Евгений Николаевич Бузни
Настасья Алексеевна. Книга 4
У Евгения Николаевича были дела и в туристической фирме СПИТРА, и в магазине, называющегося по-норвежски бутикен, и в госпитале, и на почте, да мало ли где ещё дела у уполномоченного представителя, занимающегося всеми политическими и хозяйственными взаимоотношениями между российскими и норвежскими посёлками?
Вечерами после ужина они иногда вдвоём ходили в плавательный бассейн. Большой, пятнадцать на двадцать метров, заполненный подогретой до двадцати-двадцати двух градусов морской водой из фиорда, он был прекрасным местом отдыха для натруженного за день тела. Настенька не любила спускаться в воду по ступенькам лестницы, предпочитая нырять с бортика в глубину, проплывать несколько метров с раскрытыми глазами под водой и выныривать совершенно неожиданно перед плывущими по поверхности пловцами, сразу же откидываясь в сторону, и саженками стремительно добираться до одного конца бассейна, оттолкнуться от борта ногами и так же быстро устремляться в противоположную сторону. Так челночком она проплывала по десять – пятнадцать – двадцать кругов. Это немного напоминало ей Чёрное море в Ялте, где она любила плавать с Володей, забираясь за буйки, где никто не мешал вволю плавать и нырять. Там, на глубине, подводный мир в проникающих глубоко лучах солнца с далёким едва просматривающимся каменистым дном и проносящимися над ним рыбками казался фантастически прекрасным. Здесь не было подводных валунов, не было рыб, да и солнце не скоро должно было появиться, и всё-таки это морская солёная вода была хороша сама по себе, легко держала тело, пахла морем.
Евгений Николаевич плавал вразмашку, брасом, но чаще переворачивался на спину и, не торопясь, двигался по воде, рассматривая стеклянную крышу и едва заметные сквозь запотевающие окна ночные звёзды или большое красивое панно на одной стене бассейна с изображением ныряющих дельфинов.
Со стороны стеклянной стены устроен маленький бассейн для малышей. Там вода была ещё теплее, и он, конечно, был мелкий, чтобы никто не мог утонуть. Но мальчишки и девчонки школьного возраста им не пользовались. Их больше устраивал взрослый бассейн, где можно с криками бочками прыгать друг за другом на неглубоком месте, поднимая фонтаны брызг. Взрослым людям в минуты их игр лучше было держаться подальше от хохочущей и брызгающейся ребятни.
Накупавшись, все расходились в свои душевые и раздевалки. Евгений Николаевич и Настенька встречались после бассейна у дежурной, которая выдавала отобранные перед проходом в спорткомплекс индивидуальные книжки. Порой они не брали книжки, а спускались в спортивный зал, где установлены теннисные столы, брали ракетки и состязались в перебрасывании шарика через сетку. Можно было поиграть и в бадминтон, и в большой теннис, но Настенька больше любила настольный теннис. В нём требовалась большая подвижность, быстрая реакция, энергия. Евгению Николаевичу тоже это нравилось, хотя он обычно проигрывал, не всегда удачно принимая крученые подачи партнёрши. После нескольких побед Настенька милостиво соглашалась, и они играли в бадминтон, в котором чаще выигрывал шеф.
В такие дни посещений спорткомплекса Настеньки и Евгения Николаевича рядом с ними, как из-под земли появлялся Иван крестьянский сын. Плавал он неважно и потому не мог угнаться за Настенькой, но держался в воде, отдуваясь и отплёвываясь, часто останавливаясь на мелководье и отдыхая. Когда Настенька уходила, он тоже выходил из бассейна и, если они с Евгением Николаевичем шли в спортзал, он следовал за ними, но не играл, а выполнял роль зрителя. И понятное дело, что приходил он смотреть на Настеньку. И было на что смотреть.
Настенька в белой спортивной футболке, обтягивающей грудь и узкую талию, и столь же по фигуре подогнанных тонких белых под цвет кед брюках, с серебряной заколкой, скрепляющей копну волос на голове, была похожа на модель популярных журналов. На лице никакого макияжа. Он ей и не нужен. Длинные ресницы вспархивали над глубоко посаженными глазами, очерченными дугами бровей на высоком лбу. Щёки, раскрасневшиеся от игры в теннис, алели естественным румянцем. Нос не такой маленький, чтобы назвать его носик-курносик, но и не такой большой, чтобы свисать над губами, которые в свою очередь не поджимались в тонкую линию, а казались полураскрытыми для мужского поцелуя, то есть такими, о которых можно было сказать строками стихов:
Напоила ты их, наполнила.
