Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Помолчав несколько секунд, он весело и нежно взглянул в глаза Борису.

– Ну, что про глупости говорить, – сказал он, – расскажи же мне хорошенько про наших. Что папинька, что Жанлис? что Наташа моя милая, Петька? Он расспрашивал про всех, но не мог взять на себя спросить про Соню. Он не говорил тоже с Борисом о его отношениях с Наташей, как будто теперь он признавал, что это были детские глупости, которые теперь забыть надо.

Старик Гаврило принес вино и, так как все задушевное было переговорено или скорее ничего задушевного не было сказано, и очевидно было, что и не будет сказано, Борис предложил послать за изгнанным Бергом для того, чтоб и он мог принять участие в принесенной бутылке.

– Ну что эта немчура, – сказал Ростов, пока Берг еще не возвращался, – все такая же дрянь, весь на расчетцах.

– Нет, – заступнически сказал Борис, – он славный человек, честный и смирный.

Опять Ростова поразило не случайное, а существенное различие во взглядах с своим другом. Он пристально посмотрел в глаза Борису и вздохнул, как бы навсегда прощаясь с своей прежней дружбой и простотой отношений с своим товарищем детства.

– Нет, для меня лучше пускай будет не такой уж честный и аккуратный, но чтоб был живой человек, а не такая тряпка, как этот немчик.

* № 70 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. IX).

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его ласкою и устроить себе наилучшее положение в армии. Внутренний голос говорил ему против его намерений и ему иногда казалось стыдно итти кланяться кому бы то ни было. «А впрочем нет», говорил он сам себе, «это все детские и рыцарские фантазии Ростова, которые отзываются во мне. Это пора оставить. Это хорошо ему, которому отец присылает по десять тысяч. (Я не завидую ему и люблю его.) Но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо делать свою карьеру».^[2431]

Он подавил в себе это чувство ложного стыда, как ему казалось, и с решимостию отправился в Ольмюц. Он не застал в этот день князя Андрея в штабе, но тот блеск, те признаки власти и праздничного торжественного обихода жизни, которые он видел теперь в Ольмюце, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и оба императора с своими свитами придворных приближенных, только больше усилили его желание принадлежать к этому верховному миру. Он никого не знал и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти сновавшие по улицам в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах придворные и военные, казалось, стояли так высоко от него, что не хотели и не могли даже признавать его существование.

* № 71 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. XI).

<Князь Андрей с беспокойным любопытством вместе с другими штабными ожидал выхода Савари от императора и известия о том, чем решено будет это свидание, когда Долгоруков, всегда быстрый, веселый^[2432] большими шагами почти пробежал мимо его. Он с ласковой^[2433] улыбкой обратился мимоходом к князю Андрею.

– Государь отказал, – сказал он по французски, – мне поручено переговорить с Буонапарте, иду приодеться и сейчас едем.^[2434] Подождите уезжать. Расскажете главнокомандующему, – и он пробежал в занимаемую им соседнюю избу. Через десять минут князь Андрей и все штабные видели, как верхами, на прекрасных лошадях, сопутствуемые русскою свитою кавалеристов, проехали по направлению к аванпостам Савари и Долгоруков, в полной генерал-адъютантской форме. Они ехали шагом, тихо и дружелюбно разговаривая, как два хорошие знакомые, встретившиеся на гуляньи. Приезд Савари и известие о предложении мира Наполеоном еще более подняли дух и без того весело расположенной русской армии. Войска продолжали итти и прошли пятнадцать верст еще вперед Вишау. После обеда еще на походе вернулся князь Долгоруков, еще более оживленный и веселый, чем утром. И, как это всегда бывает, неизвестно какими путями разнеслась молва о подробностях его свидания с Буонапарте. Буонапарте встретил его на своих аванпостах, так рассказывал князь Долгоруков, и, слезши с лошади, рядом с ним стал ходить взад и вперед по большой дороге. Он был не в мундире, а в широком, простом, сером сюртуке, тогда еще не бывшем историческим. Князь Долгоруков рассказывал и повторял несколько раз, до какой степени поразило его отсутствие всякого царского величия в этом человеке.

