Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

* № 90 (рук. № 88. T. II, ч. 2, гл. XVII—XX).

<отталкивали ноги больных, которые были на дороге посетителя (очевидно принятого ими за начальника, ревизора) и вытягивались перед ним с видимым удовольствием, что они так хорошо помнят службу.

– Да дай же ему воды, – сказал Ростов одному из них, который глупыми глазами старательно провожал его в то время, как сзади его^[3114] больной, высунув одну кость руки, обтянутую желтой кожей, тщетно тянулся к железному ведру с водою, стоявшему у его ног.

– Слушаю, ваше благородие! – закричал солдат, не трогаясь с места и провожая начальство глазами.

«Нет, тут ничего нельзя сделать», подумал Nicolas, задыхаясь от внутренной боли, и, стараясь не смотреть,^[3115] прошел до выхода и выбежал на крыльцо и за ворота. Солнце пекло и блестело, пахло летом, и звуки были летние, но глазам Nicolas еще долго представлялись эти завистливые, страдающие, покоренные страданием лица, слуху его представлялись звуки этих метаний по жесткому полу и, куда ни уходил он, он всё слышал этот запах мертвого тела от живых людей, который поразил его в гошпитале.

По спискам фельдшера Макеева, отъисканным на его квартире, оказалось, что маиор Денисов был записан в этот гошпиталь, но переехал в бывший помещичий дом, теперь офицерский гошпиталь, и лечится там у прусского доктора.

Nicolas поехал туда. Когда он вошел к нему, Денисов сидел в одной рубашке перед столом и что то^[3116] кричал, рассказывая толстому офицеру в халате, стоявшему перед ним. Несколько офицеров стояло около, слушая. Денисов похудел и пожелтел за то время, что Ростов не видал его.

– Денисов!^[3117] – крикнул Nicolas.

Денисов поднял опять голову и узнал Ростова; на лице его выразилось сознание, но никакой радости.

– А! Ростов! Вот спасибо, что приехал,^[3118] – проговорил он. – Садись, – сказал он так, как будто Nicolas был не больше, как его случайный знакомый, и как будто они только дня два тому назад виделись. Как ни поражен был Nicolas этим приемом, как ни странно подействовал на него этот равнодушный тон и эти растерянные глаза, говорившие о большом перенесенном страдании, Nicolas обнял Денисова, поцеловал его и стал расспрашивать о том, где он был, как перенес рану, в каком положении он теперь, и рассказывал о том, в каком положении их полк, как он рвался к нему и т. д. Денисов слушал его, рассеянно улыбаясь, как человек из другого мира.^[3119]

– Ты знаешь, за чем ты меня застал? А? Ст'гочу, б'ат, отзыв на этого 'акалью…

– Какого? – спросил Ростов.

– Того самого. Ведь ты знаешь, – закричал Денисов, – <Я под судом> приговорен к разжалованью и лишенью прав. Да, с лишением прав за то, что я вздул эту гадину. А? Ты слушай.^[3120] Я прямо пишу им. Постой, постой. – Денисов хотел встать, чтобы достать бумаги на окне, забыв свою рану, но^[3121] сморщился от боли^[3122] и попросил Ростова подать ему лежащие там бумаги. Ростов подал ему бумаги, но Денисов взял в руки ту, которую он писал.

– Ты слушай, я прямо пишу.

Видно было, что Денисов наслаждался этим процессом отписыванья и что его меньше занимал в это время вопрос о том, чем кончится суд над ним, чем то, каково он отделывает их. Стуча кулаком по столу, хмурясь и горячась, он передал Ростову все подпущенные им шпильки провиантскому ведомству. Последняя же бумага, которую он теперь только писал, по его мнению была chef d'oeuvre.>

– Ты слушай, Ростов. Вот что я пишу им. «Ежели высшее начальство считает поступок мой отбития неназначенного мне транспорта для спасенья вверенной мне части войск от голода – разбоем, то какое наименование может быть дано поступку чиновника, не отбивающего, но ворующего солдатский хлеб не для утоления не только людей, но и своего голода, а ворующего для своей корысти».

