Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

– Vienne trouve les bases du traité proposé tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir même par une continuité des succès les plus brillants et elle mêt en doute les moyens qui pourraient nous les procurer: c'est la phrase authentique du cabinet de Vienne,^[2906] – говорил первоприсутствующий в дипломатическом кружке шведский charge d'affaires.^[2907] – C'est le doute qui est flatteur!^[2908] – сказал он с тонкой улыбкой.

– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'empereur d'Autriche,^[2909] – сказал Mortemart. – L'empereur n'a jamais pu penser une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit.^[2910]

– Eh, mon cher vicomte,^[2911] – нашла нужным вмешаться Annette. – L'Urope – (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) – L'Urope ne sera jamais notre alliée sincère. Le roi de Prusse ne l'est que pour le moment. Il tend une main à la Russie et de l'autre il écrit la fameuse lettre à Bonaparte, dans laquelle il lui demande s'il est content de la réception qu'il a reçu au palais de Potsdam. Non, ça me passe, c'est inouï…^[2912]

«Всё то же, как и два года тому назад», подумал Pierre в то время, как ему захотелось высказать Анне Павловне свое мнение на этот счет, но то обстоятельство, что тон и смысл разговоров был всё тот же, удержало его. Он, внутренно смеясь, обратился к Борису, желая переулыбнуться с кем нибудь, но Борис как бы не понял его взгляда и не ответил ему улыбкой. Он внимательно, поучаясь, вслушивался в разговоры старших.

Как только произнесено было слово roi de Prusse,^[2913] Иполит начал морщиться и волноваться, сбираясь что-то сказать и останавливаясь.

– Cependant c'est un allié,^[2914] – сказал кто то.

– Le roi de Prusse? – спросил Иполит и засмеялся.

– Voilà le jeune homme qui a vu de ses propres yeux les restes de l'armée prussienne, peut vous dire que ce n'est moins que rien,^[2915] – сказала Анна Павловна, указывая на Бориса. Борис, на которого обратились глаза, спокойно подтвердил слова Анны Павловны и даже на минуту завладел общим вниманием, рассказав то, что он видел в крепости Глогау, куда он был посылан.

Разговор замялся на мгновение. Анна Павловна уже начала что-то говорить, когда Иполит перебил ее и извинился. Она уступила ему слово, он опять извинился и, смеясь, замолчал.

– C'est l'épée de Frédéric le Grand,^[2916] – начала было Анна Павловна, но Иполит опять перебил ее словами: «le roi de Prusse» и опять извинился. Анна Павловна решительно обратилась к нему, прося его высказать. Иполит засмеялся. – Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement…^[2917] Он засмеялся, повторяя шутку, которую он слышал в Вене и которую он целый вечер сбирался поместить, – je voulais dire que nous avons tort de faire la guerre pour le roi de Prusse.^[2918]

Pierre сморщился: глупое лицо Иполита так болезненно напоминало ему Hélène. Кое кто засмеялся. Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как будет принята она.

– Il est très mauvais votre jeu de mot. Très spirituel, mais injuste, – грозя желтым пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le roi de Prusse, mais pour les bons principes.^[2919] Ah, le méchant, ce prince Hippolyte,^[2920] – сказала она и отошла к главнейшему кружку, уводя за собой Pierr'а, которого она не отпускала от себя. Pierre давно не был в свете и ему интересно было узнать то, что делалось теперь. Ежели он узнал много интересного из разговоров этих двух кружков, то, подходя к третьему, центральному, и замечая то оживление, с которым шел в нем разговор, он надеялся тут услышать всё самое важное и интересное.

– On dit que Gardenberg recevra une tabatière ornée de diamants, le comte N. le grand cordon Sainte Anne,^[2921] – говорил один.

– Je vous demande pardon: une tabatière avec le portrait de l'empereur est une récompense, mais point un distinction et c'est pourquoi,^[2922] – говорил другой.

– L'empereur envisage la chose autrement,^[2923] – строго перебил другой. – Et puis il y a eu des antécédents, je vous citerai Schwarzenberg à Vienne.^[2924]

– C'est impossible,^[2925] – возразил ему другой.