А моя-то вся жизнь ты – любовь моя.
Эти губы твои горячие.
Разливай же себя, растрачивай.
Подбородок не выступал вперёд этаким клинышком, но и не скрадывался опухшими щеками или толстой шеей, потому что умеренно тонкая шея у Настеньки изящно держала на себе голову, позволяя ей выделяться красивым овалом лица, на котором всё было пропорционально, всё было уместным: и щёки с небольшими ямочками, и уши не оттопыривающиеся в стороны, а нормально сидящие с вдетыми в мочки серебряными подвесками, и волосы, обычно локонами спадающие на плечи, но сейчас, во время плавания в бассейне и спортивных занятий, собраны в большой узел на макушке головы.
Евгений Николаевич тоже любовался Настенькой, и любовался ею каждый день, но отношения с нею у него были сугубо товарищескими с первых дней их знакомства в Ялте. У него была жена, хорошая женщина, полненькая, кругленькая. Звал он её Зинуля. Детьми они пока не обзавелись, то ли потому, что не очень спешили с этим, то ли ещё почему. Возможно, проверяли до сих пор друг друга на прочность. А у неё был тогда Володя, и они вместе тяжело переживали его преждевременный уход из жизни.
Теперь, вступив в должность её шефа, принципиально новую для него работу, он не казался Настеньке начальником. Просто они вместе делали одно дело, как соратники. Они понимали друг друга с полуслова, и переводила в переговорах его слова Настенька быстро, иногда угадывая заранее, чем он закончит начатое предложение. Так что работа складывалась дружно, как и отношения.
Вполне естественно, что Евгений Николаевич не мог не заметить притязаний Ивана крестьянского сына на особое отношение к нему Настеньки, его постоянные приходы, странное молчаливое присутствие вечерами в кабинете Настеньки у дверей на стуле с опущенной головой и грустными глазами, наблюдающими исподлобья за действиями девушки. Но ему казалось неэтичным, когда он сам заходил по делу в её кабинет, задавать парню вопрос «Чего ты тут сидишь?», так же как и спрашивать хозяйку кабинета «Что он тут у тебя делает?». Его воспитание не позволяло задавать подобные вопросы, полагая, что молодые люди должны сами разбираться, что и как им делать. А приглашать Настеньку к себе в соседний между прочим номер он, как мужчина, может быть, и хотел, но ему опять же не позволяло это воспитание. Ведь уступи он своему похотливому желанию однажды, и всё может рухнуть и покатиться, как ком снега с горы – не остановишь. А как же Зинуля? Он хоть и не влюблён в неё по уши, но она всё же его жена и собирается весной приехать. А Настенька хороший товарищ, прекрасный работник, и близкие неслужебные отношения могут всё испортить. Да и Настеньке нужно что-то постоянное, а не временная связь. Так думал Евгений Николаевич, глядя на красавицу постоянно восторженными глазами.
Совсем иначе дело обстояло с отношением к Настеньке у Ивана крестьянского сына. Не любя оставшуюся на большой земле жену с двумя маленькими детьми, и зная, что она не хочет ехать за ним на Шпицберген, объясняя это тем, что не хочет рисковать здоровьем малышей-близнецов – мальчика и девочки, которым уже исполнилось два с половиной года – он думал, что безумно, с первого взгляда её глаз, с первой её улыбки там, в аэропорту Лонгиербюена, влюбился в приехавшую переводчицу.
Его потянуло к ней, как магнитом, в первый же день, и он думал о ней, не строя никаких планов, а только желая быть рядом, видеть её. Пусть она не обращает на него внимания, пусть смеётся, называя его, как он сказал при знакомстве, Иваном крестьянским сыном, но пусть позволяет находиться рядом, когда он свободен, а он не будет её донимать разговорами, чтобы только не надоесть, чтобы она привыкла к нему, чтобы поняла его покорность, готовность на всё, чтобы быть с нею, когда она, может быть, скажет: «Ну, что же, Ваня, я согласна быть твоей». О, тогда он докажет, что полюбил её на всю жизнь и готов всего себя отдать за минуту счастья.
