Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

** № 34 (рук. № 72. T. I, ч. 2, гл. XIV, XV.)

^[1780] Водка была не во всех ротах и те роты, у которых ее не было, с завистью смотрели на 5-ю роту, которой командовал всеми любимый, молодой штабс капитан Белкин.

– Вишь ты, подбрыкивать как стали 5-й роты, ровно жеребята, от водки-то, – говорил солдат другой роты, глядя на бежавших к котлу солдат. – Молодец^[1781] ихний ротный!

– Толкуй, Иван Масеич, фелдвебель всем орудует.

– Как же! гляди, наш спит небось, а этот, гляди, пришел, – говорил солдат другой роты, показывая на красивую фигуру штабс капитана Белкина, скорыми легкими шагами подходившего к роте, пившей водку. Белкин с своими толстыми, приятно улыбающимися губами и узенькими смеющимися глазами, свежий и веселый, подошел к боченку.

– Здорово, ребята.

– Здравия желаю, ваше благородие, – прокричали человек двадцать.

– Много ли рядов? – спросил он у фелдвебеля тоном человека, не любившего говорить с подчиненными много, но ожидающего положительного ясного ответа.

– Тринадцать.

– Кого нет?

Солдаты всё толпились и сзади засмеялись. Белкин оглянулся строго. Всё затихло, и подходивший солдат имел набожное выражение, когда подходил к чарке.

– Соврелова, Петрова, Миронченка, – докладывал фелдвебель.

– Миронченка точно заболел, в самую бурю, как деревню проходили. Он придет, я ему сам вчера приказал остаться. А тот бестия, Захарчук, так балуется, я велел ему на повозку сесть, так нет, упал. Дрянь солдатишка.

В это время подходил к водке узенькой, тоненькой, с ввалившейся грудью и жолтым лицом и жолтым острым носиком молодой солдатик, казавшийся олицетворением голода и слабости. Но, несмотря на жалость возбуждающую наружность этого солдата,^[1782] в собранном, как кисете, ротике и бегающих покорных глазах было что то такое смешное, что фелдвебель, как бы прося позволения пошутить, посмотрел на ротного и, заметив на его лице улыбку, сказал:

– Вот Митин наш не отстал, его всего Бондарчук за штык волок.

– Без Митина 5-й роте^[1783] нельзя быть, – сказал Белкин, глядя на жалкого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую, с выступающим, как у индюшки кадыком, шею.

– Сладко? – спросил Белкин, по солдатски подмигивая Митину и приосаниваясь. В рядах захохотали. Отдав приказание, подойдя к кашеварам, где ему подали пробу, Белкин сел на бревно и, перекрестившись, стал есть солдатскую кашу. Солдаты своей и чужих рот особенно далеко и старательно снимали шапки, проходя мимо его, несмотря на его махание рукой, чтоб они этого не делали.

Погода была серая, холодная, с ветром, но без дождя. Скоро к Белкину подошел <другой офицер зевая.>^[1784] —У меня половина людей без ног.

– Поправятся, – смеясь отвечал Белкин. – Хромая собака до поля. Пойдем назад, надо еще к адъютанту, – отвечал он, тоже зевая.

– Что это, никак кавалерия. Вон за лесом, – зевота мешала другому ротному договорить. Он указывал рукой на дорогу в Голабрун на ту сторону, с которой ждали французов.

Белкин встал и стал рассматривать. Действительно, это была кавалерия, поэскадронно шедшая им навстречу. И много ее, полка два. Кавалерия стала спускаться под гору и опять подниматься. Офицеры сочли ровно четыре эскадрона и узнали, что это были австрийцы гусары.

– Что же это, ведь это наш авангард. Сменили их чтоль.

– Кто же сменил, мимо нас бы прошли.

– А может французы на них понасели, они отступают.

– Тогда хоть постреляли бы. Это что нибудь не так. И есть австрийцы. – Гусары проходили ближе, как всегда с презрением глядя на пехотинцов. Солдат, набивая рот кашей, оглядывался на них. Гусары с начальником впереди прошли дорогой в город. Офицеры, еще другие подошедшие (все собирались к Белкину), разговаривали об том, какой гусарской мундир лучше, русской или австрийской, и хвалили лошадей.

– Вон еще^[1785] кавалерия идет, – сказал к[апитан], – что это они назад идут.

– Должно быть неприятель показался.

– Ну, коли теперь в дело итти – мат. Люди голодные, без ног, половины в роте нет. А еще^[1786] шеф требует……… Голос капитана вдруг оборвался.