– C'est positif,^[2926] – грустно вмешалась Анна Павловна, присаживаясь. На Pierr'a нашло в это время одно из тех заблуждений чувств, что кажется, что^[2927] спишь, что всё совершающееся есть сновидение, что стоит открыть глаза и их не будет, и что можно попробовать, сон ли это или действительность, тем, чтобы сделать что нибудь необыкновенное: ударить кого-нибудь или закричать диким голосом. Он попробовал закричать, и крик, начавшийся громко, заставил его очнуться. Он переделал крик в кашель и, не обратив на себя особенного внимания, встал и еще раз оглянул[ся]^[2928] на Бориса, желая передать кому нибудь свое весело насмешливое состояние.^[2929] Молодой Трубецкой достойно и почтительно сидел немного позади посланника и чуть заметно осторожно улыбался его шуткам.^[2930] Pierre вспомнил живо свой спор в этой гостиной два года тому назад.^[2931] Он сам себе понравился в прошедшем. Он вспомнил тоже тут бывшего Андрея, их дружбу, их вечер за ужином.

«Слава богу, что он жив. Поеду домой и напишу ему».^[2932] И, незамеченный, он тихо вышел из комнаты. И в карете всё время тихо улыбался своей радостной и полной интересов жизни.^[2933]

Pierre в 1807 году собрался наконец в свое путешествие по деревням с целью весьма ясно определенной: облагодетельствовать своих двадцать тысяч душ крестьян. Цель эта подразделялась на три отдела: 1) освобождение, 2) улучшение физического благосостояния (богадельни, больницы) и 3) нравственного благосостояния: школы, улучшение духовенства. Но как только он приехал в деревню, увидал дело на месте, переговорил с управляющим, он увидал, что это дело невозможно. И невозможно преимущественно от недостатка средств.^[2934]

Несмотря на богатство графа Безухова, все имения были заложены, и потому невозможно было отпустить на волю всех крестьян, как он это намерен был сделать. Заплатить же долг было невозможно, так как его шестьсот тысяч ассигнациями валового дохода не только все расходились, но каждый год он чувствовал необходимость еще занимать. Он^[2935] чувствовал себя теперь гораздо менее богатым, чем когда он получал свои десять тысяч от покойного графа.

В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет:

В совет платилось 80 тысяч по всем имениям. Жалования управляющим по всем имениям 32 тысячи. Князю Василью было дано 200 тысяч. Мелких долгов бездна. Содержание московского дома и княжен 30 тысяч.

Подмосковной – 17 тысяч.

Пенсий – 16 тысяч.

На богоугодные заведения и просьбы – 10 тысяч.

Графине за границу – 160 тысяч.

Проценты за до[лги] – 73 тысячи.

На постройку начатой церкви – <115.>

Другая половина, громадная половина 300 тысяч, расходилась он сам не знал как.^[2936]

Как в московском доме, так и во всех имениях он нашел людей старых, с больши[ми] семейств[ами], по двадцати лет живши[х] на счет его отца и ставящих в заслугу продолжительность срока жизни. Невозможно было изменить этого положения. Хотел ли он уменьшить конюшни в Москве, он видел старого, заслуженного кучера (важного) еще в^[2937] Туретчине бывшего с покойным графом.

– Мне много лошадей, к чему мне? – говорил Pierre, полагая, что кучер войдет в его планы простоты. Но кучер почтительно говорил: «как прикажете» и «мне итти?» И на лице его выражалось огорчение и ядовитый упрек^[2938] недорослю незаконному, не умевшему соблюдать свое достоинство, ценить людей и поддерживать честь дома графа Безухова. То же было с садовником, с княжн[ами], с дворецким. Pierre морщился, кусал ногти и говорил:

–Ну, хорошо, я подумаю. Всё: и конюшня, и сад, и оранжереи, и княжны – оставалось по старому, и всё независимо от воли графа жило своей старой жизнью, стоя Pierr'y половину его доходов. Прежде еще боялись, как бы он не переменил чего, но потом узнали его и старались только выказать огорчение и готовность к несчастию, в которое он безвинно ввергал их, и знали, что он всё оставит по старому.^[2939]