Он не думал о письмах жены, которая писала почти деловые письма, извещая о том, что получает вовремя его зарплату, перечисляемую на её сберегательную книжку, что мальчик и девочка растут, иногда обижая друг дружку, что ей помогает мама и папа, и она может даже иногда ходить в кино, а то и на танцы, но муж не должен волноваться, так как она блюдёт его интересы и ни с кем не гуляет. В этом он, впрочем, очень сомневался, однако и не держал эти письма в голове, охваченный мыслями всецело о Настеньке. Он с нетерпением ждал её возвращения из Москвы, и, как только узнал, что она прибывает сухогрузом, то при очередном консульском полёте в норвежский посёлок, когда вертолёт заказывал консул, он зашёл в цветочный магазин и купил букет алых роз.
Позволив ему поцеловать её, Настенька подставляла щёки и для поцелуев других мужчин, но Ивана это не беспокоило. Он думал лишь о том, что она позволила его губам прижаться к её щеке. Он был счастлив. Ни тени ревности не мелькнуло в нём. Он дышал её образом, её присутствием, не замечая никого вокруг. Она его не гнала – это было для него главным.
Но Настенька… Она переживала не меньше. Иван крестьянский сын ей нравился. Нравилась его какая-то нечеловеческая преданность. Она чувствовала, что он влюбился в неё. Нельзя сказать, что это льстило ей. Это было бы неправильно. Она мечтала о большой любви, и она видела в Иване крестьянском сыне что-то похожее на большую любовь, она ощущала её душой, но до конца не могла поверить. Его преданность могла объясняться отсутствием рядом жены и детей. Она невольно сравнивала его поведение с тем, как вёл себя Евгений Николаевич, который ни намёком, ни в пол намёка не говорил ей о любви, сказав лишь однажды в шутку: «Ах, Настенька, если бы я не был женат, никому тебя бы не отдал», и она запомнила эту фразу.
Иван крестьянский сын появлялся на глаза Настеньки буквально каждый день. Дел у него что ли больше не было? Днём он летал, а вечерами неизменно появлялся в кабинете на первом этаже, стоило только там появиться переводчице. Она уж начинала уставать от такого поведения. Он ничего не говорил, не признавался в любви, не плакался в жилетку на судьбу, связавшую его с семьёй, инчего не просил. Он робко стучался в дверь и, войдя в комнату, говорил:
– Я присяду здесь. Не буду мешать.
Он говорил, не спрашивая, а утверждая. Брал от стола стул, ставил его у двери и садился в виде охранника, предварительно сняв с себя полушубок и шапку и повесив их на пятирожковую вешалку, стоящую у входа. Его присутствие мало кто замечал, поскольку вечером немногие приходили к Настеньке. И потому она любила работать у себя вечерами, что в это время практически никто ей не докучал. Курсы английского языка она успевала провести до ужина после официального окончания рабочего дня, так что на самостоятельное творчество, когда можно было пописать письма, попереводить что-то срочное, а то и написать новый стих, оставалось совсем немного времени, каких-то пара-тройка часов до полуночи.
Настеньке не раз приходила в голову мысль перенести вечерние часы работы домой, то есть в гостиничный номер на четвёртом этаже, но там не было пишущих машинок, все словари лежали в шкафу кабинета, как и всё остальное, что необходимо для выполнения всех многоплановых работ переводчика уполномоченного треста «Арктикуголь» в Норвегии. Иными словами, здесь был её рабочий стол, как бывает в квартире у пишущего человека рабочий кабинет, за которым он проводит всё своё свободное от других занятий время, а дома она только спала. И именно здесь, в эти самые, можно сказать, личные часы Настеньки, когда она только и могла полностью сосредоточиться на своей работе, на своих мыслях, заглядывал лишь не минутку или звонил по телефону уточнить какой-то вопрос Евгений Николаевич, и почти постоянно присутствовал Иван крестьянский сын.
Настенька пыталась не обращать на него внимания. Печатая тексты, она временами отрывала взгляд от машинки и устремляла его в потолок или на стену, как бы не видя посетителя, но он всё же был перед нею, и она никак не могла привыкнуть к его присутствию, всегда ощущала на себе его грустный взгляд исподлобья. И однажды она не выдержала.
