Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

– Нет, не заметил, – и продолжал свой рассказ. – Были они в павильоне, – сказал он, – ровно час и 52 минуты. Я смотрел на часы. Потом мы видели с берега, как они позвали господ своей свиты и представляли их друг другу. Потом государь изволил тем же путем вернуться, сел в коляску и с прусским королем поехал назад в Амт Баублен. Тут то, господа, видишь, – продолжал Борис, – всё истинное величие, когда мы невольно сравнивали нашего государя с прусским королем, – только сказал Борис. Но другие офицеры подхватили:

– Говорят, король прусский решительно не мог преодолеть себя во время свидания; он был, как сумасшедший: ездил по берегу без всякой цели, то направо, то налево, всё как будто прислушивался к тому, что там говорится, и под конец совсем, как помешанный, поехал прямо в воду, утопиться верно хотел. Он по брюхо лошади, говорят, въехал в воду и^[3040] остановился. Ты видел, Друбецкой?

– Нет, не заметил.

– Но, однако, его положение ужасно, – сказал еще другой офицер, – говорят, его жена, королева Амалия, приехала.

– Как хороша! Я ее видел вчера, – сказал Берг. – По моему даже лучше Марии Федоровны. Она вчера обедала у императора Наполеона.

– Ежели бы я был Наполеоном, я бы ни в чем не отказал ей.

– Да, ежели бы и она ни в чем не отказала ему, – сказал другой офицер.

– Ну, это само собою разумеется.

Офицеры, исключая Бориса, засмеялись.

– Да это и я бы на месте прусского короля с горя бы в реку заехал. Плохо его дело!

Борис, слегка нахмурившись, своим выражением показал, что он считает неприличным даже между товарищами такой разговор о союзнике и коронованной особе, и поспешил переменить разговор.

– Да, господа, – сказал он, – величие души не дается с короною. Для государя Александра удар, нанесенный Фридландским несчастием, я думаю, был не легче, чем удар, нанесенный прусскому королю, но надо было видеть, с каким мужеством, с какою твердостию он перенес это.

И Борис рассказал своим внимательным слушателям впечатление, произведенное в Юнсбурге известием о Фридланде, и в его рассказе видно было, что весь интерес этого события сосредоточивался в одном впечатлении, произведенном им на императора Александра, императора, принесшего столько жертв, перенесшего столько трудов, рассчитывающего на то, что армия его находится в блестящем положении, ожидающего известия о победах, пожертвовавшего своей личной славой, устранившегося от командования только для успеха дела, и вдруг, вместо известия о победе, получающего известие о совершенном поражении, в котором виноваты и главнокомандующие, и генералы, офицеры и солдаты, и которое, лишая государя всех плодов его деятельности, изменяет все его планы и до глубины души огорчает его. Что же сделал государь? Он своей ангельской кротостию и величием души не велел казнить всех преступников. Он только огорчился и, обдумав свое положение, принял новые меры. Борис с таким истинным убеждением говорил всё это, что вполне заставил своих слушателей разделять свое убеждение.^[3041]

В это время приехал Николай Ростов к Борису. Появление армейского гусара в штатском платье, очевидно тайно приехавшего в Тильзит, его дружеские приветствия Борису неприятно подействовали на офицеров, но Борис радушно принял старого товарища. Он воздерживался от излияний чувств, но спрашивал, не хочет ли он чаю, обедать или спать. Офицеры разошлись.

– Ну, я очень рад, что ты приехал в это время, ты увидишь много интересного. Ты знаешь, император Наполеон обедал нынче у государя.

– Бонапарт?

– Ах ты, деревенщина. Император Наполеон, а не Бонапарт,– с улыбкой сказал Борис. – Разве ты не знаешь, что мир, что было свиданье?

– Ничего не знаю. А ты видел?

– Как же, я тут был. – Ростову было неловко с своим прежним другом. Он пообедал и лег спать.

На другое утро оба бывшие приятеля пошли на смотр. Борис во фронт, Nicolas во фраке. Он протеснился [настолько], что близко стоял.