– Что это! – вскрикнул он, побледнев. В это же мгновенье из города на рысях показались казаки. В то же мгновенье подбежал фелдвебель к офицерам и, указывая на кавалерию, спускавшуюся из за леса, [из] под горы.

– Ваше благородие, это он. Верно. Я смотрю.

Фелдвебель был так взволнован, что махая руками, говорил и взял за руку к[апитана], пригибая к себе и указывая по руке.

– Вот так извольте смотреть. Вон сила его валит.

В то же мгновенье испуганный голос полкового адъютанта, спотыкавшегося, пешком бежавшего за ворота, закричал: – В ружье. Неприятель! В то же мгновение забегали кашевары, загремели котлы, и солдаты, дожевывая, побежали к козлам. В то же мгновение, и несколько прежде, Белкин бежал через выгон к своей роте и кричал: в ружье. Он бежал легким, веселым бегом, как будто играя тяжестью своего тела и перепрыгивая через лужи. Еще люди других рот не успели выстроиться и полковой командир еще не выехал, как 5-я рота уже, не дожидаясь приказаний, шла впереди всех по дороге навстречу к неприятелю.^[1787] Роту догоняли сзади рысью почти рядом субалтерн офицер налегке и Митин, путаясь в грязи тонкими ногами и под острым углом наклоняясь вперед, с большим ружьем наперевес и с тяжестью ранца, давившей его. Он не бежал, а всё падал и ноги только едва поспевали спасать его от падения. Под гору они не удержали его и он скорее, скорее перебирая ими, упал. Офицер, молодой, скуластый блондин, даже не улыбнулся, перегоняя его. Когда он догнал роту, Белкин уже рассчитывал людей и с унтер офицерами по отделениям рассыпал в цепь.^[1788]

– Разве было приказано от полкового командира, – с бледным и обиженным лицом, едва переводя дух, спрашивал офицер. – Я только вышел.

– А всё равно то же прикажут, – даже не глядя на офицера отвечал Белкин. – Мешкать нечего.

– Почему же вы думаете, что я нарочно замешкался? Вы думаете, что я…

– Писарев, влево на гору, —говорил Белкин унтер офицеру, который с серьезным лицом смотрел, не спуская глаз с ротного командира, как и вся рота смотрела в эту минуту. Глаза Белкина еще более улыбались, чем всегда, и делал он свои распоряжения, как будто это всё было так легко.

– Куда же наконец мне прикажете? Ежели уж вы так распоряжаетесь, – [сказал], отдуваясь и оскорбляясь, субалтерн офицер.

– Побудьте здесь, М. Д., с резервом.

Рота разошлась в цепь. Казаки ездили впереди, показался дымок и послышался выстрел с нашей стороны и два выстрела ответили из за леса. Неприятель остановился и не наступал более. Стрелки его и наши баловались изредка. Белкин сидел на краю дороги и курил трубку, рассматривая неприятельских стрелков и изредка оглядываясь на деревню, в которой всё двигалось и бегало. Через пять минут к нему подъехал полковой адъютант.

– Шеф приказал^[1789] благодарить тебя за распорядительность и приказал отступать, ежели б[удут] наступать. Ну что, достают сюда, – спросил адъютант.

– Нет, так, ворон пугаем.

– Дай ка затянуться. Там у нас что, беда. – И адъютант, затянувшись, уехал.

В деревне Шенграбене происходила суматоха, естественная вследствие неожиданного появления неприятеля перед войсками, спокойно отдыхавшими и варившими кашу, полагая, что они находятся во второй линии. Князь Багратион, приехав [в] Шенграбен и распорядившись^[1790] отступлением, [в] квартире шефа полка беседовал с графом Ностицом.

– Gott im Himmel,^[1791] – говорил красивый, воинственной наружности, с цветом лица темнее усов генерал граф Ностиц, в гусарском мундире, опираясь молодцовато одной рукой на колено, другой придерживая саблю с золотым эфесом и таким нетерпеливым тоном убеждения, которым говорят полнокровные люди, раз составивши убеждение и своими словами только стремясь поддержать его.

– Как вы хотите, князь, чтоб я дрался с французами, когда мир заключен моим государем и повелителем.

Багратион имел вид человека, постоянно устремляющего всё свое внимание на те слова, которые он говорил. Большие, до половины закрытые веками, черные глаза его без блеска, но упорно смотрели по обеим сторонам огромного носа; как изваянный, крепкий рот и выступающий, прямой и длинный подбородок казалось так же пилили [?] как и мутный, неизменяемый взгляд и тихий голос, повторяющий одни и те же слова.