– Правда, видно, что это умный человек, но не более того, – говорил князь Долгоруков, – умный, хитрый и злой мещанин в успехе и больше ничего. Я понимаю, что с его маленькой, ничего не внушающей фигурой ему ничего не оставалось, как, подражая Фридриху Великому, пытаться сделать историческим этот серый сюртучек, который я сейчас на нем видел, но кажется, что нынешняя кампания положит конец истории серого сюртучка. Когда я подъехал к нему, – как говорили по крайней мере, что рассказывал князь Долгоруков, – он слез с лошади и очевидно не умел и не знал, на какой ноге танцовать со мною. Что его очевидно смутило больше всего, эта аффектация, с которой я избегал называть его государем или вашим величеством. Спросив о здоровьи государя, что было тоже весьма неловко, он, заложив руки назад, стал ходить, не глядя на меня и ничего не говоря мне. Ежели он этой тактикой думал смутить меня, то это опять не удалось ему. Так как не мы, а он требовал свидания и имел что то сказать нам, то я с совершенно спокойным духом, заложив точно так же, как он, руки за спину, мог ходить так до второго пришествия. Видя, что маневры его не удаются, он вдруг сердито поднял голову, устремил на меня свои проницательные глаза, остановился и сказал:

– Долго ли нам, граф, драться?

Я сказал, что вопрос этот нельзя решить так скоро, как он был предложен.

– Чего же хотят от меня? – вскрикнул он, желая вероятно вывести меня этим из моего спокойствия. – За что воюет со мной император Александр, чего требует он? Пусть он распространяет границы России насчет своих соседей, особенно турков, тогда все ссоры его с Францией кончатся.

Князь Долгоруков будто бы отвечал, что император не ищет для России приобретений, не питает вражды против Франции, уважает ее и желает ей возможного счастия, но вооружился за независимость Европы. Далее говорил он, что император не может равнодушно взирать на занятие французами Голландии, на бедствия сардинского короля, лишенного владений французами без получения вознаграждения, обещанного ему договорами между Россиею и Франциею. «России надобно следовать совсем другой политике», отвечал Наполеон, «и помышлять о своих собственных выгодах». Ему опять возразили, что император Александр только желает прочного для всех держав мира. В таком смысле разговор продолжался на дороге не более часа. Не видя надежды на сближение, Наполеон сказал: «Итак будем драться!». Не отвечая ни слова и во время свидания не называя Наполеона императорским величеством, князь Долгоруков сел на лошадь и уехал.>

* № 72 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. XI).

<Со времени соединения войск в ольмюцком лагере, в высших сферах армии мнение о предстоящих действиях разделилось, очевидно, на два противуположных лагеря. Одни, к которым принадлежал государь и вся молодежь, окружавшая его, и Вейротер, счастливый важностию своей роли, требовали немедленного наступления, другие, к которым, ясно высказываясь, принадлежал князь Шварценберг и, неясно высказываясь, Кутузов, предпочитали ожидать присоединения эрцгерцога Карла, луч[шего] полнейшего обеспечения продовольствием и вообще угрожающе [?] в ожидательно оборонительном положении. Князь Андрей, слышавший доводы Кутузова и вообще доверяя его знанию и опытности и, кроме того, невольно, как и все непридворные, фрондируя против придворных намерений, держался мнения кунктаторов. Первое поколебало его, как и всех, осмотр и блеск Ольмюцкого смотра, потом молчание Кутузова, как бы помирившегося с планом наступления, как скоро оно началось, потом Вишауская победа и, наконец более всего, присылка Савари и слова Долгорукова, которому князь Андрей верил, считая его за рыцарски благородного и горячего юношу. Он уехал с убеждением, что, чем быстрее будет наступление, тем вернее успех, и, заметив, как Кутузов покачал головой, слушая эти известия, он приписал недоверие Кутузова только упрямству защищения своего мнения. Чем ближе приближалась решительная минута, тем больше становилось нетерпение. Так прошло 17, 18 и 19 числа, войска подвигались и неприятельские авангарды после коротких перестрелок быстро отступали. Все эти дни слышны были выстрелы, слышно было, что подвигались армии и отступал Наполеон, и верилось и страшно было верить, что они бегут, что одно моральное влияние решит дело. Об этом избегали говорить.