Ростов попал в Тильзит в день, менее всего удобный для беседы с другом Борисом и для подачи бумаги Денисова. Самому ему нельзя было, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, но и Борис, которого он просил об этом, не мог сделать этого в этот день, 27-го июня. С утра разнеслось известие, что мир заключен, что императоры переменились орденами, андреевским и почетного легиона, и что будет обед Преображенскому батальону, его угащивает батальон французской гвардии. Борис вышел с раннего утра с батальоном. Ростов пошел бродить по городу. В 11-м часу он вышел на площадь, разделявшую две улицы, в которых жили императоры. На площади стояли преображенцы и французская гвардия. Из соседней улицы выбежал махальный, батальоны стали строиться, и Ростов увидал скачущую ему навстречу, столь знакомую, страстно любимую фигуру императора Александра, счастливую, веселую.^[3042]

Император Александр был в звезде почетного легиона, он смотрел вперед и улыбался. В первую минуту заблуждения Nicolas показалось, что это ему он улыбается, и он испытал минуту счастия, но Александр смотрел дальше. Ростов оглянулся по направлению его взгляда и увидал также скачущего человечка в шляпе без пера, в мундире полковничьем и андреевской ленте. Он догадался, что это был Наполеон.^[3043] Это не мог быть никто другой: впереди свиты, маленький, горбоносый, подъехавший к Александру, и взявшись рукой за шляпу; он не верил, что это был Наполеон Бонапарт, Аустерлицкий победитель, так близко он его видел, так человек он был, так плохо даже он ездил и сидел на лошади (что бросилось в глаза кавалеристу). Где же величие? Человек, как мы все грешные… Но в этих рассуждениях Ростова чуть не сбили с ног жандармы, отгонявшие толпу. Он едва успел пробиться к Преображенскому батальону, где стояла толпа, и ежели бы не Борис покровительствовал ему, его бы отогнали. Борис вывел его из толпы и поставил его подле первой шеренги еще с двумя штатскими господами, стоявшими тут. Один был дипломат, другой англичанин.

Всё время, как его толкали и устанавливали, он всё смотрел на своего героя и следил с удивлением и волнением за их отношениями с Бонапартом. (Для Nicolas это был всё Буонапарт, еще больше Буонапарт после Перигора.) Ростов видел, как поговорив, пожав с улыбкой друг другу руки (его оскорбляло, что Наполеон, ему все казалось, что Наполеон и всякий француз – учитель или актер, жмет руку нашего государя), (улыбка Наполеона была неприятно притворна, Александра – ласкова и светла)

* № 89 (рук. № 88. T. ІІ, ч. 2, гл. III—IV).

Pierre,^[3044] приехав в Петербург, никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал и целые дни проводил за чтением^[3045] масонских книг, доставленных ему его^[3046] торжковским знакомым, Иван Никитичем Нарымовым, одним из известнейших масонов того времени. Через неделю после его приезда,^[3047] молодой польский граф Вилларский, которого Pierre поверхностно знал по высшему петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова.

– Я приехал к вам с предложением и поручением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица и потому я здесь, чтобы спросить о вашем желании… Желаете ли вы вступить, за моим поручительством, в братство свободных каменщиков?

Холодный и строгий тон человека, которого почти всегда на балах, в обществе самых блестящих женщин встречал Pierre, и тон благоговения, с которым он говорил про Нарымова, поразил Pierr’a.

– Да… да, я желаю, – сказал Pierre, детски наивно глядя в глаза Вилларского. Вилларский наклонил голову.

– Еще один вопрос, граф, – сказал он, – на который я вас, не как будущего масона, но как честного человека (galant homme), прошу вас со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений – верите ли вы в бога?

Pierre задумался.

– Да… да, я верю в бога, – сказал он, сам не зная в ту минуту, как он произносил эти слова, говорил ли он правду или нет.

– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам. – Всю дорогу Вилларский молчал и на лице его Pierre видел торжественность, вызывавшую в нем^[3048] попеременно то такое же чувство торжественности,^[3049] то необходимости протеста на[д] этой торжественностью и желание посмеяться над самим собою. На вопросы Pierr’a, что ему нужно делать и как отвечать,^[3050] Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают, будут спрашивать его и что Pierr’y больше ничего не нужно, как говорить правду.^[3051] Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги сняли шубы.^[3052]

Какой то человек в странном одеянии показался у двери и Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо и повелительно сказал ему^[3053] по французски.^[3054] Pierre хотел [улыбнуться] насмешливо, [но] кротко улыбался. Вилларский имел неподвижно строгий и торжественный вид.^[3055] Вилларский подошел к небольшому шкафу, в котором Pierre заметил различные, невиданные им одеяния, взял^[3056] платок, сложил его, наложил его на глаза Pierr’y и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то.