– Кто вам сказал, граф, что мир заключен? – повторил [он] в четвертый раз.

– Ach, Gott.^[1792] Честное слово принца Мюрата!^[1793]

– Хорошо. Но как же вы бросаете свой пост, генерал, и открываете наш фронт, генерал… – продолжал Багратион, видимо с трудом соображая и выражаясь. – Кто же будет отвечать за последствия, генерал? – И голос Багратиона не возвышался, не изменял интонации и те же бесстрастные, полузакрытые глаза смотрели прямо с обеих сторон коричневого носа на разгоравшегося австрийского генерала.

– Ежели бы мир не был заключен, я бы должен был умирать на своем посту, – сказал граф Ностиц, ударяя себя широкой кистью в высокую грудь. – А теперь я буду преступник, ежели я буду сражаться с французами после заключения мира. Я говорю. Мне сам принц Мюрат сказал и в доказательство привел, что французы перешли мост в Вене без боя. Разве это могло бы быть, ежели бы не было мира? – и граф Ностиц, торжествуя, молча посмотрел на Багратиона. Багратион соображал.

– Пошлите, тут адъютант главнокомандующего, – обратился он к ординарцу, – Болконский, кажется, что ездил в Брюнн. Он вчера из Брюнна и попал на наш аванпост, – обратился он к Ностицу.

Через несколько минут вошел князь Андрей. Багратион как будто забыл, зачем он его звал и, сделав усилие, сказал:

– Да вот ты из^[1794] Брюнна едешь. Слыхал ты, заключен мир с Австрией или нет?

– Я не слыхал, чтобы был заключен, но слышал, что австрийское правительство желает.

– Как же французы перешли Венский мост, – спросил граф Ностиц.

Князь Андрей не отвечая, прищурившись, посмотрел на Ностица.

– Генерал говорит, что мир заключен и что австрийцы по уговору пропустили французов через мост.

– Я слышал, что мост взят обманом и что Ауерсперг за то отдан под суд. – Князь Андрей рассказал.

Ностиц повернулся на стуле, гремя саблей.

– Und was noch! Das wäre was famoses!^[1795] Этого не может быть, – сказал он.

Князь Андрей поджал губы и открыл глаза.

– Я не имею честь служить с вами и под вашим начальством и докладываю не вам. И потому не считаю за вами права обсуждать вслух мои слова, как начальнику, и как gentilhomme я вам говорю, что вы, а не я, говорите неправду. Я говорю, как слух, и слух этот правда, а вы говорите, как факт, и это ложь (– Ну, ну, не у места, князь, – сказал Б[агратион]) и, не дав сказать слова, он обратился к Багратиону.

– Угодно что нибудь еще приказать вашему сиятельству? – обратился он только к Багратиону. Багратион не ответил ему не от пренебрежения, но видимо от того, что всё внимание его было слишком занято тем ходом мыслей, которые он преследовал и которые касались графа Ностица.

– Что же вам сказал Мюрат, – спросил он у Ностица. – Ежели мир заключен с Австрией, что же будут делать русские войска, будут драться или нет?

– Русские войска заключат капитуляцию.

Неподвижное лицо Багратиона вдруг дрогнуло, нос поднялся, в глазах блеснул свет и рот слегка раскрылся в презрительную улыбку. Он встал.

– Генерал, я вам не приказываю отступать, а приказываю вернуться к своему посту.

– По соображениям, которые вам очевидно чужды, – отвечал Ностиц, вставая и официальным тоном, – я не могу этого сделать.

Багратион, не дожидаясь выхода Ностица, первый пошел к двери.

– Лошадь! Да ты, князь, поезжай со мной в цепь, мы все посмотрим, – обратился он к князю Андрею, – тогда поедешь, всё, живая грамота, расскажи Михаилу Иларионовичу.

Еще не успел Багратион сесть на лошадь, как ординарец пришел.

** № 35 (рук. № 73. T. I, ч. 2, гл. XVI).

^[1796] Через пять минут Белкин вернулся в шалаш и был встречен молчаливым, радостным и полупьяным взглядом голубых глаз Тушина, который лежал и читал, попивая. С. О. заснул.

– Ну что разделил?

– Разделил.

Они помолчали.

–^[1797] Хотите вина? Эй, Митька, подай вина.

– Да уж всего одна бутылка осталась, – послышался за палаткой голос деньщика.