<Ростов пробыл^[3123] сутки у Денисова и ничего не слышал от него, кроме разговоров о своем деле, ругательств на воров и чтения его^[3124] бумаг. Как только разговор заходил о постороннем, Денисов замолкал и, видимо, не слушал. Ввечеру к Денисову зашел^[3125] доктор, обходивший больных, и, застав его за горячим рассказом, улыбнулся.

– Верно о своем деле говорит господин маиор, – сказал доктор Ростову таким тоном, что видно было, доктор уж не раз слыхал такие рассказы. – Вы бы ему советовали не думать об этом, а лечиться, пустая рана, а не заживает…

После доктора в комнату вошли два офицера. Один – улан с повязанной головой, другой – артиллерист в халате без правой руки и с маленькой трубочкой во рту, закушенной набок. Это был Тушин, призревший Nicolas в Шенграбенском деле. Тушин узнал и радостно обнял Nicolas.

– Вот где бог привел свидеться, милый человек, а мне так отрезали кусочек – вот… – Он с веселой улыбкой показал свой пустой рукав. – Ну, что ж, съиграем в бостончик, Василий Дмитрич, – сказал он.

Денисов согласился и они вчетвером сели играть на постели Денисова. В середине игры разговор зашел о последнем Фридландском сражении. Улан рассказывал полученные им известия. Он говорил, что армию нарочно погубили, вывели ее на поле, поставили задом к реке и заставили стоять до тех пор, пока не собралась вся французская армия. Потом, как началось сражение, сейчас же велели отступать. И пошла потеха. Мосты сожгли, бродов нет. Так, ни за что, погубили армию. Говорят, у главнокомандующего падучая сделалась, а я думаю – измена.

– И, как можно! – защищал Тушин, – какая измена? Так, задумались.

– Ну, вам всё хорошо.

– И поделом! – закричал Денисов, – пускай их бьют! Чтоб они знали, что подлецы и что честные люди. Небось какой-нибудь вор провиантский командовал. – Он отложил карты и опять начал рассказ о своем деле.

На другой день рано утром Тушин отозвал Ростова в сторону и сказал ему.

– Я хотел вам сказать^[3126] про Денисова – вы его друг, как я вижу.^[3127] Дело его плохо. У нас такой пример был, разжаловали.^[3128] Одно спасенье, коли есть у вас человечек в штабе, надо поскорее подать письмо и просить государя, пока у него не было на конфирмации, Я, любя его и вас, говорю…

Ростов пробыл день у Денисова, во время которого он ни минуты не нашел старого Денисова. Он видел в нем только озлобленность, раздражение, равнодушие ко всему, что только не касалось его дела и полусумасшедшего увлечения своими бумагами.

С тяжелым чувством потери своего друга Ростов поехал в полк и, посоветовавшись с полковым командиром и выпросившись у него, поехал в главную квартиру.^[3129]

В главной квартире у Ростова никого не было, кроме Бориса, бывшего адъютантом у весьма важного лица, и^[3130] он решился обратиться к нему.

–

Есть одно свойство человеческой природы, которое служит главным источником обвинений в лживости этой природы и в противуречиях, которые кажутся нам в ней. Это есть свойство выбора из бесчисленной массы разнородных впечатлений одного известного рода впечатлений и сгруппирования их около какого нибудь одного поражающего явления. Человек спит и в мгновение неполного сна испытывает различные впечатления и опять забывает их, но какое нибудь резкое впечатление – стук или свет – пробуждает его и все прежние безразличные впечатления в момент пробуждения мгновенно группируются около последнего впечатления. Человек просыпается и говорит, что он видел сон. Человек просыпается и рассказывает, что он видел во сне, как он ходил на охоту, собака искала, он взводил курок, дичь вылетала, он стрелял, и звук выстрела разбудил его.

Звук же выстрела был звук ударившего ставня.^[3131] В момент пробуждения все прежние впечатления сгруппировались около удара ставня.