Pierr’y было больно от притянутых узлом волос и ему было совестно: он боялся, что всё то, что он делает, – ни к чему не нужно; он морщился от боли и улыбался от стыда. Огромная фигура его с опущенными руками,^[3057] неверными, робкими шагами^[3058] и с сморщенной и улыбающейся физиономией была так странна, что даже^[3059] Вилларский долго и пристально посмотрел на него.

Проведя его шагов^[3060] десять за руку,^[3061] Вилларский остановился.

– Когда^[3062] вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – сказал он. – Желаю вам мужества и успеха. – И, пожав руку Pierr’y,^[3063] Вилларский вышел.^[3064] Оставшись один, Pierre продолжал все так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы. желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с завязанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались. Ему казалось, что он устал. Он хотел уже снять повязку, не слыша никакого звука, кроме шума колес по мостовой, и решив в своем уме, что всё это была шутка, над которой будет смеяться,^[3065] когда в дверь послышались^[3066] сильные удары. Pierre снял повязку и, улыбаясь и покачивая <головой>, оглянулся вокруг себя. Горела одна лампадка в чем то белом на черном столе и свет лампады ярче всего освещал раскрытую книгу.^[3067] Книга была Евангелие, белое, в чем горела лампадка – был череп с крест на крест положенными перед ним костями. Рассмотрев голову и пощупав ее, и прочтя несколько слов Евангелия, Pierre обошел стол и увидал еще большой ящик, полный костями. Осмотрев ящик, пощупав кости и бархат, которым был обит гроб, Pierre обошел все стены, пощупал их. Они были обиты какой то черной материей. Pierre^[3068] раскрыл пальцем складки и^[3069] пощупал штукатуренную стену, потом он присел на гроб с костями и гроб покачнулся от его тяжести и кости в нем переменили положение. Pierre старательно опять уложил их так, как они были. Ему скучно было и более всего страшно было, что его надежда – найти объяснение жизни в масонстве – окажется тщетной.^[3070] Он подошел к столу и стал читать в раскрытой книге первые слова первой главы Евангелия от Иоанна: «В начале бе слово. И слово бе к богу и бог бе слово». Он задумался над этими словами в первый раз, стараясь найти тот смысл, который заключался в них. И то представлялся ему глубокий, невыразимый словами, смысл, то опять всё терялось и сливалось в выражения, не имеющие определенного значения. В середине его задумчивости, которая он не знал, как долго продолжалась, дверь отворилась и^[3071] кто то вошел. При свете лампады, слабо освещавшей только середину фигуры вошедшего, Pierre не мог рассмотреть его лица. Вошедший был худой человек высокого роста. Он подошел к столу и, положив на него белые, небольшие руки, очевидно в темноте, к которой он еще не привык, отъискивал Pierr’a. Pierre поспешил подвинуться к нему^[3072] и старался рассмотреть его лицо. Это был лет тридцати пяти белокурый, белолицый человек с ясными, светлыми и безжизненными глазами. Он был одет в белом кожанном фартуке, прикрывавшем его грудь и часть ног; на шее было надето что то в роде ожерелья^[3073] и из за ожерелья выступал высокий белый жабо, окаймлявший низ его^[3074] продолговатого лица. Это был так называемый брат ритор, посланный от ложи для приуготовления к вступлению вступающего в ложу или ищущего, как назывался на масонском языке тот, который вступал в ложу, до тех пор, пока он не выведен был из черной храмины.^[3075]

Лицо его было поразительно бледно (может быть таким оно показалось Pierr’y при свете лампады).

– Для чего вы пришли сюда? – спросил^[3076] ритор с легким немецким акцентом, еще не рассмотрев в темноте собеседника, но по шороху, сделанному Ріеrr’ом, обращаясь в его сторону. Pierre испытывал чувство, похожее на то, которое испытывает человек на исповеди.