^[2940] Приехав в главные свои орловские имения, с готовым и одобренным в ложе и благодетелем (так называли великого мастера ложи) проектом освобождения крестьян и улучшения их физического и нравственного мира, Pierre вызвал к себе, кроме главного управляющего, всех управляющих имениями и прочел им свой проект и развил в длинной и умной речи свои мысли.^[2941] Он говорил им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работами, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы и т. д. Некоторые из управляющих (тут были и мужики бурмистры) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их замолотом и утайкой хлеба, другие после первого страха находили забавным шепелявение Pierr'a и новые неслыханные ими слова, третьи находили просто удовольствие послушать, как говорит барин, четвертые, самые умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи, что с барином обойтись можно. После общей речи, Pierre с главноуправляющим каждый день занимался. Но к удивлению своему он чувствовал, что занятия его ни на шаг вперед не подвигают дела. Он чувствовал, что его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют его двигаться. С одной стороны управляющий, выставляя дела в самом дурном свете, показывал Pierr'y необходимость уплачивать долги и предпринимать новые работы силами крепостных мужиков, на что Pierre не соглашался. С другой стороны Pierre требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунскому совету и потому невозможность быстрого исполнения. Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно, он предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель низовых и крымского именья; но все эти операции в речах управляющего связывались с такою сложностью процессов снятий запрещений, истребования разрешений и т. п., что Pierre терялся и только говорил ему: «да, да, так и сделайте». Прошло две недели и дело освобождения ни на шаг не подвинулось вперед. Pierre бился, хлопотал, но смутно чувствовал, что он не имеет той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело и вертеть колеса. Он стал сердиться, угрожать управляющему и требовать. Управляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодными для себя, для него, для крестьян, – сделал уступку. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов и научил крестьян притти к барину с благодарностью за его милости. Pierre разговаривал раза два с крестьянами и, расспрашивая их о их нуждах, убедился еще больше в необходимости для них затеваемых им преобразований. Он нашел в их речах подтверждение всех своих планов, точно так же, как управляющий в их речах находил охуждение и доказательство бесполезности всех планов графа. Но Pierre не знал, что в неопределенности речи народа можно найти подтверждение всему, как в словах оракула, и был очень счастлив, когда ему говорили мужики, как они век за него будут бога молить за его больницы и школы. Pierre объехал все орловские деревни [и] видел своими глазами поднимающиеся кирпичные стены новых зданий больниц и школ.

«Вот она куда проникла и закипела жизнь, вдохнутая мне нашим священным братством», думал он радостно, глядя на копошащихся каменщиков и плотников около новых строений. Видел Pierre отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных на бумаге. (В сущности работы прибавились, так как в барщинах везде прибавилась постройка своими больниц и школ.) Управляющий сказал Pierr'y, что народ благословляет его и теперь, что оброчные, которым был убавлен оброк, строят придел во имя его ангела. Управляющий увещевал графа оставить свои планы освобождения, так как и теперь уже крестьяне вдвое облагодетельствованы против прежнего, и на решительное требование Pierr'a продавать леса и крымское именье с тем, чтобы приступить к выкупу, обещал ему употребить все силы для исполнения воли графа.

После трехдневного пребывания в деревнях, о котором он послал отчет в ложу, Pierre, счастливый и довольный, уехал назад в Петербург, но, не доезжая Москвы, сделал в сто пятьдесят верст крюк, чтобы заехать к князю Андрею, которого он не видал до сих пор.

Pierre, узнав, что князь Андрей живет в Богучарове, вновь отведенном ему отцом в сорока верстах от Лысых Гор, поехал прямо к нему. Это было весной 1807 года.

Усадьба, дом, сад, двор, надворные строения – всё было такое же новенькое, как и первая трава, и первые березовые листья весны. Дом еще не был оштукатурен, плотники (крепостные) работали ограду, мужики, грязные оборванные, в одноколках привезли лесок, босоногие бабы рассыпали его под руководством садовника (немца), представляя резкой контраст своей грязи с чистотою и изяществом двора, фасада дома и цветников. Мужики, поспешно сдергивая шапки, посторонились перед въезжавшим дормезом Pierr'a. Навстречу ему вышла не дворня в казакинах средних бар, не в пудре и чулках, как у него было по старине, а лакей во фраке на новый английский манер.

– Князь дома?

– Кушают кофе на террасе. Как прикажете доложить?^[2942] – почтительно сказал лакей. В Pierr'e было что то, несмотря на его^[2943] неловкость или скорее вследствие этого, что то очень внушающее уважение.

Pierr'a поразила противуположность изящества всего окружающего (к[оторое] надо было обдумать) с представлением о убитости и горе своего друга. Он поспешно вошел в чистый, с иголочки новый, пахнущий еще сосной, неоштукатуренный, но до малейших подробностей изящно и необыкновенно отделанный дом, и, пройдя кабинет, подходил к двери террасы, на которой за окном виднелись белая скатерть, прибор и спина в бархатной шубке.