Войска, бывшие прежде с Кутузовым, узнавали места, в которых они были, и у редких остававшихся напуганных жителей узнавали о французах. Мир для них, для всего войска, разграничивал[ся] одной чертой аванпостов французов – там всё было привлекательно и тайной и страхом. Черта эта похожа была на черту, отделяющую людей от загробной жизни. Страшно, неизвестно и привлекательно. Для аванпостов только это было ясно. Они смотрели иногда на движение французской армии, как на что то действительное, и им было легче переносить звук этой строгой ноты и понятие их о том, что предстоит – было ясное.

Лазутчиков не было.>

* № 73 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. X—XIII).

15 ноября союзная армия в пяти колоннах выступила из Ольмюца под командою генералов, из которых ни один не носил русского имени. Имена эти были: 1-е Вимпфен, 2-е граф Ланжерон, 3-е Пржибышевский, 4-е князь Лихтенштейн и 5-е князь Гогенлоэ.

Погода стояла морозная и ясная и люди шли весело. Хотя никто,^[2435] кроме высших начальников, не знал, куда и зачем направлялась армия, – все были рады выступлению после бездействия Ольмюцкого лагеря. Колонны двинулись по команде с музыкой и с развевавшимися знаменами. Весь переход они должны были итти стройно, как на смотру, и непременно в ногу.^[2436] В девятом часу утра государь верхом со свитою обогнал гвардию и присоединился к колонне Пржебышевского.^[2437] Солдаты весело прокричали «ура» и на протяжении десяти верст, которые занимали восемьдесят тысяч движущегося войска, раздались, фальшиво сливаясь в ближайших частях, звуки воинственных маршей и солдатских песен.^[2438] Адъютанты и колонно-вожатые, сновавшие между полками, имели веселое, самодовольное выражение лиц. Генерал Вейротер, исключительно заведывавший движением войск, к вечеру пропуская мимо себя войска, стоя в стороне от дороги с некоторыми свитскими офицерами и с подъехавшим к нему князем Долгоруковым, имел^[2439] довольный вид человека, благополучно исполнившего свое упражнение. Он спрашивал у проходивших начальников частей, где назначен был их ночлег, и показания начальников частей совпадали с предсказаниями, которые он делал стоявшему подле него Долгорукову.

– Вот видите, князь, – говорил он, – новгородцы становятся в Раузнице, так я и говорил, за ними идут мушкатеры – эти в Клаузевиц, – он справился по записной книжке, – потом павлоградцы, потом гвардия идет по большой дороге.^[2440] Отлично. Прекрасно. Я не вижу, – сказал он, вспоминая делаемое ему старыми русскими генералами возражение, – я не вижу, почему предполагают, что русские войска не могут так же хорошо маневрировать, как и австрийские. Вы видите, князь, как всё строго и отчетливо исполняется по диспозиции – ежели диспозиция основательна…

Князь Долгоруков невнимательно слушал австрийского генерала: он занят был вопросом, возможно ли или невозможно и как, атаковать французский отряд, на который наткнулись русские войска нынешний вечер перед небольшим городком Вишау.

Он предложил этот вопрос генералу Вейротеру. Вейротер^[2441] сказал:

– Это дело только может быть решено волею их величеств.^[2442] Впрочем дело очень возможное.

– Не можем же мы оставить перед своим носом этот французский отряд, – сказал Долгоруков и с этими словами поехал в квартиру императоров. В штабе императоров уже находился лазутчик из авангарда, присланный князем Багратионом, доносивший, что французский отряд в Вишау не силен и не имеет подкрепления.^[2443]

Через полчаса после приезда князя Долгорукого было решено – на рассвете другого дня атаковать французов и тем игнорировать прибытие императора Александра к армии и его первый поход.