Приближался Новый Год. Нужно было написать срочно поздравительные письма. Нет, не только на Родину, что необходимо было сделать заранее, так как почта с архипелага доставлялась отнюдь не быстро, а и норвежским партнёрам, празднующим католическое Рождество двадцать пятого декабря. Помимо этих поздравлений нужно было срочно перевести предложение датской фирмы о покупке российского угля со Шпицбергена, которое пришло вечером по факсу. Перевод письма нужно было срочно отправить в Москву. Конечно, предложение о таком сотрудничестве было очень важным. Уголь на Шпицбергене добывался не очень высокого качества и самой России был не очень нужен. Продавать его за границу – это большая удача. Настенька это понимала и волновалась, выполняя перевод. А тут опять сидит Иван крестьянский сын и молчит, наблюдая, как Настенька, торопливо проверяя себя, заглядывает в англо-русский политехнический словарь и печатает письмо на машинке. И он к тому же очередной раз тяжело вздохнул.
Настенька не сдержалась и вдруг сказала в сердцах:
– Ваня, прости, но ты меня утомляешь.
Ах, если бы она знала, что означают эти слова для Ивана крестьянского сына. Если бы она только знала…
Иван вздрогнул, посмотрел на Настеньку долгим печальным взглядом и сказал, наконец:
– Хорошо, Настенька, больше не буду.
При этом он быстро встал, взял с вешалки полушубок и шапку и, молча, вышел.
Настенька почувствовала себя очень скверно. Хотелось броситься вдогонку парню и сказать, чтобы он вернулся и, быть может, даже броситься ему на шею, чтобы он не переживал так. Но тут ей подумалось, что, возможно, это и лучше, если он перестанет к ней ходить. Может, это укрепит его семью, а то всё-таки нехорошо по отношению к его жене то, что он сидит постоянно у девушки. Она не давала никакого повода ему думать, что у них с ним что-нибудь может быть, так что она не виновата. Хотя, наверное, нужно было сразу его прогнать и не соглашаться на его посиделки. Но так хотелось верить, что это любовь, а не просто мужское желание обладать женщиной. Сомнения раздирали душу Настеньки и не давали сконцентрироваться на письме из Дании.
Поздно ночью письмо было переведено, а рано утром, ещё до завтрака, оно было отдано Евгению Николаевичу, и он отправил его факсом руководству в трест.
А в середине дня раздался телефонный звонок от директора шахты. Леонид Александрович взволнованно сообщил, что ему позвонил только что начальник вертолётной службы и сказал, что прервалась связь с вертолётом, вылетевшим на Колсбей, и что вылет был странным: Пилот полетел один, оставив второго пилота на земле, попросив его посмотреть, как вращается хвостовой винт, а сам в это время быстро поднялся и с открытой дверью полетел в сторону Колсбея, а потом связь оборвалась.
Директорский газик уже ждал у подъезда. Евгений Николаевич и Настенька спешно оделись и поехали. По дороге, у самого управления шахты к ним сел и Леонид Александрович, заняв, как всегда, место рядом с водителем, и они помчались к вертолётной площадке. Другой вертолёт, которым управлял сам начальник Тигранович, уже раскрутил винты, поднимая вокруг себя облака снега. Пригибаясь от раздуваемого винтами ветра, пассажиры сели в салон, где уже сидели несколько горноспасателей, успевших приехать на вахтовке раньше. Тут же подъехала и консульская машина с консулом. О случившемся сообщили и губернатору архипелага, хотя не известно было, что произошло, но по закону Норвегии, страны, осуществляющей юрисдикцию на архипелаге, обо всех происшествиях следовало немедленно доводить до сведения норвежское руководство.
Сердце Настеньки готово было остановиться от страха, когда она узнала, что вертолётом, который они будут искать, управлял Иван крестьянский сын. Она поняла всё. Поняла, что вчерашним долгим и грустным взглядом он прощался не только с нею, но и с жизнью. Как она могла этого не понять сразу? Как могла не остановить?
Через несколько минут во тьме полярной ночи на фоне искрящегося под звёздами белого снега они увидели на берегу залива врезавшийся носом в землю вертолёт. Приземлившись несколько поодаль, все бросились к поверженной машине, чтобы, прежде всего, узнать, жив ли пилот. Но сердце его не билось. С трудом вынув тело из смятой кабины, оно было осторожно положено на снег
В суматохе, когда все встречали прилетевший и опускавшийся в сторонке норвежский вертолёт, Настенька с затуманенными от слёз глазами опустилась на минутку над телом Ивана и вдруг заметила краешек бумаги, торчавший из кармана куртки. Она потянула его и вынула сложенный вчетверо лист. Она как будто знала, что это послание для неё. Быстро развернув его, она прочитала: «Прости меня, Настенька. Ты роковая женщина, но я люблю тебя, а сделать ничего не могу. У меня семья. Да и страны уже нашей нет, к сожалению».
