Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

* № 82 (рук. № 85. T. II, ч. 1, гл. V, X).

Ростов, после несчастной дуэли, в которой он участвовал, повез^[2618] раненного Долохова на его квартиру. Ростов знал Долохова по холостой жизни у цыган, на попойках, но никогда не бывал у него и даже никогда не думал о том, какой может быть дом у Долохова. Ежели был дом у Долохова, то вероятно это была, по предположениям Ростова, какая нибудь накуренная, загрязненная комнатка с^[2619] бутылками, трубками и собаками, в которой он держал свои чемоданы и ночевал изредка.^[2620] Но Долохов сказал ему, что он живет в собственном доме у Николы Явленного с старушкой матерью и двумя незамужними сестрами.^[2621] Во время переезда Долохов^[2622] молчал, видимо делая над собой усилия, чтобы не стонать, но перед домом, узнав Арбат, он приподнялся и взял за руку Ростова. На лице его выразилось страстное, восторженное отчаяние, которого никак не ожидал от него Nicolas.

– Ради бога, не к матери, она не перенесет…^[2623] Ростов, брось меня, беги к ней, приготовь ее…^[2624] Этот ангел не перенесет.

Ростов поскакал на извощике исполнять^[2625] поручение.^[2626] Домик был хорошенький, чистенький с цветами и полосушками. Марья Ивановна Долохова была почтенная на вид старушка.^[2627] Она испуганно выбежала в переднюю навстречу Ростову.

– Федя? Что с Федей? – вскрикнула она, как только Ростов сказал, что Долохов прислал его и что [он] не совсем здоров.

– Он умер! Где он?^[2628]

Сестры, некрасивые девушки, выбежали и окружили мать.^[2629] Одна из них шопотом спросила у Ростова, что с Федей, и он, сказав ей, что Долохов легко ранен, вышел и под предлогом поездки за доктором уволил себя от вида свидания матери с сыном. Когда Ростов вернулся с доктором, Долохов уже был уложен в своем, коврами и дорогим оружием увешанном кабинете, на полу, на медвежьей шкуре и мать на низенькой скамеечке, более бледная, чем ее сын, сидела у его изголовья. Сестры хлопотали по задним комнатам и коридору, но не смели входить в комнату.

Долохов перенес боль зондирования раны и вынимания пули так же, как и самую рану. Он даже не морщился и улыбался, как только в комнату входила его мать. Все усилия его видно были устремлены на то, чтобы успокоить старушку.

Чем ближе узнавал Ростов Долохова, тем более он чувствовал себя к нему привязанным. Всё в нем было, начиная от его привычки лежать на полу и до его тщеславия своими дурными наклонностями и скрытности в хороших – всё было необыкновенно, не так как у других людей, и всё было решительно и ясно. Первое время Марья Ивановна враждебно смотрела на Ростова, связывая его с несчастием сына, но когда Долохов, заметив это, прямо сказал ей:

– Ростов – мой друг и прошу вас, обожаемая матушка, любить его, – Марья Ивановна действительно полюбила Nicolas, и Nicolas ежедневно стал бывать в домике у Николы Явленного. Несмотря на шутки домашних, на упреки светских знакомых, он целые дни проводил у выздоравливающего, то разговаривая с ним, слушая его рассказы, ловя каждое его слово и движенье, улыбку и безусловно во всем соглашаясь с ним, то с Марьей Ивановной Долоховой, разговаривая с ней о ее сыне. От нее он узнал, что Федя содержал ее и сестер, что это был лучший сын и брат в мире. Марья Ивановна была искренно убеждена, что ее Федя был образец всех совершенств мира (мнение это разделял Ростов, особенно, когда ее слушал или видел самого Долохова). Она даже не допускала, чтобы возможно было иметь сколько нибудь другое мнение о ее сыне.

[Далее со слов: Да, он слишком… кончая: …высокая, небесная душа. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 1, гл. X.]

