановился.

– Знаешь что, – сказал Андрей, – поедем к Ростовым. Мне необходимо у них побывать, пое[дем].

И действительно, приехав к Ростовым, как только в гостиную, услыхав о приезде гостя, едва удерживаясь от бега, вошла Наташа и, счастливая, испуганная и гордая, села и тотчас же вскочила, чтобы убежать в свою комнату и защекотать и перецеловать от радости всех домашних, т. е. как нибудь наружу излить свою радость, – тогда только вполне стали ясны для князя Андрея все эти вопросы, в которых он со времени своего приезда в Петербург чувствовал, что начинал запутываться. И вопрос об успехе в свете, и о Наполеоне, и о семейном горе Pierr’a, и о преобразованиях Сперанского, и о масонстве, и о назначении человека, – все эти вопросы стали ясны и решены. Стало ясно, что все эти вопросы не существуют, не имеют ни малейшей важности и что есть один только вопрос, счастливый вопрос о дубе, который всё ближе и ближе приходит к своему разрешению.^[3224]>

[Далее со слов: Денежные дела Ростовых не поправились в продолжение двух лет, которые они пробыли в деревне. кончая: Разговор кончился тем, что граф, желая быть великолепным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XI.]

Но Берг, подумавши, сказал, что он не может взять один вексель, а просит сорок тысяч деньгами и на сорок вексель.

– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, сорок тысяч я дам, а вексель, кроме того, дам на восемьдесят тысяч. Так то, поцелуй меня.

Через несколько времени граф за жидовские проценты достал деньги и отдал Бергу.^[3225]

Разговор графа с Бергом был тайной для всех в доме. Замечали только, что граф и жених особенно веселы.^[3226]

<У Ростовых, как в Москве, так и в Петербурге теперь, был постоянно полон дом. Но, судя по обществу, которое застал у них Андрей, он сейчас увидал, что, хотя в Москве Ростовы и принадлежали к высшему кругу, здесь в Петербурге их общество было смешанное. Его это оскорбительно кольнуло и еще более кольнуло то, что старая графиня, Вера и Берг и даже Nicolas чувствовали это. Только Наташа и старый граф не видали и не чувствовали это. Первые были рады ему, как представителю высшего петербургского круга. А старик и дочь просто рады были ему, отрадненскому знакомому. Князь Андрей всю жизнь потом помнил это свое посещение Ростовых и первый вход к ним. Вот как это было:^[3227]

В передней было особенно освещено, так что лари и ливреи непривычно блестели. Музыканты проносили инструменты. <Пока> они снимали шубы, Pierre спросил у лакея, что такое.

– Нынче бал.

– Вот как, да я и забыл, – сказал Pierre. – Ну всё равно.

Андрей слышал в это время в зале по паркету стук носка и каблу[ка] женского и напевавший голос отрывочную одну фразу в просторном резонансе большой залы.

«Какая другая, совсем другая есть жизнь, радостная, девичья, влюбленная, веселая», как всегда подумал князь Андрей свои дубовые мысли при звуке одного голоса Наташи. «Люблю я это ребячество и молодость, это оживляет меня», подумал он.

– И прекрасно, напьемся чаю и уедем от бала, – сказал он.

– Да, да, – сказал Pierre и он вошел вперед.

Улыбающийся голосок встретил его.^[3228]

– Нет, князь, непременно танцуйте… начал голосок и вдруг замолк на середине: Наташа увидала князя Андрея и испуганно покраснела.>

–

Князь Андрей поступил на службу и через месяц после своего приезда в Петербург его узнать нельзя было. Несмотря на дурной петербургский климат, кашель его прошел, он был озабочен и занят с утра до вечера, занимая очень важное место в комиссии составления законов. Он ездил в свет мало и то в серьезный и административный и дипломатический свет.^[3229] Он уже переехал на другую квартиру,^[3230] Pierre редко видал его. Pierr’y удалось ввести его в масонскую мастерскую, но к огорчению своему он видел, что Андрей мало сочувствовал этому делу. Pierre даже боялся, не подтрунивает ли над этим в душе князь Андрей. У Ростовых князь Андрей не был.^[3231]

Сам не сознавая того, он боялся их – боялся их мовежанренного, добродушного тона, боялся энканальироваться и вместе с тем боялся своих дубовых мыслей. Он работал много и не только вступил в партию заметной и деятельной молодежи, занимавшейся переделкой всего старого, но и занял в этой партии одно из первых мест. Он на ходившую тогда по рукам записку Карамзина о старой и новой России составил на французском языке записку, имевшую в известном свете большой успех. В записке этой на основании того же Монтескье, которого ситировал Карамзин, князь Андрей опровергал его. Несмотря на свою гадливость к кутейницкому происхождению Сперанского, князь Андрей служил у него и выказывал ему уважение. В предстоящей работе надо было князю Андрею избрать одно из двух: или отказаться от презрения ко всей массе стариков, или к одному Сперанскому. Он выбрал последнее. Князь Андрей твердо был убежден, что он не принадлежит ни к какой партии, как это всегда думают люди действующие, – он считал и Шишкова с его любовью к старине полезным человеком, и Карамзина приятным писателем и стилистом, и в Сперанском видел пятна. Но он, сам того не зная, принадлежал к партии либеральной молодежи и очень скоро сделался одним из заметных ее представителей. Как и всегда, он думал, что он действует вследствие разумных причин, а он увлекался неизбежной односторонностью каждого дела и видел только необходимость сделать. Вопросы его занимавшие – всё предполагавшееся тогда переустройство России, готовившееся к началу [18]10 года, казалось ему существенным благом для народа и первым на очереди вопросом. Он забывал, так же как и все, что жизнь (и его жизнь) с воспоминанием о жене, с любовью к сыну, к сестре, к отцу, с разговорами с Pierr’oм, с дубовыми мыслями шла помимо и вне всех правительственных распоряжений, он забывал, что ни ответственность министров, ни палаты представителей, ни свобода крестьян и печати не могли ни на волос прибавить или убавить, eгo настоящего счастья. Ему казалось всё это очень важным. Мало того, он забывал часто даже самое дело и видел одни препятствия и от любви к делу переходил к ненависти к тем, кто мешал делу. И считал столь же полезным казнить, враждовать с стариками, сколько и делать дело, забывая, что этим самым враждованием он уже портил и для себя и для других жизнь, которую он хотел сделать более счастливой. Кроме того, он, живший долго в деревне, видевший и войну и мир в самой действительности, он невольно, делая это формальное дело писания законов для человечества, впадал в тот вечный камень преткновения законодателей, заключающийся преимущественно в том, что в законодательстве, как и во всяком деле, есть своя формальная сторона, увлекающая составителя и отвлекающая его от действительности, для которой он и работает. Его уже увлекала сторона симметрии, правильности, порядка в самой редакции. Нужно было, чтобы статьи были классифированы по отделам, разделам и т. д. Ежели в отделе и п[араграфе] права имущественного и ничего не было, он всё таки писал – право имущественное и означал, что ничего не было.