Последние слова объясняли многое. За день до этого стало известно тройственное соглашение Ельцина, Шушкевича и Кравчука о роспуске Советского Союза.
Она быстро скомкала записку и сунула себе в карман. Никто не успел ничего заметить. Подходили норвежцы. Нужна была её помощь переводчицы.
СУДЬБА НАРОДОВ В МУСОРНОЙ КОРЗИНЕ
ИЛИ
А ЧТО СКАЖЕТ БУШ?
1.
Да, мой дорогой читатель, мы давно как-то не общались, и это может быть неверно истолковано, что автор просто забыл о читателе. А это не так. Я всегда помню о тех, кто будет листать эту книгу не просто в порядке праздного любопытства, а из острого желания узнать побольше о жизни нашего народа, одной из типичнейших представителей которого является Настенька. Она ведь, как миллионы других таких же девочек и мальчиков, училась в обычной советской школе, поступила в один из лучших советских вузов страны МГПИИЯ, что мною уже расшифровывалось ранее, но для забывчивых я позволю себе напомнить, что так назывался ранее Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза, который называется теперь Московский государственный лингвистический университет.
Бывший институт стал называться университетом, подобно многим другим, но при этом потерял и почётное название «имени Мориса Тореза». Не знаю, чем не понравился новым чиновникам многолетний лидер французских коммунистов, что его имя убрали из названия вуза, но, очевидно, тем, что он всю жизнь был ярым сторонникам Советского Союза, в отличие от нынешних властных структур России, ненавидящих советский строй. Морис Торез тридцать лет почти до самой смерти возглавлял коммунистическую партию Франции, был активным деятелем международного коммунистического интернационала, и это при том, что он родился в простой шахтёрской семье, и ему приходилось работать батраком, а превратился в выдающегося революционера. Но кому они нужны сейчас в России, французские революционеры, когда и своих-то вычёркиваем из списков высокочтимых людей?
Настенька была воспитана на идеях свободы, равенства и братства, которые провозглашал и отстаивал вместе с другими коммунистами и Морис Торез, в институте имени которого она училась. Всего год назад институт преобразовали в университет, отбросив имя французского интернационалиста. Этого Настенька никак не могла понять. Вернее, понимать, почему это произошло, она понимала, но принять для себя не могла. А страна катилась под уклон. Это было заметно, и всё же то, что случилось в Белорусской Беловежской пуще, ударило подобно грому с ясного неба.
Три человека, три лидера своих республик, но не страны, три единицы осмелились решить наиважнейший для всех народов огромной страны вопрос о роспуске государства – Советского Союза. Всего трое, личности которых запомнит история только тем, что они развалили великое государство, великое единением народов, Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич приняли на себя ответственность за судьбы двухсот сорока миллионов человек.
История России знает немало славных имён её созидателей. Это, в первую очередь, собиратель земли русской Иван Калита, это и основатель Петербурга Пётр Первый, это и Екатерина Вторая, присоединившая к России Крым, это и Ермак Тимофеевич – завоеватель Сибири для русского государства, о чём ещё Ломоносов говорил: «Богатство России прирастать Сибирью будет», это, наконец, Ленин и Сталин, создавшие великий союз народов в едином государстве Советский Союз.
Я прошу прощения у читателя за экскурс в историю. Но слишком больной вопрос, чтобы его можно было бы просто так обойти. А теперь представьте себе Большой театр в Москве, где зимним полуднем 30 декабря 1922 года проходил первый в истории Союзный съезд Советов. Делегаты в ушанках из лисьего меха, в белых чалмах, в персидских халатах, в серых армейских шинелях и кожаных куртках начали собираться в зале театра с самого утра. А в первом часу дня на сцену под гром долго не смолкающих аплодисментов вышел старый большевик, участник трёх российских революций (1905 г., Февральской и Октябрьской 1917 г.), член партии с 1989 года Пётр Гермогенович Семидович и открыл съезд такими словами: «Единодушная воля трудящихся Украины, Азербайджана, Грузии, Армении и Белоруссии слить обособленные советские республики в единое целое, в мощное государство союза социалистических советских республик выражена на съездах Советов Украины, Белоруссии и Закавказской Федерации. Эта воля с неописуемым энтузиазмом поддержана представителями трудящихся РСФСР на заседании Х Всероссийского съезда Советов… Резолюцией, принятой на этом съезде, подтверждён как основа союза принцип равноправия республик, добровольного вхождения их в союзное государство с сохранением для каждой права свободного выхода из него.