День был один из тех ранних, жарких апрельских дней, когда всё так быстро растет, что боишься, слишком рано пройдет эта радость весны.

Резкий, неприятный голос послышался с террасы:

– Кто там? Захар! Проси в угольную. Захар остановился, но Pierre обогнал его и, отдуваясь, быстрыми шагами вошел на террасу и ухватил за руку снизу Андрея так скоро, что на лице князя Андрея еще не успело пройти выражение досады, a Pierre уже, подняв очки, целовал его и близко смотрел на него.^[2944]

– Это ты, голубчик,^[2945] – сказал князь Андрей. И при этих словах Pierr'a поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах [и] лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый,^[2946] которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Pierre, расспрашивая и рассказывая, не переставал наблюдать и удивляться происшедшей перемене. Не то, что он похудел, побледнел, возмужал, но взгляд этот и морщинк[а] на лбу выражали сосредоточение на чем то одном <и> долго поражали, пока он не привык, отчуждая, поражали Pierr'a.

При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор^[2947] стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о^[2948] прошедшей кампании, о ране, о болезни, о планах^[2949] на будущее (о смерти жены А[ндрея] Pierre не говорил), на вопросах князя Андрея о женитьбе, разрыве, дуэли и масонстве. (Они не писали друг другу, не умели. Как князю Андрею наполнить четыре пол листика. Один только раз Pierre писал рекомендательное письмо Долохову.)

Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Pierre во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в суждениях князя Андрея, к которым часто примешивалась^[2950] грустная насмешка над всем, что^[2951] прежде составляло его жизнь – желания, надежды счастья и славы.^[2952] И Pierre начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро неприличны. Ему совестно было высказывать все свои новые масонские мысли и поступки, и он сдерживал себя.

– Служить я больше не буду никогда, – сказал князь Андрей. – Я ли не гожусь для нашей службы или служба не годится для меня – я не знаю, но мы не пара. Я даже думаю, что не гожусь я. – Он улыбнулся. – Да, мой дружок, много, много мы изменились с тех пор, гордости ты во мне [не] найдешь теперь. Я смирился. Не перед людьми, потому что^[2953] они большей частью хуже меня, но перед жизнью смирился. Сажать деревья, воспитывать ребенка, для забавы упражняться в умственной игре, коли это забавляет кое как меня (вот видишь, читая Монтескье, делаю выписки. Зачем? Так, время убиваю). Вот они, – он указал на мужиков с песком, – тоже делают и хорошо.

– Нет, вы не изменились, – сказал Pierre подумав. – Ежели у вас нет гордости честолюбия, у вас та же гордость ума. Она то и есть гордость, и порок и добродетель.

– Какая же гордость, мой друг, чувствовать себя виноватым и бесполезным, а это я чувствую и не только не ропщу, но доволен.

– Отчего виноватым? – Они были уже в кабинете в это время. Андрей указал на чудесный портрет маленькой княгини, которая, как живая, смотрела на него.^[2954]

– Вот отчего, – сказал он, размягченный присутствием милого ему человека; губа его задрожала, он отвернулся.^[2955] Pierre понял, что Андрей раскаивался в том, что он мало любил свою жену, и понял, как в душе князя Андрея это чувство могло дорасти до страшной силы, но он^[2956] и не понимал, как можно было любить женщину.^[2957] Он замолчал.

– Ну вот что, моя душа, – сказал князь Андрей, чтоб переменить разговор. – Я здесь на биваках. Я приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к старику и к^[2958] моему мальчишке. Он там у сестры. Я тебя познакомлю с^[2959] ними. Мы поедем после обеда.^[2960]

За обедом зашел разговор о женитьбе Pierr'a.^[2961] Андрей спросил его, как это случилось. Pierre покраснел багрово, опять так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо заговорил:

– После, после, я вам расскажу когда нибудь. – Он задыхался, говоря это. Андрей вздохнул и сказал, что то, что случилось, должно было ждать, что счастливо, что так кончилось и что Pierre удержал еще какую нибудь веру в людей.^[2962]

– Да, мне очень, очень жаль тебя.

– Да всё это кончено, – сказал Pierre, – и какое счастье, что я не убил этого человека. Этого бы я век не простил себе.

Князь Андрей улыбнулся.