Он чувствовал себя вне всех условий жизни, с глазу на глаз с чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Pierre не отвечал. Он искал выражения, которое бы вполне передало его мысль и чувство.^[3077]

– Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда? Чего хотите вы от нас? премудрости, добродетели, просвещения?

– Да, я^[3078] хочу истины, – сказал Pierre, дрогнув голосом. Ритор опустил голову в знак удовлетворения и помолчал.^[3079]

– Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш орден поможет вам в достижении вашей цели?

Пьер подумал.

– Да, но весьма неопределенные, – сказал он.

– Какое понятие вы имеете о вольном каменщичестве?

– Иногда я думаю, что это есть истина, иногда я думаю, что это есть обман, которому невольно подчиняются те, кто его составляют, – сказал Pierre и взглянул на^[3080] масона, боясь, не оскорбил ли он его. На лице ритора не выразилось ни малейшего волнения при этом ответе. Он, видимо, вполне удовлетворился^[3081] им.

– Искали ли вы средства к достижению своей цели в религии?^[3082]

– Нет. Я считал ее несправедливою и не следовал ей, – отвечал Pierre^[3083] и опять не мог превозмочь дрожания голоса.^[3084] Ритор опять нагнул голову.^[3085]

– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – спросил он.

– Да, – отвечал Pierre.

На белом лице^[3086] ритора выразилось волнение смущения.^[3087] Он опустил голову, сложил руки перед грудью и задумался.

– Теперь я должен открыть вам главные цели нашего ордена, – сказал он, подняв голову, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство.

1. Главнейшая цель и, купно, основание нашего ордена, на котором он утвержден и которого никакая человеческая сила не может низвергнуть, – говорил он тихим и ровным голосом, – есть сохранение и предание потомству некоторого важного таинства от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, судьба человеческого рода зависит.^[3088]

Но как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, естли долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его.^[3089] И мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного.

Следственно, естли и не достигают члены наши до познания сего таинства, однако самое стремление их уже приносит им важную пользу, приближая их к совершенству.

Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся, в третьих, исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели,^[3090] и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире.^[3091] – Ритор остановился. – Подумайте об этом^[3092] и вскоре я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.

«Таинство?» думал Pierre, оставшись один и, облокотившись на стол, рассеянно глядя на раскрытую книгу Евангелия. «Таинство? Некое важное таинство? В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Вот оно таинство, объясняющее все последующее. Но кто мог проникнуть это таинство? Надо поверить ему. А я не верил и что же я узнал? Я узнал то, что жизнь моя не имеет смысла и цели, что смерть есть такая же неизвестность, как и самая жизнь». Весь ход его мучительных мыслей, не приводивших ни к какому решению, вдруг поднялся в нем и он, с ужасом чувствуя, что опять поворачивается этот свинтившийся винт, стал вспоминать то, что говорил ему белокурый человек в фартуке.

«Для познания таинства мы очищаемся», повторил он себе смысл его слов. «Очищаясь, мы исправляем себя и других и искореняем зло, царствующее в мире. Есть таинство, потому что вытекающая из него деятельность есть правда. И я верю в него и желаю проникнуть это таинство». Через полчаса вернулся ритор и тем же спокойным тоном и языком передал ищущему те семь добродетелей, соответствующих семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон.

– Во-впервых, – сказал он, – по существу главного нашего намерения, мы имеем нужду скрывать наши тайности, то есть наши обряды, образ правления и проч.^[3093] И потому вы должны обещать нам наблюдать скромность, как словами, так и делом, во всем том, что хотя мало касается до нашего общества,^[3094] во вторых, вы должны обещать полное повиновение и подчиненность обществу, рассеянному по всему лицу земли, в третьих, так как наша цель состоит в том, чтобы исправлять самих себя, а своим примером и прочих, вне нашего общества находящихся, приводить к познанию добродетели,^[3095] вы должны обещать всегда строго наблюдать все правила честности, правды и благопристойности, т. е. добронравия. Наш орден есть средняя линия между религией и гражданским законом. Тот, кто с нами соединился, обязан все должности, налагаемые на него духовною и светскою властию, исполнять во всей точности, а не по единой токмо наружности.