Эти принципы лягут в основу предлагаемого делегациям договора… мы объединяемся в единое государство, образуем единый политический и хозяйственный организм. И каждая рана извне, каждая боль внутри на какой-либо отдаленной окраине отзовётся одновременно во всех частях государства и вызовет соответствующую реакцию во всем организме Союза…»
Главы делегаций первыми подписали Договор и Декларацию. От России – М.И. Калинин, от Украины – М.В. Фрунзе, Г.И. Петровский, от Закавказья – М.Г. Цхакая, от Белоруссии – А.Г. Червяков. Создание Союза было юридически оформлено. Позднее к Союзу присоединились образовавшиеся республики: Узбекская, Туркменская, Киргизская, Молдавская, ещё позже Таджикская.
Но лишь через два года, уже на втором съезде Советов была утверждена конституция, ибо не всё было так просто с образованием союзного государства. Вот как об этом пишут историки:
«В августе 1922 г. по предложению Политбюро ЦК была создана комиссия для подготовки к очередному пленуму ЦК вопроса о взаимоотношениях РСФСР и независимых национальных советских республик. Председателем комиссии был И.В. Сталин, который ещё с момента создания первого Советского правительства возглавлял наркомат по делам национальностей. K тому же за Сталиным ещё с дореволюционных времён закрепилась репутация специалиста по национальному вопросу. В комиссию входили: В. Куйбышев, Г. (Серго) Орджоникидзе, X. Раковский, Г. Сокольников и представители национальных республик – по одному от каждой. Сталин подготовил проект резолюции, предусматривавший вхождение Украины, Белоруссии, закавказских республик в РСФСР на правах автономных республик. Вопрос об остальных республиках оставался открытым. Сталинская резолюция получила название проекта автономизации. ВЦИК и Совет народных комиссаров (СНК) РСФСР становились высшими органами государственной власти в новом государстве, а большинство наркоматов республик подчинялось соответствующим наркоматам РСФСР. Проект Сталина был разослан для обсуждения в ЦК компартий республик. Его одобрили ЦК КП Азербайджана и Армении. Против выступил ЦК КП Грузии, заявив, что объединение в форме автономизации преждевременно, объединение хозяйственной и общей политики необходимо, но с сохранением всех атрибутов независимости. Фактически это означало оформление конфедерации советских республик, основанной на единстве военной, политической, дипломатической и частично – хозяйственной деятельности.
ЦК КП Белоруссии высказался за сохранение существующего положения. ЦК КП Украины проект не обсуждал, но заявил, что исходит из принципа независимости Украины.
На заседании комиссии 23 и 24 сентября 1922 г. (под председательством В.М. Молотова) принимается проект Сталина. Грузинский проект отклоняется. При этом комиссия предполагала своё решение после его одобрения на Пленуме ЦК передать национальным ЦК как директиву к исполнению. Пленум был назначен на 5 октября. Материалы обсуждения направили Ленину в Горки.
Ознакомившись с материалами комиссии, Ленин встречается с вызванным в Горки Сталиным и убеждает его изменить параграф 1 проекта. В тот же день Ленин пишет для членов Политбюро письмо «Об образовании СССР», в котором подчёркивает, что РСФСР должна признать себя равноправной с другими республиками и «вместе и наравне с ними» войти в новый союз. Надо полагать, что такая формула была единственно приемлемой, возможной к реализации без новой гражданской войны. В конце сентября Ленин беседует с председателем СНК Грузии П. Мдивани, с членами ЦК КП Грузии. Он, считавший вопрос «архиважным», убеждается, что Сталин склонен торопиться. Поэтому Ленин советует проявить максимум осторожности и терпимости в решении национального вопроса в Закавказье.
6 октября 1922 г. Пленум ЦК одобрил позицию Ленина и принял на её основе новую резолюцию. П. Мдивани на Пленуме настаивал на том, чтобы Грузия входила в СССР не через Закавказскую Федерацию, а непосредственно.