Князь Долгоруков должен был командовать кавалерией, участвуя в этом деле.

Император Александр^[2444] со вздохом покорился представлениям своих приближенных и решил оставаться при 3-й колонне.^[2445]

На другой день до зари эскадрон Денисова, в котором служил Н. Ростов^[2446] и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге.

[Далее со слов: Ростов видел, как мимо него прошли вперед казаки… кончая… этот веселый день в одиноком бездействии.^[2447] – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. X.]

Денисов по тем же причинам был мрачен и молчалив. Он видел в оставлении своего эскадрона в резерве умышленность и интригу мерзавца адъютанта и сбирался его п’оучить.

– ’остов, иди сюда, выпьем с го’я, – крикнул [Денисов], усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской. Ростов выпил молча, стараясь не глядеть на Денисова и опасаясь повторения ругательств на адъютанта, которые уже надоели ему.

[Далее со слов: Вот еще одного ведут! кончая: В одну минуту все были на местах и ждали. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. X.]

Н. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его скучливое состояние в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе, он весь поглощен был чувством счастия в близости^[2448] императора. Он чувствовал себя одною этою близостию вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение, и он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады,^[2449] но он чувствовал это, потому что по мере приближения всё светлее, радостнее и значительнее делалось вокруг него.

Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос.^[2450]

[Далее со слов: Как и должно было быть по чувству Ростова… кончая: …ударил левою ногою лошадь и галопом поехал вперед. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. X.]

Ростов^[2451] едва переводил дыхание от радости.

Услыхав пальбу в авангарде,^[2452] молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в двенадцать часов, отделившись от третьей колонны, поскакал к авангарду.

Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известиями о счастливом исходе дела.^[2453] Сражение было представлено, как блестящая победа^[2454] над французами.^[2455]

[Далее со слов: и потому государь и вся армия… кончая: …Ростова оскорбила близость его к государю. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. X.]

Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутулые плечи государя^[2456] и как^[2457] левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади.^[2458]

[Далее со слов: …приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. кончая: …и в славу русского оружия. близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. X.]

^[2459]На следующий день государь остановился в Вишау, лейб-медик Вилие несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь. Как говорили приближенные, причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.

На заре 17 числа в Вишау был препровожден с аванпостов французской офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя^[2460] свидания с русским императором. Офицер этот был Савари.^[2461] Государь только что заснул и потому Савари должен был дожидаться.^[2462] В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.

Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении мира и в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В последнем было отказано и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.

Ввечеру вернулся Долгоруков и лицам, знавшим его, заметна была происшедшая в нем значительная перемена. После своей беседы с Буонапарте он держал себя, как принц крови, и ни с кем не говорил из приближенных к государю лиц о том, что происходило на этом свидании. Вернувшись, он прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.

Несмотря на то, однако, в штабе распространились слухи о том, как Долгоруков достойно держал себя с Буонапарте, как он, чтобы не называть его величеством, умышленно не называл его ничем и как он вообще, отклонив предложения мира со стороны Б[уонапарте], отделал его. Австрийскому же генералу^[2463] в присутствии посторонних Долгоруков сказал следующее:

– Или я ничего не понимаю, – говорил князь Долгоруков, – или он боится более всего в настоящую минуту генерального сражения.^[2464] В противном случае, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать без малейшего замедления,^[2465] тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны. Верьте мне,^[2466] его час настанет и очень скоро. А хороши бы мы были, слушая так называемых опытных стариков: князя Шварценберга^[2467] и т. п. Несмотря на мое полное уважение к их заслугам, хороши бы мы были, всё ожидая чего то и тем давая ему случай уйти от нас или тем или другим способом обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших? руках. Нет,^[2468] не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.^[2469]

[Далее со слов: В высших сферах армии с полдня 19 числа… кончая: …передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. XI.]