– Да что ты, дурак, ведь П. И-чу.

– Ну, П. И. можно. А то кого не перебывало нынче, – опять сказал голос, и под угол палатки подлезла рука, доставая что то.

– Что это вы читаете?

– Старый Эвропейский вестник.

– А я хотел спросить у вас: я читал то там писана статья о бессмертии души. Так страшно даже сделалось.

– Гердера, да?

Они замолчали, стали играть, запивая вином. Тушин проиграл и сердился. Во время игры приходили офицеры, рассказывая, что австрийцы ушли, никого не оставив, но это никого не заняло сообщение.

– Да, да, да. Ну расскажите мне. Вы поняли, что пишет этот Гердер? – говорил Белкин, расставляя шахматы.

– Отлично, – отвечал Тушин про себя, – отлично – и опрокинул в большой рот стакан вина. – Ну, ходите.

– Да, что же, там он говорит, что из травы зверь делается, из зверя опять зверь; ну, а из человека что же сделается?

– Так, так. Нет, нынче не поддамся, – отвечал Тушин.

– Так как же, растолкуйте, – опять спрашивал Белкин, ходя шашкой.

– Да ведь он говорит, что это лестница существ, по которой всё выше и выше существа, и что коли те не пропадают, так и, человек не пропадет, а душа его перейдет в другое.

– Да во что же она перейдет? Ведь то то и нужно знать, что будет там, буду ли я в раю или в аду. Ведь то и страшно. Белкин совсем остановился играть, видимо задумавшись. Тушин тоже отодвинулся.

– Как у нас в турецкой кампании юнкера убило подле меня. «П. Н. пропал я! » и умер. Я вот забыть не могу.^[1798] Так ведь значит страшно. – Он замолчал и выпил.

– Нет, хорошо пишет Гердер, – говорил Тушин. – Я еще так думаю, что моя душа прежде была в черве, в лягушке, в птице, во всем была, теперь в человеке, а потом в ангеле будет, там в каком-нибудь.

– Да, да в каком ангеле? Этого то не знаешь, вот что скверно. Вы мне растолкуйте.

– Ну, вот он говорит, что организм…

– Это что такое?

– Ну всё живое, целое там, лошадь, червяк, француз, фелдвебель Марченко, всё организм один целый, сам за себя живет. Ну, организм всякой превращается в другой, высший организм и никогда не исчезает, так значит и человек не исчезнет и превратится в высший организм.

– Это так, ну да этот органист (он улыбнулся умно, приятно), органист этот превращается, да отчего же в высший? Это мне растолкуйте. Вон у нас быка выбросили, так в нем вот какие черви – жооолтые завелись. Так ведь эти то, органисты то, не какие нибудь высшие ангелы, а поганые самые органисты. И из нас то вот такие же поделаются. Вот меня убьют, да, а через недельку эти жолтые то и поедят.

Тушин задумался.

– Да, это так.

Белкин выпил еще и еще. Он никогда не напивался, сколько бы ни пил.

– А, вот что, – сказал Тушин. – Это отлично. Что ж вы думаете? Вы правы, зачем высшие? Чем мы лучше собак и этих органистов? Мы только называем их погаными. А может быть нам лучше будет, светлее, умнее, когда сделается из меня милион червей, трава сделается? И я всё буду жить и радоваться, и травой, и червем, а воздух сделается, и я воздухом буду радоваться и летать. Почем мы знаем, может лучше? Право лучше. – Глаза его блестели слезами. Белкин радовался, слушая его.

– Ведь вот что еще возьмите, – продолжал Тушин. – Отчего мы все любим всё: и траву, и козявку, и людей, другой раз даже и полк[овника] вашего? Бывало с вами, что лежишь в траве, и хочется травой сделаться, смотришь на облака или на воду, и так бы вот и сделался водой или облаком, и червяком даже хочется быть. Знаете, славный такой, тугой, вертится. Ведь это всё оттого, что мы были уже всем. Я всё думаю, что мы миллион мильонов лет уж жили и всем этим были.

– Да я вот вчера, как пришли мы, – сказал Белкин,^[1799] – выпил водки согреться, да и лег там у роты, на спине заснул. И вдруг мне чудится, что стою я за дверью, и из-за двери прет что-то, а я держу, и что лезет это моя смерть. И нет у меня сил держать. Наперла, я упал и вижу, что умер, и так испугался, что проснулся. Проснулся. «Вишь ты, я не умер». Так обрадовался.