– Э, на войне бьют таких же людей,^[2963] – сказал он. – И все находят это очень справедливым. А убить злую собаку даже очень хорошо. Eh, mon cher, то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым. Надо только жить так, чтоб не было раскаяния. Правду J[oseph] M[aistre] сказал: «Il n'est dans la vie que deux maux bien réels: c'est le remords et la maladie. Et il n'est de bien que l'absence de ces maux».^[2964] Жить для себя, избегая только для себя этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.^[2965]

– Нет, я жил только для себя, – начал Pierre, – и этим я только погубил свою жизнь. Нет, я с вами не могу согласиться. Нет, только теперь я начинаю понимать всё значение христианского учения любви и самопожертвования. – Андрей молча глядел своими потухшими глазами на Pierr'a и кротко, насмешливо улыбался.

– Поедем скорее к сестре, к княжне Марье, с ней вы сойдетесь. Вот, душа моя, какая разница между нами.

[Далее со слов: Ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь… кончая: Он ничего не отвечал ему. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 2, гл. XI.]

– Так вот кого и чего жалко: человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их задниц и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни брей всё останутся такими же задницами и лбами.

– Vrai, vrai!^[2966] – закричал Pierre, которому понравилось это новое воззрение на занимавшее его дело.

Вечером князь Андрей и Pierre сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей,^[2967] поглядывая на Pierr'a,^[2968] прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в очень хорошем расположении духа.

– Как я тебе рад! как рад! – говорил он.

Pierre мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погружен в свои мысли.

– А ты любишь детей? – спросил он потом после молчания. – Смотри же, скажи мне правду, как он тебе понравится? – Pierre коротко обещался. – А как ты страшно переменился, – сказал князь Андрей. – И к лучшему, к лучшему.^[2969]

Pierre всё не говорил. Он думал о том, что надо ему открыть Андрею учение масонства; но как только он придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё его учение, и он боялся начать, выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.

– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Pierre,^[2970] опуская голову и принимая вид бодающегося быка, – отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.^[2971]

– Да ты про что?

– Про жизнь, про назначение человека, про царство зла и беспорядка. Это не может быть. Я так же думал и меня спасло, вы знаете что? Масоны. Нет, вы не улыбайтесь, масонство это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать Андрею масонство, как он понимал его, в чем едва ли согласились бы с ним его братья каменщики. Он говорил, что масонство есть учение мудрости, учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков, учение, признающее в человеке первенствующими его способность^[2972] совершенствования себя, помощь ближнему, искоренение всякого зла и распространение этого учения равенства, любви и знания.

– Да, это было бы хорошо, но это иллюминатство, которое преследуется правительствами, которое известно и потому бессильно.

– Я не знаю, что иллюминатство, что масонство,^[2973] – заговорил Pierre, входя в состояние речистого восторга, в котором он забывался, – и знать не хочу. Я знаю, что это мои убеждения и в этих убеждениях я нахожу сочувствие единомышленников, которым нет числа^[2974] в настоящем, нет числа в прошедшем и которым принадлежит будущее.

[Далее со слов: Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни… кончая: … робкое перед первенствующим другом лицо Pierr'a. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 2, гл. XII.]

– Да, коли бы это так было, – сказал он.^[2975] – Однако пойдем садиться. И выходя с парома, князь Андрей взглянул на высокое, чистое небо и в первый раз после Аустерлица увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, исходя кровью и умирая. Увидав это небо, он вспомнил и весь тогдашний склад мыслей и удивился, как мог он потом, войдя в старую колею мелких забот жизни, забыть всё это. Pierre не убедил его. Все разумные доводы Pierr'a поражали его только своей холодностью, но любовное оживление Pierr'a, державшегося за свои убеждения, как за спасительную доску, его видимое желание передать свое испытываемое им счастье от этих убеждений своему другу, и более всего эта застенчивость Pierr'a, в первый раз принявшего тон поучения с человеком, с которым он прежде всегда и во всем соглашался, – всё это в соединении с чудным апрельским вечером и тишиною воды сделали то, что князь Андрей почувствовал опять высокое вечное небо и себя размягченным и с теми силами молодой жизни, бившимися в нем, которые^[2976] он считал уже прожитыми.

– Отчего же? – сказал князь Андрей, на настоятельное требование ввести его в масонскую ложу, – отчего же? ça me coute si peu et ça vous fera tant de plaisir.^[2977]