^[2470]Императоры и^[2471] приближенные волновались надеждою и опасениями за исход завтрашнего дня^[2472] и боялись преимущественно того, чтобы Буонапарте не обманул их, не отступил быстрым маршем в Богемию и лишил их верного успеха, который, казалось, всё обещало.

<Люди, думавшие собственно о завтрашнем сражении (их было немного)>, были: сам государь, князь Долгоруков, Адам А. Чарторижский.

Главной пружиной движения был Вейротер, и его помощники были отягчены подробностями дела.

Он ездил на аванпост осмотреть неприятеля, диктовал по немецки диспозицию, ездил к Кутузову и к государю и указывал ему на плане предполагаемое расположение и движение войск. Вейротер, как человек слишком занятый, даже забывал быть почтительным с коронованными особами. Он говорил быстро, неясно, не глядя на лицо собеседника, не отвечал вдруг на делаемые ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид самонадеянно гордый и вместе с тем растерянный. Он чувствовал себя во главе начатого движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся под крутую гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал, но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени думать о том, к чему поведет это движение. Большинство же людей в квартире императоров были заняты совсем другими интересами. В одном месте говорилось о том, что хотя и желательно было назначить генерала NN командиром кавалерии, это неудобно было потому, что австрийский генерал NN мог оскорбиться этим, а его надо было менажировать, так как он был в милости, у императора Франца. И потому предполагалось дать NN звание начальника кавалерии крайнего левого фланга. В другом месте конфиденциально рассказывалось и шутилось о том, как граф Аракчеев отказался от назначения командующего одной из колонн армии.

– Что ж, по крайней мере, это откровенно, – говорили про него, – он прямо сказал, что его нервы не могут этого выдержать.

– Откровенно и наивно, – говорил другой.

Еще в другом месте старый, обиженный генерал доказывал свои права на командование отдельною частию.

– Я ничего не желаю, но, прослужив двадцать лет, мне обидно остаться без назначения и поступить под команду генерала моложе меня. – Старый генерал, со слезами в голосе, уверял, что он желает одного – иметь возможность показать свое усердие государю императору, и действительно, старика нельзя было обидеть и, попросив через того и того, для старика устраивали совершенно новое, совсем ненужное назначение.

Между австрийскими генералами шли соображения и переговоры о том, каким бы образом устроить так, чтобы австрийские начальники не были под командою русских и чтобы слава завтрашней победы не могла быть отнята самонадеянными русскими варварами. Старались устроить так, чтобы в тяжелые, невидные места, в которых не предполагалось блестящих действий, посылать русских, а австрийцев приберегать для тех мест, где должна была решаться участь сражения. Еще в другом месте говорилось о том, как необходимо удержать императора Александра^[2473] от высказанного им намерения и, сообразного его рыцарскому характеру, желания лично участвовать в деле и подвергать себя опасности. Сотни штабных хлопотали о том, как бы им завтрашний день находиться в свите императоров; некоторые только потому, что там, где будет император, менее всего опасности, некоторые из того соображения, что при императоре более всего будет награды. Делались предположения уже о том, куда отправятся войска после победы.^[2474]

В 8-м часу [в] вечеру приезжал сам старик Кутузов в главную квартиру императоров и в известном кружку одобрительно повторяли его разговор с графом Толстым, обер гоф маршалом. «Vous avez l’oreille de l’empereur, dites lui que la bataille sera perdue,^[2475] – сказал будто бы Кутузов с целью вперед обеспечить себя от упреков и взвалить в случае неудачи всю вину на чужие плечи. Но неудачи нельзя было и не нужно было предвидеть, и потому весьма одобряли ответ графа Толстого: «Eh, mon cher général, je me mêle du riz et des poulardes, mêlez vous des affaires de la guerre».^[2476]

В десятом часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где был назначен не столько военный совет, сколько окончательная отдача приказаний для завтрашнего дня. Все начальники колонн были [потре]бованы к главнокомандующему и все явились, за исключением князя Багратиона, который был не в духе и отказался приехать под предлогом отдаленности расположения своего отряда. Он ворчал, что колбасники всё перепутали, и говорил, что сраженье будет проиграно.^[2477]

Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц.^[2478]

[Далее со слов: В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего… кончая:…и распоряжения все до малейших подробностей остаются те же. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. XII.]