– Ну да, ну да, – радостно перебил Тушин, жадно вслушивавшийся. – Вот как хватит ядром в башку, глядь и проснешься, и нет ни Марченки, ни роты, ничего, а проснешься молодыми, здоровыми червями.

– Ну, а как заснешь да и не проснешься?

Он помолчал.

– Что будет, что будет, никто не знает.^[1800]

Тушин молчал, глаза его сияли. Он не думал ни о себе, ни о Белкине.

– Вы знаете, я в ад не верю. Я и попу говорил. Это уж как хотите, – сказал Белкин. – Никто, видно, не знает, что там будет. Никто не знает.

– Ваше благородие,^[1801] – сказал фелдвебель, вбегая. – Видимо – невидимо показалось, начальство понаехало.

– Вона, – сказал Белкин, заслышав выстрел, и выбежал из палатки.

Действительно, австрийские аванпосты отступили, и французы атаковали отряд Багратиона.

* № 36 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. IX).

Князь Андрей Болконский до такой степени сильно чувствовал стыд на наше положение постоянного бегства во время этого отступления, так мучался им, что наш успех при Кремсе, в котором он участвовал, привел его в неудержимый восторг и в состояние счастия, которого [он] не хотел и не мог скрывать.

В его душе странно и нелогично, не мешая одно другому, соединялись два совершенно противуположные чувства – сильной гордости патриотической и сочувствия к общему делу войны и с другой стороны затаенного, но не менее сильного энтузиазма к герою того времени, к petit caporal,^[1802] который на пирамидах начертал свое имя.

Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите и, в знак особой милости главнокомандующего, был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне.

В ночь сражения взволнованный, счастливый, но не усталый, верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером означало, кроме наград, важный шаг на пути к повышению.^[1803]

Получив депеши, письма и поручения товарищей, князь Андрей ночью при свете фонарей вышел на крыльцо и сел в бричку.

– Ну, брат, – говорил Несвитский, провожая его и обнимая, – вперед поздравляю с Марией Терезией.

– Как честный человек говорю тебе, – отвечал князь Андрей, – ежели бы мне и ничего не дали,^[1804] мне всё равно. Я так счастлив, так счастлив, что могу везти такое известие и что сам видел…

– Ну, Христос с тобой.

– Прощай, душа моя.

– Поцелуй же от меня хорошенько ручку баронессы З. и Cordial бутылочку хоть привези, коли место будет.

– Прощай. – Бич хлопнул и почтовая бричка поскакала по темно-грязной дороге мимо^[1805] огней войск.

Ночь была темная, звездная [?], дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сраженья.

То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием победы,^[1806] то вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей испытывал чувство человека, долго ждавшего и наконец достигнувшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась с стуком колес и впечатлением победы, и ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит и он поспешно просыпался, с счастьем, как будто вновь узнавал все подробности победы и своего поручения и, успокоившись, опять задремывал… Так прошла ночь, только переменялись лошади и ямщики. День был яркой. Снег таял на солнце и ему было еще веселее [?]; безразлично проходили впечатления новых мест. Сначала виднелись по дороге русские солдаты и войска, потом край стал оживленнее. Крутые горы заменялись более отлогими, моравы заменялись богемцами,^[1807] на всех казались веселые лица. На одной из станций он обогнал обоз русских раненных солдат.

В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более человек, бледных, перевязанных и грязных. Некоторые из них говорили (он слышал русской говор), другие ели хлеб, самые тяжелые, молча, с кротким и болезненным детским участием смотрели на скачущего мимо их курьера. Вид этих раненных еще более возбудил в князе Андрее радостное и гордое чувство. «Нынче они раненные, завтра я раненный или убитый и точно так же, как последний из этих несчастных», подумал он. «Точно так же меня могла ударить в голову та пуля, которая пробила ему бок». ^[1808]На одной станции он встретил двух пехотных оборванных офицеров, возвращавшихся к полкам из гошпиталя. Офицеры эти, из которых один показался ему пьяным, знаками объяснялись с торговкой, у которой они покупали хлеб и ветчину, и громко кричали русские ругательства. «Несчастные», подумал князь Андрей, «а и они нужны…^[1809] Вчерашняя победа стоила нам Шмита, он[?] был человек, которого хотя и можно заменить, но каких мало. А этих, сколько бы ни побили, можно найти еще и еще столько же. Дело только в том, чтобы они всегда были под руками. Несчастные. Они не понимали ни моего чувства отчаяния после Амштетена, ни теперешнего моего счастия».^[1810]