В 4-х, вы должны обещаться, более чем самого себя, любить человечество и своих братьев. Это есть столп^[3096] нашего общества.^[3097] Человек, которого все помышления и деяния имеют душою сию изящнейшую добродетель, бывает мужествен в своих предприятиях, тверд в исполнении оных; грозный вид тирана, муки и все злосчастия не колеблют его душу. Вы должны стараться возрождать и усиливать в душе вашей сие благородное чувствование и учинить его основанием всех ваших деяний.^[3098]

В 5-х, вы должны быть мужественны; ибо тот только прямо добродетелен, кто непрестанно, во всех действиях, старается противиться злу.^[3099]

Вооружиться мужеством и быть готовым переносить всякое зло, сопряженное с достижением добродетели, ибо без мужества никто да не льстится проникнуть таинства нашего ордена.^[3100]

В 6-х, вы должны быть бескорыстны и щедры и ничего не жалеть для помощи своим братьям.

В 7-х, старайтесь частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но – другом, который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.^[3101] Сказав это, ритор, спросив у Pierr’a его шляпу и шпагу и взяв их с собою, опять вышел.

Оставшись опять один, Pierre, загибая по пальцам, вспоминал все семь добродетелей и живо представлял себе наслаждение, вытекающее из соблюдения их. Повиновение, в особенности повиновение – для него, не знавшего, куда употребить свою свободу, представлялось ему соблазнительным. Повиноваться тому или тем, которые знают таинство истины, иметь возможность всегда спросить и поверить свой путь – представлялось ему таким счастливым состоянием, что он уже не сомневался более в знании их того некоего таинства, которое было открыто людям от древних веков и даже от первого человека.

В третий раз ритор вернулся скорее и, спросив Pierr’a всё ли он тверд в своем намерении и получив утвердительный ответ, сказал:

– Орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более, нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами.

– Когда вы с откровенным сердцем и с должным уважением к великости той цели, для коей вы желаете быть приняты, будете взирать на всё то, что с вами происходить будет, то, может быть, вы уже не те от нас выдете, каковы пришли.^[3102]

– Иероглиф есть назнаменование какой нибудь, не подверженной чувствам нашим, вещи, чрез представление вещи, подверженной чувствам, которая содержит в себе подобные качества изобразуемой.^[3103] Изъяснение иероглифами необходимо потому… – Ритор остановился, видимо не находя искомых слов для объяснения, но Pierre, уже вполне понимавший мысль, попытался сам объяснить ее.

– Я понимаю, – сказал он, изредка вставляя в свою речь французские слова, – что словом может быть объяснено только ограниченное понятие, словом может быть объяснена только одна сторона предмета и только представлением подобного предмета можно выразить все стороны предмета. Слово недостаточно… и мне кажется, что словом никогда не может вполне владеть человек, потому что сказано, что слово бе к богу…

Ритор сделал движение рукой, чтобы остановить речь Pierr’a.

– Позвольте, – сказал он строго. – Ежели вы тверды, то я должен приступить к испытаниям. В знак щедрости, прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.

Pierre не понял.

– То есть что же я отдам?

– То, что на вас есть – часы, деньги, кольца…

Pierre поспешно достал кошелек, часы и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, ритор сказал:

– В знак повиновения, прошу вас раздеться.

Pierre снял фрак, жилет и левый сапог, по указанию ритора. Ритор разорвал рубашку на его левой груди и, нагнувшись, нежной белой рукой поднял его штанину на левой ноге выше колена.

Он поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему белокурого человека, но ритор сказал ему, что этого не нужно и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою на большом, толстом лице, Pierre стоял, опустив руки и расставив ноги, перед ритором, ожидая его новых приказаний. Лицо ритора было так же внимательно, холодно и строго.

– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть главное ваше пристрастие, – сказал он.

– Мое пристрастие – порок мой? – повторил Pierre. – У меня их было так много, – сказал он. Ему казалось теперь, что пороки его прежде были в нем, а теперь их нет более, – так радостна ему была мысль обновления и исправления.

– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал ритор. Pierre помолчал, отъискивая: «Вино? Объяденье? Женщины? Праздность? Леность?^[3104] Горячность? Злоба?»

– Женщины, – сказал он тихим, чуть слышным голосом, с той же детской улыбкой.

Ритор не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Pierr’y, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.

– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…

И Pierre в эту минуту уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства.

Скоро после этого в темную храмину пришел за Ріеrr’ом уже не белокурый, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. Вилларский застал нового масона с кроткой, детской улыбкой на лице, с завязанными глазами, с открытой, широкой и выпуклой грудью и одной обутой и разутой ногой. На новые вопросы о твердости его намерения Pierre отвечал – да, да, согласен, – и с тою же сияющей улыбкой пошел вперед, с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой, из комнаты по коридорам, где его водили взад и вперед, и до дверей ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков и Pierre был введен и ему сделал чей то басистый знакомый голос (глаза его всё были завязаны) вопросы о том, кто он, где, когда родился и т. п. Потом его опять стали водить с завязанными глазами и при том говорить ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном строителе мира, о мужестве, с которым он перенес труды и опасности, и называли его при этом то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали молотками и шпагами, и изредка шептали, очевидно поправляя неправильности в приеме. Потом взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Pierre, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку и он увидел в слабом свете спиртового огня, что пять или шесть человек в таких же фартуках, как и те, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Pierr’y не было страшно, он знал, что вреда ему не сделают, но ему было совестно. Он заметил одного старичка беззубого и с выдавшейся челюстью, которого рука тряслась, держа шпагу.^[3105] Ему тотчас же стали надевать опять повязку. Но он заметил еще одного человека в белой рубашке с красными пятнами. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi.^[3106] И тут только он увидал комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать людей всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Многих из них Pierre знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел его торжковский знакомый с своими большими бровями и в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Pierre видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова Нарымова, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой стороны было что то вроде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было семь больших, вроде церковных, подсвечников. Потом его подводили двое из братьев к алтарю, ставили ему ноги в известное положение, потом приказывали ему ложиться, говоря, что он повергается к вратам храма, и потом, наконец, стали одевать его. На него надели такой же кожаный фартук, и великий мастер Нарымов с большими бровями обратился к нему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего силу и непорочность, потом ему дали лопату невыясненную и сказали, чтоб он^[3107] трудился ею очищать сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом ему дали одни перчатки, мужские, которых значения он не мог еще знать, но которые должен был хранить, потом другие перчатки мужские, которые он должен был надевать в собраниях масонов, и, наконец, третьи, женские перчатки.

– Любезный брат, – сказал ему Нарымов, с своей властью и кротостью в голосе, – и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменщицу. – Нарымов, с сожалением помолчав, поглядел на Pierr'a. – Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук не чистых.

После этого обряда белокурый ритор подвел Pierr'a к ковру и стал читать ему объяснение всех на нем фигур, как то: солнца, луны, молотка, отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д., потом указали ему его место, знаки ложи, сказали входное слово, и сам великий мастер, своим прекрасным, внушительным голосом, прочел устав, весь основанный на стремлении к совершенствованию и на чувстве любви и самоотвержения для ближнего.

Слушая этот устав, читаемый Нарымовым, который, казалось, не читал его, а импровизировал по мере того, как ему приходили мысли, и у которого в некоторых местах чтения слезы навертывались на старческие глаза, вся усталость Pierr’a от сложных обрядов и все сомнения в законности их опять исчезли, и он чувствовал себя вполне обновленным и счастливым.^[3108] «В наших храмах мы не знаем других степеней», читал великий мастер, блестящими глазами глядя вперед себя, «кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство.^[3109] Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающего, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Единое только согласие может довершить работы наши.

Буди ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастие с ближним твоим и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой, величества».

После чтения великий мастер^[3110] предложил братьям обсудить дела ложи. Итальянец заявил необходимость представить шотландские акты и по этому случаю произошло прение, котор[ое] не слушал и не понял Pierre. После этого великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и старичок, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Pierre^[3111] хотел записать в лист милостыни все деньги, которые у него были,^[3112] но он боялся этим выказать гордость и записал только столько, сколько записывали другие.^[3113]

Ложа была закрыта и, вернувшись домой, Pierr'y казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет и совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.