Долохов сам во время своего выздоровления и в своем доме был^[2630] часто особенно кроток и восторжен. Ростов бывал почти влюблен в него, когда этот мужественный^[2631] человек, обессиленный теперь раной, обращал к нему свои ярко голубые глаза и прекрасное лицо, слегка улыбался и говорил,^[2632] выказывая ему свою дружбу.

– Верь мне, мой друг, – говорил он, – на свете есть четыре сорта людей: одни никого не любят, никого не ненавидят, эти самые счастливые; другие, которые всех ненавидят – это Картуши, злодеи; третьи любят, кто на глаза попадется, а к другим равнодушны, этих до Москвы не перевешаешь, это все дураки; и такие есть, как я. Я люблю кого, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли мне на дороге, или на дороге любимых людей. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, сестры, два, три друга, ты в том числе, а остальных я всех ненавижу, изо всех окрошку сделаю для того, чтобы моим избранным было хорошо. – И он, улыбаясь, пожал руку Ростову.

– Да, душа моя, – продолжал он, – мущин я встречал любящих,^[2633] благородных, возвышенных, – он опять приласкал взглядом Ростова, – но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок всё равно – нет женщин. Нет этой чистой души, которая любила бы одной душою, как бедная Лиза любила Эраста. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – Ты знаешь ли, зачем я вызвал, т. е. заставил Безухова вызвать меня? Она мне надоела. Это – рыба. Она не любила меня, она боялась. А мне любопытно было.

– Любовь есть высшее блаженство и оно еще не далось мне.

–

Большей частью он был кроток, но один Ростов видел его в том припадке бешенства, в котором он делывал свои страшные поступки. Это было уже при конце его болезни. Он снял повязку и велел слуге подать чистую.^[2634] Чистой не было и слуга побежал к прачке, которая взялась гладить бинты. Минут с пять Долохов пробыл в ожидании. Он, стиснув зубы и хмурясь, сидел на постели, потом^[2635] привстал, достал стул и придвинул его к себе.

– Егорка! – начал кричать он, равномерно останавливаясь и дожидаясь. Ростов хотел развлечь его, но Долохов не отвечал ему. Ростов пошел за Егоркой и привел его с бинтами. Но только что Егорка вошел, как Долохов бросился на него, смял его под ноги и начал^[2636] бить стулом.^[2637] Кровь хлынула из раны. Несмотря на усилия Ростова и прибежавших матери и сестер, Егора не могли отнять до тех пор, пока Долохов сам не упал от изнеможения и потери крови.

–

Как ни строг был в то время государь для дуэлистов, родные Pierr'a и Ростова замяли это дело и никто не был наказан. Еще Долохов был слаб и едва ходил, когда его новый друг Nicolas ввел его в дом родителей.

Всех принимали в доме Ростовых с распростертыми объятиями. Но Долохова приняли еще радушнее, во первых за дружбу его к Nicolas, во вторых за его страшную и блестящую репутацию. Приезда его тщетно ждали несколько дней. Графиня несколько робела, барышни волновались, несмотря на то, что Соня была вся поглощена своей любовью к Nicolas,^[2638] Вера к Бергу, который приезжал в отпуск и опять уехал, и Наташа вполне довольна своим обожателем Денисовым. Ни одна из них не захотела бы, чтобы Долохов влюбился в нее,^[2639] но все подробно о нем расспрашивали у Nicolas и, между собой говоря о нем, посмеивались таким смехом, который очевидно должен был скрыть их волнение и страх. На третий день ожидания подъехала карета, барышни подбежали и отбежали от окон, узнав Долохова, и^[2640] Nicolas ввел своего друга.

Долохов был^[2641] учтив, говорил мало (что говорил, то было оригинально) и внимательно вглядывался в женские лица.^[2642] Все ждали от него чего нибудь необыкновенного, но он ничего необыкновенного не сказал и не сделал. Одно, что было в нем несовсем обыкновенного, это то, что в его манере нельзя было найти и тени того стеснения и замешательства, которое, как бы оно ни было скрываемо, всегда заметно в молодом и холостом мущине в присутствии молодых барышень. Долохов, напротив, пользуясь преимуществом, которое давала ему его рана и предполагаемая от нее слабость, свободно развалясь сидел в волтеровских креслах, которые ему предложили, и принимал те мелкие услуги, которые ему оказывали.