Кутузов проснулся,^[2479] хрипло прокашлялся и оглянул генералов.

– Господа! Диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час) не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали. И все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее, – он помолчал, – как выспаться хорошенько.

Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились.^[2480]

Был 2-ой час ночи, когда Ростов, присланный к главнокомандующему от Багратиона, получил наконец переведенную и переписанную [?] диспозицию,^[2481] для доставления князю Багратиону, и на рысях, сопутствуемый гусаром, отправился к Позоржицу, нашему правому флангу.^[2482]

Накануне Ростов не спал, находясь в фланк[ерской цепи] авангарда, нынче он с вечера был назначен ординарцем Багратиона и опять ему не удалось заснуть. Он дремал все время, когда писалась диспозиция, и огорчился, когда его разбудили, сказав, что готово, и он может ехать. В первое время, сидя на лошади, он очнулся.

Ночь была темная и облачная, почти полный месяц то скрывался, то опять показывался, открывая ему со всех сторон^[2483] кавалерию и пехоту, в которых очевидно происходили приготовления. Несколько раз встречались ему скачущие адъютанты и верховые начальники, принимавшие его за другого и спрашивавшие его о том, какие он везет известия или приказания. Он отвечал, что знал, и спрашивал о том, что другие знали и в особенности о государе, которого он всякую минуту думал встретить.

Проехав несколько верст и желая выгадать крюк, он сбился с дороги и заехал в середину костров пехоты. Он подъехал к одному, чтобы спросить дорогу. Солдаты не спали и большая толпа сидела и стояла около ярко пылавшего костра.

– Вали, брат, всё равно, что ж, австрияку моей имуществу доставаться, – говорил один солдат, с размаху кидая крашенный стул на пламя костра.

– Нет, брат, постой, дай я на нем покуражусь, – сказал другой солдат, выхватывая стул из огня и в значительной позе, подпираясь под бока, садяся на него. – Нутка, брат, как ты теперь обо мне судишь?^[2484]

– Ребята, как на третью дивизию проехать? – спросил Ростов. (Он руководствовался не названием мест, а названием войск, так как войска покрывали всю его дорогу). Солдаты^[2485] рассказали ему, что знали. Один^[2486] молодой солдат, видимо после борьбы нерешительности, обратился к нему.

– Правда, ваше благородие, назавтра стражению быть?

– Правда, правда. Сам государь командовать будет. А что, хочется? – радостно сказал Ростов, но известие его не произвело большой радости. Ростов, отъехав несколько шагов, остановился послушать, что они будут говорить.

– Что ж, али у него генералов не хватило? – сказал солдат.

– В охотку, известно.

Солдаты помолчали.^[2487]

– Так то, братец ты мой, как мы при Суворове по горам ходили, – начал говорить старый^[2488] хриплый голос, – так мы, веришь ли, братец ты мой, подошли к пропасти, а внизу кишмя кишить этот самый француз, так мы ружья похватали, на жопу сядешь, так и съедешь по снегу прямо до него, и ну лущить. То то побили его тогда. Всё тот же Бонапарт был.

– Тот еще злей был, говорят, – сказал^[2489] другой голос. – Дивлюсь, куды его денут, как поймают.

– Али в Россеи места мало? – заметил другой.

– Ишь ты, и повозки запрягают, должно скоро выступать.^[2490]

Солдат, сидевший на стуле, встал и швырнул его в пылавший костер. – И то пущай никому не достается. Дай поручик выйдет, и его балаган весь разберу.

Ростов тронул лошадь и поехал дальше. Когда Ростов проехал версты две между сплошной массой, где собирающихся, где уже двигающихся войск, в середине пехотного полка, в которую он заехал, немецкий офицер колонновожатый,^[2491] подъехав к нему, учтиво спросил, не знает ли он по немецки, и, получив утвердительный ответ, попросил его быть переводчиком перед батальонным командиром,^[2492] к которому он имел дело. Батальонный командир засмеялся, когда Ростов с австрийцом подъехал к нему, и тотчас же, не слушая Ростова, обращаясь к австрийцу, стал, что есть силы кричать ему слова, которые очевидно ему очень нравились и которые он повторял уже много раз: «нихт хверштейн, немец, нихт ферштейн колбасного языка, немец». Ростов перевел ему слова австрийского офицера, но батальонный командир, смеясь, повторил еще несколько раз немцу свою любимую фразу и под конец сказал Ростову, что приказание, передаваемое австрийским колонновожатым, ему давно известно и уже исполнено. Батальонный командир тоже спросил о новостях, и Ростов рассказал слышанное им известие о личном командовании государя.

– Вот как, – сказал батальонный командир. – А неправда ли свиньи? – сказал он Ростову, – право свиньи. Так что ли? Г-н гусарский офицер, настоящие свиньи.

«И как они все не перепутают столько их», думал Ростов. Ростов поехал далее.^[2493]

Вместо того, чтобы ехать по рядам войск, уже подъезжая к авангарду, он выехал вперед^[2494] и поехал по цепи. Это было ближе. Проскакав с версту, он дал отдохнуть лошади и думал опять о своем любимом предмете мысли, о государе, и о возможности ближе узнать его.

«Вдруг еду в темноте и он тут скажет: – Поезжай узнай, что там! – Повсюду поеду. Поеду, узнаю, привезу сведения. Он скажет…»

– Кто идет, говори, не то убью, – послышался ему вдруг крик часового. Ростов дрогнул и испугался.

– Георгий, Ольмюц, дышла, – отвечал он машинально^[2495] лозунг нынешнего дня. «Экие скучные и подумать, как они не перепутаются».^[2496] Он оглянулся вокруг себя и вперил глаза в ту левую сторону, где был неприятель и куда он хотел итти, но ничего нельзя было видеть.^[2497]

Месяц зашел за тучи.

– «Где я? Уже не заехал ли я за цепь?^[2498] убьют ни за грош. А не нынче убьют, завтра убьют. Ох скверно.

Однако спать хочется, ужасно хочется». Он с усилием открыл глаза.

Месяц вышел из за туч.

[Далее со слов: В левой стороне виднелся пологой, освещенный скат… кончая: протяжные крики тысяч голосов, как ему показалось в первую минуту, в десяти шагах от него со стороны неприятеля. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. XIII.]

– Должно, он куражится, – проговорили солдаты, указывая влево. Далеко, гораздо дальше, чем показалось Ростову^[2499] в первую минуту, он увидал на том самом месте, где ему казалось прежде что то белое, он увидал распространяющиеся огни всё по одной линии и услыхал протяжные далекие крики, вероятно, несколько тысяч голосов французов.

– Ты думаешь, что это такое? – проговорил Ростов, стараясь успокоиться и оборачиваясь к гусару.

– Да так, радуются, ваше благородие.

Огни и крики продолжались около четверти часа.

«Что такое это может быть?», – подумал Ростов, – «нападают они, пугают, или уверены, что победили уже кого нибудь? Странно! Ну да бог с ними. Да что бишь государь мне говорил? Да, да, на ташку наступить».

– Ваше благородие, вот генерал, – сказал гусар. Ростов очнулся и увидал перед собой Багратиона. Багратион с князем Долгоруким с адъютантами, которые тоже выехали посмотреть на странное явление огней и криков неприятельской армии, и Ростов^[2500] встретил их на аванпостах и передал бумагу начальнику.^[2501]

– Поверьте, князь, – говорил Долгоруков, – что это больше ничего, как хитрость. Он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.