То же явление бывает и не во время сна. Человек встречает другого человека, с которым он ничем не связан в продолжение долгого времени, и в числе бесчисленных впечатлений, прозводимых всяким человеком, впечатления, произведенные этим известным человеком, затеряны и так незаметны, как будто их нет. Существуют впечатления о том, что известный человек имеет приятный взгляд, некрасивое сложение, нежные руки, пискливый голос, сказал нынче умно, завтра выказал сухость сердца и т. п.

Впечатления эти, в числе миллионов и миллионов других, остаются неподнятыми и, весьма вероятно, исчезнут бесследно между миллиардами других впечатлений, но вдруг этот человек больно оскорбил вас: это тот факт, тот удар ставнем, около которого, мгновенно выплывая из безразличности, группируются все прошедшие впечатления, совпадающие с чувством оскорбления; все же несовпадающие с ним, противуположные, исчезают, так как они ничем не освещены, не вызваны, и исчезают так, что вы так же мало в состоянии возобновить их, как и возобновить те впечатления сна, которые были у вас в то время, когда ударил ставень, и вы увидали сон только об охоте. Случится же известному человеку напротив быть причиною удовлетворения вашей страсти или польстить вашему самолюбию, и вы действительно находите в своей душе уже давно составившееся о нем понятие, как о прекрасном человеке, умном, с приятными глазами и нежными руками и т. д. и т. д.

Такой переворот суждений относительно Наполеона произошел 1807 года июня 13-го дня в высших сферах русской армии.

Генерал русской армии, которому Наполеон на Тильзитском плоту сказал несколько ласковых слов, не из придворного чувства лести и потворства, но искренно не находил в душе своей следов чувства ненависти к вчера еще проклинаемому Бонапарте, к убийце мученика Енгиенского и к врагу рода человеческого, находил в душе своей только благоговение к покорителю революции, террора, к восстановителю религии и величайшему гению своего века. Он был твердо и законно убежден, что не переменил своего мнения, но всегда, совершенно искренно так думал.

В душе Бориса, находившегося при императорской главной квартире, переворот этот сделался так же, как и у других.> Французский и русский императоры съехались в Тильзите 13-го^[3132] июня. Борис просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы он был причислен к свите, назначенной состоять в Тильзите: «Je voudrais voir le grand homme».^[3133] <B Тильзите же он отвечал на вопрос своего генерала: «где государь?» он отвечал: «sa majesté, l'empereur Napoléon» и, чтобы назвать так Наполеона, не сделал ни малейшего усилия.

Борис, в числе немногих, попал на Неман в день свидания и потом, на третий день, в самый Тильзит и видел и плоты на Немане, и свидание императоров, и ежедневные их посещения друг к другу.> Так как свита была небольшая, то присутствие в Тильзите было очень важно. Борис два раза удостоился исполнять поручения к самому государю. Так что, хотя государь и не говорил с ним, он узнал его в лицо. Борис жил с другим адъютантом, графом Жилинским, и каждый день они с французскими офицерами обменивались обедами и вечерами так же, как и императоры.

24-го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. Был один адъютант Наполеона, один капитан французской гвардии и молодой мальчик, паж Наполеона.

Перед тем как садиться за ужин, Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в штатском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Бориса.

В Nicolas, так же как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте. Еще недавно Nicolas, разговаривая с платовским казачьим офицером, спорил о том, что, ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно он в гошпитале, встретившись с французским раненым полковником, разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте.^[3134] Подъезжая к Тильзиту, он узнал о перемирии и свидании императоров, но не хотел верить в возможность мира. Теперь, увидав французов в гостях у Бориса, он не знал, что подумать.

Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его невольно в первую минуту, когда он узнал Nicolas, выразило досаду.

– А, очень рад, – сказал он улыбаясь и подвигаясь к нему.

Но Nicolas уже заметил первое его движение.

– Я не во время, кажется? – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он сердито.

Nicolas, подъезжая к Тильзиту, спорил с своим товарищем, что не может быть мира после Фридландского сражения, и только что ругал французов.

Борис взял его за обе руки и повел в комнату.

– Ах, полно пожалуйста, можешь ли ты быть не во время?

Борис познакомил его с гостями и сказал, что вот как наши офицеры <страстно желают видеть императора Наполеона, что рискуют ответственностью, в штатском платье приезжают в Тильзит.

Ростов мрачно глядел на французов и сказал, что не для того, чтобы видеть – он чуть было не сказал – Бонапарта (но Борис поспешно за него сказал – императора), но что у него есть дело.> Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса и, как это всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает.

– Однако я тебя стесняю, – сказал он опять Борису, – пойдем, поговорим о деле и я уйду.

– Да нет, нисколько, – тщетно уверял Борис. – А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись.

В маленькой комнатке, где спал Борис, Nicolas тотчас же начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить через своего генерала у государя.

Когда они остались вдвоем, бывшие друзья в первый раз испытали, что им неловко было смотреть друг другу в глаза. Борис отвечал:

– Да, я скажу генералу, только не знаю, что же я могу сделать? По моему, лучше бы прямо полковому командиру просить государя.

– Идите, Друбецкой, – послышался голос из большой комнаты.

– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Nicolas.

Борис улыбнулся.

– Напротив, всё сделаю, что могу, только я думал….

– Ну иди, иди, иди! – И, оставшись один в маленькой комнатке, Ростов долго ходил в ней взад и вперед и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.

–

Ростов попал в Тильзит в день, менее всего удобный для беседы с другом Борисом и для подачи бумаги Денисова. Самому ему нельзя было, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, но и Борис, которого он просил об этом, не мог сделать этого в этот день, 27-го июня. С утра разнеслось известие, что мир заключен, что императоры поменялись орденами, андреевским и почетного легиона, и что будет обед Преображенскому баталиону; его угащивает баталион французской гвардии. Борис уехал с раннего утра к своему генералу, Ростов пошел бродить по городу.^[3135]

Подходя к двухэтажному дому, в котором стоял император Александр, Ростов неожиданно сошелся с знакомым генералом, который тотчас узнал его. Испуганный тем, что он будет отдан под суд, Nicolas хотел уйти за угол, но генерал остановил его. Генерал этот был князь^[3136] Багратион.

– Э! Господин Ростов. Пожалуйста, пожалуйте сюда, – сказал он, улыбаясь. – Что или в отставку вышли, голубчик? Это не хорошо, – сказал он и строго, и шутливо.

– Я не из любопытства, ваше сиятельство, – сказал Nicolas,– у меня дело есть.

– Ну, ну, я не видал, – сказал Багратион, – а то беда, – и отвернулся.^[3137]

Но тут уже Nicolas, которому вдруг пришла мысль, что этот добрый Багратион поможет делу Денисова, обратился к нему.

– Вы пособите, ваше сиятельство, храброму офицеру.

И Ростов рассказал всё дело Денисова, – Попросите государя.

– Я слышал, слышал, – сказал Багратион. – Хорошо, не обещаю, а может быть скажу, жаль молодца. – И Багратион вошел на крыльцо государя, у которого стояла лошадь государя, рыжая энглизированная, и лошади свиты.

Через несколько минут с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами. Это были господа свиты государя. Его лошадь берейтор Эне, тот самый, что был в Аустерлице, подвел к самому крыльцу, и по лестнице послышались шаги государя, которые сейчас узнал Ростов. Сердце его застучало и он, забыв опасность быть узнанным, подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу.

Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Nicolas (это был légion d'honneur), вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку, повернулся к князю Багратиону, вышедшему за ним, и, остановившись, сказал:

– Нет, не могу, князь, закон сильнее меня. Таких преступлений было слишком много.

Багратион, стоявший против Nicolas, переглянулся с ним. Государь надел шляпу, поставил ногу в стремя, сел и поехал галопом по улице.

* № 91 (рук. № 88. T. II, ч. 2, гл. XVIII).

Рана его еще всё не заживала, несмотря на то, что уже прошло шесть недель и не было важных повреждений.

– Всё от того, что Василий Дмитрич тревожится, от того и не заживает, – сказал офицер, товарищ Денисова по гошпиталю.

– Вздор, глупости, – закричал Денисов. – От собачьего содержанья не заживает! Разве нас, как людей, содержат? Как свиней! И всё так!

– Ну, а как твое дело идет? – спросил Ростов.

– Ничего, – сморщившись сказал Денисов, – что про эти глупости говорить.

Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дел и, когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.

Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той другой, вольной жизни, которая шла вне гошпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только тем, что происходило вокруг него: выписался ли этот Перновского полка офицер, придет ли к нему нынче доктор играть в бостон, будет ли нынче суп с курицей и т. п. были, казалось, единственные вопросы, имевшие для него интерес.

Один только раз в продолжение дня, который провел у него Ростов, Денисов вполне оживился. Это было тогда, когда за картами один из офицеров сказал, что теперь, слышно, большие награды будут и что Василью Дмитриевичу следовало бы прямо просить государя о своем деле.

– Мне просить государя! – закричал Денисов, бросая карты, – об чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что я вывожу на чистую воду разбойников! – Он встал и взял бумагу. – Пускай судят, я никого не боюсь! Я честно служил царю и отечеству и не крал! и меня разжаловать?…

– Да полноте горячиться-то, – уговаривал его Тушин. – Ведь не всё по справедливости делается.

– Это вы говорите! – налившимися кровью глазами глядя на Тушина, кричал Денисов.

Но несмотря на крик и горячность Денисова, Тушин и другие больничные товарищи его все напустились на него. Все доказывали ему, что дело его очень дурно, что он только портит его, раздразнивая их своими бумагами, что единственное спасение для него состоит в том, чтобы прямо, помимо начальства, просить милости государя, и что теперь или никогда он должен написать это письмо и передать его своему приятелю, графу Ростову, у которого верно есть связи в штабе, и который передаст письмо государю. Денисов долго, молча, опустив глаза, слушал их, потом схватился за волосы и, опрокинув стул, подошел к другому столу и стал писать. Через полчаса он с робкой, странной для Ростова улыбкой подал ему письмо.

– Так что ли, – сказал он, – коли подличать. Ах, чорт возьми! – Письмо было исправлено, переписано и передано Ростову.

– Нет, брат, правдой не проживешь. Ведь ты подумай, все их мерзости… – уже поздно вечером говорил он с печальным лицом сидевшему против него Ростову. Ростов не слушал его, не понимал ничего из того, что он говорил. Глазам его представлялись всё те же завистливые, покоренные страданием лица, которые он видел в гошпитале, слышались ему звуки этих хрипений и метаний по жесткому полу и всё слышался ему тот запах мертвого тела от живых людей, который поразил его в солдатском гошпитале. «И вот он, Денисов, и нет Денисова. И что всё это значит?» думал он.

* № 92 (наборная рукопись. T. II, ч. 2, гл. I).

<Это состояние, в первый раз в жизни наведшее на него тоску, было ему очень тяжело и мучительно. Но это тяжелое и мучительное состояние имело для него свою неотразимую прелесть. Он боялся выйти из этого состояния. Всё в нем самом и вокруг него, во всем мире представлялось ему столь запутанным, бессмысленным и безобразным, что он боялся одного, как бы люди не втянули его опять в жизнь, как бы не вывели его из этого презрения ко всему, в котором одном он находил раздражающее, тревожное наслаждение.>

«Торжковская торговка клянется богом, что туфли козловые и стоят пять рублей, а она знает, что они барановые и не стоят двух. А у меня сотни рублей, которых мне некуда деть, и она в прорванной шубе^[3138] стоит и робко смотрит на меня. И я жалею дать ей эти пять рублей. Кто из нас прав, кто виноват?» Пьер велел камердинеру взять туфли и дать ей деньги.^[3139]