Он понравился всем домашним Ростовых.^[2643] Соня видела в нем друга Nicolas, и, считая то за большую важность, с самоотвержением старалась сделать для него приятным дом его друга. Она cпрашивала, какой он любит чай, сыграла ему на клавикордах пьесу, которая ему нравилась, и показывала ему картины в зале.^[2644] Вера рассуждала, что он не такой человек, как все, и потому хороший. Наташа первые два часа его присутствия не спускала с него любопытных, вопросительных глаз (так что старая графиня несколько раз потихоньку заметила ей, что это неучтиво). После обеда она стала петь очевидно для него, и Васька Денисов уже говорил, что волшебница забыла своего карлика (так он себя называл) и хочет очаровать нового принца. Она смеялась, но, спев свою песенку в зале, она, беспокойно поглядывая на Долохова, вернулась в гостиную, где он сидел, и присела у стола недалеко от него, высматривая на его лице впечатление, произведенное ею, не спуская с него глаз и ожидая похвалы. Но Долохов не обращал на нее ни малейшего внимания и рассказывал что-то Лизе и Соне, обращаясь преимущественно к последней. Беспокойство Наташи и желание, чтоб ее похвалили, было так заметно, что старая графиня, улыбаясь, переглянулась с Nicolas, указывая глазами на Наташу и Долохова. Они поняли, чего ей нужно было.

– Вы любите музыку? – спросила графиня у Долохова.

– Да, очень, но я признаюсь, что ничего подобного не слыхал пению цыган, и что ни одна итальянская певица по мне не может сравниться с Акулькой.

– Вы слышали, как я пою? – спросила вдруг Наташа, краснея. – Хорошо? Лучше Акульки цыганки?

– Ах да, очень хорошо, – холодно, учтиво и ласково, как с ребенком, сказал Долохов, улыбаясь своей светлой улыбкой. Наташа быстро повернулась и ушла. С этой минуты Долохов существовал для нее, как мущина, менее, чем лакей, подававший кушанье. Вечером, как это часто бывало, графиня к себе в спальню зазвала свою любимицу и смеялась с ней тем заливающимся смехом, которым редко, но зато неудержимо смеются добрые старушки.

– Чему вы, maman? – спросила Соня из за ширмы.

– Соня, он (Долохов) не в ее вкусе, – и графиня закатывалась сильнее прежнего.

– Вы смеетесь, а не в моем вкусе, – повторяла Наташа, стараясь обидеться и не в силах удержаться от смеха.

– Что за божественное существо твоя кузина Софи! – сказал Долохов Nicolas, когда они увидались на другой день. – Да, счастлив тот, кто назовет другом такое неземное создание! Но не будем говорить про это. – Больше они не говорили о Соне, но Долохов стал ездить каждый [день], и Марья Ивановна Долохова со вздохом и тайно от сына иногда расспрашивала у Nicolas о его кузине Соне.

* № 83 (рук. № 86. Т. II, ч. 1, гл. I—IX).

В начале 1806-го года, Nicolas Ростов вернулся в отпуск. Ночью он подъезжал на перекладных санях к освещенному еще дому на Поварской. Васька Денисов ехал тоже в отпуск и Nicolas уговорил его ехать с собой и остановиться в доме отца. Васька Денисов спал в санях после перепою последней ночи на станции, где встретил товарищей.

«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извощики!», думал Nicolas, на санях подаваясь вперед, как бы помогая этим лошадям.

– Денисов, приехали. Спит! «Вот он угол – перекресток, где Захар извощик стоит; вот он и Захар и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали». – Скоро ли? Ну!

– К какому дому? – спросил ямщик.

– Да к этому, к большому, как ты не видишь. Это наш дом, – говорил Ростов. – Ну да, это наш дом. Денисов! – крикнул он. – Денисов! Приехали!

Но Денисов только проснулся и ничего не ответил.

– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это в спальне огонь?

– Да, у папеньки в кабинете светит. Еще не ложились, – радостно отвечал Дмитрий.

– Смотри ж, не забудь тотчас достать мне новую венгерку, – сказал Ростов, ощупывая новые усы.^[2645]

– Ну же пошел!^[2646] – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять завалился.

– Да ну же, пошел,^[2647] три целковых на чай, пошел! – закричал Nicolas, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Но вот уже дом над головами и видны сени с знакомой отбитой штукатуркой на угле. Nicolas выскочил из саней^[2648] и побежал в сени. Дом так же стоял неподвижно, нерадушно.^[2649] Ничто не шевелилось. «Боже мой, всё ли благополучно?» – подумал Nicolas, останавливаясь и тяжело переводя дыханье, и побежал в переднюю. Слабый замок всё с тем же звуком отворялся. Старик Михайла^[2650] спал на ларе. Прокофий лакей сидит и вяжет из покромок лапти.^[2651] Он равнодушно взглянул на дверь.

– Батюшки, светы! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Господи Иесусе Христе, что ж это? – И^[2652] Прокофий, трясясь от^[2653] волнения, бросился к двери в гостиную, опять назад и припал к плечу Nicolas.

– Здоровы?

– Слава богу. Сейчас только поужинали.^[2654]

– Всё совсем благополучно?

– Слава богу, слава богу. И Nicolas, забыв совершенно о Денисове, не желая дать предупредить себя, скинув шубу, на цыпочках побежал в темную большую залу. Всё то же, те же ломберные столы,^[2655] та же люстра^[2656] в чехле. Но^[2657] кто то уж видел Nicolas и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло его. Еще другое, третье. Еще поцелуи, еще слезы, еще крики.

– А я то не знал… Коко… друг мой! Вот он… Наш то… Друг мой Коля… Переменился! Нет. Свечей, чаю!^[2658] Да меня то поцелуй! Душенька…^[2659] А меня то.

Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф обнимали его, и люди, и горничные, наполнив комнату, кричали и ахали. Петя повис на его ногах.

– А меня-то! – кричал он. Наташа, отскочив от него, после того как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, всё на одном месте и пронзительно визжала. Со всех сторон были блестящие слезами радости любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя. Соня, красная как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза. Соня поразила его больше всех происшедшей в ней переменой. Ей только минуло шестнадцать лет, и она была необыкновенно хороша, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он^[2660] благодарно взглянул на нее, но^[2661] всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери. Но это была она, в новом, незнакомом, сшитом без него платье. Когда они сошлись, она^[2662] упала на него рыдая.^[2663] Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки.

Денисов, войдя незамеченным в комнату, стоял тут же^[2664] и, глядя на них, тер себе глаза.

Через несколько минут его заметили.

– Папенька, – друг мой Денисов.

– Милости прошу. Знаю, знаю.

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.

– Голубчик Денисов! – взвизгнула Наташа,^[2665] – слава богу!^[2666] Она подскочила к Денисову, обняла и поцеловала его.^[2667] Денисов смутился и покраснел. Но Наташа была в таком восторге, что она только гораздо позже поняла неприличность своего поступка.

Денисова отвели в приготовленную^[2668] для него комнату, а Ростовы долго не спали. Они сидели, столпившись вокруг Nicolas в мундире с крестом, с усами, почти не спуская с него восторженно влюбленных глаз, ловили каждое его движение, слово, взгляд. Старая графиня не выпускала его руки и всякую минуту целовала ее. Остальные спорили и перехватывали места друг у друга, поближе к нему, и Наташа с Петей подрались и заплакали оба за то, кому принести ему чай, платок, трубку. Nicolas было очень хорошо, но та минута, когда все наперерыв целовали его, была так хороша, что он всё ждал ее повторения и того, что было теперь, как оно ни было хорошо, ему было мало.

На другое утро приезжие, с дороги, спали до 10-го часа.^[2669] В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами только что поставлены у стенки. Слуги проносили умывальники, горячую воду и вычищенные платья. Пахло табаком и мущинами.

– Эй, Г’ишка, т’убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Р’остов, вставай!

Nicolas, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.

– А что, поздно? – И в то же время он услыхал в соседней комнате шуршанье свежих платьев, шопот девичьих, свежих голосов и, в чуть растворенную дверь, ему мелькнуло что то розовое, ленты, черные волоса и^[2670] веселые лица. Это были Наташа с Соней и Петрушей, которые пришли наведаться, не встал ли Nicolas.

– Вставай, Коко! – послышался голос Наташи^[2671] из чуть растворенной двери. Но Петя, в первой комнате увидав и схватив саблю и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики^[2672] при виде воинственного старшего брата, забыв, что сестрам неприлично видеть раздетого Денисова, отворил дверь.

– Это твоя сабля? – закричал он. Девочки отскочили. Денисов, с испуганными глазами, спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, за помощью оглядываясь на товарища.^[2673] Дверь опять затворилась и опять у нее послышались шаги и лепетанье.

– Nicolas, вставай, десять часов, выходи в халате, – говорил голос Наташи.

– Это твоя сабля? – спрашивал Петя. – Или это ваша?, с подобострастным уважением обращался он к усатому, черному Денисову. Nicolas поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа^[2674] надела один сапог с шпорой и влезала в другой, Соня кружилась и только что хотела сесть, раздув платье, когда он вышел. Обе были в одинаковых новеньких платьях, свежие, румяные, веселые. Соня тотчас же убежала. Наташа схватила его под руку и повела в диванную. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать о тысяче мелочей, которые могли интересовать их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил, видимо не в силах спокойно удерживать своей радости.

[Далее со слов: Ах, как хорошо, – говорила она, – отлично!, кончая: – Ну, так что же? – близко к печатному тексту. T. II, ч. 1, гл. I.]

– Да, так она любит меня и тебя.^[2675] Ну, ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это, это отлично, благородно!^[2676] Да, да, да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что Nicolas чувствовал что то, что она говорила, она прежде говорила со слезами.

Nicolas задумался.

– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?

– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты отказываешься, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.

Nicolas^[2677] видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16-ти летняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом Nicolas не сомневался ни на минуту). «Отчего же ему было не любить ее и не жениться даже?» думал Nicolas. «Но не теперь. Теперь столько еще других радостей и занятий. Да, они это прекрасно придумали. Надо оставаться свободным».^[2678] – Ну и прекрасно, – сказал он, – всё сначала. Ну, да после поговорим. Ах, как я тебе рад, – сказал он. – Ну, а что же ты Борису не изменила? – спросил Nicolas.

Разногласие двух друзей детства, так очевидно выразившееся в свидании во время похода, покровительственный, поучающий тон, который принимал Борис с своим приятелем, и немного может быть то, что Борис, только один раз бывши в деле, получил наград больше, чем Ростов, и обогнал его по службе, делали то, что Ростов, не признаваясь в том, не любил Бориса, тем с большей силой, чем больше прежде он с ним был дружен.^[2679] Он, улыбаясь, как бы шутя, но внимательно следил за выражением лица сестры в то время, как сделал ей этот вопрос.^[2680]

– Вот глупости, – сказала Наташа. – Я ему то же самое скажу, когда увижу. То было детское. И он может еще влюбиться и я… Она помолчала, – и я могу еще по настоящему влюбиться…^[2681] Наташа вся вспыхнула и помолчала.

– Нет изменила. Я не такая, как Соня. Я гадкая на этот счет.

– На этот счет, – повторил Nicolas. – Так как же?

– Ах, это странно со мной случилось. Ты можешь себе представить, – говорила она с искренним удивлением, – что я совсем не его и любила. Я после узнала.

– А кого же?

– Нет, я не скажу. Он уже женат, но всё таки я его люблю одного по настоящему.^[2682]

– Вот как!

– Что ж тебе удивительно? – говорила Наташа. – Мне 15-й год, уж бабушка в мою пору замуж вышла. Ну, да это ничего. А что Денисов хороший? – спросила она вдруг.

– Хороший.

– Ну, и прощай, одевайся.^[2683] Он страшный!

– Васька? – спросил Nicolas, желая показать свою интимность с Денисовым.

– Да, что он очень хорош?

– Очень хорош. Кто же? – спросил Nicolas.

– Ну хорошо, я тебе скажу. Безухий, помнишь? он женат и всё, но это так, он у меня запасный. Я и в другого влюблюсь и всё, а он всё у меня запасный. Ну, приходи скорее чай пить. Все вместе.

Встретившись в гостиной с Соней, Nicolas покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать, и [он] чувствовал, что все, и мать, и сестры смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ей руку и сказал ей «вы». Но глаза их,^[2684] встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались.

Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании, и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее. Вера заметила, что как странно, что Соня с Nicolas теперь встретились на «вы», и заставила покраснеть не только их, но Наташу и старую графиню, которая боялась этой любви Nicolas к Соне, могущей лишить ее сына блестящей партии. Денисов,^[2685] в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он бывал в сражениях.

<Буйный гусар обворожил всех в доме и особенно Наташу, с которой он тотчас же вступил в шуточные отношения влюбленного. Он говорил, что сердце его прострелено вчера вечером, что Наташа опаснее французских стрелков, и Наташа, глядя на него, сияла одушевлением и радостью. Денисов пробыл неделю у Ростовых и поехал в Тверь к своим родным. Перед концом своего отпуска он обещал погостить еще у Ростовых и вместе с Nicolas ехать в полк.

Денисов с первого дня поставил себя к ней в шуточные отношения влюбленного; но Наташа тотчас же разобрала под этими шуточными отношениями и то, что Денисов счастлив бы был, ежели бы они были нешуточные. Мать, все наблюдавшая, со страхом видела, как эта четырнадцатилетняя девочка была совсем женщина, как действовали на нее, возбуждая, лесть и похвалы и как, в присутствии Денисова, она делалась нешуточно возбужденною и привлекательною.>

^[2686] Вернувшись в Москву из армии, Nicolas Ростов был принят домашними – как лучший сын, герой и ненаглядный Коко, родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек, знакомыми – как красивый гусарский поручик, милый певец, прекрасный танцор и один из лучших женихов Москвы. Знакомство у Ростовых была вся Москва, денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что^[2687] перезаложены все имения, и потому Nicolas, заведя своего собственного рысака и самые модные, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, рейтузы и сапоги,^[2688] проводил время очень весело. Nicolas, вернувшись домой, испытал приятное чувство, после некоторого промежутка времени, примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос.^[2689] Отчаяние за невыдержанный из закона божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извощика, тайные поцелуи с Соней, – он про всё это вспоминал как про ребячество, от которого он так неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег. Носки у его сапог – острые и панталоны – такие, какие только у трех военных в Москве. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе и был на ты с^[2690] одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов. Страсть его к государю ослабела, так как он не видал и не имел случая видеть государя.^[2691] Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, которое не может быть всем понятно,^[2692] и от всей души присоединялся к общему в то время в Москве чувству обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование – ангела в плоти.^[2693]

В это короткое пребывание Ростовых в Москве, до отъезда в деревню, Nicolas не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила и, очевидно, страстно и верно любила его. Жюли Ахрасимова льстила его самолюбию, кокетничая с ним. Было еще несколько барышень, и даже одна дама, которые нравились ему; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться, дорожит свободой, которая ему нужна на другое. И о Соне, и о Ахрасимовой, и о других он думал: «Э! еще много, много таких будет и есть, там где то, мне еще неизвестных. Еще успею». Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли, когда его насильно затаскивали туда. Бега, Аглицкий клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело, это было прилично молодцу гусару.

[Далее со слов: В начале марта старый граф Илья Андреич Ростов… кончая: …вода разливается там больше, где глубже. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 1, гл. II—III.]

Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Он твердо был уверен, что он был более герой, чем князь Багратион, и Багратион, узнав его, сказал несколько неловких слов, как и все, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич^[2694] радостно и гордо оглядывался в то время, как Багратион говорил с его сыном.

Nicolas Ростов^[2695] с Денисовым и Долоховым сели вместе почти на середине стола.

[Далее со слов: Напротив них сидел Pierre с своей свитой и князь Несвитский, кончая: При этом тосте граф вынул платок и зарыдал слезами. – близко к печатному тексту. Т. 1, ч. 2, гл. II—III.]

Pierre сидел против Долохова и Nicolas Ростова.^[2696] Он много и жадно ел, как и всегда. Но когда не ел, то сидел, щурясь и морщась, глядя на первое попавшееся ему лицо, и, с видом совершенной рассеянности, ковырял себе в носу.^[2697] Лицо его было уныло и мрачно.^[2698] Он, казалось, ничего не видел и не слышал^[2699] и думал о чем то одном и не разрешенном.^[2700] Этот неразрешенный, мучивший его вопрос были намеки княжны в Москве на близость Mortemart к его жене и в это же утро полученное им письмо анонимное, почерк которого был похож на почерк Долохова, и в котором было сказано то же. Долохов сидел теперь перед ним и в прекрасных, наглых глазах, изредка насмешливо на него устремленных, он читал очевидное подтверждение своей догадки. Представляя себе всё прошедшее своей жены, он видел ясное доказательство, что в письме была сказана правда; повторяя в своем воображении свои отношения с Долоховым, особенно с того времени, как Долохов вернулся из армии, он чувствовал, что его догадка о том, что автор письма был Долохов, была правда. После кампании, Долохов, пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Pierr’oм, прямо приехал к нему и хотел у него остановиться. Hélène потребовала от Pierr’a, чтобы он отказал человеку такого дурного общества. Pierre отказался и тогда сама Hélène написала Долохову холодное и резкое письмо, в котором она просила его оставить их дом. За это мстил Долохов. Так думал Pierre. Кроме того, он знал Долохова. Он знал, что у этого человека, среди самых мирных условий жизни, бывали потребности жестокости и отчаянности. Он знал то выражение, которое принимало лицо. Долохова, когда на него находили такие минуты, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал, без всякой причины, на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение было теперь на лице Долохова. Pierre задумчиво смотрел на него и видел, что ему надо предпринять что то. Он не знал, что именно ему надо было предпринять, и об этом он думал за обедом, сидя против веселой компании Долохова, Денисова и Ростова.

Эти господа были очень веселы, в особенности два последние.

[Далее со слов: Nicolas весело переговаривался с своими двумя приятелями… кончая: Pierre нагнулся всем тучным телом через стол. – близко к печатному тексту. Т. II, ч. 1, гл. III.]

– Это неучтиво!

– Вы меня учить хотите? – сказал Долохов, придерживая бумагу.

– Дайте мне! – крикнул Безухов.

Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, несколько человек вскочило и бросилось к графу Безухову.

– Полноте, полноте, граф,^[2701] что вы? – с разных сторон^[2702] шептали испуганные голоса^[2703] Pierr’y. Долохов^[2704] посмотрел на Pierr’a совсем другими, светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил:^[2705] «А вот это я люблю».

– Не дам, – проговорил он отчетливо.

Pierre засопел^[2706] носом и побледнел.

– Вы… вы… негодяй!… я вас вызываю, – проговорил он.^[2707] И, двинув стул, встал и вышел изо стола.^[2708]

Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Pierre уехал домой, a Nicolas с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая песенников и цыган.

Денисов вызвался быть вторым секундантом.^[2709]

– И ты спокоен? – спросил Ростов, прощаясь с Долоховым.

– Совершенно… – Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещанья, да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник. «Медведя то, говорит, как не бояться, да как увидишь его, и страх прошел – как бы только не ушел». Ну, так то и я. A demain, mon cher!^[2710]