Не обошлось без казусов. В Тифлисе Серго Орджоникидзе, возглавлявший парторганизацию Закавказья и одновременно представлявший ЦК, Москву, ударил одного из бывших членов ЦК КП Грузии, сторонника Мдивани. Этот случай в Грузии было воспринят как продолжение старой царской политики, прикрытой названием «коммунизм».
В Грузии сложилась чрезвычайная ситуация. Большинство ЦК КП Грузии выступило за непосредственное вхождение республики в СССР, тем самым возражая против решений октябрьского Пленума ЦК. Закавказский крайком партии во главе с Орджоникидзе осудил эти действия как национал-уклонизм. Сталин заявил, что в Грузии свил гнездо социал-национализм. В ответ грузинский ЦК ушел в отставку.
В ноябре бывшие члены ЦК КП Грузии обратились с жалобой на действия Серго в ЦК РКП(б). Ленин подчёркивал в это время, что тут речь идёт не о борьбе партий с местным национализмом, а о методах этой борьбы. К каждой нации требуется пролетарское отношение. Больше мягкости, осторожности, уступчивости, величайшей деликатности, что не исключает, конечно, принципиальности.
Политбюро ЦК направило в Грузию комиссию во главе с Дзержинским, 12 декабря Ленин беседует с вернувшимся Феликсом Эдмундовичем. На следующий день – резкое ухудшение здоровья. Позднее Ленин говорил, что это дело на него «очень тяжело повлияло» (ПСС, т. 45, с. 476). Комиссия, даже не расспросив обиженных, не проверив фактов, признала действия Орджоникидзе правильными.
Как только Ленин почувствовал себя лучше, он диктует свои заметки «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Грузинский инцидент Ленин напрямую связывает с политикой советского бюрократического государственного аппарата, «который на самом деле насквозь ещё чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, переделать которую в пять лет… не было никакой возможности». «При таких условиях очень естественно, что “свобода выхода из союза”, которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ». «Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого “социал-национализма”. Озлобление вообще играет в политике… самую худую роль». Ленин требует примерно наказать Орджоникидзе, доследовать или даже расследовать вновь материалы комиссии, а политическую ответственность «за всю эту поистине великорусско-националистическую» кампанию возложить на Сталина и Дзержинского, людей, как известно, нерусских.
Ленин в данном случае чётко следовал за Карлом Марксом, считавшим, что сознательность социалистов следует проверять на национальном вопросе. Поэтому не случайно Сталин всячески затягивал передачу материалов Ленину, который поручил своим секретарям собрать всё по этому вопросу. Ленин, возмущённый «грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского», готовился выступить на съезде с речью о национальном вопросе и написать брошюру («вопрос архиважный»), – однако не успел.
Путь реализации Союза, тем не менее, был предопределён». И Союз был создан.
А что сделал Ельцин? Разрушил единение. Так его место на обочине истории. История чтит созидателей, а не разрушителей.
2.
Кто-то из читателей может вспомнить слова коммунистического интернационала и то, как некий блогер интернета, в порыве критики ушедшей советской власти процитировал строку «весь мир до основанья мы разрушим», обвиняя большевиков в том, что они де всё разрушали и пели об этом в песне. К сожалению, он не единственный сегодня, кто и строку эту подобным образом цитирует, и обвиняет советскую власть в разрушении прошлого. Но прежде чем говорить о справедливости или ложности такого обвинения, разберёмся в самой цитируемой строке.
Я не просто писатель, но исследователь и люблю точность определений и верность приводимых цитат. Иная неверно поданная фраза искажает смысл высказывания автора слов, изменяя его буквально на противоположный. Иногда это происходит случайно, а часто целенаправленно, как, например, в данном рассматриваемом мною случае.
Большевики никогда не пели «весь мир до основанья мы разрушим» по той простой причине, что эта строка в гимне коммунистов «Интернационале» звучит иначе, а именно так, как её написал француз Эжен Потье ещё в 1871 г., когда большевиков и в помине не было. Правда, Эжен Потье писал на французском языке, а русский перевод, получивший распространение, был впервые опубликован в Лондоне в 1902 году. Тогда эта цитируемая часто в наши дни строка звучала по-другому, а именно «Весь мир насилья мы разроем». Слово «разроем» вскоре кто-то заменил на более точное и ёмкое «разрушим» и уже в 1906 году песня на музыку Пьера Дегейтера в этой части звучала так:
